AN OLD MANSION / СТАРИННЫЙ ОСОБНЯК

      Огромные напольные часы, что стояли постовым у входа в малую столовую (здесь собирались только в тесном семейном кругу, для раутов же имелась другая, именуемая «сапфировой столовой»), монотонно, но верно отсчитывали минуты, неустанно и громко оповещали всех обитателей особняка о пройденных часах. Они, словно хронометр, с точным ходом отбивали день за днём, год за годом, жизнь за жизнью. Спросите, откуда взялся и как тут появился этот дубовый страж времени? Да уже никто и не вспомнит. Как-то Чимин, услыхав их бой, готовясь ко сну, поинтересовался у Дэнни, замолкают ли они хоть когда-нибудь. На что прислужник пожал плечами:       — Слыхивал я как-то историю, что кто-то из рода графа однажды разбил их в гневе, но, как видно, часы починили, и они изо дня в день ходят как новенькие и всё так же по-прежнему орут на все этажи.              Вот и сейчас, спускаясь на первый этаж, Чимин морщился от громкого боя — ровно девять утра. Омега так и не смог уснуть и всю ночь проворочался. В голове свой гул, что не давал покоя. Рано собравшись к завтраку, направился в столовую. Дэнни, не обмолвившись словом, проворно облачил молодого господина, лишь тайком наблюдая за ним.       За окном занималась заря. На фоне блёкло-розового неба вычерчивались края округлых макушек голых деревьев: тьма отступала, неторопливо, словно не желая уступать утреннему рассвету права на новый день, рассеивалась.       В воздухе медленно кружили редкие хлопья снега.       — Ты сегодня рано, милый.       Чимин оторвал взгляд от окна и перевёл его на папу. Лёгкая улыбка коснулась красиво очерченного рта. Посвежевший и отдохнувший, старший омега немного удивлённо и с долей любопытства рассматривал сына. Облачённый в кремовый атласный халат с расстеленной льняной салфеткой на коленях Джин отпил кофе из фарфоровой чашки и поставил её на блюдце. Промокнул губы и вновь обратился к сыну:       — Разве не присоединишься к нам? — и только после этих слов Чимин обратил внимание на мужа.       Граф с серьёзным лицом смотрел на супруга поверх The Times. Свернув её вчетверо, отложил.       — Ты бледен, — вместо приветствия промолвил Намджун. — Снова нездоровится?       — Нет, — Чимин хмурится. — Почему спрашиваете?       — Что с твоими волосами?       Омега растерянно захлопал глазами и коснулся ладошками волос, уложенных волнами.       — А что с ними не так? Вам не по нраву? Прикажу Дэнни, и он…       — Они стали темнее. — Граф встал и, схватив за руку супруга, повёл к окну. Обеспокоенный папа тоже повернулся:       — Правда, милый, они стали слегка темнее. Что Дэнни-проказник добавил в купание? Травы? — Джин уже стоял рядом и проводил рукой по мягким локонам сына.       Чимин с раздражением вывернулся из полуобъятий папы и мужа и направился к своему месту за столом — напротив графа.       — Если вы мне позволите, то я хочу позавтракать.       Стол сервирован по всем правилам утренней семейной трапезы.       