Морион и Цитрин

Хакс привык чувствовать боль. На самом деле, к этому, как и ко всему, можно привыкнуть. Можно сделать из боли нечто обыденное, нечто настолько простое, как прием пищи и пробуждение по звуковому сигналу будильника. Это легко. Проще, чем кажется. Для этого надо лишь время — и именно его у него было больше всего. Дни, недели, месяцы, а потом и целые годы. И боль неизменно продолжает возвращаться. Он не удивлен, когда чувствует вокруг горла удушающий захват эфемерной Силы. Не удивлен и тогда, когда она бросает его тело на острую грань консоли, и в особенности не удивлен в те самые моменты, когда отчетливо чувствует, как сильно и порою неосторожно сжимает его Рен в своих руках — словно пребывая в страхе, что он в любой миг растворится, сольется со стылым воздухом спальни. Исчезнет — из его грубых и сдавливающих объятий, больше напоминающих неаккуратную хватку, из этой разогретой кровати, так похожей на логово алчного крайт-дракона. И эта боль ничем не отличается от той боли, что оставалась после Брендола. Саднящая и острая — после рук, тупая и равномерно пульсирующая — после швыряния на обнаженные углы и твердый пол. Отпечатки пальцев Кайло же красные и болезненные, и иногда Хакс нажимает на них, отчаянно пытаясь найти отличие — что-то, что скажет ему: «прошлое давно позади, прошлое давно погибло». Но боль от побоев такая же, как и от безудержной страсти. Она просто есть, и что бы за ней не стояло — любовь, ненависть или же капризная, подслащенная скукой нарциссичная инфантильность Рена — она всегда была похожа. Боль всегда одинаковая. После самопровозглашения нового Верховного лидера шея Хакса — пристанище пурпурно-красного ожерелья следов, а боль затягивается вокруг его горла подобно жесткой и оцарапывающей кожу грубой веревке, которую он все никак не мог ослабить, как бы не пытался. — Я вызову меддроида, — обеспокоенно после этого говорит Рен, но не находит в себе сил извиниться. После Крэйта левый бок Хакса — сплошная лилово-фиолетовая гематома. Боль была тонкой и пронзающей, выматывающей, как борьба с надвигающей в пустыне бурей. Она изощренно грызла его выпирающие ребра. — Бакта все исправит, — отстраненно произносит Рен, но не просит прощения. Хаксу хотелось его ударить. Пусть бы он окончательно доломал костяшки пальцев — плевать. Очередная боль — лишь капля в море. Кайло напоминал мальчишку — своевольного, переменчивого, как ветер, и горделивого, и эта самая гордость его была такой детской: какой-то сюрреалистично возвышенной, и так легко идущей трещинами от любого замечания, укора или неугодного взгляда. Он в полной мере осознавал собственную вину, но не был готов ни признаться в этом, ни тем более извиниться. Рен мог ловко отводить взгляд, мог упрямо поджимать губы, сдерживая тот постыдный для него порыв, но никогда не говорил даже короткое «прости». Словно слова, только сорвавшись с языка, тут же убьют его, а перед этим лишат любого достоинства — так похоже на него, что становилось невыносимо смешно. Криффов ублюдок. Однажды Хакс просто вплетает пальцы в его волосы — в тот самый момент, когда так вызывающе склоненный перед ним Кайло залечивал кровоподтек на его правом бедре, а зависшая в воздухе чужая широкая ладонь поблескивала от сладковато пахнущей бакты. И потом тянет его голову, резко, с силой, практически дергая, пока это ассиметричное, столь выразительное особенно в эти мгновения лицо не окажется вплотную с его алеющим на коже следом, и пока аспидно-черные волосы не сольются с гладкой обивкой темного кресла, на котором он восседает, словно на троне. Хакс притягивает его голову ближе, пока не соприкоснется этот нахальный рот с израненной кожей, и шипит от боли, но по-прежнему держит. Рен позволяет ему. Возможно, он думает, что это — искупление, способ загладить вину. Думает, что лишь залечить подобное, покрыв толстым слоем бакты — недостаточно. Хаксу плевать, что он думает. Он с мрачным удовлетворением сжимает в его волосах кулак, и вновь дергает, пусть и притянуть ближе уже не выходит. И если Рен и чувствует боль, он не подает вида. К собственной боли он порою был так же равнодушен, как и к чужой. «Ублюдок», — вновь про себя повторяет Хакс, безрассудно и по-глупому надеясь, что это мысль будет услышана. Они и сам не знает, зачем. Кажется, Рен в то же мгновение понимает, что от него требуют, стоит только его губам вплотную прижаться к коже Хакса. Он целует туманность кровоподтека легко, и едва касаясь, с нехарактерной для себя почтительностью, и во всем этом тоже есть вина, безмолвная мольба о прощении — она сгущается в самом воздухе, льнет к нему, заостряя контуры его склоненной фигуры, как изворотливо танцующий пепельно-серый дым сигарет. Вокруг его крупного рта и подбородка размывается кровь вперемешку с вязкой, прозрачной бактой, но Рен не обращает на это внимания. Он закрывает глаза, и его ресницы вздрагивают, так выгодно оттеняя бледность кожи и слабую синеву под глазами. Податливый, как размягченная глина. Во всем этом не было разврата, не было похоти. Этот вид лишь побуждал Хакса еще крепче сжимать в своем кулаке пряди волос, словно опору, отпустить которую ему не позволяло само подсознание. Разожми пальцы — и все вокруг исчезнет, скроется за плотной пеленой: исчезнет и горячий рот Рена, так мягко скользящий по его израненной коже, и его поникшие широкие плечи, словно не выдерживающие всю силу его осуждения. Боль в который раз связывала их крепче любой близости: иногда Хаксу казалось, что она была единственным, что их связывает. Она связала их еще на неумолимо умирающем «Старкиллере», готовом в любой миг переродиться в новую звезду — в те нескончаемо долгие минуты, когда раненный после битвы Рен истекал кровью, а Хакс чувствовал, как его всполошено бьющееся сердце, словно той же кровью, сочится мучительной агонией, а укрытые тонкими перчатками ладони — болят от непреодолимого холода. Он не мог вообразить, что подобное когда-нибудь прекратится, что сама боль прекратится — возможно, в другой жизни, когда сама Вселенная будет сшита из другой ткани. И Рен не говорит, он продолжает молчать. Тишина тяжелая, почти неподъемная, она ложится даже на плечи Хакса, хотя должна оплетать только Рена, должна душить его, сдавливать, словно бездушный вакуум космоса. Но Рен умиротворен настолько, будто уже успел заслужить желанное прощение. «Я делаю это для тебя, — говорит его вид. — Для тебя одного. Видишь?» Он ведет ртом вверх, и нежно очерчивает окружность кровоподтека губами, продолжая касаться его словно бы как можно безболезненнее, а потом запрокидывает голову, впиваясь в лицо Хакса непозволительно беспомощным взглядом. Хакс смотрит в ответ, но напротив — нет ничего, что заслуживало бы его внимания. Если в глазах Кайло и прослеживалась вина, то ее никогда не хватало на слова.