Замкнутый пир | Convivium vitiosus

День шёл к вечеру. В окнах по соседству один за одним загорались тусклые огоньки оплывших свечей на пыльных блюдечках. Гёсс вновь с тоской подумал об отсутствии электричества, откинулся на жёсткой спинке стула как можно дальше и скосил глаза на сидящего за столом у окна Анжольраса. Тот провёл в одной позе за конспектом несколько часов, и Антуан затруднялся понять, действительно ли у его прошлой жизни железные мышцы, которым не знаком застой, или он просто хорошо скрывает страдания. Они притаились в отдельном зале, вдвоём на весь «Мюзен», распустив всех остальных. Если смотреть смелым взглядом, преимущественно — от двери в окно, — эта комната даже сейчас уже немного смахивала на их белую гостиную, хотя ни одной стены не осталось на своём месте. А вот свою спальню в нагромождении балок и странно разбросанных микрочуланов Гёсс распознать не смог. Он давал неплохие шансы мастерской, потому что она и в XXI веке выглядела на полновесный XIX, но в этот момент его архитектурные изыскания пресёк строгий оклик «Не привлекай к себе внимание!», и с той минуты он просто сидел. На вот этом самом стуле. Молча. Что означало — наедине с роем паник, тревог и гаданий в голове. Паники трещали на очевидные темы. Тревоги не желали сидеть в неведении: им было необходимо немедленно начать разбираться, как вернуться домой, куда ушёл Времечко, знает ли он, что Антуан знает как минимум что-то, и если нет, то говорить ли ему… Или, хотя бы — что будет, если потрогать вон то ружьё. А гадания большей частью докапывались: действительно ли Эр ухватил эту квартиру ещё при Пуанкаре ради собственной ностальгии — или всё же купил специально для него? Если для него — это означало бы, что он планировал забрать Антуана достаточно давно. Или (тут Гёсс вспомнил разруху, царившую в квартире в его первую ночь) хотя бы чуть-чуть заранее. (Мог он свалить на феноменальное свинство и депрессию хозяина состояние помещения, в которое зашли впервые после покупки? В тринадцать лет — да, мог) Но тогда бы вышло, что это предложение крова не было спонтанным порывом, с которым Времечко мучительно боролся у Антуана на глазах и проиграл. И встреча их случилась не сама собой, и те многочасовые прогулки по Парижу пролетали за разговорами не потому, что для них это естественно, а просто Эр планомерно приручал его, как дикого зверя… Вышло бы, что он помнит каждую минуту их дружбы неправильно. Думать об этом, не имея возможности знать наверняка, было невыносимо. Сидеть при этом битый час прикованным к стулу, без смартфона и даже телеящика, было ещё хуже. Необходимость переключиться с нерешаемых проблем на те, которые можно хотя бы попытаться решить, жгла изнутри. Быстро оглядевшись по сторонам, Гёсс схватил со стола замасленную бумажную салфетку, скатал шарик и метко бросил через половину комнаты прямо в спину Анжольраса. Тот обернулся с лицом оскорблённой Горгоны. — Что тебе нужно? — Ты эти свои скульптурные маски каждый день у зеркала тренируешь, что ли? — он планировал другой вопрос, но этот вырвался сам собой и, в принципе, тоже выполнял свои задачи. Золотой мальчик фыркнул и вернулся к чтению, не удостоив его ответом. Это Антуана не волновало: крючок уже был проглочен, и он точно знал, что глаза его двойника не скользят по строкам. — Хей. — окликнул он негромко. — Как насчёт пообщаться? — О чём? — равнодушно уточнил Анжольрас. Гёсс покинул стул, с которым почти сроднился, пересёк комнату и беззастенчиво залез на подоконник. Несколько часов назад на этом же месте точно так же балансировал Грантер, и от этой мысли Антуану чудилось тёплое покалывание в ладонях. — Где ты родился? — спросил он у книжной обложки, держащей между ними последнюю хрупкую оборону. — В Обене. — Анжольрас звучал недовольно, но не зло. — Чем занимаешь