For Yuji's Sake

      Юджи по кусочкам собирает свой смысл жизни: желает быть нужным, смотрит в глаза друзей и товарищей, но не чувствует ничего. От этого начинает болеть голова, и ужас подкрадывается ещё более заметно, чем раньше. Он ищет свой смысл жизни и находит его под кроватью, сжимая ледяную, мёртвую ладонь своей. Его рука тоже холодная, тоже почти лишена человечности, но пока красная нить судьбы переплетает пальцы вместе, то ему легче. Умирать страшно до сих пор, но когда его гладят с заботой, то страх уходит куда-то в лесные дебри, чтобы потеряться и никогда не найти дорогу назад.       Он медленно сгорает в тоске по-несбыточному, видит сны, которые с каждым разом всё больше походят на реальность и не хочет просыпаться. Раньше, всего несколько месяцев назад, он боялся спать, боялся кошмаров, боялся не проснуться вовсе: сейчас он спит постоянно, теряет силы, приобретает их вновь, но уже за Чертой — громко смеётся рядом с живым Нанамином, рядом с Сатору. Здесь — все живы, никто не умер, но Там — одна сплошная смерть, медленное восстановление и нежелание что-либо делать, потому что смысл теряется.       В небольшом шкафчике над раковиной у Юджи появляются особые таблетки со снотворным, которые он нашёл в заброшенной аптеке. Он глотает около пачки в день, проклиная быстрый метаболизм и скрытый где-то в глубине подсознания страх — более не проснуться. Но продолжает, намеренно продолжает дрожащими руками набирать ледяной воды из-под крана, стараться аккуратно раскрыть блестящую пачку, чтобы ничего не упало на грязный пол. Он не хочет видеть серость настоящего мира и не может смириться со всем, что преподносит ему мир.       Силы быстро покидают его и Итадори, не привыкший быть беспомощным, ненавидит себя лишь больше. Не понимая причин, он лишь может смотреть в потолок мёртвым взглядом, почти не моргать, хотя в голове он кричит, рыдает, умоляет пошевелить рукой. Мышцы дёргаются лишь на мгновение и застывают; из приоткрытого окна льётся приглушённый лунный свет, и мороз пробегает по коже от зимнего воздуха. — Ты не в порядке, — хриплый голос раздаётся из-под кровати и через минуту Сатору заползает к нему на кровать, капает чёрной кровью, заботливо стирает очередные капли слёз с опухшего лица. Юджи дрожит, непонятно только от чего: то ли от страха и ужаса, то ли от боли в сердце и тоски. Ведь спрятаться под одеялом от всего мира сил он тоже не находит. — Ты ледяной. Мы похожи друг на друга сейчас.       Глаза Сатору — прекрасные сапфиры, скрытые во тьме его лица и Итадори невольно любуется ими, беспомощно моргая. Он хочет что-то сказать, да вот только язык едва ли шевелится, едва ли может произнести хоть что-то осмысленное и он бормочет почти на грани человеческого слуха. Годжо лишь фыркает, словно не понял ничего и накидывает одеяло до подбородка, чтобы хоть немного согреть его.Мягкое, тёплое одеяло ярко-жёлтого оттенка, напоминающее ему солнце, больше не спасает от страхов реальности, осквернённое в его глазах прикосновениями мёртвого соулмейта. — Ну же, скажи хоть что-нибудь! — Сатору искренне разглядывает его лицо, погасшие глаза цвета охры и тыкает его в щёку, пытаясь привести в чувства. Юджи даже не вздрагивает, с болью осознавая, что сил на отвращение тоже не осталось. — Не будь таким ледяным ко мне!       Сатору ворчит почти возмущённо, и Итадори едва ли улыбается — дёргает уголком губы вверх, дрожит от промозглого холода, надеется когда-нибудь согреться. — Смерть — это страшно, Сатору? — вопрос звучит устало, едва ли слышно, но он старается сказать как можно больше, как можно более громко, насколько может. — Ты, ведь, знал, что умрёшь… Тебе было страшно знать, что… что это была твоя последняя миссия, последний день… со мной?       Он себя почти что ненавидит. Его голос слабый, хриплый, звучит не лучше, чем у Годжо, но он старается проговаривать слова, пусть и выходит через раз. Он ненавидит себя, потому что ему приходится останавливаться, словно набираясь сил, ему приходится глубоко вдыхать, словно он вот-вот утонет и это последний глоток кислорода.       Сатору замирает, более не выглядит по-детски непоседливым, словно бы тоже потерял все краски в миг. Тьма, из которой состоит его лицо, дёргается и трепещет, медленно впитываясь в ледяную, разлагающуюся кожу, открывая вид на настоящее лицо. Мёртвое лицо. Его глаза всё ещё горят сапфирами, и это единственная часть его тела, в которой остаётся жизнь. Он склоняется над Юджи, сжимает расслабленную челюсть, но Итадори не боится, хотя сил в костлявой руке настолько много, что легко может деформировать и челюсть, и весь череп от одного прикосновения. Его взгляд цвета морской волны скользит по бледному лицу, по его грубым шрамам, по задумчивым глазам, которые с недавних пор смотрят сквозь него. — Ты так уверенно спрашиваешь, Юджи, будто бы и не было той неуверенности — а настоящий ли Сатору передо мной! — Годжо смеётся сломанной игрушкой, проводит острыми когтями по лицу Итадори, едва ли царапая, но оставляя алые полосы, которые медленно набухают кровавыми бусинами. — Ты всегда говоришь, всегда думаешь обо мне, как о жалкой галлюцинации. Ты уверен, что не настоящий Сатору знает ответ на твой маленький вопросик, хороший мой?       