Розы под кожей

How am I supposed to make you feel okay When all you do is walk the other way? I can't tell you how much I wish I didn't wanna stay I just kinda wish you were gay

      Всё тело ломило. Лихорадка обжигала кожу, вызывая нестерпимый зуд. Россия сдавленно застонал, сжимаясь в комок на кровати. Каждая клетка его тела кричала о боли, о невыносимом напряжении, которое нарастало с каждой секундой. Это было не просто физическое страдание. Это был отчаянный крик души, глубокий, пронзительный, не имеющий названия. Банально не поддающийся описанию. Это было что-то большее, чем просто болезнь. — Снова появятся… Много появится… — прошептал он, неуклюже перекатываясь на спину.       Потолок комнаты, широкой и пустой, словно насмехался над его страданиями. Простор, который прежде казался комфортным, теперь давил на него, усиливая чувство одиночества, брошенности, беззащитности. Это было не просто одиночество, это была пропасть, бездна, в которую он проваливался всё глубже и глубже. Комната превратилась в камеру, стены которой сжимались, давя на лёгкие, затрудняя дыхание. И эта душная, невыносимая атмосфера притупляла и без того притупленную боль от острых шипов роз, растущих под кожей.       Но он не жалел. Не жалел ни об одном дне, ни об одном мгновении своей безответной любви. Первая острая боль в сердце, первый распустившийся под рубашкой бутон алой розы — он помнил всё до мельчайших подробностей. Пусть эта любовь убьёт его, испепелит, разорвёт на части — он и тогда не пожалеет о том взрыве чувств, о той неистовой страсти, которую он испытал.

