For Yuji's Sake

      Дрожащие пальцы рвут листы с письмом, развеивая их по ветру. Но его взгляд всё так же пуст: Юджи не интересно, что происходит в этом цирке из пепла, орнаментов красного. Его взгляд цвета охры скользит по мёртвым улицам, по телам умерших, что бесформенной плотью лежат прямо под ногами. Они мертвы и Юджи кажется, что он мёртв тоже. Глаза смотрят в никуда, пока он идёт, маясь от скуки. Руки в карманах нащупывают телефон, который он с раздражением выключает, чтобы более не слышать тревожное пиликанье звонка. Он знает, что его поступки далеки от правильных — заставляет близких друзей волноваться, снова и снова, по кругу — но ему как-то без разницы. Нужды в ком-то больше нет. — Верно. Забудь о них. Думай только обо мне, — шёпот разжигает пламя в лёгких и Итадори резко поворачивается назад, пытаясь найти, на мгновение вспыхнувшим жизнью, взглядом того, кому этот голос принадлежит. Его взгляд цвета охры скользит по мёртвым улицам, по телам умерших, что бесформенной плотью лежат прямо под ногами. Но Сатору нет. Остался лишь его призрачный шёпот и яркий, мёртвый смех.       Юджи закрывает глаза, вдыхает и выдыхает кислотный запах разложения, и распрямляет плечи. Верно, он не должен поворачиваться назад. Должен продолжать путь, пока его не отвлекло что-то важнее его цели. Он пытается вновь впасть в скуку, пытается не обращать внимания на отсутствие приятного глазу городского пейзажа, который ощущается слишком привычным, даже несколько надоедливым за те месяцы, которые он живёт в своём личном Аду. Руки в карманах, и он пытается согреться: холод идёт изнутри, ломает его рёбра своим давлением, да не позволяет сделать вздох.       Окружение не меняется спустя десять минут. А может и час — это смотря насколько глубоко он увлёкся размышлениями о былом. Пиликанье звонка начинается снова, раздражая и так расшатанные нервы. Он сжимает дрожащими пальцами надоедливый предмет и кидает его куда-то в сторону. Мобильный телефон жалобно скрипит от удара об покорёженную машину, проделывая в ней глубокую дыру, разваливаясь на асфальте. Куски металла мигают в последний раз именем «Кугисаки-сан >3» и тут же гаснут. Звон в ушах продолжается и Юджи понимает, что звенит в его ушах, а не где-то ещё.       Его ладони скользят по лицу, нервно трут пульсирующий шрам на переносице, который не так давно стал бледно-розовым, но несмотря на время, болеть никак не перестаёт. Казалось бы, что тут необычного — глубокие раны заживают долго, но вспоминая о том, кто именно нанёс ему их, они чешутся с большей силой, даже не пытаясь заживать. Мысли в голове шальные, а губы, что шепчут проклятия, растягиваются в улыбке: не заживает что-то внутри, что-то снаружи, окропляя лицо тёмной кровью. Иной раз ему видятся насекомые под кожей лица, которые дразнят его, заставляют схватиться за бритву и полоснуть разочек-другой, создавая собственными руками историю, чтобы вырвать грязь с корнями. И каждый раз он останавливается только из-за невыносимой боли в груди, открытой раны на сердце и небрежного «Убери свои милые ручки, мой хорошенький,» прямо на ухо. Сатору никогда не должен был быть рядом в такие моменты, но Юджи чувствовал могильный холод за спиной, видел ошмётки земли в раковине, да пытался не обращать внимание на очередного опарыша, что запутался у него в красном капюшоне и извивался мерзко. Чёрные маленькие глазки смотрели прямо в душу, но его хозяина не было рядом: видать, снова оставил маленькие «подарочки» под подушкой и, несомненно, громко хихикая над своей очередной пакостью, вновь спрятался от солнечного света под кроватью, ломанной куклой застывая в одной позе до следующего вечера. Итадори не знает наверняка, но слушая беспорядочный шёпот в ночи, он нехотя признаёт, что сходить с ума очень страшно.       