Поступок

Было уже изрядно послеобеденно, когда Павел Артемьевич изволил покинуть свои скромные пенаты в кособочном задрыпанном жилище, коим заведовал некто К. Уханбекер, дабы задать ногам и мысльям своим непредвиденного променаду. Несла его походка нервная по залитым июльскими лучами тротуарам, вымощенным косой плиточкой, обихоженным и обхоженным всеми смутьянами, крестьянами и революцьерами по разной затее стекшимися и спёкшимися с маленько-тесненьким городом Н-ск. Думы Павлуши затейливы были, клокотали несметно, головушку кудрявую бурлили, и никак он возмущения строптивого унять не мог, только глубже нырял в беспокойные волны треволнений. - Сестра моя бедная, дурёшка наивная, как же так, по чью волю такое вершичится, я вас спрашиваю! - ругал он то дворнягу, под сапогом пронырнувшую, то корзину пустую, наперек дороги выкатившуюся. Третьего дня как ей предложение сделал этот жуткий Пётр Евграфович, а вернее сказать, билетик на каторгу преподнес, надухмарил его малость, смазал обещаньцами елейными, мол ты, Светочка, ко мне приходи, за меня выходи, сердоболица, девица, умница, я тебя опекать буду, тебе слово даю, челом тебе клянусь и кланяюсь. Но ведь гнусь одна да и погань это всё, - так измышлялось Павлуше, пока шёл он улочками да переулками к С-цкой набережной. Давно в его голову грешную план некий забрался, вмельтишился сквозь прочие мысли и думы. Надо было ему решаться, брать узды непокорные будущего в руки свои. Да вот где найти воли и чаянной смелости, ни с кого добра на столь смурное дело не спросишь. А решаться надо было, еще как надо! Ведь этот Пётр Евграфович не человек вовсе, а тля болотная, бесхребетная и аки комар кровососущая. Гляди-как на козлика тёртого, захотел невинную козочку измазгать по старости своей, положеньицем воспользоваться, чужой голод за счёт своего утолить! Петух куралесевый, курочку потоптать хочет, поклевать. Не будет ему ни курочек ни козочек, никуда он пальцы свои гнусные не затеснит, не всырмяжит, чёрт бородатый. И всё же как бы ни клокотало в груди, какой бы интригующей, броской и стихийной не виделась Павлуше его задумка, план его хитро-бесхитростный, но решиться же вот с разбегу, с разгною души своей он не мог, так что и укорял себя на думы нечистоплотные, поругивал. Разве пристало ему неистовствовать, корить судьбу, а тем паче Его Самого, да как он, смерд в себе пристойности для того находит, как спускает себе с рук и уст своих не благочестных волеизъявления экие. Нет уж, барин, не по карману нам подобные инсинуации, не по чести порожние домыслы, измышления оказистые. Словоблудит, пущай и внутренне только, душою и взором закипая, но не устами, но всё равно ж ты, поди, разошёлся, словоохотливый. Оно же как посмотреть, с какой колокольни выглянуть - авось и вовсе делу ход сама жизнь даёт, и кто он такой, чтобы противиться, беспокойство своё выцеживать. И ведь уж маменька его в своем отчаянии беспризорном сию профанацию с Михаил Андреевичем одобряет, да еще и умасливает стороны, сглаживая и без того не торчащие уголки. И так противно и тоскливо стало Павлуше от этих дум, так захотелось от местного редкого солнца в гурьбаный затхлый полумрак унырнуть, чего он и сделал, ничтоже попячившись от кибитки, на полном ходу чуть не ахнувшей его по сапогам. Уклонился Павел, в сердцах под нос оскорбительное выдав, да и втянулся в сырую кутерьму кабака, где давненько уже радости заседать не имел. Там публика была привычная, в своём безколоритном аскетизме отцветшая и подмятая, как цветы запыленные на ухабах разъездной дороги. Заручился он у бармена привычной утешительной стопкой, да взглянул на нее отчужденно, с неким вызовом будто бы, а затем опрокинул в себя мацанный лафитничек, и гаркнул, когда вода пламенная по горлу заструилась. - Что гнет-с нас с-сегодня? - осведомился учтиво его собеседник и сопительщик давний, отставной капитан Егор Борисыч, въедливо вглядываясь да пьяно щурясь, подсевши к Павлуше за стол. Рассказал он ему в сердцах воцвет всю свою беспокойную оказию, да как ощущал кипучую в себе ярость, так и не испарилась она, всё ещё в груди лютуя, так что с новым лафетником он поспешил, принесла его весёлая, вечно шутливо-неприступная но всамделишно