По ублюдски мстительный

Рябь от яркого мерцания роскошной потолочной люстры резко бьёт по глазам, и юноша рефлекторно опускает взгляд в пол, жмурится так, что со стороны это выглядело карикатурно натужным — очки предательски сползают с носа, уже стремятся спикировать вниз, и он едва успевает обратно поддеть оправу кончиками пальцев. Проходящий мимо по пути официант грубо задевает его своим плечом, и то ли от наивной обиды, то ли от внезапного религиозного озарения у Никиты закрадывается в голову мысль, что рабочий персонал этого заведения, подобно хищнику, учуял в нём чужака; будто от него стоял запах нищеты и бедности, а характерное зловоние исходило от полупустого кожаного кошелька, чуть выглядывающего корешком из кармана его мешковатых брюк. «Съешь богатых, пока они не съели тебя» — не так ли гласит всем известная поговорка? Он надеялся, что этот постыдный запашок останется незамеченным его будущим коллективом по работе в «Пони Экспресс», что он сумеет на время перебить его по пути к заветному столику, с головой окунувшись в утончённое амбре местной элиты.        В конце концов, причина, по которой его вообще занесло в ресторан «Скаковая плеть» этим мёрзлым сентябрьским вечером, заключалась в Кёрли Гранте — известном в узких кругах капитане грузового корабля «Тулпар», на борту которого мальчику, стартуя уже со следующего месяца, предстоит провести свои следующие 382 дня. Он получил от мужчины поздравительный телефонный звонок спустя всего пару часов после того, как компания официально утвердила его на должность уборщика в намечающейся крупной доставке; харизмы у нашумевшего трудоголика было хоть отбавляй, и его, лишь самую малость «токсичный» оптимизм, без труда передавался по другую сторону трубки и заряжал собеседника позитивным настроем, словно по волшебству; уже на третьем созвоне он как бы невзначай предложил организовать встречу «в одном престижном ресторане» и познакомить нового стажёра со всей командой, начать процесс акклиматизации на самом раннем этапе, чтобы для Никиты эти люди успели стать «как родные».        — «Всё будет за мой счёт... ну, ещё Джимми может скинуться, но в основном всё будет на мне!» — подчеркнул он тогда, с трудом сдерживая смех. То, что юноша ещё знать не знал, кто такой Джимми, его совсем не волновало. Всё звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой; он был убеждён в этом ровно до того момента, как голубоглазый блондин сжал его ладонь в дружеском рукопожатии. Выглядел так, словно сошёл прямиком с библейской фрески, оставив позади все мелкие трещинки и отколовшуюся краску, свойственные сырой штукатурке, а яркое сияние света, переливающееся сквозь золотистую шевелюру, — ничто другое, как большой ангельский нимб над головой. На мгновение он растерял наизусть выученный за годы эмиграции навык английского языка и лишь жалко промямлил невесть что в ответ. Как же, блядь, стыдно. Ситуацию не смягчило и то, что его лингвистический проёб вдруг рассмешил молодую девушку за столом, кажется, медсестру.        — Ебучий случай, Кёрли, да он же совсем зелёный! — воскликнул Свонси, его протяжный бас эхом разнёсся по ресторанному заведению, лишь чудом собой не сотрясая керамическую посуду. Он недобро окинул взглядом азиата-подростка с крашенными волосами, сидящего напротив, прежде чем продолжить надрывную речь, — На мою голову и так свалился один неуклюжий пиздюк, а у этого, поди, молоко на губах ещё не обсохло! Раньше положенного ухода на пенсию меня в могилу сведёшь, начальничек грёбаный, всевышним клянусь!        — Я всего лишь уборщик, сэр, — робко ответил юноша, натягивая неловкую улыбку в попытке скрыть дрогнувшую от лёгкого испуга речь. — В этом ноябре мне исполнится 24 года. Чуть раньше за ужином он мысленно подметил, как тучный 50-летний дядька отказался от бокала красного вина, сославшись на то, что уже больше 15 лет «чист, как стёклышко; всё ради любимой жены, детей». Несмотря на высказанную в свой адрес колкость, Никита уже успел проникнуться к нему большим уважением.        — Уборщик, значит? — осуждающе процедил Джимми, демонстративно сплюнув вязкую зеленоватую харчу в смятую в кулак салфетку; плюнуть мальчику прямо в лицо ему не позволяли, наверное, хорошие манеры за столом. Как говорится, в семье не без урода. — Хоть в состоянии сам мешок для мусора поменять? Лучше уважить чужое эго, чем нажить лишнего врага. Подставить другую щеку после того, как ударили по первой. Как будто у него здесь есть другой выбор.        — Не буду врать, я прекрасно понимаю, как всё выглядит со стороны; уборщик на космическом грузовом корабле это, считай, низшая ступень в служебной лестнице, — на этих словах у второго пилота резко дёрнулся глаз. Как чудно. — Но наводить чистоту мне даётся гораздо легче чем, скажем, пилотировать целым судном. Вы, ребята, самые настоящие герои; клятвенно обещаю не попадаться вам под ноги. И я хочу заверить, что намного умнее, чем могу показаться на первый взгляд.        Крепкая рука хлопает по плечу, чутко скользит по загривку — это Кёрли так его приободряет. Никиту вводит в краску то, как чужие пальцы едва не застревают в его засаленных чёрных локонах, с трудом выпутываются из вьющихся кудрей, как из густой паутины.        А Кёрли, похоже, был и не против.              

***      

              — Воробьёв! Дайске опять чуть не разъебал весь хозотсек! Убери аварийную пену!        Шёл второй месяц работы. Бесконечное брюзжание Свонси уже успело стать для него обыденным явлением, если не как родным — в свободные от работы интервалы мужчина проявлял к нему удивительную доброту, как отец, которого у мальчика никогда не было; непьющий и заботливый. Дни размеренно шли один за другим, а искусно созданная симуляция времени на корабле помогала не путаться в датах; в любой момент можно было посмотреть в «окно» и увидеть цифровую визуализацию дневного цикла. И пусть технологичная проекция солнца с дисплея не обдавала зноем кожу, а неказистая луна то и дело скрывалась за лёгкой рябью низко полигональных облаков, иллюзия поддерживала команду в удовлетворительной форме, на 40% сократила случаи «going postal» на рабочем месте и позволяла не терять связь с родной планетой. А вот количество доступных развлечений было невероятно крохотным; ни телевизора, ни Wi-Fi, ни даже самых элементарных видеоигр, а скудный запас книг уже был зачитан до такой степени, что с затёртых пальцами страниц водянистыми чёрными мазками начали слезать чернила. Дошло до того, что он получил серьёзный выговор от Ани, когда, отчаявшись, попытался перейти на её учебники по медицине. Единственным спасением от скучной рутины были всего две вещи: коллекция стандартных компакт-дисков, на которые он заранее «выжег» свои любимые музыкальные композиции, и капитан Кёрли.        Нет, причислять его к «вещам» было морально, категорически неправильно; этому простому напоминанию пора бы войти в привычку. Скорее, капитан «Тулпар» являлся для него... очень близким другом. Ещё с их самой первой встречи, когда чёрные сентябрьские тучи заслонили собой солнце и словно нарочно лишили его права в последний раз насладиться чувством того, как горячие лучики света блаженно танцуют на нежной коже, за месяц перед тем, как отправиться бороздить волны леденящего космоса. С тех пор Кёрли стал для него новым солнцем, золотым и ослепительно ярким. И Никита цеплялся за его пылающее пламя мёртвой хваткой, держался, пока ладони не плавились до обугленных сухожилий, а под ногтями не пузырилась раскалённая кровь. Калечился и унижался перед голубоглазым блондином, лишь бы провести на секунду дольше в необъятном тепле, но, едва ощутив его жар, пятился назад в дальние тени корабля, закрывался за чёрной гробовой крышкой. Он боялся спугнуть, слишком сильно надавить, проявить жадность, такую же необъятную, как и вселенскую доброту Кёрли.        