Фарфоровые приборы на три персоны. Чимин помнил о безграничной страсти папы ко всему прекрасному, в частности к тончайшему, хрупкому китайскому фарфору. Как он смог его переправить с одного континента на другой? Одному богу известно. По центру, аккурат между приборами, стояла чаша из «яшмовой» каменной массы. Британцы гордились своей посудой. И по традиции, заведённой задолго до появления Чимина в особняке, каждое утро на столе неизменно выставлялся «яшмовый» набор тёмно-голубого цвета с тонкими оттенками зелёного. Чаша стояла на возвышении, которым служили три китовых хвоста, а сами же белоснежные рыбины смотрели в разные стороны. Чимину сразу они не понравились — и чего уставились, выпучив глазища, — и он старательно избегал на них смотреть. Крышка, украшенная нераспустившимся бутоном розы, водружена сверху. Омега ухватился за белый каменный цветок и открыл чашу — повалил густой пар. Сбоку, будто из ниоткуда, вырос слуга и осторожно перехватил крышку, зачерпнул каши и аккуратно наложил в тарелку. Поклонившись, он также незаметно исчез. Повертев ложку в руках и придирчиво изучив содержимое своей тарелки, омега сокрушённо вздохнул и принялся за еду. Наспех разобравшись с кашей, он взял поджаренный тост, намазал сливочным маслом, сверху сдобрил яблочным джемом — однозначно стряпня Марты — и с громких хрустом откусил. На губах крошки, уголки рта в джеме и масле, но омеге всё равно — он продолжал вкусно есть.       — Милый, вытри, рот, пожалуйста, — укоризненно покачал головой папа.       Чимин перестал жевать и нехотя перевёл взгляд на мужа. Граф всё это время с неподвижной задумчивостью наблюдал за супругом. Смутившись пристального взгляда, он поспешно схватил со стола льняную салфетку и, опустив глаза в тарелку, принялся вытирать губы.       — Простите, — тоненько прошептал омега. — А кузен Чонгук разве не присоединится к нам за завтраком?       — Нет, — короткий ответ графа пресёк любые попытки завязать вежливую беседу.       Некоторое время ели молча: никто не решался нарушить тишину утренней трапезы. Намджун, больше не обращая внимания ни на кого, расправлялся ножом и вилкой с жареным беконом и яичницей. Он резкими движениями отрезал по кусочку и отправлял в рот, но ел не торопясь, думая о своём. Каждый раз, как только еда попадала в его рот, он устремлял взгляд строгих глаз в окно. Чимин, изредка поглядывавший на мужа, заметил, как играли желваки, когда альфа ел. Прожевав, он снова разрезал завтрак на куски, накалывал на вилку и отправлял в рот. Джин, погружённый в свои мысли, улыбаясь, допивал кофе.       Затянувшееся неловкое безмолвие нарушил громкий стук в парадные двери.                     Чимин заинтересованным взглядом проводил лакея, прошедшего мимо него к графу и с поклоном протянул серебряный поднос, на котором лежал запечатанный конверт. Надломив сургуч печати, Намджун извлёк лист бумаги. Пробежавшись глазами по строкам, он ухмыльнулся и бросил конверт вместе с письмом обратно на поднос и, вставая со стула, отдал распоряжение на ходу:       — Покажите это моему супругу. Его это всенепременно заинтересует. Ответ даст он. И советую, дражайший мой супруг, — уже в дверях граф обернулся, — не задерживаться с ответом, ибо виконт Грей очень раним.       На этих словах альфа, не попрощавшись, покинул малую столовую. Омеги переглянулись, и Чимин, вздрогнув от приблизившегося к нему слуги, взял письмо и начал читать вслух:       

«ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО ГРАФ КИМ НАМДЖУН

И

ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО ПАК ЧИМИН

ВМЕСТЕ С ДРАЖАЙШИМ КИМ СОКДЖИНОМ

по случаю наших именин

мы, именуемые ВИКОНТОМ ГРЕЕМ ТЕХЁНОМ,

покорнейше просим вас пожаловать на вечерний стол

** сего декабря 18** года

в 8 часов пополудни.

Бал имеет быть в усадьбе Маверик-холл

в графстве Де́рбишир».

             Чимин озадаченно посмотрел на папу:       — Нас приглашают на бал? Я правильно понял, папа?       Сокджин протянул руку через стол и взял письмо, что ему протянул сын. Прочитав вполголоса ещё раз приглашение, ответил:       — Да, дорогой. Нас троих приглашают, но не на бал, а на ужин. Скорее всего, это будет скромный приём, на персон пятьдесят, не более. Но кто такой этот виконт Грей? — старший омега с любопытством перевернул лист, осматривая с обратной стороны, и неожиданно для самого себе поднёс его к носу и вдохнул. Брови взметнулись вверх, глаза распахнулись в удивлении, и наконец-то выдохнул: — Он… омега?       В тот же вечер с лакеем было отправлено ответное послание, в котором говорилось, что «Их Сиятельства граф Ким Намджун и Пак Чимин вместе с Ким Сокджином непременно и с огромнейшей радостью посетят усадьбу Маверик-холл ** декабря сего года в восемь часов пополудни».       Впереди время волнительного ожидания.                     Зима окончательно вступила во владения. Чимин реже выбирался из особняка на прогулку, а последние пару дней и вовсе буран разгулялся, завьюжил, окутывая грешную землю белым покрывалом. Пустые чернеющие поля скрылись под пеленой и слились с горизонтом, и ни конца ни краю — кругом снег. До заброшенного сада не дойти, а до конюшен так и вовсе!       За окнами метель завывала жуткую, леденящую душу песню, а в особняке во всех комнатах затопили камины. Тепло, весёлый треск поленьев, янтарные отблески огней, пляшущих в очагах, принесли уют. И люд словно ожил: чаще стали появляться улыбки на лицах слуг, чаще слышен смех, пошли разговоры о приближающемся Рождестве. Марта полным ходом готовилась: кому, как ни ей, ведомо, что праздники — это, прежде всего, хлопоты! Кухарка уже составила праздничное меню, заполнила кладовые съестными припасами: вяленой дичью, соленьями, орехами, сушёными ягодами и яблоками, мочёными в вине грушами. Вдоль стен развешены пучки пряностей, трав, в корзинах уйма яиц и много-премного ещё чего нужного и надбенного. А уже перед Рождеством в особняк по традиции привезут свиные окорока, живую рыбу, освежёванных зайцев, фрукты, сладости. Винный погреб тоже не обошли стороной. Но больше слуг приятно удивило другое: впервые, после смерти предыдущего супруга графа, он заговорил о рождественской ели. А на днях запыхавшаяся Марта посреди завтрака ворвалась в столовую, чем перепугала всех, и басистым голосом заявила:       — Негоже, Ваша Светлость. У Стоунов на рождественский ужин обещают угощать мандаринами!       Граф в полном недоумении смотрел на кухарку и молчал: он ни малейшего представления не имел о каких-то мандаринах! Это что за диковинка новомодная такая?!       Джин, поняв, что граф впервые не знает, что ответить, громко хлопнул в ладоши и расхохотался:       — Граф, да Вы никогда не пробовали мандаринов?       Намджун насупился и углубился в утреннюю прессу, негромко буркнув:       — Может быть, и пробовал. За вашими модными штучками не угонишься.       Марта ждала.       — Ну что же ты хочешь услышать от меня, Марта? — сдался граф под требовательным взглядом кухарки.       — Его Светлости Чимину очень захочется мандаринов! Молодому организму нужно набираться сил. Вынашивать потомство затратно для омеги! — и она грозно скрестила руки, подперев ими пышную грудь.       Услышав речь о потомстве, Чимин покраснел и опустил пылающее лицо, надеясь, что никто не заметит.       Как это вынашивать потомство? Что это такое? И почему затратно? И почему Марта постоянно беспокоится по поводу его худобы? И что же, в конце концов, нужно сделать бедному омеге, чтобы заиметь это потомство, о котором, по словам домочадцев, мечтает граф?       — Поступай, как считаешь нужным, — альфа тряхнул газетой, давая понять, что на этом вопрос с мандаринам закрыт. Кухарка широко улыбнулась, довольно кивнула и ушла восвояси.                     