доступная Никитишна, молодая, охряпистая, вся румяная, как каравай. - Стало быть-с, Павлуша, он у вас-с советник с-стацкий, - заключил собутыльник его, в густых усах улыбочку сочувственную приоткрывая. - Да хоть статский хоть пархатский! - озлобливо отозвался Павел Артемьевич, прихлопнув для острастки по жалобно крякнувшей столешнице. - Кем себя мнит этот Пётр Евграфович?! В чьи он покои удумал запрыгнуть, как с корабля на бал. - Тут некто сказал Вич? - елейно и похабно осведомился Арсен Сифилисович с лукавым таким оскальчиком пухлых губ. - Ой, окститесь, батенька, окститеся! - с деревенским бабским хохотцом захрипела Никитишна, а опосля зашлась в визгливом смехе да бряцанье своих пошлых посконных браслетов в коих меди было меньше на обе руки чем в медяке. Павлуша на них глядел исподлобно, да зубы его поскрипывали, да план его вновь оживал, восстая Колоссом Родосским, и взвывал, чтоб его воплотили. И противно одномоментно ему было и как-бы вкрадчиво весело оттого, что не уйдет чёрт этот седоликий от его воздания, от мщеного его пламени. Уж проследит он, Павлуша, чтобы ничего не наказанным в лету не кануло, не стырилось, не схомуталось. Пусть только попробует этот швах в покои его сестрицы ведаться. Пальцами задубелыми плеч её нежных и восковых касаться, усами густыми как гусеницей по коже лебяжей ползать. Глядит на неё как хищник, как тварь лесная, утащить хочет, да не только затем лишь, чтобы до костей обглодать, так всю душу вынуть и вытряхнуть, надругаться гаденько, мерзостно. И не знает сволочь эта, какие у Светочки ручки-то бархатные, к таким как у него лапищам неприспособные. А какой тонкий сгиб мерцающей шеи, такова она по природе своей - эфемерная вся, недотрожливо-бледная, неприданница, закрома у нее вербные, с невесомым персиковым пушком, а над ними рощица рыжая, да и рощицей не назвать, а поросль весенняя, тонко-степная. Безотрадно сверх меры всякой стало Павлуше, лешием болотным выть захотелось, так что восстал он на ноги, да и оставил как есть своих собеседниковых никчемных и нечаянных. Не грело солнце его, не трогало в душу, слишком махровым сумраком занавешено у него всё внутри было, куда там пробиться лучу невесомому, чем обласкать, утешить - нечем решительно! - Решаться надо, непременно надо! - приказал себе Павлуша, пыль дорожную втаптывая решительными чеканными шагами, и ноги сами изволили, понесли его к нужному месту, где знал он, обитает нечисть, что душу отравила. - Нельзя тушевать, делать надо! - подстегивал он себя, поторапливал, чтобы храбрость свою не спугнуть, не растерять прямо в дороге. - План есть и воля есть для этого плана, стало быть, надобно ему воплотиться, как бы еще он в голову залез, обосновался там как извозчик в кибитке своей. Всё, решительно всё противно видеть было - и тёмное и свётлое, и разухабистое и гладкое, сырмяжное и строптивое, фривольное и благовоспитанное. Куда ни глядел Павел Артемьевич, везде кипятком жизни глаза обжигало, на веки воском капало. Стоит у дороги пёс бездворный, не пёс даже а целая кобылина экая, смолянистая, да смотрит на него с вызовом неким, в бесстыдстве пунцовый свой топинамбур свесив до самой земли, а рядом сука неприкаянная в пыли трётся спиною облезлой, да торчат пуговицами её сосцы червонные. Эка невидаль, везде пошлость, грех, паль безрассудная. Надо хоть где-то нить эту обрубить, дать выдохнуть и себе и обществу, показать на личном примере, что всему время - и тьме кромешничей и рассвету, за нею следующему, доказать вот так, рубано-решительно, что на всё проруха найдётся, за всё спишется, сызмется. Или же повернуть, обратить вспять намерение? Гоже ли ему смутьяничать, бедокуриться? Снова сомнения душу грызть и вытягивать начали да так, что она в нёба упёрлося, дыхание в груди задушивая. И сердце в груди галопирует, шинтавражится, покою никак не сыщет от тёмных да извилистых бичеваний внутри. - Нет уж! Я ему покажу, злодею самому что ни есть фольклорному, пасконному, рутинному на что у меня духа хватит. - Горячо заявил голубю худощавому на заборчике Павлуша. - Нет уж, здрасьте ж, никто на сестру мою поклёп наводить не будет, хулой не тронет её души невинной, ушей безмятежных. Сейчас ты у меня, псина