Саван пепельных снов

      Морок сияет золотом.       Переливается.       Вибрирует.       Плоть жаром раскаленным клеймит.       Пульсирует беспокойно, вторя гулу едва уловимому – зову Сердца. Щерится алыми искрами, что опутывают исполинские ребра Акулахана, сращивая воедино медь и старый двемерский сплав.       Ворин хмурится.       Прежде он находил здесь покой. Прежде Сердца песнь заглушала мыслей обрывистый рокот, вырывала из воспоминаний болезненных-неотступных, упорядочивала сознание, ясность дарила, позволяла увидеть почти наяву будущее, казавшееся прекрасным. Прежде Сердце словно в руки стремилось, и сила свободно текла насквозь, раскрываясь яростью моровых бурь, отражаясь покорностью возвращенных потомков Дома.       Сердце подстегивало.       Поощряло.       Шептало: всё правильно. Всё так, как и должно быть. Осталось совсем немного, совсем чуть-чуть, и они поплатятся. Все поплатятся.       Дом Дагот восстанет и возьмет своё.       Мир перекроит.       Уничтожит. Изгонит. Исправит. Вывернет наизнанку, ведь месть сладка, так сладка, а предатели не заслуживают пощады.       Боги безответные не заслуживают молитв.       Не заслуживают поклонения – забвения лишь, презрения. Издевки. Бога нового, медного бога, поставленного выше них – голема, пустышки рукотворной, не имеющей ни воли своей, ни разума.       Покорной единственно богу-жрецу живому.       Истинному божеству.       Отсветы лавы тонут в провалах пустых глазниц. Лицо Акулахана не завершено. Оно никогда не казалось важным. Ворин никогда не вглядывался в него, никогда не стремился придать очертания определенные – опирался на то, что осталось от чертежей Кагренака, не более. Акулахан был частью плана, и частью весомой, да не той, что требовала внимания излишне. Не той, что вызывала подлинный интерес.       Голем ведь.       Подконтрольный.       Послушный.       Разве что с Сердцем бога мертвого внутри.       Сердцем не мертвым. Зовущим. Манящим. Обещающим в жизнь воплотить самые невозможные мечты, самые отчаянные желания.       Только подойди и возьми.       И никакого подвоха.       Никакой расплаты.       Словно бы.       То славная сказочка для охочих до чуда глупцов. Для смельчаков безрассудных. Ловушка, очевидная нарочито, для гордецов, полагающих себя способными выхватить приманку, не угодив в силки.       Опасно играться с Сердцем мёртвого, но божества. Сердцем не мертвым.       Зовущим, манящим.       Шепчущим сладко.       Бескорыстно.       Лживо.       Ворин ведь понимал это. Понял ещё до того, как впервые увидел Сердце – когда уловил нездоровый блеск в глазах старших тональных архитекторов из свиты Думака, и верные меры донесли, что происходит под Красной горой.       Убедился, лично в огненные недра спустившись.       Услышав чарующий зов.       И лишь на грани смерти, за гранью отчаяния понимание своё презрел. Лишь тогда, когда терять стало нечего, когда любая расплата показалась мести ценой уместной.       А после – позабыл так крепко, что не вспомнить.       Не усомниться.       Ворин признает себя, исключительно себя, пусть не без горечи, замыслы собственные, выплавленные тоской и яростью, безысходности хваткой мертвенной высеченные, во всём, что вершил, в каждом слове и каждом шаге, однако Акулахан – исключение. То, что никогда не задерживалось в центре внимания. То, что всегда оставалось на виду, да растворялось в вулканической пыли, сметаемое из раза в раз чем-то ярким, важным неоспоримо, оседало на периферии сознания остывающим шлаком, как нечто естественное. Само собой разумеющееся. И в памяти там, где должно быть замысла истоку – пустота.       Ни следа.       Словно мысль об Акулахане появилась однажды из ничего. Словно идея создания Нумидиума никогда не казалась ещё простому смертному меру не то что богохульной – хотя бы недальновидной.       Теперь Ворин понимает, почему.       Как понимает и Сердце, что его маленькая уловка раскрыта.       А предложить нечего, нечем соблазнить, взор вновь застилая, ведь Азура исполнила своё обещание, и Неревар снова среди живых. Снова рядом. Не отвернулся: вытянул из полуреальности, отравляющей изнанкой былого, не случавшегося никогда, из савана снов благостного.       Иллюзии разбил.       Заставил узреть истину.       Стать снова собой.       В груди не пустота, не бездвижность, невозможная для живого – биение сердца. И дыхание обжигает гортань.       Ворин дышит, потому что не может не дышать.       И сердце его, маленькое сердце смертного, бьется, потому что не может не биться. Потому что Ворин – никакой не бог. Он всё дальше от того, кем был слишком долго, от того, кем никогда не должен был стать.       Биение сердца смертного Сердцу бога претит.       Как претит и сам Ворин Дагот.       Оно пытается обернуть время вспять, ласковым шепотом наседая. Настойчивым. Без единого слова и в то же время красноречивее сотен и тысяч слов. Однако всё это бессмысленно. Бесполезно: фантазии навеянные разбиваются в крошку каменную, ведь разум ясен и тверд, и звезда путеводная вновь сияет ярче солнца, за собой, как прежде, зовет. Убеждения лет былых – истина: нет смысла в силе почти божественной.       Да и цена власти иллюзорной слишком велика.       Лучше не касаться. Не вглядываться. Не тянуться к мощи привычной-податливой даже случайно.       Не замечать.       