Юджи чувствует, как от воспоминаний внутренности протестующе пульсируют и он смаргивает непрошенные слёзы, сжимая руку без двух пальцев. Он чувствует проклятье, опутавшее его душу и разум, но принимает это с извечной скорбью, что проносится перед глазами уже в который раз. Он идёт, а впереди уже начинает мелькать Бездна, которую он так сильно хочет забыть, вырезать скальпелем из мозга, да вот только не может. Приходит сюда раз в неделю, бормочет извинения, оставляет яркие цветные пятна прямо на ледяной земле: смотрит на то, как лепестки, подхватываемые ветром, уносятся вглубь разрушений; вглядывается в чёрное небо, мечтая о разноцветном снеге; помнит об этом месте только лишь одно, как пару месяцев назад земля была горячей, покрытой яростной магмой, сжирая человеческие жизни по безжалостному щелчку его же пальцев.       Мёртвая Сибуя так и не вернулась к жизни. Да и навряд ли вернётся хоть когда-нибудь, заботливо скрытая тёмным куполом проклятой энергии. Центр пепелища, где больше ничего нет, открывается для Итадори со всех сторон. Он нехотя вспоминает о вкусном кофе, который продавали в одном из разрушенных торговых центров в нескольких метрах от него. Он помнит сладкий, металлический вкус сырого человеческого мяса на языке. Он помнит всё, что когда-либо было на этих пустынных улочках: крики, смех, горький плач и фальшивую улыбку, обещающую ему, что всё будет хорошо. Само понятие «Хорошо» больше никогда не было и, он не думает, что когда-нибудь будет. Не тогда, когда это место ассоциируется с кладбищем, с самим Юджи, как с безжалостным убийцей, с отвратительным поздним ужином из человечины. — Обо мне, Юджи-кун, — хриплый голос звучит холодно, лениво, но в нём угадываются ревнивые нотки, пока нечто опаляет морозным дыханием ухо, но он старается не смотреть назад, потому что знает — Сатору снова играет с ним. Он любил это при жизни, любит и сейчас. — Помни обо мне. Почему ты вспоминаешь моего убийцу?       Он лишь пожимает плечами, не желая пока отвечать, ступает по ледяной земле медленно, прогулочным шагом, несмотря на творящееся вокруг него привычное безумие. Его взгляд цвета охры скользит по мёртвым улицам, по телам умерших, что кучей лежат прямо под ногами. Они мертвы и Юджи кажется, что он мёртв тоже, вместе с Сатору, который уже никогда не отпустит его. Он думает о том, чтобы сжечь мертвецов вокруг техникой, чтобы разлагающаяся плоть не была причиной чего-то более ужасного, чем жизнь в бесконечной душевной пустоте. Но он ничего не делает снова, позволяя насекомым и птицам обгладывать бесформенную плоть некогда живых людей. — Вкус крови был сладок, особенно та, что лилась у неё из артерии, — Юджи делает шаг, наступает на разбитое стекло и видит в разломанном отражении себя, а за спиной — горящие синим маревом глаза. Не моргают. Хотя, Сатору это больше не нужно. — … Она была одета в костюм супергероя. Лишь чудом выжила в этом апокалипсисе, потеряв часть руки в пламени. По запаху горящей плоти Сукуна и нашёл её. Она… Она могла говорить, могла думать.       Юджи говорит это внезапно, обращаясь к самому себе, чем к кому-то ещё. Также внезапно замолкает, глубоко втягивая привычный запах разложения, перемешанный с морозом. Он выдыхает пар, выглядит немного более потерянным, чем можно себе представить. Рассматривает повреждённые здания и задумывается — как они ещё стоят, а не лежат бесполезным металлом у его ног, прямо, как и тела умерших. Он закрывает глаза и издалека до него доносится одинокий крик агонии.       Женщина в его воспоминаниях извивалась змеёй, хныкала, скулила подобно бездомному зверю, в ужасе глядела в злые алые глаза. Она явно видела нечеловеческую природу человека — или страшного существа перед ней — сжимала бёдра вместе, прижимая ноги к груди в бесполезных попытках защититься. Существо же смеялось громко, заразительно, игриво блестело четырьмя глазами, а после безжалостно припало к её груди лицом, отрывая внушительный кусок кожи и мяса, вместе с крупным розовым соском. Она кричала, когда он безжалостно отрывал её от кусков металла, к которым прилипла кожа вместе с остатками ярких облегающих одежд. Сукуна питался её страхом, видел мясо её спины, безошибочно определял белоснежные линии лопаток. Женщина обмочилась, жалобно завывая, без возможности умереть прямо сейчас. Ожоги, что покрывали её лицо явно приносили невыносимую боль и Юджи не знает, как она была жива после всех полученных травм. «Знаешь, сопляк, женщины на вкус невероятны,» Сукуна скалил окровавленные зубы в животном оскале, когда с жадностью ел человеческое, немного подгоревшее мясо, под аккомпанемент смрада смерти. «Несмотря на то, что у них больше жира, их аромат восхитителен, что делает мясо слаще. Правда только в том, что правильно приготовленное мясо намного вкуснее. Запоминай, пока я внутри тебя, сучёныш.»       