Юджи вздрагивает от холода, чувствует сонливость, чувствует странного рода безопасность и набирается сил лишь для того, чтобы провести ледяными пальцами по рукам Сатору. Не понятно только: кто из них теплее. — Мне всё равно. Настоящий ли ты или моё воображение ли — но ответь, — уставший взгляд цвета охры скользит по красной нити судьбы, которая оставляет фиолетовые метки на запястье мертвеца, крепко сворачиваясь в узел, чтобы не дать отойти. Юджи дрожащими пальцами проводит по выпирающим костяшкам пальцев, по острым когтям, намеренно царапая свои руки об них. — Я хочу знать, будет ли мне страшно.       Сатору никогда не обижался на него, никого не винил в собственной смерти: он всегда вёл себя подростком, будто бы пытался вытянуть из этого подобия жизни всё, пока окончательно не превратится в прах. Не обижался ни на явный страх, висевший в воздухе, не обижался и на игнорирование, просто был рядом, пугал и питался его страхом. Сатору никогда не звучал так же отчаянно, как и сейчас. Его голос становится живым, нормальным, но наполненным таким горем, что сердце Юджи начинает стучать немного быстрее в грудной клетке. Сатору никогда не сжимал его руку, поглаживая в нежном жесте, никогда не нависал над ним, но делает всё это сейчас. — Значит, всё равно? На меня тебе всё равно? — глаза Юджи едва ли блестят безразличием, едва ли кажутся Сатору живыми. — Мне больно слышать это, ты знал? Каждый раз, когда ты прячешься, каждый раз, когда ты смотришь на меня с ужасом: каждый раз я лишь хочу быть всё дальше. Мне никогда не бывает всё равно. Я не контролирую своих желаний заставить тебя умереть. Я никогда не хотел этого!       Юджи не имеет сил отстраниться или вздрогнуть: он не вздрагивает, когда Сатору склоняется над ним, с каким-то отчаянием впиваясь в его губы своими. Показывает, как больно ему и как он не хотел быть таким никогда. Он рвёт его губы, пьёт свежую, всё ещё живую кровь, оставляет после себя вкус вишни, вкус проклятия своей души. Итадори почти не дышит, когда Сатору сжимает его лицо, царапает нежную кожу, вылизывает соль его слёз, желая дышать одним воздухом вместе с ним. — Значит, ты хочешь моей смерти? — Нет, никогда. Я просто не могу быть где-то ещё.       Юджи слышит в голове странный голос, объявляющий в торжественном, похоронном марше: «пока смерть соулмейтов не разлучит вас». Находит в себе крохи силы ухмыльнуться, потому что в его случае смерть никогда не сможет разлучить их.       Сатору целует его, проводит окровавленными губами по лицу, оставляет после себя разложение и боль. Оставляя после себя, желание умереть окончательно и не видеть горя родственной души. — Я настоящий… Я всегда был и буду настоящим… Поверь в это. Я всегда были буду настоящим только для одного тебя. — Я не эгоист, — он беззлобно хохочет ему в губы, заставляя кровь живую, кровь мёртвую стынуть в их жилах.       Сатору снова улыбается лишь ему, и Юджи позволяет ему быть эгоистом тоже, потому что они заслужили.       Мёртвые руки становятся заметно теплее, и Итадори понимает, что сил почти не остаётся. Он не двигается к прикосновениям, лениво моргает и чувствует, как разговор сжирает его силы: незримый монстр питается его слабостью, его эмоциями, поглощая, впитывая внутрь всё хорошее, что есть в нём, оставляя беспомощность, смертельную усталость, пустошь в сердце. Он думает, что Сатору в его жалких снах всегда обжигающе горячий, живой, пахнет сладко, и смотрит нежно-нежно, извиняется перед ним, умоляет не исчезать. И это не похоже на реальность, потому что здесь, Сатору грубый и жадный. Он кусается, царапается, становится настоящим демоном, когда желает поглотить родственную душу. — Мне было очень страшно, — его голос звучит тихо, губы пронзают шею, заливая кровью ярко-жёлтое одеяло. — Но лишь тогда, когда я осознал, что вижу свой труп, вижу порванную красную нить, которая и привела меня к тебе. Я боялся потерять разум из-за этого. Я боялся, что ты уйдёшь вслед за мной в тот день. И до сих пор я жалею, что оставил тебя одного и ты можешь видеть меня.       Пульс на шее Юджи слабый. Будто бы Сатору всё ещё мёртв и Юджи умирает тоже. Ему всего шестнадцать лет, но за спиной у него опыт, тяжёлая жизнь и подростком он себя давно не ощущает. Он задумывается на мгновение о том, что значит для шаманов детство и есть ли оно у них вообще? Магический колледж, ведь, это одно сплошное кладбище, где подростки, взрослые, могут умереть в любой момент от острых когтей и зубов проклятий. Он задумывается, каково это, быть проклятым духом и цепляться за красную нить судьбы своего соулмейта, насильно утаскивая в могилу, где они могут быть вместе. — Я всегда тебя привлекал? — Да. Как товарищ, как друг, как ученик. — Жалеешь, что я твой соулмейт? — Да. Ты страдаешь из-за меня, ты скоро умрёшь из-за меня. Но я не жалею, что связан именно с тобой.       