Ворин довольствуется силами не-своими, но собственными, полученными некогда взаймы, усмиряя моровые бури, что продолжают зарождаться в жерле Красной горы. В них теперь – вовсе не его воля.       Сердца.       Как и в благословении проклятом, что не подавить.       Конечно, Сердце не способно противодействовать планам изменившимся напрямую, не способно и силы, отданные некогда, забрать, связь разрывая. Оно само не породило бы ни корпруса, ни бурь. В его власти – поддерживать некогда созданное-угодное, задуманное едва ли не вечным быть. Оберегать. Отказывать почти смертному Ворину Даготу в том, что было подвластно Даготу Уру, почти божеству, подсказывая невзначай, что нужно лишь довериться вновь без остатка, покаяться, все сомнения отвергая, прикоснуться, приникнуть, признать себя богом снова, раз и навсегда, зачерпывая мощь из самых глубин, что двемеров заворожили, и тогда всё получится. Обязательно получится. И бури моровые развеются без следа, и благословение проклятое исчезнет, словно его и не было.       А Неревар поймет.       Примет.       Осознает: иначе нельзя.       Останется рядом. Близкого ближе. Ближе, чем был некогда. Ближе, чем в прошлом когда-либо мог бы быть.       Ближе, чем мечтать совестно ныне.       Согласится власть разделить и силу.       Ворин качает головой.       Нет.       Нет, нет и нет.       Не согласится: Неревару подобное ни к чему.       Как оно ни к чему и Ворину.       А с прочим не поможет никакая сила. Никакая власть. Неревар и так останется рядом сам, по воле собственной, безо всяких вмешательств почти божественных, потому что желает этого настолько, что не страшится хитрить, искажая в пользу свою слова Азуры. Близко, как прежде. Как будто и не было ни ночи той, последней, ни смерти сотен и сотен лет, ни безумия бури пепельной. Ворин не осмелится друга старого чувствами неуместными-недозволенными донимать.       Быть рядом – достаточно.       Быть другом по-прежнему – более чем.       Много более, нежели он в действительности заслуживает.       Морок успокаивается. Повинуясь желанию, облеченному в силу приказа, угасают алые искры, замирает мерцание пульсирующее, что грозилось вырваться ветрами моровыми, сойти по склону пепла пеленой. Лишь Сердца зов всё так же звучит гулом размеренным на грани слуха, но Ворин его игнорирует.       Выдыхает.       Закрывает глаз, что не видит в привычном смысле этого слова.       Предстоит ещё много работы: трое должны оставаться в неведении до конца. Всё должно выглядеть так, словно бы ничего и не изменилось, словно бы он всё ещё тот, кем был слишком много лет, и сразит его Нереварин, что вовсе не Неревар ни в чем, кроме души, позабывшей былое. Упрямство Сердца добавляет хаотичной правдоподобности.       И в то же время нельзя допустить лишних бед.       Лишних жертв.       Что не так-то легко.       Ворину всё ещё безраздельно подвластны спящие. Видящие. Они не сопротивляются, принимают пластично изменения любые в привычном порядке вещей. Позволяют глазами своими смотреть. Однако прочие, кого корпрус лишил всяких воспоминаний о жизни до, сделал Шестого Дома слугами полноценно, не-мерами, уже не столь сговорчивы. Не столь ощутимы. Они продолжают действовать в соответствии с убеждениями, заложенными некогда, и подчиняются лишь волеизъявлению прямому, что нельзя иначе трактовать. И то ненадолго.       Чем дальше от крепости – тем слабее контроль.       А братья...       О братьях лучше не думать. Не вспоминать. Братья ведь в действительности мертвы, все мертвы и уже слишком давно, чтобы обманываться иллюзиями, обретшими плоть. Воспоминаниями нечеткими, возведенными в абсолют.       Воспоминаниями, что стоит отпустить, дабы не порочить память истинную.       Выдох – краткий, сквозь зубы.       Скоро.       Уже очень скоро.       Ворин проверяет барьер, ограждающий Сердце, когда запястья касается с внезапностью торопливой тень прохлады – чужого присутствия явный знак. То, что и не чаял ощутить до следующего новолуния.       Неревар здесь.       Рядом.       Близко невероятно.       И не получается больше хмуриться. Не выходит: губы, выучившиеся заново эмоции выражать, изгибаются сами собой. Мысли тягостные уступают предвкушению встречи желанной, всем предосторожностям вопреки, вопреки пониманию, что для Неревара нарушать подобным образом планы собственные не свойственно, и, скорее всего, что-то пошло не так и без переосмысления стратегии общей не обойтись. Ворин разворачивается, устремляясь к месту, что указал точкой выхода для кольца. Открывается, желая ощутить присутствие старого друга настолько полно, насколько возможно, насладиться не-одиночеством настоящим.       В одно мгновение он даже рад, что план оказался не без изъяна. В конце концов, некоторые переменные слишком непредсказуемы, и они оба это знали, они оба были к этому готовы.       А в следующее улыбка его выцветает.       Что-то и впрямь не так.       Совсем не так.       Недостаточно, чтобы на бег перейти, но достаточно, чтобы ускорить шаг. Впрочем, от шага быстрого и широкого до бега недалеко, быстрее сталось бы только переместиться мгновенно, да от того удерживает обещание силами, магу смертному не свойственными, не злоупотреблять.       Неревар здесь.       Рядом.       Близко совсем.       Его присутствие стабильно. Целостно. Оно ровное, не угасающее, не пульсирующее лихорадочно.       Разве что колеблющееся чуть.       Подрагивающее.       