Юджи вздрагивает, наконец замечая, что не может видеть. Его глаза цвета охры направлены в никуда и он, наконец-то, позволяет себе моргнуть. Слёзы текут по лицу, и он останавливается, пытаясь понять причину собственной слабости. Женщину было жалко, жалко и сейчас, но она уже была наполовину мёртвой. Не смотря ни на что, он уже повидал слишком много смертей, чтобы немного охладеть к ним. Король Проклятий просто дал ей ужаснейшую смерть, чтобы ещё больше сломить его волю и разум. Король Проклятий просто любил убивать людей на его глазах, любил, когда ему больно и страшно, когда близкие ему люди падали во тьму забвенья благодаря только Сукуне.       Он смеётся, почти горько, когда наконец спускается по протоптанной собой же тропинке в огромный котлован, делая небольшие шаги к импровизированной могильной плите, которую сделал сам. Выжженная земля больше не прилипает к подошве кроссовок, просто чернеет внизу, без проблесков алой лавы. — Когда ты придёшь к моей могиле? К ним ты ходишь каждую неделю, хотя не знал никого при жизни. Я хочу видеть тебя у себя, — снова обида в голосе, и он чувствует руки Сатору, обвивающиеся вокруг его шеи удавкой. Итадори хочет возразить: Нанамин тоже погиб здесь. И другие шаманы тоже, но не может. Лёгкий вес на спине вырывает из мыслей, не давая думать ни о ком другом. Мертвец запрыгивает на него почти игриво, но Юджи не смеет опустить взгляд вниз, чтобы увидеть ледяные руки, с опарышами в разлагающейся плоти, до которой он никогда не сможет прикоснуться вновь. Потому что нельзя. И запрет этот тянется издревле, когда только появились двое людей, связанных между собой невиданной ранее алой нитью. Посмертно. Иначе, он не сможет совладать с собственной тоской по кому-то родному.       Их мир всего лишь шутка для сумасшедших — Ками любят шутить над обычными смертными, над теми, кто не сможет сделать им ничего: смертники никогда не дотянутся до небес. Нет сомнений, что Судьба слишком любит делать гадости, только вот, за что она так сильно ненавидит людей — загадка, которую до сих пор не смогли разгадать. Судьба безжалостно толкает в пропасть, скрывает улыбку за изящным веером, делая вид, что она тут не причём, потому что не она убивает, разоряет, грабит и насилует, забирая жизни у тех, кто этого никогда не заслуживал. Пустые лица, глаза, души — всегда будут приносить ей наслаждения, потому что она знает — это всё из-за неё. Но вину она никогда не возьмёт на себя — Ками не имеют никакого понятия о том, что они должны делать, а что нельзя. Судьба с добродушной, но хищной усмешкой на устах завязывает бантики чужих душ, обрекая на вечное гниение.       Юджи никогда не понимал, почему терять вторую половину одной души так горько, пока не почувствовал, как душа может выходить из тела, а Сатору не падает на пыльную землю, будучи разделённым на две части. Он ненавидит Судьбу, потому что узнать о соулмейте можно только после смерти оного. Он признаёт, что тогда его толкнули в пропасть, что эта жестокость их мира наконец в полной мере добралась и до него. Итадори не так давно начал считать Смерть обыденным явлением, но когда его внутренности буквально выворачивались наизнанку, а на руках и торсе появлялись грубые росчерки красных шрамов, то он понял, как же ясно он ненавидит этот чёртов мир. Он чувствовал, как привычный клубок безнадёги и отчаяния сворачивался у него в груди и еле заметная вспышка чего-то неисследованного, пронзила его голову, и он ощутил, как под одеялом может быть тепло, и как чужие конечности могут ощущаться на нём правильно, когда он ложится спать. В этот самый момент, когда тело Сатору лежало бесформенной плотью на пыльной земле, Юджи наяву видел красную нить, что вела от его груди и повисла безвольной, обугленной ниточкой, которая более никогда не найдёт за что зацепиться. В голове тогда на мгновение вспыхнули самые яркие моменты судьбы Годжо: он видел его глазами, видел детство