позорная, ответишь! Пётр Евграфович был там, где пологал его встретить Павлуша - заседал в беседке, в ароматных роз окружении, со стариками за партиею в шахматы, ход конём делал, бесстыдный, не зная, что сейчас к нему несбыточный шурин на всех порах мчится, и готовит, клубочит в себе ярость мстительную. Не завершишь ты ход свой, партийку ничтожную, сейчас я тебе покажу... - Пётр Евграфыч! - окликнул его Павлуша. - Ать? - растерялся старик, зенки свои слепощурые субрал на его силуэте. - ПИДОР ТЫ ГНОЙНЫЙ, - что есть духу в лёгких взревел Павел и бросился наутёк. Да далеко убежать не смог, подвела его подошва согбенная, подогнувшися о камушек, выдернулась прочь, и сам он, навзничь покатившися, да в полёт с холма до самой реки отправился кубарем, в красное раздирая плечи и голени, а рукава рубахи на лоскуты, покуда цеплялись за них акации колючие, да крошево приречное стирало кожу и ткань без пощады хоть крошечной. Больно упал Павлуша на камни, и хрип свой жалобный и жуткий опосля услышал из грудины растарабаненной, чудом только наружу не вскрывшейся. А уже топали к нему, тростями в спуске себе помогая Пётр Евграфович персоной собственной и дружочки его постылые. Настигли Павлюшу, распластанного и рычащему в безволии подле реки, да кружком всмотрелися. - ЫЫЫАААЫЫЫ! - только и смог выдавить из себя Павел, ногами извёрнутыми барахтаясь, и зубы скаля в судороге. - ААААААААЫЫЫЫЫ!!! - Ишь ты, неуклюжий какой возмутитель, - усмехнулся, усы покручивая густые и помпезные тонконосый старичок с монокликом, да во фраке австрийском.- От боли завывает, поди, - Нет, блядь, от радости, - прорычал Пётр Евграфович, сплюнул на тело обидчика обглоданное. Сверкнул он тростию, да опустил её Павлу промеж штанин, отчего тот в ужасе захрипел и даже отчаянные силы нашёл сопротивнуться, перевернуться на живот худо бедно целый. Пётр Евграфович в свою очередь увидел его ягодицы бледные, царапинами тронутые под сползишмся ремешком непригодных уже брючин, да от ярости зашипел он гадюкою подколодной, слюною капая, снова трость в небо мщительно вскинул. - Ты на кого голос свой воздел, пёс шелудивый?! - взревел как медведь пораненный, с крепостию редкой для своих лет Пётр Евграфович, стегая Павлушу. - Ты кого пидором кликать смеешь?! Я из тебя-то всю срамоту выбью, сволочь! - Трахни ему от всех нас! - Хлещи юродивого! - буйно зашлись мужички, дряхлость старческую мигом поубавивши. И продолжалось так ещё некое время, которое Павлюша подсчитать не сумел бы всем желании, ведь сыпался град ударом на ляжки его, а дух его буйный клокотал промеж сломанных ребер, да с губ пенилось, и мольбы рокотом клетким пробивалися, да не различались в мычании своём. Спустя месяц и еще дней около дюжины в Тульской губернии. Пусто в неприглядной питейной окромя Павлуши и Светочки, только хозяин суромный и молчаливый, трёт себе стакан сухой тряпкою, да на единственных гостей поглядывает сыро, бестеплично. Запрокидывает в себя Павел Артемьевич лафетничек, выдыхает жадно, в груди болит, огнем полыхает, где не зажилося до конца спустя стольку времени. - Что же ты мне, Павлуша, всю жизнь сломал! - завывает Светочка, лицо в ладонях супрятовши. - Ну кто меня теперь в дом пустит, в невесты позовёт! - А ну цыц, суккубиха! - гаркает Павлуша, зенки свои сумрачно к ней обратив. - Не знаешь, от чего тебя спас, так молчи! Он заскорузлыми пальцами хватает мутную бутыль с липкой клеёночки, опрокидывает вовнутрь себя водки, весь вздергивается как от ныряния в проруби крещинсикими морозами. - Я тебя не от богатств и явствований сохранил, дура, а от позора ничтожнейшего. От билета волчьего и унижения, - в сердцах порыкивает он, муху одинокую щелбаном отметелевши прочь. Не доходят слова его до сестры, скуляжит раненою волчицею, по столу тарабанит ладошками безутешно. - Угомонись, строптивая, - приказывает Павлуша, затем чело его разнеживается, улыбка жалостливая губы трогает опухшие, да в глазах его забота пробуждается. - Давай лучше нашу, любимую. ОЙ МОРОЗ МОРОЗ! - Не морозь меня... - тихонечко вторит ему сестра. - НЕ МОРОЗЬ МЕНЯ, МОЕГО КОНЯ! - гортанит Павлуша, и слеза скупая щеку трогает, хорошо и тепло на душе, и своё родненькое уберёг он, и челом в грязь не упал.