Однако, едва открывшись, Ворин ощутил не только Неревара – существо иное. Разумное существо.       А после – магии знакомой всполох.       Хоря, вернее, разряд.       Первое, что выхватывает взор, стоит отворить врата в пещеру, предваряющую зал Сердца – ответ на вопрос не заданный. Тело, распластавшееся у фокусирующей статуи. Крупное. Явно мужское. Доспех на груди, обугленный дочерна, чуть дымится.       Пахнет кожей паленой.       Грозой.       На языке почему-то – железистый привкус.       – Здравствуй, Ворин, – раздается справа шепотом. – Прости за вторжение... И за доставленные неудобства.       Кровь.       Так много крови.       Неревар сидит, привалившись к стене. Кровь стекает по лбу не каплями – лентой широкой, заливает глаза и губы, по скулам скатывается вниз.       Её слишком много.       – Я посижу так немного и уйду, хорошо? – взгляд Неревара – мутный. Плавающий. Словно не улавливающий расстояние, не способный сосредоточиться. – И... Позабочусь о...       Жест – смазанный.       Ворин понимает, что Неревар имеет ввиду, как понимает и то, что это – совсем не важно. Его не волнует труп.       Зато волнует сам Неревар.       И кровь.       Так много крови.       Красная, багряная, багровая, липкая... Ворин отмечает отстраненно, что слишком давно не видел кровь своими глазами. Он помнит её цвет, запах, привкус и даже ощущение плотное, жарко-текучее, остывающее изморозью, засыхающее бурой коркой, но видит в действительности, наяву, впервые за сотни лет.       И это – кровь Неревара.       Старого друга кровь, что видел слишком много раз в прошлом. В том, что одно на двоих.       В том, что из настоящего не выжечь.       Ворин помнит.       Так четко, так ясно, словно минули не сотни и сотни лет. Помнит до сих пор, ведь не забывал никогда.       Пламя.       Кости, пламя и кровь.       В горле – ком.       Он держит в руке руку Неревара не холодную – ледяную. Пальцы сжимает до боли в собственных, не позволяя сознание потерять, раны латает совсем некрасиво, – не целитель ведь, не целитель, – да с подобной кровопотерей красота – прихоть пустая. И помощи ждать неоткуда. «О чем ты думал?» – не лучший вопрос, но Неревару нельзя закрывать глаза. Нельзя терять ощущение реальности. И он не теряет, хрипит неразборчиво, что иначе бы не получилось, и Ворин злится.       На него.       На себя.       На то, что иначе и впрямь ничего бы не получилось. На то, что он на месте Неревара поступил бы точно так же.       Собой жертвовать проще, чем кем-то другим.       – Наверное, мне не стоило... – шелестит Неревар в настоящем, и Ворин стряхивает оцепенение неуместное. Сглатывает горький ком. Заставляет мысли выстраиваться логически, не идти у эмоций на поводу, не утягивать в прошлое, важное несомненно, да ничем не способное помочь.       Хотя, нет.       Напротив.       Способное.       Пусть не как указание – как подспорье. Контраст. В сравнении с воспоминаниями реальность не так страшна. Едва ли не безобидна. В реальности нет ни осколков белесых костей, ни обломков зазубренных стрел, плоть терзающих, ни, тем более, ран сквозных, не смертельных чудом, не иначе.       И всё же Неревар никуда не пойдет.       Не сейчас.       Не в таком состоянии явно.       Бездействовать – невозможно. Невозможно отпустить.       – Что случилось, Неревар? – голос скрывает послушно истину, звучит почти взаправду спокойно.       Каждый шаг – узел малый в плетении чар.       Неревар качает головой, морщится и чуть не теряет равновесие, несмотря на твёрдую опору за спиной. Порез, пересекающий лоб от брови, скрывается за линией роста волос. Кровь из него течет, несомненно, да её меньше, чем показалось на первый взгляд: по скулам она лишь размазана неровно, как и по вискам.       Выглядит хуже, чем есть на самом деле есть.       В отличие от раны иной.       Магия определяет её с бесстрастной точностью: затылок. Тяжёлый удар. Или, возможно, неудачное падение. Не удивительно, учитывая взгляд блуждающий и обрывистость речи.       Ворин сдерживает дрожь, опускается на колени рядом.       Ничего в действительности страшного.       Ничего непоправимого.       Не лучший расклад, но и не худший. Череп цел. Ущерб внутренний сложнее ущерба внешнего, однако Неревар в сознании, отвечает на вопросы связно, присутствие его стабильно, а необходимые заклинания не составят труда и магу самых средних навыков при должной внимательности.       Всё поправимо.       Только вот зубы всё равно смыкаются до скрипа.       Слишком много мыслей.       Чувств.       Это ведь Неревар, не кто-то иной.       Не получается не думать. Не вспоминать. Не представлять. Не понимать с внезапностью, лишающей дара речи: удача старого друга не безгранична, и изменить могла ещё у подножия Красной горы, ещё до того, как истину удалось узреть.       И сейчас изменить могла.       Выскользнуть кольцом из пальцев.       Не сорваться разрядом грозовым.       Осознание не-невозможного, пусть не случившегося, шею сдавливает цепью стальной.       – Ничего. Совсем ничего, – Неревар пытается ухмыльнуться, да наконец-то ловит взгляд Ворина. Замирает. Сморит пристально, словно насквозь, и выдыхает, краем рукава стирая кровь со щеки вместе с подобием веселости любой. – Случайность. Стечение обстоятельств. Не стоило тревожить тебя, но он захотел забрать ещё и кольцо, а мне отдавать его совсем не хотелось... Слишком крепко вцепился, – сплевывает на сторону. – Сам виноват.       