и юность, видел одиночество Сильнейшего и понимал — Сатору канул в небытие, потому что такова была его судьба. Судьба, к которой он намеренно шёл и желал такого конца: оставить жизнь на поле боя, и быть в воспоминаниях лишь собственной родственной души, потому что другим дела до него никогда не было. Юджи видел его слёзы, слышал его смех, ощущал печаль и скорбь, когда тот читал о смерти своего товарища в очередных отчётах, которые отправлялись в камин в его кабинете. Пламя тогда горело и искрилось яркими красками, но Сатору было всё равно — с удовольствием мазохиста он смотрел на него, даже когда глаза уже не выдерживали нагрузки и не начинали течь прозрачным дождём из слёз. Юджи восхищался им, а немного погодя, когда трагедия прочно засела внутри него, он осознал, что Сатору никогда не сможет быть рядом с ним.       Так его алая нить стала оборванной.       Он останавливается напротив могильной плиты, собранной из обломков металла, снова читает написанные собственной дрожащей рукой кандзи и несколько слов, состоящих из хигараны. Снова читает написанные собственной дрожащей рукой одно и то же предложение, одно и то же слово. «Мемориальный камень для жертв трагедии в Сибуя. Простите меня.» Он тяжело вздыхает и садится прямо на ледяную землю, касается кусков металла руками и смахивает пыль, делая их грязными. — Простите меня…       Он повторяет это для самого себя так много раз, сколько может вообразить. Его руки давно дрожат постоянно, и в голове на чёрном фоне расцветают кровавые язвы. «Простите меня. Ками-сама, вы когда-нибудь сможете меня простить?» На его покрасневшие от холода ладони ложатся чужие: Юджи краем глаза замечает и содранные в пух и прах ногти с забитой под ними землёй, и кость, что торчит наружу, пронзая гнилое мясо. — Посмотри на меня. Я могу помочь облегчить твою боль. Посмотри на меня. Посмотри на меня, Юджи, — хриплость его голоса вызывает порыв мурашек, что пробегают по его спине. Они забираются прямо под кожу живыми опарышами, но он не смотрит. Боится, что Сатору схватиться за шанс проклясть тут всё, вернуться к жизни, которой у него никогда не будет. От Годжо всегда будет отвратительно пахнуть сырой землёй. — Простите меня…       Годжо навсегда останется воспоминанием на мемориальной плите.       Он повторяет это для самого себя так много раз, чтобы только не слышать ласковый голос, не слышать его отчаянного, гневного «Посмотри на меня!», просто не существовать несколько мгновений после. Его ладони скользят по лицу, нервно трут пульсирующий шрам на переносице, который не так давно стал бледно-розовым, но несмотря на время, болеть никак не перестаёт. Его взгляд цвета охры скользит по собственноручно построенному из кусков металла надгробию, по воображаемым телам умерших, что кучей лежат прямо под ногами, обвиняюще сверкая пустыми провалами глаз. — Они тебя не простят. Давно уже мертвы. Уже как несколько месяцев. Но я живой. Посмотри на меня. Я могу простить тебя за то, что ты не обращаешь на меня внимания… Это ведь ты проклял меня, Юджи! Ты виноват, что я люблю тебя даже таким. Посмотри на меня, мой хорошенький.       Сатору мёртв и Юджи кажется, что он мёртв вместе с ним. Глаза направлены в никуда, пока он собирается с мыслями и опускает взгляд вниз, видя перед собой содранные в пух и прах ногти с забитой под ними землёй, и кость, что торчит наружу, пронзая гнилое мясо. Он видит очередного опарыша, что запутался у него под кожей, среди сухожилий, и теперь извивается мерзко. Прогрызает себе путь наружу, не желает быть погребённым внутри вместе с хозяином. Тёмные маленькие глазки смотрят понимающе прямо в душу и ему кажется, что он видел их уже давно. В чужих воспоминаниях, покрытых юношеской порой, когда Сатору счастливо смеялся вместе с единственным лучшим другом, не зная забот и смертей. — Вот так, мой хороший… Я так долго этого ждал. А теперь, прямо в глаза. Я так соскучился по тебе. Я хочу увидеть тебя рядом со своей могилой.       