Голос Годжо теперь не ощущается мёртвым, хриплым, слабым: то ли из-за крови Юджи, но он словно бы набрался сил и теперь это пугает его лишь больше. В мёртвой родственной душе больше жизни, больше страданий, больше любви. Итадори чувствует жалость. Он сжимает челюсти вместе, впивается в грязные, серые волосы Сатору цепкими пальцами, поглаживая его скальп. Не отстраняет, но и не прижимает ближе — только пытается быть рядом, потому что может лишь это. — Пожалуйста, не стоит так делать. Я чувствую себя отвратительно. Не из-за твоих прикосновений, не волнуйся, — сил, чтобы ухмыльнуться у него нет. Юджи тяжело дышит, его руки дрожат, и он едва ли чувствует страх от зловонного запаха разложения, от бледной прозрачной кожи, от живых глаз цвета морской волны. Он проклинает свою слабость, ищет причины снаружи, ненавидит старые, незажившие раны и шрамы, что змеями тянутся по всему периметру тела.       Сатору лишь скалит острые костяные наросты, немного похожие на зубы, льнёт доверчиво к ладоням, оставляет разводы от чёрной крови и грязи, когда царапает худое запястье. — Расскажи кому-нибудь об этом. Иеири может быть сможет помочь. У тебя мозги плавятся из-за меня.       Может быть. И Юджи слегка вздрагивает, сжимая волосы в левой ладони лишь крепче, почти вырывая их вместе со слабой кожей на черепе. Сатору с укором смотрит на него, и они молчат: остаются на месте, почти не двигаются, смотрят друг на друга, теряя силы просто быть. Итадори понимает, что никогда и никому не скажет, потому что он привык считать себя сильным. Он привык, что это он решает все свои проблемы за себя и лишь на нём лежит ответственность за собственное состояние. — Хватит. Я буду в порядке. Просто дай мне время, Сатору. Я буду… Когда-нибудь, я… — Юджи замолкает на полу слове, когда голос пропадает. Он больше не может бороться, остаётся лежать сломанной игрушкой на постели.Он лишь может смотреть в потолок мёртвым взглядом, почти не моргать, хотя в голове он раскрывает рот, чтобы издать безмолвный крик, тихо плачет, умоляет пошевелить рукой. Мышцы дёргаются лишь на мгновение и застывают; из приоткрытого окна льётся приглушённый лунный свет, и мороз пробегает по коже от зимнего воздуха.       Сатору склоняет голову к плечу, нависает сверху, чтобы скрыть привычный белый потолок. Он грубо царапает кровать, оставляет борозды от когтей и предпринимает ещё несколько попыток вывести Юджи из себя.Мёртвая родственная душа напоследок проводит ладонью по тому месту, где находится ледяная рука Юджи, и Сатору уходит: он слышит, как его кожа трескается, плоть отсоединяется, он слышит мерзкий звук удара верхней половины тела об пол, когда Сатору ломается на две части для того, чтобы удобнее спрятаться в любимой темноте под кроватью. Юджи молчит, Сатору молчит тоже, и лишь опарыши по углам комнаты извиваются мерзко, превращая комнату общежития в мёртвое, необжитое место.       Юджи более не боится: ему попросту всё равно. Его взгляд цвета охры скользит по голым стенам, по потолку, с которого, почему-то, капает чья-то чёрная кровь, и не видит ничего, что могло бы привлечь внимание. Он закрывает глаза, вдыхает и выдыхает, уже не такой уж противный, кислотный запах разложения и частью сознания понимает, что не может думать. Блаженная пустошь в мыслях быстро погружает его в приятные сны, где всё хорошо, никто не умер. — Я буду верить, что когда ты будешь умирать, тебе не будет больно. Я буду рядом, чтобы тебе не было одиноко.       И Юджи пытается искать внутри себя крошечные осколки морали, но находит лишь книжку с порванными краями, старую, возрастом с мир, и пытается читать непонятные символы с усердием, которое ранее у себя никогда не наблюдал. Он проводит дрожащими пальцами по рисункам экспериментов, начерченным от руки, по пожелтевшим страницам и умоляет остатки Тенген помочь ему перевести. Она соглашается, рассказывая хриплым, старческим голосом о родственных душах, о проклятии, о жизни и смерти. Он слушает с приоткрытым ртом, не обращает внимания на голову Сатору, которую он поглаживает ледяными пальцами и пытается отстраниться от чувства неминуемой гибели собственного сердца. Сатору мурлычет, подставляется под прикосновения и слушает так же внимательно, чтобы иметь возможность выбраться из порочного круга.       Убийства - это плохо, и он всегда прекрасно понимал это. Юджи будет напоминать себе всю оставшуюся жизнь о том, какова же кровь на вкус, или, как неприятны прикосновения мёртвых пальцев к опухшим шрамам. Тенген рассказывает об убийствах, о собственной родственной душе, которая так же погибла далёкие столетия назад. Юджи кажется, что он видит в чернильно-тёмных тенях за её спиной огромную тень с зелёными, будто кошачьими глазами. Он видит в них хвою зимним утром и желает почувствовать немного больше тепла, чем есть на самом деле. Он почти не дышит, делает вид, что ему абсолютно всё равно, но холодный пот, прокатившийся по спине, заставляет его вздрогнуть. — Но, я же могу выжить, верно? Сатору… Он же не останется рядом навсегда? Вы же живёте вместе с духом столетия!       Тенген замолкает, виновато склоняя голову, и Итадори понимает, что для него уже всё кончено.       Кровь на руках не отмывается, сколько бы раз он не принимал душ: она чёрная, гнилая, или свежая, красная, он не помнит, но явственно чувствует её на пальцах, на лице, на руках и начинает мыться заново, лишь бы просто почувствовать облегчение от собственной чистоты. Сатору стоит рядом, светит сапфирами и складывает руки на груди. Хмурится, молчаливо поддерживает, но покорно скрывается в тенях, чтобы не пугать. Почему-то, он выглядит не таким гнилым как обычно, и Юджи тихо благодарен: он делает вид, что не замечает боли в глазах напротив, хотя собственное сердце чувствует боль.       