В огне, дыму и после жизни

      Спасатели, как известно, делятся на тех, которым есть к кому возвращаться, и одиночек, которые сами по себе. Максим Шустов относился ко вторым — бессемейным. Без родителей, жены и даже девушки, он жил работой и музыкой. С музыкой у него складывалось дай бог каждому, но со спасением людей — всё-таки лучше.       Он обгорал, ломал ноги, руки, как-то почти сломал спину и даже чуть не угорел, надышавшись дыма — вытащили полуживого, провалялся в больничке положенное на восстановление время и снова в строй.       Его не пугали ни прыжки, ни огненные валы, ни падающие деревья, ни лёжки под огнеупорками в ожидании эвакуации. Для всего этого он всегда вооружался улыбкой, гитарой и выучкой. Боялся одного: потерять людей. По воле рока или просто глупости, неважно. Это люди. Любого пола, расы, предпочтений и характера — они, в первую очередь, люди, а значит, заслуживают спасения по умолчанию.       Прежде чем попасть к Алексей-Палычу Соколову, Шустов сменил несколько групп. Причина оказывалась примерно одна и та же: погибло столько-то, остальных проще распустить, чем собрать заново. Вот и шёл на ротацию. А в перерывах приобщал бухгалтерию к прекрасному.       Соколов терял мало и редко. Такой расклад устраивал всех, даже сторонников частых ротаций по принципу «чтобы было». Макс прижился под его крылышком уютно, врос и прикипел, благо мужики попались толковые: с такими легко работать, когда и сам не дурак.       Шустов как никто другой знал, что люди смертны, но приближения своего часа ещё не чувствовал. Когда тебе слегка за тридцать, жизнь прекрасна и кажется, что ты бессмертен, даже если ты — пожарный.       А потом случились Карелия, дети и своенравная «Лариса Иванна».       Начавшийся как стандартное окарауливание леса, вылет как-то быстро превратился в мгновение, когда Макс стоит посреди вертолёта, застрявшего в горящем лесу, а весь мир сужается до небольшой полянки, залитой топливом. Этот мир давит на него, пытается задушить паникой, заставить сдаться и принять неизбежное — они не взлетят. Макс уже выбросил всё, что только нашёл, даже гитару и карамельки — свой «маст-хэв» набор, — разве что догола не раздел себя и остальных, слил топливо. Должно же быть ещё что-то, от чего можно избавиться!       Шустов хватается за кресло, последнее в салоне, и рвёт на себя. Прикручено! Да на совесть, такое долго выдирать будешь, Акопыч явно с шуруповертом дружит.       Впору только самому выброситься, даром, что под сотню весит.       Эта мысль сваливается на голову ржавым топором.       Минус сто кило одним махом. С такой разгрузкой точно взлетят.       «Полыхнешь, как спичка в руках у Соколова полыхнешь!» — орёт инстинкт самосохранения.       — Иначе все погорим, — едва шевелящимися губами отзывается профи внутри Макса. Один или тринадцать — элементарная арифметика пожарных.       «Заживо сгоришь!» — не отступает инстинкт.       Макс смотрит безумным взглядом на лужу топлива под вертолётом, на сжимающееся кольцо огня. Заживо сгорят все, и только в его силах это исправить.       «Господи, дай этих сил…» — молится Шустов и снова оборачивается к детям с улыбкой, только с улыбкой, будто они на экскурсии какой-то:       — Внимание! — кричит он тоном заправского фокусника. — А теперь все, кто верит в чудеса, закрывают глаза, и на счёт «три!» — взлетаем!       Испуганные дети послушно зажмуриваются, прячут лица в ладошки, размазывая слёзы по грязным щекам. Где-то в лесу их матери верят в то, что Максим действительно совершит чудо и вернёт невредимыми всех, всех до единого.       — Раз!       Вздох поглубже, словно попытка надышаться перед смертью. Но в воздухе дым и гарь, кислорода почти нет: не кашлять помогают только разработанные лёгкие.       — Два!       Один или тринадцать, один или тринадцать, один или тринадцать…       — Три!       Максим прыгает в момент, не давая себе опомниться и спасовать. Плюхается в топливо босыми ногами, и керосин мигом мочит носки, пробирается по штанинам вверх. Гореть будет ярко.       Со стоном, со скрипом вертолёт поднимается, открытая дверь по инерции захлопывается. «Лариса Иванна» приняла последнюю жертву в свою честь и соизволила, сделала великое одолжение.       У Шустова остаются силы лишь стоять внизу, улыбаться сквозь слёзы и махать на прощание престарелой стрекозе из металла.       Это. Конец.       