Юджи неспешно поднимает глаза вверх, пристально смотря в синее зарево родных глаз, что светят из самой тьмы. Лица не видно, лишь небрежные очертания, но… чёрт возьми, он бы соврал, что его алая нить, такая слабая, безвольно спускающаяся к самой земле, уже как пару месяцев мёртвая, не трепещет от чувств, от любви к потерянному соулмейту, пытаясь завязаться в крепкий узел на запястье мертвеца. Ведь, у него Нити более нет. — У тебя такие яркие глаза… Я и забыл, когда видел их в последний раз, — он жалобно шепчет, и пустота в груди наполняется болью, вязкой лавой и слезами. Губы дрожат от слабой улыбки, от такой неправильной и искривлённой, потому что улыбаться он разучился давно. — Я тоже люблю тебя.       Он безвольно выдыхает пар, выглядит немного более потерянным, чем можно себе представить. Его взгляд наполняется хрупким теплом, что может разбиться от слабого ветра, а слёзы незаметно для него стекают по алым щекам, что покрыты грязью и пеплом. Они неприятно стягивают кожу и Юджи вспоминает, что плакать, когда вокруг холодно и вот-вот пойдёт снег — совсем не приятно. Он приподнимает голову немного выше, смотрит на беззвёздное мёртвое небо пустыми глазами и вспоминает, как всего-то полгода назад хотел выжить, во что бы то ни стало. Как цепи холодны на конечностях и как неприятно быть обездвиженным. Как неприятно чувствовать себя мёртвым, думать о себе как о живом мертвеце. Раньше он считал, что хотеть жить — это простительно: человеческий век короток, а он, являясь всего лишь обычным человеком почти без капли проклятой энергии под кожей, хотел надышаться полной грудью хотя бы ещё немного. Шаманы отличаются от обычных людей, потому что прекрасно осознают: следующая миссия может стать последней и здесь удивляться нечему. Просто натянуть привычную улыбку, умереть без сожалений, потому что с детства их так воспитывали, показывали такую жизнь и дальше, безжалостно обрубая юношеские мечты одиночеством и долгом перед смертью. И хитрый мужчина, чья улыбка медленно проявляется сквозь тьму тому подтверждение. — Хорошенький мой, если бы я знал, кем ты являешься для меня раньше, то я бы никогда не позволил тебе видеть мою смерть, — речи Сатору привычной сладкой патокой льются в уши и Юджи позволяет себе улыбнуться счастливее и свободнее, чем есть на самом деле. Хотя бы на секунду позволить бледному лицу осветиться. — Я бы жил только для тебя одного. — Не знал, что ты можешь врать мне… Сатору, — его имя непривычно ложится на язык и взрослый в теле подростка издаёт сдавленный смешок, больше похожий на предсмертный хрип.       Подросток же в мёртвом, взрослом теле улыбается. Он знает, что Юджи уже понял — Сатору бы умер в любом случае. Это очевидно сейчас, было очевидным и в тот самый момент. Он никогда не смог бы выбрать иной вариант. — Ты смотришь на меня. Мне всё равно на остальное, — голос грубо обрывает предложения, словно бы с каждым последующим словом ему становится тяжело говорить. Годжо садится на колени перед ним, возвышаясь на целый фут, если не больше, и тёмная дымка медленно исчезает с его лица, открывая вид на изуродованную плоть. Кусок щеки разорван и висит, открывая вид на задний ряд зубов. Но это не мешает ему улыбаться так же широко, как и всегда до этого. До своей смерти. — Пока ты смотришь на меня, я могу видеть тебя. Пожалуйста, не покидай меня. Здесь так темно…       Годжо касается собственной груди, которая не приподнимается: он не дышит, сердце не бьётся. Юджи понимает. Его глаза цвета охры скользят по мёртвому лицу напротив, пытаясь зацепиться за что-то привычное, за что-то оставшееся от живого Сатору, но всегда натыкается лишь на счастливые глаза цветом морского бриза. Сердце пропускает удар и начинает биться ещё быстрее. Но Сатору здесь нет. Просто не должно быть. Остался лишь его призрачный шёпот и неприятно разлагающаяся плоть.       