досуг? — Античным правом. — Кофе или чай? — Кофе слишком дорог. — И это не ответ, но я понял тебя. Гёсс помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями, и спросил снова, осторожнее: — У тебя в детстве был большой и важный друг? На миг ему показалось, что Анжольрас не ответит. Обложка стояла насмерть. — …Возможно. Сделав глубокий вздох, то ли освобождаясь от минутного напряжения, то ли набираясь смелости, Гёсс аккуратно протянул руку и забрал книгу из рук двойника. Прежде чем тот успел возмутиться, он быстро проговорил свои ответы: — Нант. Современная архитектура. В моём мире кофе смехотворно дёшев, что, вероятно, и есть мой смертельный рок на эту жизнь. И нет, у меня никогда не было друзей. Кроме Эра. Но это сложное. Видеть собственные глаза, внимательно глядящие с очень похожего лица напротив, было странно. Но не страшно. — Понимаешь теперь, да? — Гёсс излучал расположение, открывая себя перед собеседником всеми способами, какие мог вспомнить. — Мы разные, этого не скрыть общим лицом и именем. Я, кстати, считаю себя слегка симпатичнее. Без обид, ты просто в чуждой мне эстетике. Да, мы знаем друг о друге много важного, очень личного, особенно по меркам твоего времени. Я могу показать пальцем на каждого, с кем бы тебе точно понравилось переспать, и на тех, с кем — разве что поговорить. Кто тебя бесит, а кем ты просто любуешься, зная, что, к огромному сожалению, вам не по пути. А ты знаешь, почему я провёл столько времени именно на том стуле, из всех доступных. Вероятнее всего, нам всегда или почти всегда понравится одна и та же музыка, и почти наверняка мы примерно похоже переживаем грусть и страх. — он увидел, как лицо Анжольраса приобретает неопределённое выражение, словно тот признавал правдивость сказанного, но ещё не определился, как на это реагировать; именно этого Гёсс от него и ждал, и мимоходом успел мысленно похвалить себя за то, что всё верно почувствовал и не зря завёл разговор. — Хей. А знаешь что? Это всё слишком внутреннее, чтобы иметь реальное значение. — Анжольрас изобразил недоумение, приглашая раскрыть мысль, хотя Гёсс видел, что он уже и сам подумал всё то же самое, пройдя по указанной тропе. — Я имею в виду: что с того, что где-то глубоко мы чувствуем одно и то же, если то, как нам с этими чувствами поступать — это выбор разума, а не сердца, и выбираем мы, очевидно, по-разному? Мы росли в разных городах, впитывали неизмеримо далёкие друг от друга культурные коды и обрастали прямо противоположным опытом. Наши семьи относились к нам по-разному. Пока ты ещё ел с семейного стола на золотой тарелке, я уже делал с собой страшные вещи, чтобы ненадолго отвлечься от реальности, а заодно и перестать видеть сны о тебе. Когда ты проводил вечера здесь, в окружении десятков людей, готовых идти за тобой на край света, у меня был только Эр. Способный за меня убивать, не без этого. Но только он один, и тот, как выяснилось, не совсем человек. Ты вошёл в общество с ноги и подчинил его своим желаниям, а я до сих пор не всегда могу понять, можно ли мне сидеть на одной скамейке с нормальными людьми. Антуан сделал паузу. Мысль была важная, её не хотелось перебивать слегка вышедшей из-под контроля откровенностью. Анжольрас положил руку ему на плечо, и, подумав, он вернул жест. — Не надо искать во мне проблески откровений о себе. — настойчиво попросил Гёсс. — Они есть, но ты с ума сойдёшь отделять их от того, что на меня налипло, а у тебя и не могло никак появиться. Его двойник понимающе кивнул и осторожно отстранился, давая понять, что слова услышаны и приняты к сведению. — Есть… Кое-кто. — сказал он очень тихо. — Кому как раз внутреннее в нас и важно. — Да, такой кое-кто всегда есть. — согласился Гёсс. — И даже не всегда один. Но эти люди особенные, и поверь, им не составит труда