Глаза – тёмные.       Топкие.       Так сложно не смотреть. Не засматриваться.       Стоило тревожить.       Стоило.       И плевать на предосторожности – от них толка никакого, если себя не сберечь. А Неревар себя не бережет, и кольцо надел не потому, что за себя испугался – за безделушку, что легче легкого повторить. Заменить.       Неревара же заменить невозможно.       Ворин проглатывает проклятие, не сорвавшееся с языка:       – Сколько их было?       Одиночка – помеха несущественная. Неощутимая. Одиночка очнулся бы через час и не вспомнил, что что-то у кого-то хотел забрать.       С одиночкой смысла нет судьбу испытывать.       До последнего быть никем.       – Несколько, – молвит Неревар, прикрывая глаза. – Пять. Семь? Меньше десяти, – он пытается отстраниться от стены и вновь теряет равновесие, да Ворин мягко сжимает его плечо, упасть не позволяя. – Кажется, мне нехорошо.       От признания очевидного под грудиною – холодок.       Ворин чувствует наяву то, чем воспоминания недавние обжигали. Снова нет выбора. Выхода нет. Неревар собой рискует, а он не может рядом встать, не может беду отвести.       Пусть риск – осознанный.       Не напрасный.       И, пожалуй, именно эта осознанность убивает вновь. Хоронит под толщей пепла. Ворин понимает, зачем быть никем, почему это так важно, необходимость суровую признает, и в то же время ему страшно думать о том, что Неревар готов позволить делать с собой, чтобы представление продолжалось так, как того требует замысел изначальный.       Так, чтобы трое не заподозрили ничего.       Не усомнились спасительно.       – Не шевелись, – просит, подмечая запоздало отсутствие морозного плаща, укрывая поспешно от жара.       – Не злись, – шепчет Неревар, не открывая глаз.       – Я не злюсь, – Ворин почти не лжет.       Почти не злится.       То, что на себя – не в счет.       Палец скользит по лбу невесомо, ощущения наперво притупляя, едва касаясь пореза. Глубокого. По счастью не задевшего нервы. Края раны затягиваются следом, растворяются в пепельном жемчуге кожи.       Лишь у кромки волос запекается шрам.       Частью шрама иного. Того, что линией беспрерывной змеится по краю лица, начинается и заканчивается точно под подбородком. Того, что так просто не стереть. Что стереть едва ли возможно.       Не просто шрам.       Далеко не просто.       – Я знаю, – губы Неревара изгибаются слабо. Словно бы виновато. – Извини.       Голос – хриплый и вязкий.       Завораживающий.       Чарующий хуже Сердца шепота.       Неревару ухмылка уверенная куда больше идет, а от этой улыбки болезненной всё сжимается внутри и тянет на поступки необдуманные, на признания неуместные. На то, на что тянуло временами и раньше.       Когда-то давно.       Очень и очень давно.       Тогда, правда, было намного легче остановиться. Одернуть себя. Спрятать желания, не ясные до конца, так, что лишь морок, разум окутавший, вытянуть сумел, обернул в мечтания невозможные, во снах болезненных воплотил.       И не узнать, о чем думала Азура.       Не изведать, почему именно этот облик. Эта плоть. Изменение единственное-существенное и вместе с тем если не переворачивающее всё, то дополняющее определенностью болезненно-острой. Глаза больше не закрыть, не солгать самому себе.       Не изящная ли то месть за сотни лет проклятий?       Неподходящие мысли.       Опасные.       Лишние.       Ворин выдавливает поспешно, паузе затянуться не позволяя:       – Не за что извиняться.       Неревар фыркает, приоткрывая глаз:       – Зря я…       – Не зря, – обрывает Ворин, потому что знает наперед, что услышит. Предугадывает без труда. – И не вздумай себя винить – твои замыслы не воплотить из тени. Уже сделанного достаточно, чтобы дальше идти.       Ни слова против.       Неревар выдыхает упрямо-кратко, вновь закрывает глаз, но молчит. Признает: на этот раз Ворин прав.       Спорить глупо.       Никто не сумеет пророчество воплотить. Никто не сможет назваться Нереварином так, чтобы слова истиной прозвучали, а не обманом самонадеянным.       Придется заканчивать быть никем.       – Кости целы, но отпустить не проси: мне нужно некоторое время, чтобы привести тебя в порядок, – продолжает Ворин, дополняя чар плетение, отгоняя мысли неуместные и сосредотачиваясь на настоящем. На задаче, что в прошлом решил бы играючи, а теперь отчего-то медлит.       Только магия.       Самая простая магия. Обычная. Обыденная. Смертному доступная.       Её хватит вполне.       Уже ведь получилось. Уже хватило. Порез затянулся бесследно – руки помнят, что делать, сколько бы лет ни прошло. Формулы проверенные действенны до сих пор.       Он не будет торопиться.       Не станет спешить.       Аккуратность. Плавность. Мягкость. Самое безболезненное из заклинаний. Всё получится. Обязательно получится.       Потребуется разве что более плотный контакт.       – Я мог бы погрузить тебя в сон, – предлагает Ворин, впрочем, не особо надеясь на согласие.       Он мог бы.       Разумеется, мог.       Так посоветовал бы любой целитель – уснуть и проснуться уже без боли. И не пришлось бы терпеть неудобства от перемещения в пространстве, сколь угодно незначительного. Не пришлось бы сознания спутанность изживать. Однако Ворин – не целитель, совсем не целитель, и помнит своего друга слишком хорошо.       – Нет, – ожидаемо отзывается Неревар. – Не надо.       Лучше видеть.       Чувствовать.       Осознавать.       – Как пожелаешь, – Ворин затягивает иллюзией каменных выступов труп, заставляет исчезнуть все запахи тревожные. Бессмысленно чисто практически. Бесполезно. Однако так проще самому. Так спокойнее Неревару. – Только пообещай не сопротивляться.       Стол подойдет, конечно же.       Без сомнения подойдет.       Ровный. Гладкий.       И в то же время Ворин видит иное решение, соблазнительное до крайности. Приятное. Оправданное притом.       Однако он не уверен, что оно придется по душе Неревару.       Не уверен, насколько оно уместно.       – Это и так не в моих интересах, – веки чужие вздрагивают, да остаются закрытыми. В голосе слышится смутная тень.       Странная реакция.       Дыхание – ровное. Даже слишком. А плечо под рукой замирает.       – Неревар? – зовет Ворин негромко.       Пальцы скользят по рубахе льняной. Поглаживают. Случайно касаются кожи шеи кончиками когтей. Старый друг расслабляется, не выдавая причин настороженности минутной, и вновь приоткрывает глаз. Тот, что меньше залит кровью.       Смотрит нечитаемо:       – Только не на стол.       Категорично.       Резко.       Неревар не в том состоянии, чтобы развернуто пояснить, почему, так что Ворин откладывает на потом расспросы. Кивает согласно.       Поспешно чрезмерно.       Охотно.       Понимает, впрочем: утопично считать, что причина решения – одна на двоих.       – Тогда потерпи, – он наклоняется и привлекает Неревара к себе, обнимая, носом утыкаясь в гладкие темные пряди, вдыхая вновь запах железистый.       Ощущая багряную влагу.       Вдох чужой.       Руки сжимает, приподымая. Отмечая и хрупкость обманчивую, с которой свыкнуться успел, к которой успел привязаться, и легкость невероятную. Неправдоподобную. Обусловленную не только весом изящного тела.       Силой собственной.       И, пожалуй, впервые с той ночи, когда стало не всё равно, кем быть, когда божеством стало быть решительно невозможно, форма физическая, перекроенная горечью гневной и волей Сердца, не вызывает отторжения. Не видится слепленной наспех бездумно. Исказившейся уродливо, отвратительно-бесполезно в желании избавиться от недостатков мнимых и истинных, от подобия слабости любого, получить достаточно грубой силы, чтобы и без магии никогда и никому не уступить вновь.       Уродливо, да. Отвратительно.       Не бесполезно.       Он может поднять Неревара на руки.       А может – одной рукой.       Улыбка – глупая. Неуместная. Ворин успевает согнать её с лица до того, как опускает Неревара на колени свои.       – На камнях не лучше, – поясняет зачем-то, словно оправдываясь. – Потерпи.       Он не уверен, насколько всё это приемлемо.       Приятно.       Удобно.       Приемлемо ли?       – А можно не терпеть? – Неревар усмехается, сомнения выжигая. Устраивая голову у Ворина на груди так, что сердце ускоряет ход предательски. – Терпеть здесь нечего, – голос старого друга опускается на пару тонов, истончается шепотом ласковым. – У тебя сильные руки. И теплые.       Сначала Ворин думает, что ослышался.       Ослышался ведь.       Ведь не мог Неревар сказать такое.       Или всё же мог. Просто так. Без умысла. Без какого-либо подтекста. В тоне ведь ничего такого нет. Это – факты банальные. Набор фактов. Не более.       Да.       Именно.       Факты.       Ощущения.       Отношение.       Не без подтекста, да не с тем подтекстом, что разум, смущенный чувствами, видеть желает, всякой логике вопреки. Это – одобрение. Признание нормальности происходящего.       Той самой пресловутой приемлемости.       – Слишком холодно? – спрашивает Ворин торопливо, проверяя температурный барьер.       – Нет, – взгляд Неревара, вновь утративший сосредоточенность, кажется отчего-то мечтательным. – Приятно.       Ворину тоже приятно, и это нормально.       Нормально.       Объятия старого друга приятны всегда. Особенно – после долгой разлуки. Даже если прежде именно таких не случалось.       – Чем тебя так? – Ворин распускает растрепавшуюся косу и прикладывает покалывающую от заготовленного заклинания ладонь к затылку Неревара. Зарывается пальцами в волосы и не может не думать о том, что обстоятельства не те, чтобы ощущениями наслаждаться.       Однако иные вряд ли представятся.       – Можешь посмеяться – веткой плакучника, – губы Неревара в краткий миг перед тем, как растянуться в ухмылке очередной, кривятся неровно, и становится ясно: он не доволен самим собой. – Сильно?       Изрядно.       Впрочем, могло быть и хуже.       Намного хуже.       Ворин не успевает ответить: последнее заклинание в цепи улавливает в Нереваре нечто до дрожи знакомое, и лишь усилием воли удается заставить пальцы продолжить прочерчивать узоры чар. Тело же каменеет.       Нет.       Нет-нет-нет.       Такого не должно было случиться.       Не должно было произойти.       Однако быстрый взгляд глазом, что видит иначе, не оставляет никаких шансов на ошибку. Всё именно так.       Вдох – рваный.       Скомканный.       Язык не слушается. Ворин не знает, как сказать. Не знает, как начать.       Не заметил.       Он – не заметил. Не распознал.       И допустил.       О, Азура.       – Достаточно, – удается вымолвить едва. – Сотрясение. Лёгкое, – он снова пытается поглубже вдохнуть. – И ещё кое-что.       Касание чужое – мягкое.       Плавное.       