Юджи помнит, как кровь неприятно стекала по рукам. Он впервые убил человека, который умолял о смерти. Кровь становилась чёрным пеплом, который уносил ветер, а вместе с ним и здравомыслие самого Итадори. Пусть это и было давно, но он чувствует еле заметный вечерний ветер, играющий с его волосами, слышит ненавязчивый благодарный шепот прямо над ухом. До сих пор, хотя он пережил слишком многое, чтобы задумываться над этим вновь. Долгие месяцы после, он смотрит на руки и пытается осознать - кто же он такой на самом деле? Эта загадка не даёт ему покоя, нависнув над ним гильотиной, которая с лёгкостью оборвёт все его узы, забрав вместе с собой его жизнь.       Черта безумия подступает лишь ближе, и он может рассмотреть слабый красный огонёк перед собой, умоляющий сделать последний шаг в пропасть. Юджи делает, да Сатору прижимается к его спине, держит крепко и заставляет быть рядом. Не даёт сойти с пути, который должен казаться спасением: в стороне маячит едва ли заметная тропинка, ведущая к вырытой могиле, которая принадлежит лишь ему. Ждёт его. Но он не может пойти, потому что рядом всегда Сатору, его навязчивые уговоры остаться, и ему приходится ждать, когда мёртвый соулмейт окончательно сойдёт с ума, осознавая, что это - не жизнь. Обрывки красной нити их связи тянутся к этому Годжо, заставляя его покрываться мурашками от непонятных ощущений горечи и усталости. Его душа трепещет в жажде справедливости немного позже. Его душа — антикварная ваза — трескается, болит и гниёт, потому что ничего не имеет значения более. Сатору ощущается неправильным в этом мире, но кто говорил, что сам Юджи правильный и отлично вписывается в их Антиутопию? Лишь только из-за этого, он не делает шаг в сторону, чтобы Сатору побыл живым немного дольше.       Черта отчаяния, же, становится ему паутиной, в которую он попал с лёгкостью, стоило только взглянуть в пустые провалы глаз, снова смахнуть с пола комья земли, да увидеть под подушкой гнилой человеческий зуб. Дар ли это или проклятие - он пока не понимает, но связь душ позволяет ему жаждать немного больше: неправильная, грязная любовь приводит его на кладбище, где ждёт его личный живой покойник.       Юджи видит надгробие впервые, дрожащими руками прижимаясь к ледяному камню, промерзая до костей. Он чувствует слабость, когда склоняется перед могильной плитой и читает имя на надгробии. Имя, которое он произносит слишком часто, вопреки смерти его хозяина. — … Я долгое время размышлял: тебя похоронили, придали земле или пустили сожжённый прах по ветру?... Иной раз, эти размышления не давали мне заснуть. — Я бы не хотел, чтобы моё прекрасное тело сожгли, поэтому в завещании настоял на такое вот захоронение! — Сатору улыбается над его плечом, смотрит на дрожащие пальцы и сжимает их в крепкую ладонь. Почему- то в тёплую. — Ты ощущаешься живым. — Пока ты видишь меня таким, то так и будет. Я счастлив, когда ты смотришь на меня без отвращения и страха... Я и сам ощущаю себя живым.       Юджи считает, что это правильно. Он считает, что забывать о людях, о пытках, о смертях родных людей - это всегда правильно. Правильно - это никогда не иметь возможности выкинуть из головы мысли о боли, о последних объятиях, о последней широкой ухмылке. Он помнит о нижней половине тела, которая продолжала стоять гордо, прямо, несмотря на мгновения после смерти. Это невозможно забыть, он так считает, потому что забыть о жжении в груди, о новых шрамах на теле, о соединении его души с мёртвой, попросту невозможно и никогда будет.       Судьба всегда была к нему жестока, создав из него эксперимент, лишив нормальной жизни нормального подростка, создав семью из тех, кто нарушает его жизненные принципы. Она, разыгрывая карты таким образом, потирала руки, довольная своей шуткой над ещё одной незавидной судьбой. Судьба знала и о смерти Сатору, которая была предрешена давным-давно, ещё в те времена, когда в жизни людей только-только начала появляться проклятая энергия. Юджи словно бы видел это своими глазами: оно часто приходит к нему во снах, почти что каждую ночь спустя, пока он проводит дрожащими ладонями по сгусткам крови, стекающим с неба на могильную плиту. Сны перестают быть только хорошими, взращивая в нём страхи видеть кошмары. В них больше нет счастья, нет живых, нет чего бы то ни было. Лишь пустота, тьма и что-то невиданное, насмехающееся. Он пытается найти в собственных снах хоть какой-то смысл, но даже не мог найти его в самом себе. Ему бы разозлиться на всех, кто не даёт ему быть счастливым хотя бы в небытие, но понимает с долей скорби: злиться больше не на кого. Сукуна перестаёт приходить к нему в зеркала, перестаёт быть хоть кем-то значимым, пока рядом маячит довольный Сатору, который учится скрывать разложение жизненной силой. Он счастлив, Юджи становится счастливым вместе с ним.       