отделять тебя от меня. Скорее всего, они ещё и лучше, чем мы с тобой, справятся. Таких беречь надо, упустишь — не вернёшь. — Я уже упустил. Грантера. — Тут бы и я упустил. — Антуан засмеялся сложному выражению на лице Анжольраса. — Честное слово, не смотри на меня так. Мне льстит твоя высокая оценка моей эмпатии, но, во-первых, в таком космическом раздрае и так почти невозможно распутать, где человек, а где его больная крыша, а этот чёрт ещё и страшно хитрый, и с памятью тысяч лет, в отличие от нас с тобой. Я бы удивился, если бы он всерьёз задался целью провести нас и вдруг не смог. А во-вторых, это он меня и научил понимать хоть что-то в людях — в базовом комплекте «Антуан Восстающий» эти навыки не представлены, и даже штатных разъёмов под них, видимо, не предусмотрено. — Ты говоришь преждевременной метафорой. — Да, а теперь я разрываюсь между потребностью извиниться и восторгом от полного, влёт, понимания, что ты сейчас пытался сказать. Я даже не знал, что мой мозг может так вывернуться, а он это взял и сделал с непринуждённостью морского конька на прогулке. — да, Гёсс прекрасно знал, что каждым красочным оборотом наносит удар по самообладанию двойника; нет, он не собирался останавливаться, пока не спасёт своё прекрасное чувство юмора из клетки, построенной этим извергом. — Так вот, перефразирую. Я не думаю, что хоть кто-то, кроме него, способен открыть в нас способность к пониманию. Ни у кого другого на планете никогда не было столько вовлечённости, терпения и свободного времени, чтобы всаживать их в настолько безнадёжное предприятие. А дальше чистая логика: тебе он помогать явно не собирался, значит, шансов у тебя не было, значит, битва не проиграна — ты в неё никогда и не вступал! От такого стратегического мышления Анжольрас всё-таки пропустил усмешку. Через мгновение она погасла, вытесненная грустной мыслью. — Иногда я думаю, что Ком… Что Филипп пытается сделать со мной нечто подобное. — Иногда?.. Слушай, а что вот на той табличке написано? — «Быть правдивым даже в том, что касается Родины». Монтескье. К чему ты?.. — Да так. Подумал, вдруг у тебя со зрением не очень, а ты скрываешь это грамотно построенной ширмой безупречности. Многое объяснило бы. Анжольрас смерил собеседника нечитаемым взглядом, выдержал паузу и вдруг выдал: — …У меня просто память хорошая. Гёсс застыл где-то между смехом и восторженным чувством, что человек перед ним по природе не задуман так шутить, а вот поди ж ты. Но шпильку не удержал: — …И очень дозированное чувство юмора. — Все мы имеем право выбора. — Анжольрас произнёс это, как будто зачитывал девиз рыцаря. — Выбора, какие из отпущенных нам даров брать на вооружение и нести в мир, а какие сберечь для одних себя. — Да чёрта с два! — вдруг вспыхнул Гёсс. — Нельзя просто взять и остановить на время часть своей психики. Она не выключается, а продолжает работать внутри, без разрядки, без выхода наружу, и сеет гибель вокруг себя. Это жестокое обращение с самим собой, такое пресекаться должно! Двойник смерил его удивлённым взглядом. — Буду с тобой откровенен. — сказал он мягче, чем обычно. — То, что ты сейчас сказал, прозвучало как реакция на больной вопрос. Гёсс шумно выдохнул и потряс руками, успокаиваясь. — Буду с тобой откровенен. — в тон ответил он. — Это и есть больной вопрос. Прости и не обращай внимания. У всех нас свои игрушки, погремушки и любимые коньки на чердаке. — Мечтал врачевать души? — предположил Анжольрас. — Возможно. Когда-то. — Гёсс совсем поник. — У меня с самого начала не очень задалось с отношением планов к реальности. — Это потому, что ваш век изнеженный. — Прости, что? — Разве ты не замечал? Для меня это как крик за каждым твоим словом. Иначе ты не пришёл бы сейчас утешать меня. Ты живёшь в мире, где благополучие принято за константу, обязано быть