По линии челюсти вниз к подбородку. К губам. Перчаток плотная кожа скрывает первый симптом.       – Я знаю, – шепчет Неревар так спокойно, словно это вовсе его не волнует. – Дыши, Ворин.       И Ворин дышит.       Вдох.       Выдох.       Вдох.       Пальцы скользят почти механически. Бездумно. Так же бездумно и магия течет, исцеляя совсем не то, что стоило бы в первую очередь исцелить.       Да от того даже у самого Ворина нет спасения.       – Я же… Я… – слова не складываются. Мыли мешаются, друг друга перебивая, и шепот Сердца на грани слуха насмешливо звенит. – Этого не должно было произойти. Нет… Не должно было. Я этого не желал.       Он должен был быть внимательнее.       Должен был неотступно следить. Следовать. Во снах. Наяву.       Не допустить.       Ни за что не допустить.       – Никогда? – спрашивает Неревар, проницательно чрезмерно, и даже то, что он не злится, не делает ничего ни легче, ни проще.       Согласиться – солгать.       Он виноват.       Снова виноват.       – Ворин, – зовет Неревар полушепотом, ощутимо пальцы сжимая, не позволяя игнорировать себя. – Дыши. Мы говорили об этом, помнишь?       Помнит, конечно же.       Помнит.       Как помнит и обещание опрометчивое о встречах лишь наяву. О том, что у каждого – своё дело и роль своя.       Он не должен был соглашаться.       – Ворин? – Неревар хмурится.       Сердце стучит всё быстрее. Громче.       Это его вина.       Его вина.       – Я должен попытаться, – выдыхает Ворин. Умоляет без малого.       – Нет, – следует незамедлительно. Хлестко. – Не должен. Я не собираюсь тобой рисковать.       Нельзя вглядываться в Сердце.       Нельзя терять себя.       Ворин согласился и с этим. Сам.       Пообещал.       Не думал ведь, что подобное может случиться взаправду. Тешил себя мыслью, что он уже иной, что он не допустит непоправимого всем пророчествам вопреки.       И не уследил.       Не заметил.       – Вспомни пророчества, – продолжает Неревар, словно мысли читая. – То слово. Старое. Его и в нашей юности почти не использовали. Оно значит «исчезнет». «Исчезнет», а не «обойдет стороной». «Отступит», если угодно.       Да.       «Исчезнет».       «Отступит».       Не «обойдет стороной».       Так пообещала Азура.       Так будет.       Ныне у Ворина нет причин сомневаться в её словах. Нет причин не верить. Он отвергал, он проклинал, да, но Азура Неревара вернула. Азура Неревару благоволит.       Он надеялся лишь, что выбор его хоть что-то изменит.       Что Матерь Роз пожалеет любимое дитя. Если не отведет опасность хуже смерти, то позволит её отвести.       На периферии сознания непрерывно слышится Сердца гул.       – Ты не видел, что делает корпрус, – Ворин не смотрит в глаза, просто не может. – Он сожрет тебя. Уже пожирает. Я создал его, я должен найти управу.       Когда-то он был бы рад.       Когда-то он мечтал трансформацию старого друга узреть. Переплавить. Вылепить заново своими руками.       Когда-то он смотрел на возвращенных потомков Дома и думал, что сделает Неревара совершеннее любого из них. Вознесет, рядом с собой поставит.       А теперь на языке от воспоминаний одних желчный привкус.       Разложения сладковатая гниль.       Рыхлость трупная.       Корпрус не оставляет за собой ничего. Он так устроен – необратимо. Ворин создал его таким, когда лишь в этой необратимости видел смысл, когда желал того, что сейчас не может себе простить.       Он должен рискнуть.       Неревар стоит любого риска.       В конце концов, пророчества не говорят прямо. Возможно, вновь всмотреться в Сердце – единственный путь.       – Нет, – повторяется Неревар. – Фир поможет.       Пальцы прерывают плетение чар. Ворин завершает заклинание, да не может руку отвести.       Не может поверить в то, что слышит.       Безусловно, Фир зашел в изучении корпруса дальше многих, сумел принципы его понять отчасти, переработать и применить. Однако он едва ли в силах совершить то, что и Ворину не подвластно.       – Ни один его подопытный не выжил, – голос срывается в хрип.       – А я выживу, – Неревар всё так же спокоен.       Уверен.       Некоторые вещи должны произойти. Некоторые вещи не произойти не могут, особенно, если вознамериться иные изменить. Такова цена.       Цена, что слишком высока.       Ворин того не стоит.       – Не хочу тебя потерять, – шепчет на грани слуха, прижимая Неревара к себе.       Прикрывая глаза от ответного:       – Как и я не хочу потерять тебя.       Поэтому – нет.       Поэтому нельзя вглядываться. Нельзя пытаться переломить природу того, что сам же и сотворил, когда величал себя без малого божеством. Нельзя позволять Сердцу шептать, отравляя, дурманя, выворачивая наизнанку.       Выход иной существует.       Даже если единожды и по воле Азуры, но существует. Даже если только для Неревара. Как чудо.       Как доказательство.       Выход изначальный, предполагавший, что на пути Нереварина будет стоять Дагот Ур.       – Я виноват, – признает Ворин опустошенно. – Снова.       И не в силах ничем помочь.       – Нет, – отвергает Неревар истину несомненную. Пальцы сжимает, заставляя голову опустить, посмотреть в глаза, цепкие вновь до безумия, сталью серебреной поблескивающие. – Не ты. Если кого и винить, то меня. Это было моё решение – не видеть общие сны, не связываться иначе, нежели наяву. Моим решением было и не тревожить тебя, как мне казалось, напрасно. Не заставлять волноваться попусту. Мне стоило предупредить, сказать, что поручено сделать, позволить тебе действовать так, как ты сочтешь необходимым, позволить помочь, но, как видишь и сам, этого не случилось. И у меня не было для того причин. Настоящих причин. Глупости одни. Но именно из-за этих глупостей в том числе и сейчас я не хотела… – пауза-выбоина. – Не хотел… – ещё одна. – Мне не хотелось… – Неревар отнимает руку от лица Ворина и с силой проводит по волосам своим. – О, Азура!       Искренний жест.       Знакомый.       Не попытка намеренно тему перевести.       Разум цепляется за слова, за восклицание жаркое. За паузы, вроде бы, беспричинные, ведь разницы нет никакой.       Для Ворина.       И в то же время память подкидывает услужливо, как Неревар говорил о себе. Как избегал, словно случайно, всякого указания на новое естество, определенность лишь относительно жизни отнятой выражая.       – Это важно? То, как ты говоришь, – в тоне – ни намека на то, насколько Ворин желает узнать ответ.       Есть ли шанс хоть единый.       Хоть призрачный.       Нет, он по-прежнему не собирается старого друга чувствами постыдными донимать. Ни за что. Не теперь, когда даже дружбы по-настоящему не достоин, когда от былого Ворина Дагота остался обломок, обтесанный толщей лет.       Его чувства – пустое.       В отличие от чувств Неревара.       Ворину отчаянно хочется верить в великодушие Азуры. В благоразумие. В то, что память не стала гнетом, не надломила изнутри ненароком. В то, что Неревар не отрицает ни одну часть себя, настоящее принимая таким, какое оно есть, ведь иное было бы слишком жестоко.       Неревар отпускает волосы свои, смотрит пристально вновь:       – Для тебя.       Ворин готов рассмеяться от горечи и облегчения.       Для него.       Всё – для него.       У сердца – шёлк. Нежность, ребра раскалывающая.       Не стоит он того.       А Неревар заботится. Поддерживает, как может, иллюзию былого-привычного, даже слова подбирает так, словно и не изменилось ничего в нём, кроме плоти. Словно он появился в этом теле однажды и сразу же отправился к подножию Красной горы, осознавая себя всегда только Нереваром, и никогда – кем-то другим.       Но ведь тот кто-то, та кто-то – тоже Неревар.       Часть Неревара.       Часть, что отрицать нельзя.       – Вовсе нет, – Ворин покачивает головой, глаз не отводя. – Я не совсем в себе, признаю, но я не слеп. Я вижу тебя. Мне важен ты, не то, как ты говоришь – то, что ты говоришь, то, что ты чувствуешь. То, как ты чувствуешь.       Пусть чувства собственные от того не станут менее недозволительными.       Предосудительными.       Кощунственными почти.       Но хоть мерзости налет не обретут.       – Иначе, – отзывается Неревар задумчиво, словно бы уловив в последних словах вопрос. – И тебя иначе вижу. Так же, но иначе.       Ворин понимает.       Принимает, как должное, ведь это – тоже нормально.       Естественно.       Неревар ни словом, ни жестом, ни взглядом не выдал, как относится к тому, что Ворин собой представляет ныне. Ему не страшно. Не отвратительно. Он видит в Ворине Ворина, и этого достаточно.       На большее рассчитывать глупо.       Бессмысленно.       – Увы, я не тот, что прежде, – жаль, голосу не удается легкость сохранить.       Неревар издает звук неопределенный. Нечто среднее между вздохом, хрипом и грубым смешком.       Раздраженным изрядно.       – Не в этом смысле, – пальцы его смыкаются на руке Ворина, не позволяя объятия разорвать, и голова вновь прижимается к груди, ближе к сердцу. – Я вижу тебя другими глазами, – он усмехается уже более явно. – Глазами… Другими глазами!       Смех – дробный.       Нервный.       Однако не вымученный.       Веселый взаправду.       Неревар смеется над шуткой своей случайной так заразительно, что Ворин и сам усмехается невольно. Другие глаза, подумать только.       Действительно другие.       Он не уверен, что это – то, над чем следует смеяться. То, над чем в принципе уместно шутить.       А Неревар всё равно смеется.       Хохочет.       Так просто и так легко. Уже вовсе не нервно. Невозможно не заслушаться, и внутри расцветет тепло.       Ворин думает, что не слышал смеха такого, непринужденного, не надрывного, не горького, фальшью не пропитанного, дольше, чем глазами своими не видел кровь. Что Неревар до конца безупречно поддерживал выбранный образ, улыбался нарочито бесхитростно, белозубо-уверенно, усмехался бравурно и не раз заливисто на публику хохотал, да то была лишь игра искусная, а наедине старый друг становился всё больше серьезен и молчалив: в последние годы у него находилось мало поводов для радости.       С ней и в новой жизни не задалось.       Не в последнюю очередь из-за кошмарных снов, из-за того, что на плечи свалилось яростью бури пепельной. Из-за самого Ворина.       О последнем лучше не думать.       Не портить момент.       – У тебя всё ещё ужасное чувство юмора, – укалывает Ворин беззлобно.       – У тебя не лучше, раз мои шутки всё ещё способны вызвать улыбку на твоём лице, – незамедлительно отбивается Неревар.       Выдыхает.       Брови острые сходятся у переносицы так, словно и не случилось пары беззаботных мгновений. Словно это не старый друг только что хохотал.       – Не совсем своевременно, – отмечает Неревар, возвращая спокойствие строгое тону. – Но, как бы то ни было, я действительно вижу тебя иначе, не совсем так, как раньше, и это влечет за собой определенные последствия.       