Соулмейты — это именно та грань их жизней, о которой говорить неприятно. Да и не принято, если быть честным. Люди живут, учатся, влюбляются и работают, пока в один момент тело не прошибает холодный пот и на теле не появляется фиолетовый шрам в том месте, где является причина смерти родственной души. С этого момента их жизнь обречена. Жить без второй половинки больше не получается, потому что сил нет ни моральных, ни физических; можно лишь влюбляться в мертвецов из своих снов, от отчаяния подходя ближе к черте не возврата. Жизнь полностью останавливается в тот самый момент, когда человек на другом конце теперь уже зримой алой нити умирает. Юджи тоже хочет умереть, хочет переступить грань незримого, чтобы перестать чувствовать одиночество внутри грудной клетки. Но ему нельзя, потому что Сатору часто находится рядом, искажённо смеётся и касается тёплыми руками лица Итадори. — Я не хочу тянуть тебя за собой. Представь, словно я живой и живи вместе со мной, хорошо? — отрывисто шепчет Сатору, словно бы разговаривать для него — ещё одно испытание на выдержку. Юджи хочет что-то сказать, но его останавливают твёрдые губы, прижатые к его лицу. Итадори дёргается, хочет сбежать от внезапного ужасного запаха, который заставляет его глаза слезиться, а органы протестующе пульсируют внутри, грозясь вытолкнуть остатки ужина. Он пытается оттолкнуть, пытается сделать хоть что-то, но в привычном отчаянном жесте цепляется за воротник футболки Годжо, притягивает ближе к себе и довольно умело целует в ответ. Связь пульсирует, напрягается, завязывается новыми узлами между ними, и Юджи кажется, что он счастлив. Эта имитация приносит ему больше счастья, чем что-либо другое.       А пока, Юджи видит глазами Сатору. Видит жизнь, последние мгновения перед смертью: всё выглядит слишком настоящим и он может увидеть разные крошечные детали его жизни, заставляющие сердце биться чаще. Он рыдает тихо-тихо, прямо в подушку, не выдерживая этой боли и ненависти ко всему живому. Он потирает опухший красный нос ладонью, и даже погибший Чосо не кажется ему такой уж сильной потерей. Это заставляет его чувствовать себя черствым, ненавидеть всё это ещё немного больше, и он уже не планирует сдерживать неприязнь к самому себе.       ... Резкая боль в районе живота и рук, а в следующую секунду Итадори Юджи лежит на пыльной, уже изрядно пропитанной кровью, земле. Он смотрит вверх, прямо в небо, пока его сознание не угасает окончательно. Он чувствует, как душу вырывает из тела, а потом он просыпается, видя на руках и торсе привычные уродливые шрамы. Он ненавидит их лишь больше, потому что жизнь могла бы быть не так уж и плоха, не будь их у него. С губ слетает истерический смех, он сжимает свою шею в очередной попытке лишить себя воздуха. Он пытается понять, пытается принять то, что теперь всегда ему будет сопутствовать одиночество и боль. Цвета медленно меркнут в глазах, потому что его душа больше никогда не будет его. Только общей, где Юджи - единственный живой, ступающий по дороге жизни неровной походкой, готовый вот-вот прекратить всё это.       Сатору ушел, а вместе с ним ушло желание жить и быть кем-то важным, кем-то сильным, чтобы Годжо мог гордиться своим учеником. Невидимая алая нить соединения душ разорвана в клочья и связь никогда не будет создана вновь. Всего лишь жалкая имитация. Юджи дрожащими руками сжимает нить, пытается прижечь её конец, пытается избавиться от боли внутренней, потому что она более никуда не ведёт. Сатору сидит на столе, читает какой-то журнал и сжимает челюсть крепче, скрывая болезненную гримасу на лице. Останавливать его он не пытается, потому что и самому, вероятно, больно. Юджи дерется, кричит, пытается внести на этот греховный свет Мысль, которая будет хорошо смотреться только с живым Годжо Сатору. — Ты справишься, хорошо? Главное, верь в себя так, как я верю в тебя. Просто попытайся заснуть и, может быть, тебе станет легче.       Это горько и неприятно, болезненно и одиноко почему-то. Он не понимает своих чувств, но покорно ложится в кровать, чтобы попытать удачу и увидеть лучший сон. Завтра может стать лучше, верно ведь?

* * *

      Юджи перестаёт ощущать время, но его тремор рук становится лишь сильнее с каждым прожитым в ожиданиях днём: он почти не может держать что-то дольше нескольких секунд, прежде чем пальцы отпускают предмет, разбивая вдребезги. В осколках потаённого желания жить, он видит изнеможённое, постаревшее на несколько десятков лет лицо. Ненавидит собственное отражение всё больше, шепчет молитвы Ками и надеется, что кто-нибудь из них ответит на его мольбы. Они никогда не слышат его и спустя минуты во тьме, он понимает, что всё это — бесполезно. Дело привычки. В его глазах теплится безумие, смешанное с неимоверно сильной усталостью: он не помнит, сколько времени уже прошло, но чувствует приближение конца.       Когда-то, когда он был всего-то глупым подростком: ещё до всей этой гадкой истории с проклятой энергией, проклятиями, смерти родственной души и почти полного уничтожения Страны Восходящего Солнца, он желал себе лучшей жизни. Быть таким же обычным, как и все, не казалось ему чем-то плохим: полюбить девушку, жить с ней до конца времён, воспитывать детей и попросту проживать свою жизнь в стабильности, с женой и детьми, чтобы в конце пути никогда ни о чём не жалеть. Ведь сейчас он жалеет, что не умер, что не стал бестелесным духом, чтобы любить Сатору после смерти, принося в его жизнь разруху и печаль. Любить его так же сильно после смерти, как и он любит его сейчас.       