Юджи закрывает глаза, вдыхает и выдыхает кислотный запах разложения и распрямляет плечи. Верно, он должен помнить о том, что его родственная душа на самом деле мертва. Должен продолжать путь жизни, чтобы позже, через десятки лет, встретить его на Той Стороне. Он пытается вновь впасть в уныние по умершему, пытается не обращать внимания на присутствие Сатору, который ощущается слишком привычно любимым, даже несколько надоедливым за те месяцы, которые он живёт в самом настоящем Аду без живого мужчины. Руки снова в карманах, и он пытается согреться: холод идёт извне и, одновременно с этим, изнутри, ломает его рёбра своим давлением, а тоска не позволяет сделать вздох. — Прости. Я так долго не обращал на тебя внимания, что ты, должно быть, устал быть далеко от меня, — Юджи дрожит, когда удивительно горячие губы касаются его губ, заставляя замолчать. Они мягкие, сочные и он даже может ощутить вкус вишни на языке. У Итадори они жёсткие от частых порывов ветра и укусов во время нервных срывов, совсем непривлекательные, ведь он более не желает ухаживать за собой, потому что потерял всякий смысл.       Он прикрывает глаза, позволяя себе утонуть в тепле чужих рук, почувствовать запах кофе, приятную мягкость дивана под собой и насладиться простыми, любящими прикосновениями друг к другу. Он неумело приоткрывает рот, как помнит из разносортного порно, и впускает внутрь горячий язык, который не ощущается мёртвым. Юджи тихо стонет, когда Сатору жадно начинает вылизывать его дёсны и зубы, когда касается его языка своим и как слюни смешиваются друг с другом. Целоваться с родственной душой ощущается таким правильным, что он не замечает, когда ко вкусу вишни прибавляется вкус металла, а слюна заменяется чем-то иным. Язык Сатору теперь шевелится на его собственном языке слишком странно, извивается слишком резво, и Юджи отстраняется поспешно, в ужасе выплёвывая живого опарыша на ледяную землю. Он кашляет, его глаза наполняются горькими слезами, когда в попытках не выблевать на свои колени небольшой перекус, он зажимает руками лицо. С уголка губ капает чужая кровь, пачкая и так не первой свежести джинсы. Тепло дивана сменяется промозглой зимой, а аккуратные, по-девичьи мягкие губы выглядят как порванные лоскуты кожи. — Я люблю Юджи, — Сатору улыбается задорно, но Итадори теперь совсем не весело. По ледяным пальцам течёт окровавленная слюна, а глаза цвета охры больше не выглядят пустыми. Ужас холодными иглами бьёт по хребту. Видя собственную алую нить, привязанную к запястью Годжо, он понимает, что она более не разорвётся. Мёртвые не могут умереть дважды. Он снова слышит надоедливый звон, когда Сатору достаёт из его кармана целенький смартфон, что принадлежит Юджи. Звон в ушах продолжается, и он понимает, что звенит в его ушах.       Его ладони скользят по лицу, нервно трут пульсирующий шрам на переносице, который не так давно стал бледно-розовым, но несмотря на время, болеть никак не перестаёт. Казалось бы, что тут необычного — глубокие раны заживают долго, но думая о том, кто стоит перед ним, они чешутся всё сильнее, даже не думая заживать, начиная болеть лишь сильнее. Боль ощущается нудной, постоянной, подпитываясь тоской и недоверием. Руки становятся ледяными, но Юджи уже не волнует восемь покрасневших пальцев. — Т-ты настоящий… Почему ты здесь? Тебя не может быть, ведь ты был мёртв последние несколько месяцев, — голос у Юджи слабый, лишённый чувств, и он едва ли говорит, наконец замечая, насколько сильно стучат его зубы. Он пытается обхватить себя, ощущая лишь лёд вместо пальцев и дрожь пробивает всё его тело. Снова и снова. Конец февраля выдался паршивым. — Ты галлюцинация? Почему ты до сих пор преследуешь меня?! — С чего ты взял, что у меня нет силы воли, чтоб вернуться? На грани Жизни и Смерти я почувствовал Зов. Ты меня позвал, и я рад быть здесь, — глаза Сатору больше не кажутся ему чем-то прекрасным: они пустые, покрытые бельмом, едва ли держатся внутри глазницы, намереваясь вот-вот выпасть на ледяную землю. Мертвец больше не кажется кем-то родным, хоть капельку похожим на того-самого-Годжо-Сатору, который спасал его так много раз в прошлом. Оно меняет форму, будто проклятый дух; оно воняет диким смрадом, будто настоящий живой мертвец; оно имитирует дыхание, хотя этому существу не нужно дышать… — Между небом и землёй, лишь я один достоин быть с тобой.       Его руки дрожат, и в голове на чёрном фоне расцветают кровавые язвы. Он закрывает глаза и совсем рядом слышится одинокий крик агонии.       Лишь спустя время, царапая собственное лицо, оставляя глубокие борозды от ногтей; пытаясь вырвать пульсирующую нить судьбы из груди, кажется, что вместе с горюющим сердцем: он осознаёт, что и тогда кричал он.