Редкость встреч.       Отказ от снов.       Ворин честно пытается не забегать вперед. Хочет выслушать полностью и лишь после сделать выводы, но что-то внутри покалывает беспокойством контуры старых ран. Заставляет предполагать, заранее искать пути к отступлению.       Неревар видит его иначе.       Не потому, что Ворин изменился – изменения Неревара не тревожат. Нет. Однако тревожит иное.       Заставляет иначе смотреть.       Так же, но иначе.       Догадка соскальзывает мурашками по плечам. Если бы не Неревар, не испытывающий никаких неудобств, не собирающийся ни объятия разбить, ни подняться, Ворин бы обязательно дистанцию разорвал.       Он чувствует себя дураком.       Всё ведь просто.       Ясно, как день.       Он контролирует себя сейчас. Сейчас осознает, насколько неуместны некоторые грани чувств, насколько неправильно ощущать подобное в отношении старого друга. Сейчас не желает причинять никаких неудобств.       Однако ещё недавно это его не заботило.       Ещё недавно на Неревара изливалось буквально всё.       И не нужно быть самым проницательным мером, чтобы понять, какие элементы не вписываются в концепцию друга-предателя совершенно. Почему Дагот Ур был готов своеобразно, но простить.       Рядом с собой поставить.       Вести среди пепла и праха к убранному свечами алтарю.       Нелепость – надеяться, что Неревар спишет всё на не самое адекватное восприятие действительности. Не проанализирует каждый сон со скрупулёзностью щепетильной, не разберет каждый жест, каждый взгляд и каждое слово.       – Нам придется об этом проговорить, всё равно пришлось бы рано или поздно, – Неревар не давит. Не укоряет. Не пытается отстраниться или отнять голову от груди, и Ворину видится в этом добрый знак. – Я желаю говорить с тобой прямо, как прежде, и, пока есть такая возможность – не только наяву, не опасаясь при этом, что ты прочитаешь во мне слишком многое в самый неподходящий момент.       Обтекаемо.       Деликатно.       Неревар не оскорблен. Смущен разве что – краска отлила от лица, что особо заметно на фоне густеющей крови.       Он всё понимает и желает отказать.       Указать на невозможность мечтаний тактично. На то, что секрет – не секрет. Так, чтобы это не стало открытием тягостным однажды.       Так, чтобы нечаянно не уязвить.       Впрочем, отказать лишь в большем. В невозможном. Не отказаться от близости дружеской-привычной.       И Ворин согласен.       На любые условия согласиться готов. Пообещать что угодно.       Он ведь контролирует себя. Он справится с собой. Ему не нужна взаимность полная-всеобъемлющая, никогда не была нужна на самом деле. Он не сумеет перестать испытывать то, что чувствует, но Неревар никогда более не будет вынужден терпеть даже тень внимания, что приносит не удовольствие – неловкость лишь.       Ворин не успевает высказаться – Неревар прерывает молчание вновь.       – Выслушай меня, – просит как-то глухо. Словно несмело. – Возможно, мои выводы неверны, и потому эти слова будут тебе неприятны. Скажи сразу, если так. Скажи, и мы закончим этот разговор, сделаем вид, будто его и не было.       Не придется.       Ворин кивает неспешно, хоть и представляет прекрасно, о чем пойдет речь. Чувствует себя так, словно не справился с левитацией в десятке метров над землей и отчаянно пытается заклинание восстановить, пока не стало слишком поздно, а ничего не выходит. Время ускользает сквозь пальцы.       Он хочет прервать Неревара, сказать, что не нужно слов. Что он понимает. Признается во всех грехах.       Но нет.       Нет-нет-нет.       Он контролирует себя.       Он выслушает до конца.       – Я вижу тебя не только как дорогого друга, – голос Неревара обесцвечивается до невыразительности абсолютной, изморосью сковывающей. – Не только как того, кому могу доверить свою спину. Не только как своё право на ошибку. Я вижу тебя так, как женщина видит мужчину, и пойму, если ты пожелаешь эти слова забыть.       Гул крови в ушах – оглушительный.       Мысли обрываются.       Ворин не совсем понимает. Совсем не понимает. Или же напротив, понимает и не может поверить.       Он должен был разбиться насмерть, а вместо этого воспарил.       Не может такого быть.       Невозможно.       Неревар не должен чувствовать к нему ничего сродни тому, что чувствует сам Ворин. Не должен воспринимать его так. Не после всего.       Только вот чувствует.       Воспринимает.       И это – не морок.       Не сон.       Не бред.       Не фантазия очередная-навеянная, ведь Неревар слишком Неревар. Такой, какого Сердце не понимает, конструировать не умеет, отчего разлетаются в дребезги все нашептанные мечты. Такой, каким его редко видел кто-либо, кроме Ворина. Расслабленный до неправдоподобия. Отстраненный. Не заинтересованный словно бы в словах своих.       Такой, каким становился всегда, когда смущение одолевало.       Когда неуверенность редкая брала верх.       Смотрит не в глаза – на сторону, и взгляд – темнее ночи северной. Холоднее осколка льда. И пальцы отпускают руку Ворина с равнодушием показным.       А Ворин понимает, что счастлив.       Счастлив как никогда.       Он перехватывает ладонь Неревара и, повинуясь порыву пьянящему, растекающемуся под кожей пряностью комуники, подносит к губам своим:       – А если не пожелаю?