***

      Пронзительный визг будильника разорвал сон, принося с собой новую волну боли и отчаяния. Хотелось снова погрузиться в забытье, но нестерпимый зуд под кожей, неотступный, изматывающий, заставил его вздрогнуть.       Почти ад наяву. Но Россия держался. Да, это не первое утро, которое он убивается, но отчаяние каждый раз захлёстывает, как в первый. И от этого скрипели зубы, а костяшки на руках вновь белели от перенапряжения. Острые волны боли снова и снова прокатывались по телу. — Воды просят… — пробормотал он, голос слабый, истощенный.       Так продолжалось уже не первую неделю. Вечное самоистязание, недели мучительного сочетания самоненависти и всепоглощающей любви. Любви, которую так хотелось удержать, прижать к себе, и одновременно оттолкнуть, избавиться от неё, как от смертельного яда. От этой неопределённости, от этой мучительной неоднозначности хотелось завыть, разорваться на куски.       Но он не жалел. Он никогда не пожалеет о своей любви. Его возлюбленный был всем для него, его миром, его солнцем, его жизнью. Его спасением от бутылки, в конце концов. Без него оставалась лишь пустота, бесконечный страх, тень очередной рюмки алкоголя, вечно нависающая над головой. А потом появился он, спас его, помог ему, и… Влюбил в себя. — И влюбил в себя… — прошептал Россия, губы дрожали, словно листья на ветру, но слова звучали чётко, твердо.       Он отчетливо помнил тот день, тот миг, когда всё перевернулось. Когда его сердце сделало своё первой и незабываемое сальто. Когда он понял, что полюбил… А теперь он страдал, как несчастный ребёнок, истязаемый своей безответной любовью.       Новая волна слёз накрыла его с головой, когда он обнимал себя, цепляясь за новые бутоны роз. Острые шипы пронзали его тело, напоминая о резкой боли разорванных связей, о горьком ощущении отвержения. Их было слишком много.       Сначала это были лишь крошечные лепестки, смешанные с кровью, вырывающиеся с кашлем. Потом — бутоны. Алые и бархатные. Острый, металлический привкус крови на языке напоминал ему о том, кого он любил больше жизни. Больше себя самого.       Внезапный звонок в дверь.       Россия, не ожидавший гостей, растерянно моргал, когда рядом тут же зазвонил телефон. Это были его близкие. Но кто именно? Братья и сёстры стёрли его из своей жизни, отец умер… Дедушка… А дедушка отказался от него больше года назад.       Телефон продолжал настойчиво звонить, напоминая о жестокой реальности.       С усилием, словно вытаскивая себя из болота, Россия поднялся с кровати. Каждое движение отдавалось острой болью в расцветающих под кожей розах. Он схватил телефон, не глядя на экран, и ответил. Голос сорвался на хрипе. — Алло? — в горле неприятно заскрежетало. Острые лепестки вновь просились наружу. Но сил уже не было, поэтому из груди вырывался только натужный, почти насильный кашель. — Россия, это дед, — уважительная пауза прервалась, когда у России получилось вытряхнуть из горла очередные бутоны. В голове на секунду помутилось. Но буквально через секунду глаза широко раскрылись и сердце стало выламывать грудную клетку, отчего шипы стали неприятно покалывать изнутри. — Ты где? Тебя на работе не было почти месяц! Почему мне названивают с просьбами узнать, что с тобой?! — этот голос, этот тон… Россия почти наизусть знал каждую ноту в его речи. Даже спустя год ничего не поменялось. — Всё… всё нормально, деда. Просто… немного приболел.       Отвращение к самому себе обрушилось лавиной, обжигая изнутри. Ложь, сказанная самому близкому человеку, жгла горло сильнее, чем цветы под кожей. Напряжение сковало грудь, сдавливая дыхание, заставляя сердце биться бешеной дробью. — Приболел? Россия, не ври. Я сейчас сам всё проверю. Я уже у твоего дома. Открой дверь.       В трубке послышался лёгкий шорох, и вновь стук во входную дверь. Мир вокруг застыл, сжался до размеров маленькой, тесной клетки. Безысходность, холодная, как ледяная вода, пронзила его насквозь. Отчаяние, тяжёлое, давящее, рухнуло на плечи, сжимая грудную клетку в тисках.       Он медленно, с огромным трудом, пошёл к двери. Каждое движение отдавалось острой болью, словно тысячи иголок вонзались в кожу. Рука невольно коснулась рубашки — острые шипы роз, пробиваясь сквозь ткань, словно жаждущие крови, вызывали жгучую боль. Он знал, кто стоит за дверью. Его возлюбленный. Причина его боли, причина его невыносимых мучений, причина его тихого, безнадежного, умирающего от любви сердца.       Поправив растрепанные волосы, он медленно повернул ключ в замке. Дверь распахнулась, и перед ним предстал его дед, Российская Империя. Его внук предстал перед ним во всей своей измученной красоте: лицо бледное, вид весь изорванный, а глаза полны усталости от вечного безумия. — Боже…       Мятая рубашка и широкие рабочие штаны прикрывали алые цветы, но скрыть его измученное выражение лица и в целом помятый вид они были не в силах. Острый зуд, усилившийся от одного только взгляда на РИ, стал невыносимым, доводя до отчаяния. Россия едва заметно согнулся, хватаясь за рубашку, борясь с желанием вырвать каждый цветок, каждый лепесток, искупанный кровью.       Россия едва заметно согнулся, хватаясь за разные участки рубашки, намереваясь уже сорвать каждый осточертевший лепесток, но вовремя опомнился. Будет много крови. Очень много крови. Однако вечный зуд, усилившийся от одного только вида РИ, стал ужасно давить на нервы, выводя из строя здравый рассудок. — Деда… Всё хорошо. Видишь? Ты можешь идти, а я… Я как-нибудь сам… — пробормотал он, слова вырывались с трудом, перемешанные с кашлем. Мысли же кричали: «Уйди-уйди-уйди!». — …Объяснись, — голос деда был полон сомнений, и в нем проскользнула стальная нотка нетерпения.       Российская Империя характерно хмурил свои густые брови. Он глядел на внука очень неопределённо: во взгляде скользило то неприятное удивление с тревожностью, то ледяная ненависть и тихое отвращение. От него России хотелось сжаться ещё сильнее. Да так сильно, чтобы он мог просто испариться. Пропасть. Исчезнуть от этих острых, как шипы розы, глаза. — Я… Дедушка, я… У меня постельный режим. Давай я… — Нет уж, любезный. Здесь и сейчас, — железная уверенность предка неприятно давила на нервы. Единственное, чего ему хотелось — это сгнить от своей любви заживо. Так, чтобы ни одна живая душа не могла упрекнуть его. —… — а Россия только неловко молчал. Он не мог ни впустить, ни выгнать. Он просто хотел рухнуть прям здесь же от головокружения.       Они стояли в тишине, в напряженном молчании, наполненном невысказанными словами, невыплаканными слезами. И только шепот, прорвавшийся сквозь боль: — Цветы не полил… Прости. Мне пора… — Тц… Толку от тебя ноль. Только и приносишь проблемы, — голос деда прозвучал холодно, как ледяной ветер, пронзая Россию до самых костей. В груди неприятно сжалось, словно кто-то стиснул её в стальном тиске. Не такого человека он полюбил. Не с таким дедушкой он мечтал делить радости и горести. Не так… Не это… Совсем не так! — Прости! Прости-прости-прости-прости! — вырвалось у России, слова, отчаянные и бессвязные, застряли в горле, словно колючки. Грудь зашлась в мучительном кашле, и он рухнул на порог, словно подкошенный. Руки, дрожащие от отчаяния, рвали волосы, а глаза, расширенные от ужаса, беспорядочно метались, ища опору, спасение. Но взгляд зацепился за лицо РИ, за те идеальные карие глаза, которые, словно ангельские, возвышались над ним.       Слёзы, жгучие и неистовые, катились по щекам, смывая остатки косметики. РИ смотрел на него, на этого сломленного, измученного внука, словно на безумца, на существо, лишённое разума. И Россия не пытался оправдаться. Он был влюблён, влюблён до безумия, до саморазрушения. Он был готов принять любое наказание, лишь бы хоть на миг прикоснуться к этому безумию.       В горле вновь закололо, острая, знакомая боль, вызывающая мучительный спазм. Лицо сморщилось от боли, напряглось, в уголках глаз залегла тень глубокого разочарования, отвращения к самому себе. Он не смел поднять взгляд, не мог выдержать тяжести взгляда РИ, склонив голову к полу и надрывисто застонав, надрывный стон. Шипы роз под кожей пронзали его с новой силой. — Цветы… Не полил… Забыл-забыл-забыл… — бормотал он, прерываясь на судорожные вдохи и кашель, — Уйди! Уходи! Я сам! Я всё сам!       Слёзы текли беспрестанно, горячие и обильные, словно ливень. Усталость, отчаяние, ненависть к самому себе — всё смешалось в невыносимую какофонию боли. Лепестки роз под кожей вновь зачесались, зуд усиливался, доводя его до отчаяния. И сквозь эту пелену боли, сквозь этот ад, он увидел в глазах РИ что-то необычное — не холодную ненависть, а удивление, волнение, возможно, даже тревогу…       Но России уже было всё равно.       Внутри что-то резко, с ужасающим хрустом, лопнуло. Боль пронзила его мозг, вызывая нестерпимую, невыносимую агонию. Он резко захрипел. Навзрыд. Глаза закатились, изо рта хлынула кровь, алая, густая, в которой плавали бархатные лепестки роз. А потом снова и снова, с нестерпимым хрустом, что-то рвалось внутри — кости, суставы, всё тело будто скручивали, выкручивали заживо. Он чувствовал это каждой клеткой, каждым нервом, каждой каплей крови. — По… чему… любо… так… «остра»…? — прохрипел он. Слова опять и опять вырывались с трудом, прерываясь хрипами и кашлем.       Россия, сквозь пелену крови, сквозь затуманивающееся сознание, смотрел на РИ, готовый умереть, готовый раствориться в этой боли, в этой безумной, невыносимой любви. Он был готов к любому исходу, к любому наказанию, лишь бы отбросить этот личный ад и пуститься на новый уровень.       Туда, где ему суждено быть, с этой неправильной, невыносимой, смертельной любовью.