Их любовь кажется ему опасной, горячей и вечной, разве что исходит из скорби, состоит из жалости к самому себе и желания прекратить это всё, потому что страдания никогда не приносили ему ничего, кроме очередной фазы бессилия. Быть без шрамов на душе, на теле, кажется ему чем-то далёким, но, несомненно, очень желанным, почти до самого настоящего отчаяния: они становятся белыми, словно снег, почти не болят, разве что только после прикосновений Годжо к ним. Их связь — всё такая же яркая, яростная и несомненно очень далёкая — приносит одни беды — и Юджи, несмотря на очевидную чернь внутри, не может заставить себя избавиться от любви к тому, кого любит больше жизни. Одиночество в собственной крошечной квартирке не для него, поэтому он покорно ждёт Сатору в кровати с одеялом тёмно-красного оттенка, напоминающего ему кровь; слабо улыбается ему, чтобы после вцепиться в молодую, но ледяную кожу ногтями, сдирая до крови, до мяса оголяя тело. — Я до сих пор хочу жить. Оставь меня в покое, прошу, — он умоляет едва ли слышно, хотя желание любить и не быть одиноким сильнее.       Сатору привычно пережидает молчаливые истерики, привычно широко улыбается белоснежными зубами: с каждым годом, проведённым радом с живым соулмейтом, он становится таким же ярким, дышащим жизнью, будто бы иначе никогда и не было. Не было ни скорби, ни опарышей по всему периметру его комнаты в общежитии, ни земли с его могилы. Его дыхание пахнет мятой, а кожа больше не рвётся от неосторожных движений, не оголяет гнилое мясо, и белых червей внутри него. Он просто существует рядом с Юджи, просто питается его жизнью и громко, неестественно смеётся. Имитирует жизнь и деятельность, просто, чтобы быть. Только не понятно, для кого он старается: для себя или для него. — Успокойся, Юджи-кун, — руки Сатору всё такие же большие, даже вопреки тому, что Итадори заметно подрос. Они ложатся на его плечи, придавливают весом к кровати, не давая возможности шевелиться. — Прости, я не хочу пугать тебя снова. Ты же знаешь, что для этого мне приходится питаться тобой. Я не хочу, чтобы ты ненавидел меня.       Горестный всхлип и Сатору вжимается в его губы своими, оставляет на них привкус мяты, зубной пасты и чего-то далёкого, неестественно живого — того, чего на самом деле не существует.       Юджи готов драться до последней крохи самосознания, но и желание отодвинуться исчезает слишком быстро: рядом с родственной душой уходят все проблемы, даже если соулмейт — это всего лишь лживый фасад мёртвого человека, оболочка мёртвой души, которая убивает и его тоже. Он умирает стремительно, и Сатору заставляет жизнь уходить вместе с кровью и сексом: они занимаются друг с другом любовью, отдают внимание и душу взамен на имитацию безвольной жизни, которая с лёгкостью приковывает Итадори к кровати. Это неправильно, но и Юджи живёт с неправильностью в душе уже долгие годы, в ожидании прекращения страданий.       Юджи сильный, несмотря на грубые росчерки уже изрядно побелевших шрамов на руках и торсе, на царапины и синяки от безудержной любви Сатору к нему. Они пытаются угнаться за жизнью, хотя смерть уже стоит на пороге, дожидаясь, когда красная нить судьбы окончательно прогорит, словно фитиль свечи, и заберёт его жизнь в преисподнюю. И теперь уже точно — вместе с душой Годжо. Прикосновения Сатору к нему не болят, но он заставляет себя так думать: напоминают о себе жаркой пульсацией в шрамах, ледяным заморозком в костях, да дикой дрожью по всему телу. — Ты опять мало кушаешь. Я хочу, чтобы ты пожил немного подольше, — в такие нелюбимые им моменты перед глазами проносятся последние секунды жизни родственной души, его быстрая агония, его полностью мёртвый взгляд, устремлённый в чистое небо. Он знает, что мозг Сатору в этот момент уже был мёртв — он не видел этой красоты свободного неба. И сейчас Годжо представляет собой жестокого эгоиста, который хочет побыть на земле немного больше отведённого времени, почувствовать последние прикосновения соулмейта, посмотреть на жизнь всё ещё живой Иеири издалека, да впитать жизненную силу Итадори внутрь себя, чтобы увидеть больше, почувствовать больше, решая за него, за Юджи — когда ему жить, а когда покончить с собой и прекратить их совместные страдания.       Юджи иногда тоже хочется побыть жалким эгоистом, и он пытается быть им, хотя никогда в жизни не считал себя таковым, но из раза в раз он позволяет Сатору себя целовать, проводить руками по его худым бёдрам, чтобы только почувствовать немного тепла родного тела, пусть даже если тепло — только у него в голове. Он покорно притворяется, что не чувствует настоящий запах холодной зимы, не видит счастливое выражение на лице напротив, когда крепкие руки сжимают его запястья, чтобы он никуда не двигался. Он притворяется, что не мечтает о несбыточном будущем, о продолжении жизни, ведь счастье на лице Сатору, пусть даже мёртвого, до сих пор выглядит слишком привлекательно. Он думает, что никогда бы не посмел вести себя так же, как и сейчас, но быть эгоистом не всегда кажется ему плохим вариантом. У него сломанная жизнь, оставленная где-то в пустынном Синдзюку, который до сих пор, медленно, отстраивается и начинает наполняться задорным смехом и счастливыми улыбками. Ему кажется, что он никогда не увидит того дня, когда всё вернётся на круги своя, потому что его уже не будет. — Смотри на меня, хороший мой, и прекрати думать о чём-то тоскливом - твой вкус становится не очень приятным, — Сатору едва ли дышит, едва ли слышно шепчет, но покрывает поцелуями-укусами всю шею, и Юджи может лишь улыбаться, хотя внутри всё вздрагивает от страха: он ждёт привычной боли, крови и слёз, старается не портить жизненную энергию своей тоской. — Вот так, умничка… Неужели, я тебе так противен, раз ты имеешь силы сопротивляться мне?       