Тридцать два года, даже до возраста Христа не дожил. И с девочками из бухгалтерии не дорепетировал, обещал ведь, что ненадолго…       Очередной ржавый топор сваливается тоже неожиданно. Вот вообще. Макс себя уже похоронил, но внутри что-то упрямо, наперекор всему щёлкает при виде огня, уже готового наброситься с пиром на керосиновую лужу. Тщательно задвинутый куда подальше инстинкт самосохранения хватает вожжи.       Шустов берёт высокий старт и рвёт когти с поляны, перепрыгивая очаги, почти не осознавая этого, пока в пятку не впивается первая колючка. Потом ещё и ещё, а голую руку царапает ветка, футболку прожигает что-то горячее, пропитанные топливом ноги тоже жжёт. Но он бежит, бежит, бежит, не позволяя обращать внимание на боль, не позволяя останавливаться, не позволяя задуматься. Перепрыгивает поваленные деревья и горящие ветки, пару раз чуть не падает, но несётся дальше, умоляя себя не заблудиться.       Перед глазами карта Акопыча, на которую он взглянул лишь раз, пока загружались, и Шустов по памяти летит к реке. Он не знает, как далеко, как высоко, что с рельефом — он просто бежит, обгоняя смерть.       Умрёт он в любом случае, но лучше так, с боем, чем просто в керосине.       Останавливается всего один раз: чтобы стащить излохмаченные носки, пока не повис на каком-нибудь бревне, и сбить пламя с голеней. Думает к чертям содрать и штаны, но не рискует: пятна топлива скоро выгорят, а веток впереди ещё много.       Шустов бежит дальше.       Лес становится гуще, жарче, пробираться дальше все труднее, Макс застревает в развилках, спотыкается, валится, поднимается, и снова бежит. Снова падает, делает несколько вздохов над землёй, давая себе секунды три на отдых, и бежит, бежит, продолжает бежать, несмотря ни на что. Руки горят, ноги горят, лёгкие — тоже горят, изнутри, будто и их подожгли, Шустов почти не чувствует себя, но не сдаётся.       Он обещает себе сдаться через минуту. Нет, не через эту — через следующую. Да, другую, эта тоже вполне неплохая, как и соседка за ней. Он сдастся, обязательно сдастся, только ещё немного продержится — и точно сдастся.       В ушах свистит, и неясно: это ветер, пламя или самолёт.       Какой, к чёрту, самолёт?!       …и вправду — самолёт. Неповоротливая туша в тридцать с лишним тонн, хвалёная многоцелевая амфибия. Заходит на круг прямо у него, Макса, над головой.       А впереди зияет просвет. Кусок светлеющего неба между горящими деревьями.       Обрыв. И река.       — Да, — шепчет Максим, проламываясь сквозь кустарник.       — Да! — кричит он, наконец-то выбегая к обрыву.       — ДА!!! — вопит он, не сумев остановиться, пролетев вперёд, прямиком навстречу холодной реке. Воде, воде, воде!       — Ма-а-а-акс! — как будто слышится издалека знакомый голос.       Тёмные воды смыкаются над головой, принося облегчение ранам и забирая с собой весь свет.       Свет возвращается к нему через пару недель, освещая палату реанимации, куда Макса прописали до улучшения состояния. Улучшать, оказывается, тоже есть что — ожоги третьей и четвёртой степени, почти без надежды, что выкарабкается. Добежал на адреналине и костях — так говорят все, кто приходит проведывать Шустова, едва врачи дают добро на посещения.       Сжёг ноги по колено до ампутации и напоследок чуть не утонул — благо, Серёга успел доплыть, они сами только-только в речку прыгнули метрах в пятиста. А впереди ещё чёрт знает сколько операций по пересадке кожи и волос.       — Руки на месте — и ладушки, — улыбается Макс в ответ на сочувствие. Улыбается честно, без кошек на душе: главное, что на гитаре сможет играть, а с песней всяко веселее даже без ног.       Главное — что дети живы, долетели. И рисунки у них красивые, яркие, с нарисованными одуванчиками в волосах у нарисованного Максима.       И мёд у Акопыча вкусный, тоже одуванчиковый.       — Малой, лучше конфет принеси, — ворчит Макс, едва Ильин падает ниц перед его койкой в безутешной мольбе о прощении за утопленный «спутник». Просьбу приходится повторить и вообще отхуесосить новенького — для галочки, раз уж он этого так ждёт и только от этого, наконец, успокаивается, — после чего карамельками Шустова просто заваливают.       Свои тридцать три уже заслуженно бессмертный Максим Шустов встречает в инвалидной коляске, с медалью Героя России и квотой на протезы. Но главное — с семьёй. Огромной семьёй тех, кого он спас, и кто готов спасти его. В огне, в воде и неразберихе инструкций коорцентра лесоохраны, куда принимают даже безногих отставных пожарных десантников.       Лишь бы руки были, душа пела и сердце рвалось спасать других.