солнце красное

у эо руки сильные, по старчески, словно воина вытащили из тела. и сан-фран это знал вначале осколочным взглядом на кисти, из рукавов пальто выглядывающих. сан-фран знал, когда лололошку отправив впервые в видомнию, синяки получал на шее опрокинутый в коробки полные скинта. старые грубые руки с ногтями окаменевшими. волосы на его кулаке и дыхание по старчески больное обдавшее словами, — не мешай. сан-фран знал всегда, что эо ужасен. франческо знал это ещё дольше. эбардо — сукин сын. и смеётся, ноги свесив со стены, над ним и миром всем. глаза кислые, полные мутного изумруда, лживые, грязные, блядские и омерзительные. он смеётся до разрыва лёгких и мира поволока тянет сан-франа в тёмные закоулки. веки закрывают глазам ослепшим, от уголков почти как любовнику нежно проводят до уха. шепчут тихо, низко, гремучей змеёй, — попался. в шуме падающих стен, за густым криком толпы от летящей фарагонды вниз, в треске её черепа и хлюпающей крови он видит лицо эбардо. уродливое, с улыбкой державшейся на собственном эго размером с пару галактик. он постоянно смотрел на сан-франа чуть из-под низу. щурясь будто от солнца — и сан-фран задыхается желчью — всегда казался выше. на камне воссев, сгорбившись, он кривился и возвышался над сан-франом, гарантом поэны. никакой каблук или подиум не могли подняться над этим, наступить на ублюдка, вдавить лицо под землю. эбардо улыбается. фран мечтает в моменте откусить ему ухо, залить вычурно чистые одежды кровью и смеяться разбивая кулаки о его тупое лицо. но ему руки держат за кисти одной ладонью, вдавливают в паршивую стену на задворках мира тринадцать и анти-скинта осколком в кольцо оправленным по горлу проводят. о, фран задыхается. и глаза чужие прищуренные радостно, кислые, блестят масляно за искусственной пылью. франа за щёки поднимают голову. солнце горит, — но не для тебя. эбардо смеётся слёзам сан-франа. давит щёки до синяков и говорит, как ему идёт красный; и говорит, как он прекрасен на коленях; и говорит, как он великолепен будет для него. у сан-франа подводят коленки. и лай громычет ему в ухо. поэна горит, никто не знает где лололошка. а сан-франа давят глубже в дерьмовый матрац, лицом зарывая в отсыревшую пыль. за волосы тянут, щёлкает на горле тонкая цепочка, фран тонет и эбардо ласково обводит анти-скинтом в кольце позвонок. шепчет: — собаки — верные твари, — дыхание мокрое, горячее отвратительно и крутит от этого желудок, — скажи "гав". цепочка волосы путает, грубые пальцы цепляются в череп словно скальп норовят сорвать и дыхание часто мелкое мешается с хлопушками разрывающим смехом эбардо. он отпускает на секунду, канарейке дать вылететь из клетки, фран рвётся на её манер, и волю ловят так же, крылья метафорические подрезают оставить пудовым украшением. он снова видит лицо. почти хочет снова вжаться в сырой могильник матраца. руки противные, льдом жгут от носа по щекам, ушам, он дёргает их и крутит забавясь. фран дышит перебойно, камней набросали в лёгкие, и тише, тише сов в ночи леса междумирного, стелит дыхание, не коснуться манящего открытого горла эбардо; не вдохнуть глубже его ещё сладкого от вина душка, и если случится, невольно, то ярче густить и задыхаться от перегара. и не дышать, когда острыми костяшками давит на франов кадык. и не дрожать, когда острым краем анти-скинта кожу вспарывает. и ни звука не издать, когда душит, требовать продолжая, — лай. фран боится, не может не. он видит уродливого безумца и вора. он видит костолома судеб. фран это птица. он хрипит. эбардо стелится ближе к его коже — фран горит, тлеет, гниёт заживо, — рвёт, не замечая ничего одежды гаранта. ладони сухие, выжжены должны быть до атомов солнцем тринадцать, чёрствые и не должны быть на фране. они должны быть скованы кандалами, чтобы парадоксы жрали его искру до скончания времён; чтобы руки срослись сухожилиями за спиной на манер связанного голубя. чтобы сан-фран, глубоко давно франческо, улыбку шире резал ему до ушей круглых. чтобы сан-фран вскрыл ему грудь и крылья расправил за клетью рёбер. эбардо носом жмётся под челюсть, выдыхает глубоко и хихикает. — ты не псина, — он грохочет перевалом грозовым в шуме неясном тихого мира. тринадцать жив, а фран боится жить, — ты зеркало, душа моя. у эбардо крепкие руки, смуглые чуть, шрамами увитые — а должны быть угли, угли, угли в бесплотной толще хаоса исчезать и перебираться богами. эбардо сильные руки, он держит себя, нависнув над франом, другой пересчитывает рёбра и тянется вниз — а должны не быть, не существовать, вырваны пока горит привязанный к столбу хворной ведьмой, четвертованый, четвертованый, четвертованый. и эбардо дышит — худшее проявление милости к нему. кожу тянет, пощипывает и глумится на быстро зацветающие алым синяки. фран гнётся, почти наплевав на себя. лишь бы не видеть. тогда это можно списать на дурной сон. можно списать дрожь царапающую по животу мягкому, списать противный жар на груди, списать всё в утиль и помутнённый рассудок. да, это должно быть именно так. он сходит с ума потому что статуя бога времени пала. и фран кричит безвольно беззвучно, за цепочку тянут шею, молчит и задыхается, он в печи, в аду, на дне океана скинта. о, время, ему так больно и тягостно приятно — фран хочет стянуть с себя кожу, всё в себе заменить и умереть; ему противно с себя. эбардо прикусывает, размазывает по шее кровь. и смотрит ему в глаза, рука дрожит возбуждённо и цепь мелко с ней, горит зелень в глазах огнём диким. и сан-фран умирает. его мнут, растирают, сжимают словно он грубое сукно, нуждающееся в том, чтобы его отбили, сломали, с хрустом растянули. его тянут за волосы, руки подминают под спину и гнут, гуттаперчевого. ноги не слушаются, трясутся окаменевшие бамбуком сухим. фран слышит треск и уверен практически полностью — это воля прорваться пытается. эбардо бьёт наотмашь. ухо заламывается, носом острым фран давится. и на контрасте, холодная мягкая подушка ласково подбитая под голову, жгутся змеями хладного железа мокрые горячие простыни. эбардо касается чуть пальцами щеки, бегает невесомо по разбитым губе и брови. фран задыхается и чувствует себя грязным. — не плачь, душа моя, — он поворачивает лицом к себе и нежности в нём никогда не рождалось, — я солнце крал не для тебя. и фран кусает в ответ. противную кислую руку, на языке мешаясь землёй и кровью засохшей. эбардо коленом в пах бьёт и смеётся и целует-кусает смеясь. он рвёт ткань до конца, льдит-холодит-морозит в глубины франа жаркий стыд. студит кровь. фран ни вздохнуть ни выдохнуть без эбардо разрешения не может. его изнутри бьют насухую, и режут. и рвут. наживую. стук кровати хлипкой о кирпичную стену, ему не забыться, его вырывает постоянно эбардо целуя-кусаясь. заявляя права громычет, вбивая, — душа моя.