Сатору живой. Почти что, но наверняка станет им, если Юджи окончательно умрёт. По крайней мере, он заставляет себя думать именно так, чтобы его жертва не казалась ему напрасной. В голове у него радостный смех, ненавязчивая забота друзей и разочарование на их лицах, когда он не находит в себе силы, чтобы бороться с одержимостью чужой души к нему. Сатору всегда умел красиво говорить, если захочет, плести заговоры и обещать нужные вещи; Юджи слишком любит свои сны, свои желания и свою родственную душу, чтобы попытаться отказаться от воплощения их в реальность. Поэтому он позволяет сапфирам на его лице светиться лишь ярче, позволяет едва ли заметному аромату сладкого разложения проникнуть внутрь его организма, отравляя, и, наконец, расслабляется, утопая в подушках и одеялах под собой. Юджи понимает - он больше не жилец. Так почему бы не отдохнуть напоследок, сделав их обоих счастливым?       Когда Сатору стягивает с него штаны, оголяя худое, но всё ещё сильное тело немного больше, то Юджи едва ли сдерживается, чтобы не спрятаться от него под мягким, тёплым одеялом тёмно-красного оттенка. Там тепло, спокойно и нет мертвецов — там он в безопасности. Но может ли он говорить об этом так же спокойно Сатору в лицо, когда он так одержим им? Юджи не знает точно, но в который раз обещает, что прекратит. Завтра — обязательно! А пока, он попытается расслабиться и напоследок ощутить любовь родного не-человека. — Ты скоро убьёшь меня, ты знаешь об этом? — голос Юджи искусственный, беспечный, слабый, но спустя лет, эдак пять, он привыкает быть таким, потому что выбора у него никогда и не было. — Что ты будешь делать потом? Без меня?       Кровь стекает по его животу, но он даже не вздрагивает — Сатору редко показывает свою истинную сущность, притворяясь таким же нормальным, как и Итадори. Когти входят глубоко, почти пронзая печень, но мужчина перед ним быстро приходит в себя: взгляд цвета морской волны скользит по самому воплощению безмятежности, по ранам и незаживающим шрамам, по самой сути своего соулмейта, пока не натыкается на короткую красную нить судьбы, едва ли показывающей кончик из груди. — Я… Я снова потерял контроль, да? — Сатору делает вид, что он делал это не специально, что он не умеет контролировать своё безумие; Юджи делает вид, что ему всё равно. — Прости. Сможешь залечиться?       Но Сатору, вопреки словам, не отходит. Крепко сжимает бёдра, дёргает носом, ощущая запах свежей крови, ведёт языком по пересохшим губам, хотя сил сдерживаться уже нет: запрет на прикосновения тает внутри него и Сатору едва ли сдерживает дикого зверя внутри себя. Врунишка. Итадори отводит взгляд в сторону: не может выдавить из себя и слова, наблюдая за тем, как одержимая им сущность возлюбленного снова и снова желает растерзать Юджи и сделать их единым целым. — Ага. Снова. Прекрати притворяться. Тебе на меня плевать стало за эти годы, — голос Юджи искусственный, беспечный, слабый, словно бы он говорит о погоде или о любимом питомце, но никак не об их жизнях. Он чувствует приближение Смерти, даже если она уже стоит рядом. — Ну что ты такое говоришь? Опять я слышу такое. Когда я вёл себя плохо? Ну же, скажи мне, хороший мой, — голос Сатору жалобный, слабый, но на губах играет умиротворённая улыбка. Сможет ли он снова прочесть эмоции на лице у мёртвой родственной души? Юджи надеется, Юджи мечтает, что он сможет. — Я всегда был всего лишь эгоистом. — Я всего лишь эгоист, — Юджи повторяет за ним, делает вид, что внутри него не образовывается пустошь от грубых слов. Делает вид, будто бы он стал пустым только что, а не пару лет назад.       У Юджи дрожащие руки, горящий болью взгляд и несостоявшаяся жизнь, записанная наивным детским почерком в старый блокнот. Когда-то он желал лучшей жизни с человеком, которого по праву мог бы назвать своим: мечтал о долгих вечерах за просмотром любимых аниме и фильмов, может хотел бы путешествовать не в одиночестве, а в компании: их бы было только двое — такие влюблённые, такие живые, без шрамов, дышащие свежим воздухом зимы. Его желания всегда были покрыты розовым блеском, на глазах очки с яркими стёклами, и, даже зная, что все его мысли слишком детские, пронзённые отчаянием одинокого ребёнка, ему было бы всё равно. Он знает об этом, пожалуй, лучше всех, но это не делает его менее угрюмым или закрытым. Руки в карманах сжимают бедра, и он пытается согреться: холод идёт изнутри, ломает его рёбра своим давлением, да не позволяет сделать вздох.       