***

      Раннее летнее утро. Воздух, ещё прохладный от ночной росы, пахнул сладким ароматом цветущей сирени и свежей травой. Солнце, только что показавшееся из-за горизонта, окрашивало небо в нежные пастельные тона — розовое, персиковое, лимонное. Птицы заливались нежным щебетом, создавая мелодичный, безмятежный хор.       На веранде, окруженной цветущими кустами, стоял РИ, закутавшись в лёгкий плед, несмотря на летнее тепло. Лейка, наполненная чистейшей родниковой водой, блестела рядом со столом, на котором остывал душистый иван-чай. Идиллия. Безмятежность. Но в глазах РИ не было ни капли беззаботности. Тень тревоги, едва заметная, но ощутимая, легла на его лицо и никак не сходила уже довольно давно.       Подхватив лейку, РИ подошёл к кусту алых бархатных роз. На рассвете они казались ещё более яркими, насыщенными, почти иссиня-красными. Каждый лепесток переливался, словно драгоценный камень, отражая солнечные лучи. Красота, завораживающая и гипнотическая, но РИ знал её истинную цену. Знал, какой кровью и страданием она была оплачена.       Ещё на подходе к кусту розы словно ожили. Их бутоны, наполненные утренней росой, повернулись к нему и тянулись, словно к источнику жизни. РИ медленно провел рукой по бархатной поверхности лепестков, чувствуя их нежную, шелковистую гладкость. В каждом прикосновении была забота, нежность, и скрытая, глубинная боль, напоминающая о той трагической жертве, которая принесла эту красоту в его жизнь. Он оглаживал каждый бутон, словно любимое дитя, замечая каждый едва заметный шип, каждый крошечный изгиб стебля.       Поливая куст, он наблюдал, как вода, стекая по листьям, освежает и оживляет растение. Розы подставляли свои бутоны под струи, словно наслаждаясь прохладой. Играя, они плясали под солнечными лучами. Каждая веточка тянулась к нему, словно жаждущая любви и внимания. — Ну, точно ребенок… — бормотал извечно РИ. Его голос часто был тихим, почти шёпотом, полным нежной грусти.       Снова его пальцы коснулись лепестков, нежно, бережно. Розы, будто чувствуя его прикосновения, старались не поцарапать его острыми шипами, прижимались к его руке. А РИ, в ответ, легко щипал их. Куст вздрагивал, словно готовясь к бою, но быстро успокаивался, когда чувствовал нежность его прикосновений.       Так они и жили, в этом хрупком, беззаботном мире, в этом летнем утре, полном света и радости. Идиллия. Но под этой видимой беззаботностью скрывалось напряжение. Ощущение надвигающейся опасности. Опасности, которую предвещала маленькая и скромная ромашка, распустившаяся на груди Империи. Её нежные белые лепестки, сверкая в лучах восходящего солнца, были предвестниками нового и, возможно, смертельного испытания.