Вечером того же дня, когда Марта добилась разрешения на покупку мандаринов, Дэнни искупал молодого хозяина, закутал в одеяло и усадил поближе к камину.       — Дэнни, — в нерешительности начал омега разговор, — а помнишь масла, что ты принёс от Зейна?       Камердинер замер и, прищурившись, посмотрел на господина: Чимин порозовел в щеках (вероятно, это от горячей воды да растопленного камина) и отвёл взгляд.       — Помню. Желаете на ночь?       — Да, хочу, — омега старался говорить спокойнее и увереннее.       — Какое, Ваша Светлость?       Чимин даже вздрогнул от официального обращения, но всё-таки назвал:       — Сандал. Я хочу попробовать сандал.       Теплый, сладковато-пряный, древесный со сливочными нотками аромат наполнил личные покои омеги. Дэнни помассировал запястья, втёр в кожу на шее и под коленями. Облачил господина в длинную ночную сорочку и уложил в огромную кровать.       — Передать графу, что Вы желаете его видеть?       Омега кусал губы, в волнении теребил тесёмки атласной сорочки:       — Не нужно, Дэнни, — он так и не посмел посмотреть в глаза слуги.       — Как пожелаете, — и покинул хозяйские покои.       Рядом на прикроватной тумбе догорала свеча. Огонёк вздрагивал, трепетал, отбрасывая лёгкие тени. Чимин тяжко вздохнул, натянул повыше одеяло и уставился в балдахин.       Его тело чего-то жаждало, жило в постоянном ожидании, но омега не понимал чего. Он часто вспоминал злосчастную прогулку на конюшни и чем она завершилась. Стоило ему прикрыть глаза, как чудилось, что губы, точно взаправду, обдаёт чужое тёплое дыхание и к ним припадают в нетерпеливом поцелуе. Тело в такие моменты переполнялось жаром, конечности тяжелели, а низ живота тянула приятная нега. Но чем больше Чимин думал о тех поцелуях, тем большего желала его душа: ноющая истома причиняла боль, её невесомые крылья резали нутро и требовали выхода. Иногда он, содрогаясь, просыпался среди ночи от протяжных стонов. Когда случилось впервые, решил, что приснилось, но, когда повторилось всё с точностью несколько раз, омега понял: это свои стоны он слышит наяву.       Откинув одеяло, надел бархатный халат глубокого синего цвета, что лежал на краю постели, взял подсвечник и направился к двери. Перед зеркалом замер. Поднёс ближе свечу и всмотрелся: его волосы, некогда белые, утратили прежнюю невинную чистоту и так и остались чуть серее. Иногда омеге казалось, что они день ото дня становятся темнее.       Прикрыв за собой дверь, Чимин в раздумьях посмотрел на покои мужа, но, так и не решившись даже приблизиться к ним, уходит в противоположную сторону. Коснувшись ладонью перил, он остановился и прислушался: кто-то негромко смеялся и разговаривал. Чимин резко обернулся к покоям папы, но в этот самый момент абсолютно в другом конце длинного коридора открылась дверь, на миг осветив красный ковёр на полу, и быстро же затворилась. Навстречу шёл совсем юный слуга-омега. Его Чимин уже видел. Тот же самый омега, что неделями ранее так же выходил из этих покоев. Увидев молодого господина, слуга покорно поклонился и чуть ли не бегом ринулся к лестнице.       — Стой!       Голос прозвучал столь твёрдо и резко, что Чимин сам вздрогнул от требовательного тона. Омега тоже не решился ослушаться и замер, схватившись обеими руками за поднос.       — Что ты делал в тех покоях?       — Относил ужин, Ваша Светлость, — юноша смотрел в пол.       — Так поздно?       — Хозяин всегда поздно ужинает, Ваша Светлость.       — Хозяин? — Чимин не понимает: он каждый вечер ужинает с мужем. Неужели он потом ещё ужинает? Так много? И почему без него?       — Ох, простите, Ваша Светлость, — слуга видит непонимание в глазах молодого хозяина. — Я говорю о кузене графа Чон Чонгуке.       — Так это его покои? — Чимин смотрит на одну дверь.       — Да, Ваша Светлость.       — Как тебя зовут? — с любопытством изучает лицо юного омеги: большие, широко посаженные карие глаза, огненно-рыжие ресницы и брови, а волосы темнее, больше напоминают нечищеную медь, и всё лицо покрыто бледно-коричневыми веснушками. Внутри больно кольнуло: ведь у Чимина тоже веснушки, только вот мелкой россыпью на переносице и немного на щёчках, а эти же ему показались неаккуратными, уродливыми и слишком уж их много. И губы… Губы Чимина чувственнее, сочнее, их альфа страстно целовал, а эти…       Чимин резко тряхнул головой, выгоняя непристойные мысли:       — Как тебя зовут?       — Том, Ваша Светлость.       — Значит, Том, — и имя-то неяркое, незвучное, его не произнесёшь в упоении. — Позаботься о свечах в библиотеке. Я почитаю.       — Сейчас?       — Ты что-то против имеешь?       Слуга осёкся, быстро поклонился и, сверкая подносом, понёсся вниз по лестнице исполнять указание. Забежав за перила, он осторожно выглянул: молодой хозяин всё неподвижно стоял и смотрел в сторону комнаты кузена.       — Не бывать ему твоим, запомни! — прошипел омега и скрылся за дверьми.              Том ловко расставил свечи, зажёг их и незаметно исчез.       Многие посчитают, что мысли и желания Чимина скупы, но, по его мнению, библиотека — это рай на земле. И ничто иное. Разве может омега, увлечённый чтением, быть скуден в мыслях?       Семейная библиотека занимала огромную комнату на первом этаже. Слева от двери — камин, по бокам от коего стояли два высоких кожаных тёмно-коричневых кресла. Обивка в некоторых местах потёрлась, потрескалась: граф любил порой засиживать до поздна с книгой, здесь же он принимал некоторых гостей-альф, чтобы спокойно побеседовать за закрытыми дверьми о важных делах. По правую сторону тянулись ряды семифутовых стеллажей с книгами, а среди них затерялся диванчик, точно такой же, как и кресла. Чимин давно заприметил его: здесь, спрятавшись в маленьком мирке, можно почитать, отдохнуть в уединении, наконец, полюбоваться прекрасным пейзажем. За окном открывался вид на сад с его облагороженными дорожками, постриженными деревьями и всегда ровным газоном, на котором яркими пятнами выделялись садовые цветы. Но сейчас за окном непроглядная мгла, холод и завывает буран.       Он неспешно прошёл меж стеллажами, проводя пальчиками по корешкам книг. А здесь их несметное количество. Да, библиотека у графа обширная. Не каждый может похвастаться таким. Впрочем, как и конюшнями. Сотни. Нет, скорее тысячи книг на разнообразные темы, и каждая хранила свою неповторимую историю. Блуждая взглядом по полкам, останавливается на одной — Джейн Остин «Гордость и предубеждение».       — А вот это интересно, — Чимин тянет за верхний край корешка и достаёт книгу.       На обложке, обтянутой чёрной бархатной тканью, золотым тиснением выбиты вверху инициалы автора, внизу — название, а в центре — профиль юной прелестницы. Книга не нова, уголки потёрты, страницы желты, но веет от неё тайной.       — Обычно Остин предпочитают те, кому в жизни не достаёт любви, — над головой раздался голос.       Чимин вскрикнул и в испуге выронил книгу на пол. Она с громким стуком упала на деревянный пол и раскрылась. Приложив руки к груди, быстро повернулся — перед ним стоял кузен.       — Не спится в позднюю ночь? — на губах улыбка.       Чимина это злит. Злит до глубины души! Сначала альфа целует его! Потом пропадает! Избегает! Прячется! А сегодня выясняется, что по ночам к нему ходит юный омега Том! А сейчас он стоит перед ним, как ни в чём не бывало, и ещё смеет нагло улыбаться?       Чимин прикрывает глаза и делает глубокий вдох, унимая бурю негодований: всё-таки его это не касается.       — Смотрю, Вам тоже не спится. Бессонница замучила, — он присел за книгой и встал, — или же юные омеги не дают по ночам покоя? — закончил, глядя прямо в глаза.       — Вы ревнуете?       Чимин отвернулся и направился к диванчику. Сев на край, открыл книгу:       — Мне не ведомо это, кузен. Я даже и не понимаю значения данного выражения, так что, — покусал немного в задумчивости губу, — не думаю, что ревную. Такой ответ Вас удовлетворит?       — Вы умеете читать по-английски? — отвечает вопросом на вопрос, убирая руки в карманы распахнутого халата. Под ним альфа облачён в полурасстёгнутую мятую белую рубаху и свободные домашние чёрные штаны.       — Да. Мой отец любил всё, что связано с Англией. Дом, мебель, украшения, ткани, книги и, естественно, язык. Английскому языку меня обучали как родному с раннего детства.       — Жаль Вашего отца.       — Вы знаете? — омега удивляется, но старается не подавать виду.       — Я знаю о тебе столько, сколько мне необходимо знать, — понизив голос, ответил альфа. Взгляд чёрных глаз обжигал, как пустынные пески, о которых как-то рассказывал Дэнни, бархатный, оттенённый опасностью голос Чонгука проникал в сознание и растекался с кровью по телу, подчиняя себе полностью. Он неотрывно смотрел на чувственные губы омеги.       — От кого? От моего мужа? — нервно выдохнул Чимин.       — Нет. Почему же выбор пал на Остин? — альфа давит своей аурой, глядя сверху вниз.       — А кто тот юноша, что постоянно выходит из Вашей комнаты?       — Ты правда хочешь знать? — одна бровь выгнулась, а уголок губ дёрнула ухмылка.       Чимин не смог ответить, лишь, сглотнув, согласно кинул.       — Любовник.       Омега и вовсе не дышит. Кто такой любовник? Тот, которого любят? Он не знает. Он не понимает. Но одно слово почему-то будит в нём потаённое, желанное, но глубоко спрятанное от чужих глаз и, в первую очередь, от самого себя.       Чонгук хватает Чимина за руку и рывком притягивает к себе. Омега громко вскрикивает, книга снова валится на пол. Прижатый к сильному телу, часто и глубоко дышит, глядя в чёрные глаза.       — Скажи мне, омега, тебе знакомо, кто такой любовник?       Словно загипнотизированный, Чимин медленно отрицательно качает головой. Альфа наклоняется к лицу и выдыхает в полураскрытые губы:       — Я тебе покажу.                    Что есть правильность и неверность? Где заканчивается реальность и начинается иллюзия? Когда рассудок перетекает в безумие? И как провести грань между всеми «не»? Как определить? А есть ли они вообще, эти границы? Кто их установил? И чем можно измерить? Покаяниями перед Всевышним? Устоявшимися веками принципами? Или общественными осуждениями? Или количеством раз поджатых губ папы? Или молчаливыми взглядами мужа? Кто-нибудь объяснил это не искушённому жизнью омеге?       Ах, всякая любовь подвергается испытаниям, но не каждая вытерпит. И едва ли от нее уцелеет что-нибудь? Так что же останется от трепетного, неуверенного, только зарождающегося чувства?              Чимина вело в пучину обострившихся желаний. Он хватался за остатки разума альфы. Он держался кулачками за ворот распахнутого халата мужчины, пока с него же халат с тихим шелестом падал к ногам. Он цеплялся хрустальными слезами за чёрные омуты, пока обнажали его шею, распахивая ворот сорочки, и оголяли одно плечико, стягивая шёлковую броню.       — Я покажу, кто такой любовник, — шептал в сладкую кожу омеги. — Этот аромат, — шумно вдохнул носом. — Он сводит меня с ума, пьянит сильнее любого вина. Ты, — Чонгук невесомо касался губами шеи, целовал ложбинки, ключицы. — Ты… Ты подаришь мне себя. Ты подаришь мне себя сам. Я это знаю. Понимаешь? Да, ты всё понимаешь. Твоя душа слишком для меня чиста. Слишком. Но так надо. Ты подаришь мне жизнь. Это будешь ты. И ты не оставишь меня. Не предашь. Так сделай же это, мой ангел.       Желание, горечь, влечение, ревность, разум, возбуждение, мысли, прикосновения. Что управляет тобой, мой чистый Чимин?       — Мы не должны, — упираясь кулачками в чужую грудь, дрожал омега в руках, пока его усаживали на бёдра. — Это греховно. Это преступно, — уворачивался от жадных губ. — Нас проклянут небеса. Господь отвернётся от нас!       Чонгук схватил его за волосы на затылке и больно дёрнул вбок:       — Небеса проклянут нас? Говоришь, господь отвернётся от нас? — засмеялся. — Так знай: я давно проклят! И знаешь, кто меня проклял? Я сам проклял себя! Я сам отвернулся от бога!       — Что ты такое говоришь? — омега в страхе распахнул глаза, забыв о боли. — Нет, нет, нет! Ты не можешь проклясть себя! Это богохульство! — скоро шепчет Чимин и яростно трясёт головой, обхватывая лицо напротив ладошками. — Ты не мог!       — Чимин, ты веришь в бога? — Омега незамедлительно кивнул. — Так помолись за нас обоих.       Альфа резко припал к губам и начал больно целовать. Шею покрывал красными отметинами, укусами. Пальцы больно впивались в нежные бока. Схватив омегу за бёдра, подхватил его и уложил спиной на диван. Путаясь в рукавах, стянул с себя халат и отбросил.       — Молись за нас, Чимин. Прошу молись, ибо я утратил веру во всё святое и светлое. Только ты.       Чонгук замер, дожидаясь, пока омега раскроет глаза и посмотрит в ответ.       — Смотри на меня! — требует. — Открой их и посмотри на меня!       Чимин смотрит. Он смотрит и чувствует, как ладонь скользит по икре, очерчивает изгибы колена и медленно задирает к бедру подол сорочки. Он в ужасе ещё шире распахивает глаза и отрицательно качает головой:       — Нет, нет, нет, нет, — просит. — Не делай этого. Нет, нет, нет.       И Чонгук не делает.       — Будь по-твоему, мой ангел. Но твоё тело отзывается на мои ласки, и оно их получит.       Схватив обе руки и заломив их над головой, альфа снова целует, коленом раздвигает ноги, одну заводит себе на поясницу и давит своей плотью на плоть омеги, на что в ответ получает несдержанный громкий стон. Спина выгибается дугой, голова запрокидывается назад. Чимин высвобождает руки из захвата и цепляется за предплечья альфы. Он дрожит, но не отталкивает, не сопротивляется. Его тело движется навстречу. Сбивчивое дыхание, бешеный темп, стоны, вырывающиеся из глубины души доводят до пика омегу. Пытаясь заглушить полукрики, переходящие в протяжный громкий стон, Чонгук целует Чимина. Когда дрожь в омежьих чреслах утихает, альфа сильнее вдавливается в ещё напряжённое тело: несколько грубых толчков — и гортанное рычание вырывается из его груди и теряется в пряном запахе на нежной шее. Он обмякает и наваливается всем телом на омегу и затихает.       Долгие минуты лежат неподвижно, только мерное дыхание нарушает тишину.       — «…Ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших своё жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня…» — шепчет Чимин.       Чонгук усаживается на диване, осторожно тянет к себе омегу и устраивает на коленях. Он вытирает слёзы и не даёт отвести лица:       — Тебе не оторвут крылья. Я не позволю! Знай, что отныне у тебя есть только я. Слышишь меня, мой ангел, только я! — последние слова произнесены умоляющим шёпотом. Он обхватил светлую головку и прислонил к груди. — Не печалься. У тебя есть я.       — Мне не страшен божий суд, Чонгук. У меня есть судья на земле. — Чимин отклоняется и заглядывает в хмурящиеся глаза альфы. — Как после совершённого я посмотрю в лицо мужу? Как, Чонгук?       — Твоей вины нет. Ты всё ещё хочешь, знать кто такой любовник? — совершенно серьёзно спрашивает альфа.       — Да как ты смеешь! — в сердцах выкрикивает Чимин и бьёт ладошкой по голой груди мужчины. — Как только тебе совесть позволяет! — он снова замахивается, но руку перехватывают.       — Слышал, вас пригласили на бал в Маверик-холл.       — А причём здесь бал? — хмурит бровки.       — Спроси у своего мужа, кто есть для него виконт Грей, — левая бровь снова выгибается дугой.                     В ту роковую ночь Чимин не сам попал в свои покои. Растревоженный, он крепко уснул на груди.       Пробило пять утра. Хоть и за окном сейчас непроглядная тьма, но ему пора. До рассвета он должен вернуться в свои покои, иначе быть беде. Подхватив одной рукой омегу под колени, а другой прижав к груди, Чонгук вышел из библиотеки и уверенной поступью пересёк холл, поднялся на второй этаж и повернул направо. Толкнув ногой дверь, вошёл в спальню. Камин давно угас, но ещё хранил тело. Осторожно, желая не потревожить сон омеги, он уложил его на пуховую перину, укрыл тяжёлым одеялом и ласково поцеловал в лоб.       — Спи, мой ангел. Завтра я буду рядом.       Выйдя из покоев, Чонгук затворил дверь и пошёл, но, не сделав и пары шагов, слышит мужской голос:       — Значит, ты его сегодня пожалел.       Альфа останавливается и поворачивает голову вбок:       — И что же тебе не спится, граф?       — За громкими стонами и сна не увидишь, — ухмыляется Намджун.       — Согласен. — Чонгук поворачивается и прячет руки в карманах распахнутого халата. — Как вовремя сегодня я выставила Тома, — он смотрит на двери, отделяющие покои Джина от коридора, а потом на графа, — иначе завтра бы тебе задали много неудобных вопросов.       Намджун хмурится, в задумчивости покусывая губу.       Чонгук разворачивается, быстрым шагом доходит до своей спальни и громким дверным хлопком оповещает графа о возвращении в своё пристанище.