Его ладони скользят по лицу, нервно трут пульсирующий шрам на переносице, который не так давно стал бледно-розовым и, не смотря долгое на время, болеть никак не перестаёт. Итадори не знает наверняка, но слушая беспорядочный лживый шёпот в ночи, он нехотя признаёт, что возможно, его фантазиям суждено стать реальными.       У Юджи безумные глаза, покрытые кровью руки и земля по всему периметру комнаты. Он привык убираться два раза в день, привык смахивать мёртвых насекомых с поверхностей, а также привык видеть пустой взгляд, направленный в отражение зеркал. Его собственные глаза цвета охры потеряли живой блеск, став не более чем украшением шрамированного лица. Он бы не признался, что жить стало на порядок сложней, но привычно откладывает деньги на «Чёрный день», заботливо переписывая каждый день завещание. Юджи привычно закрывает глаза, вдыхает и выдыхает кислотный запах разложения, и распрямляет плечи, делая вид, что его не заботит мертвец, сидящий сверху.       Юджи не знает, сколько ещё проживёт, проживёт ли вообще хоть день, но знает, что Сатору не оставит его одного. Соулмейт грустно вздыхает, трёт его руки своими, перестаёт источать зловонный запах разложения и могильной земли, медленно возвращаясь к имитации жизни. Его глаза, похожие на самые яркие сапфиры сияют счастьем, зубы — белоснежной улыбкой, тогда как сам Юджи с опаской проверяет слабые дёсны, умоляя Ками о чём-то хрупком, похожем на счастье. — Да, я всего лишь эгоист. Позволишь мне быть таким немного дольше?       У него дрожат руки, он теряет себя во снах, где всё хорошо, никто не умер, пока маленькая квартирка, купленная за гроши в безлюдном, всё ещё заброшенном районе, покрывается плесенью, могильной землёй и чёрной кровью, пока ещё живого человека. Он знает, что скоро умрёт, что Сатору идёт за ним попятам, но уверенность в правильности решения теряет актуальность с каждым днём. Юджи вспоминает о том, что существует горячее кофе не со вкусом металла, как ему нравилось есть абсолютно всё и как его душа, теряющая алые нити, слабела с каждым днём. Сатору, всегда такой недостижимый, теперь всегда рядом с ним: всё такой же сильный, болтливый, безумный, прячущий разлагающийся торс под бесформенными одеждами самого Итадори, явно намекающий на иллюзию собственной жизни. Они друг друга стоят, думает Юджи, с отчаянием, доступному лишь пока ещё живому человеку, целует пухлые губы снова и ощущает живительный вкус разложения и вишни. Противно больше не становится, лишь отчаяние наполняет всё его существо, покрываясь пылью от тоски. Поцелуи не обладают живительным эффектом, и ему жаль, что они не во вселенной одной из его любимых манг. — Конечно. Ведь я люблю тебя.       Ему жаль, что в двадцать лет, он едва ли походит на живого человека, отдавая свою душу в объятия Смерти. Умирать никому не хочется, особенно ему, но как-то снова не свезло. Возможно, на Той Стороне будет кое-что получше. Они вдвоём мертвы и Юджи в полной мере ощущает, каково это быть на самом деле мёртвым.       Юджи часто спит: он бодрствует едва ли шесть часов в сутки, отдавая предпочтение счастливым дням, пережитым во снах. Там всё хорошо до сих пор: все живы, никто не умер, а Сатору по старой привычке таскает из холодильника сладости, хитро усмехаясь ему. Юджи становится немного легче только там и он живёт тоже, вместе со всеми только там, в иллюзорных мечтах, которые вскоре рассыпятся прахом.       Нобара приходит к нему всё реже. Она отдаёт предпочтение живому Мегуми; по часу стоит возле потрескавшейся двери с занесённой над ней ладонью. Он знает, что она часами стоит за дверью, слушает её здоровое, громкое дыхание и едва заметно, даже для самого себя, завидует. Она здоровая, счастливая, сильная и встречается с Фушигуро по пятницам, вопреки всему: Кугисаки уверяет всех, что ей всё равно на родственную душу, на свою возможную смерть, но Юджи прекрасно помнит, с каким облегчением она провожала конец дня. И навряд ли это изменилось с течением времени. Он видит, как больно ей смотреть на лучшего друга; он знает, что ей не хочется быть связанной с шаманом или с сильным волей человеком, чтобы умереть так же стремительно, за пару-тройку лет, как и сам Итадори. И ему всё равно на это: он счастлив с Сатору прямо сейчас, счастлив чувствовать холод его ладоней под одеждой даже когда сил встать с кровати нет. Он больше не боится, пока Сатору тихо радуется новым крохам жизненных сил, пульсирующих под ладонями: Юджи до сих пор не уверен, настоящий ли это Годжо Сатору или проклятый дух, но старая алая нить, почти потерявшая яркую краску, слабо дёргается в его направлении - длина больше не даёт возможности обнимать запястье так же крепко, как это было годы назад.       Его взгляд всё так же пуст: Юджи не интересно, что происходит в этом цирке из пепла, орнаментов красного. Его взгляд цвета охры скользит по мёртвому отражению в зеркале, по ложно живому телу Сатору и снова обещает прийти к нему на могилу, когда появятся силы встать с кровати. Чтобы насмерть вмёрзнуть в ледяную землю, чувствуя уходящее тепло. — Я тоже люблю тебя, мой хороший. Всегда любил.       Юджи становится немного легче и он улыбается: он счастлив, даже если ему придётся умереть.