у всех людей просто по факту рождения. Это не плохо, но ваше благополучие измеряется странным образом. Это не доступные товары, не прозрачное социальное устройство и даже не отсутствие трудностей. Счастье у вас такое… Как будто обязанность чувствовать себя определённым образом. Якобы ничего не жаждать в данную конкретную минуту означает чувствовать себя счастливым. Словно потребность — примета упадка. Есть только один повод так считать: когда её невозможно удовлетворить. В любых других случаях потребность примета жизни. Находясь в такой атмосфере, невозможно держать себя в форме и управлять своей жизнью в соответствии с планом. Тебе ведь опереться не на что, раз для тебя первый враг — твои собственные «неправильные» ощущения. Ты только что отказался от порыва прямо при мне, только потому, что счёл его чрезмерным! Лучше уж чувство юмора в узде держать, чем убеждения. Почувствовав, что владеет всем напряжённым вниманием собеседника до капли, Анжольрас подумал ещё несколько секунд над тем, что считал необходимым сказать. Принял решение, кивнул сам себе и негромко признал: — Если в двадцать первом веке действительно стало постыдно гореть, то вовсе не странно, что мне нет в нём места. Какое-то время Гёсс просто укладывал в себя эту непредвиденную критику. — Это… Неожиданно острое наблюдение. — сообщил он, когда вспомнил, где брать слова, и тут же нервно засмеялся. — Боже мой, «острое наблюдение»… Я тут с вами скоро цилиндр надену и говорить начну строками из Шенье. Анжольрас поднял руку, мягко обрывая лишние слова. — Я тебя понял. — сказал он серьёзно. — Я пойду тебе навстречу и оставлю эту тему. Но однажды тебе придётся посмотреть на себя с моей точки зрения. Если я прав, и мир изменился достаточно, чтобы моей манере боя — как ты говоришь, из «базового комплекта», — стало в нём тесно, значит, тебе придётся найти для нас новую. Создать себя заново и придумать способ перенаправить силы с бессмысленной войны на священную. Иначе какой смысл возвращаться? Кому ты помог с тех пор, как родился? Чем исправил ход вещей, как смягчил неутолимую боль человечества? Ты столкнулся лицом к лицу с неблагополучием, но всё вокруг тебя оказалось устроено так, что вместо того, чтобы вступить в борьбу с ним, ты вступил в борьбу сам с собой. После такой жизни нас никто обратно не отпустит. Ты думал об этом? Считанные секунды Гёсс помолчал, собираясь с мыслями. — А знаешь что? — сказал он наконец. — Что? — Ты действительно очень умный. — И на зрение, на самом деле, не жалуюсь. — Об этом мы ещё поговорим, будь уверен. Но знаешь, кажется, я только что резко захотел посмотреть на Париж без Эйфелевой башни. — Я не буду спрашивать, что это. — Я тебе потом нарисую. Бывай, найдёмся завтра. — Погоди. — М? — Давай пока будем смотреть на это, как на неожиданное возникновение в моей семье второго сына. В этот раз Гёсс не сразу понял смысл сказанного, а когда понял, безудержно заулыбался. — Хочешь быть моим старшим братом? — Не хочу никак иначе объяснять твоё существование. — Анжольрас призвал в эту отповедь всю строгость, что смог найти в себе. — Зайди ко мне утром, поделюсь одеждой. Грантер знает адрес. Считанные секунды, и быстрый топот ног по лестнице отдалился, а затем и скрылся за входной дверью «Мюзен», оставляя молодого человека с античным профилем наедине со своими мыслями. Но только на три минуты. Через три минуты дверь хлопнула обратно, а ноги стали приближаться. — Я забыл спросить адрес Грантера. Анжольрас покачал головой, но промолчал. Выудив из ящика стола клочок бумаги, он записал карандашом нужную улицу, дом и даже зачем-то запавший в память номер комнаты. — Держи. Гёсс издал какой-то невнятный одобряющий звук, практически вырвал записку из рук двойника и вылетел прочь. На этот раз тишина осталась с Анжольрасом надолго.