Морион и Цитрин

Он всегда просыпается так — отголосками неясных ощущений, видениями чего-то вязкого и всеобъемлющего, отчего веки наполняются тяжестью. Хакс балансирует на границе сна и бодрствования всего несколько секунд, прежде чем наконец-то открывает глаза. Темнота накатывает волнами, согревающими, прямо как тело рядом, и в ней почти приятно, в эту тьму просачивается, словно в трещины, словно в щели, что-то молочно-белое, что-то с отблеском редких звезд из иллюминатора. Он смутно рассматривает Рена, его нечеткий силуэт, темные и размытые линии, и окончательно просыпается, произнося тихое и почти шепотом: — Освещение — десять процентов. Достаточно, чтобы видеть, и недостаточно, чтобы в углах спальни не таились широкие и мрачные тени. Кайло бессознательно и мелко вздрагивает, все еще во сне, и скорее от вспыхнувших ламп, чем от прозвучавшего рядом с ним вкрадчивого, сонного голоса. Озаряющий каюту неяркий свет тут же впитывается в его волосы, как вода, и тут же незаметно меркнет, исчезает, окрашивая их в яркое золото. Ресницы Рена — длинные, но полупрозрачные, блестящие, словно тончайшие нити искусно сплетенной паутины — едва заметно подрагивают. Он вскоре проснется — они давно привыкли просыпаться с разницей в пару минут. А пока он спит, и глубокая тень, словно сумрак, сгущается во впадинах над ключицами. Совсем рядом на темной подушке рассыпаны алебастровые, матово-белые пряди. И весь Рен — с его бледной кожей, словно бы прозрачной и исчерченной узорами пурпурно-голубоватых извилистых вен, с его мягкими волосами и ресницами, что белее покрывающего Илум мерцающего снега, с глазами, вспыхивающим то нежным перламутром, то всполохами розово-красного — весь он будто бы покрыт хрупкой патиной, и кажется, дотронься до него, и ты услышишь, как ломается лед, как он трещит под нажатием пальцев, как он низко стонет, готовясь внезапно изранить. И весь он — буран, снежный вихрь, такой яркий, что затмевает все остальное. От него веет холодом — подсознательно, где-то в глубине рассудка, скорее почти безмолвно шепчет, но не замолкает. Но это только снаружи. Кайло вновь смещается во сне, привычно ложится на живот, и его рука случайно задевает руку Хакса. Он горячий, настолько горячий, что мимолетно кажется, будто у него лихорадка. Он источает пламя кожей, и начинаешь бояться, что он сожжет тебя дотла, ты сгоришь, а он останется таким, как есть — нетленным, безупречным. Ледяным снаружи, горячим — внутри. — Хакс, — глухо произносит Рен, и это имя оседает изморозью на теплых губах. Он открывает глаза — перламутрово-жемчужные, такие же бледные, ясные — и едва заметно щурится, почти морщится до тонко пролегающей морщины между светлых бровей. Ему всегда тяжело привыкать к свету, особенно сейчас, просыпаясь спустя долгие часы темноты. И кажется, будто этот прозрачный ледяной взгляд смотрит насквозь, в нем словно бы вспышки проносящихся мимо Галактик, с треском разбивающихся о тень от белых ресниц. Глаза Рена похожи на зарождение новой звезды. И Хакс не думает, у него нет на это времени, его у них обоих слишком мало. Он лишь прижимается губами к его доверительно обнаженной шее, потом к широкому плечу, словно высеченному из мрамора, а на самом деле — шелковистому и теплому, и чужая кожа не оцарапывает непримиримо льдом, не колет тонкими иглами, не жалит, как ожог, лютым холодом. Кайло крепкий, но вместе с этим мягкий, кажется прохладным, как стылая вода, но под губами разгорается, как неистовый лесной пожар. С этого ракурса глаза Рена кажутся почти красными, и где-то на дне тонкой радужки копится тяжесть — легкая взвесь возбуждения, еще не до конца созревшая, но уже очевидная. Они всегда просыпаются немного раньше, чем прозвучит звуковой сигнал консоли. Всегда немного раньше, чем поймут, что одному из них наконец-то пора выбираться из согревающего плена кровати. Рен же может спать еще сколько угодно, но даже он иногда исчезает еще до утра — бесшумно, словно дым, плавно витающий над сгоревшим костром. Но Хаксу нравится просыпаться вот так: ему нравится наблюдать за этим зрелищем — белое на черном, светлое на темном. И никто не должен узнать, что ему нравится, как смотрится на Кайло белый с кричаще-алой окантовкой мундир — так он становится похож на бесплотного, бесстрастного духа, на что-то почти божественное, что-то столь непохожее на человека. Хакс планирует забрать этот секрет с собой в могилу. Взгляд Рена медленно скользит по его лицу, оценивает, насколько серьезны его прелюдии именно в это утро, именно сейчас — то горячее прикосновение губ к плечу, к шее — а потом подается вперед, ловит его рот в непринужденный поцелуй, и Хакс отвечает, зарывается свободной ладонью в его волосы, обжигающе-холодные на вид и шелковистые на ощупь. Кайло перекатывается ближе, опускается сверху, прижимает к кровати, жадно ищет прикосновений, его волосы вновь загораются золотом, и Хакс позволяет ему, пусть и сигнал, что разлучит их, может прозвучать — и прозвучит — в любой момент. И иногда он задумывается, как выглядел бы Рен, не произойди поломка в его генах, не родись он под другой звездой. Перебирая в пальцах непослушную белую прядь, что посмела лукаво завиваться и пытаться оплести их, как змея, Хакс иногда размышляет, как выглядел бы Рен, соответствуй его внешность глубокой тьме его порочной души. Возможно, в другой жизни он лежит рядом с совершенно другим человеком: непроглядная смоль волос, бездонный омут темных глаз, резкий росчерк черных ресниц. Быть может, где-то Рен — мрак, приглушающий свет, словно тень. Хакс этого никогда не узнает. Впрочем, ему и не нужно — он доволен тем, что видит перед собой.