Упругий кусок пены зацепился за край штанины, успешно выдернув юношу из пучин обеспокоенных грёз. Нужно было немедленно избавиться от неё, пока белоснежная и пушистая, словно небесное облачко, субстанция не успела проникнуть под шерстяную ткань и оставить на кожном покрове ног химический ожог. Зрелище было бы не для слабонервных, а когда речь заходит про боль... Дайске не от фонаря гортанно провопил в больничной койке последнюю неделю, да и Аня уже достаточно настрадалась, переведя добрую половину ценных медицинских ресурсов на то, что можно было безболезненно предотвратить. Будет лучше для всех, если он поторопится смыть с себя токсичный химикат стерильной водой.        Так он и поступил; трусцой поднялся по винтовой лестнице, свернул по набившему оскомину тёмному коридору, чьи металлические стены уже наполовину заросли маслянистой ржавчиной, и уверенно двинулся навстречу общей душевой комнате... пока перешёптывание знакомых голосов не остановили мальчика на полпути. Никита осторожно выглянул из-за угла, устремил полный любопытства взгляд на пару мужских силуэтов, застывших в дверном проёме лазарета так неподвижно, будто их гвоздями за ноги приколотили к полу. Никита всё ждал, когда одна из фигур вздрогнет от болевых судорог, и глубоко вбитый в сухожилия стопы ржавый колышек ярко сверкнёт из-под пучин багрова. Но ничего не происходило.        Багровый закат цифрового дисплея над пустующей медицинской кушеткой падал сзади на сутулые спины, освещал полутона рук и макушек и при этом погружал черты лица в зловещую полутьму, чёрные провалы глаз и ртов неестественно подёргивались у обоих мужчин. Он без труда узнаёт Кёрли по сияющей золотистой шевелюре, понимает, что перед капитаном стоит Джимми, когда блондин резко дёргает второго пилота за предплечье, насильно оттягивает запятнанный алыми каплями длинный рукав белой футболки, выглядывающей из-под стандартного комбинезона «Пони Экспресс», и обнажает на свободу кровавое послание из пяти букв, осмысленных и глубоко вырезанных на тонком запястье. «КЁРЛИ» — гласила исполосованная плоть, ей вторили пульсирующие мышцы и фальшивили вне такта растерзанные артерии. Алые капли глухо стучали об пол, кап-кап, кап-кап, будто всё вокруг и так было недостаточно залито кровью.        Физиономия Кёрли вмиг исказилась, застряла на переулке между растерянным испугом и обыкновенным отвращением, а у Джимми наискосок дёрнулся уголок рта; словно он внутренне ликовал, что его истерические выпады всё ещё неисправимо работают на лучшем друге. По ублюдски мстительный, никак иначе. А Кёрли, похоже, был и не против.        — Прости меня, Джим, пожалуйста, прости, что снова за тобой не уследил, — произносит и едва совладает с прерывистым выдохом, ласково запускает шаткую ладонь в карию копну растрёпанных волос, и Джимми машинально, как по сценарию, уютно уткнулся носом ему в плечо. — Дай я позову Аню. — Хочешь, чтобы они увидели это?... Пристыдили меня, когда узнают, что я больной на всю голову шизоид? — голос дрожит и заикается, как если находясь на грани срыва, но полные противоположностью сухие глаза были устремлены куда-то далеко вдаль, широко смотрели сквозь стальную обшивку корабля в бескрайние пучины космической пыли. Будто заранее зная, что конкретно нужно ответить блондину, лениво продолжил сухую читку по бумажке; лишь наблюдая за этим через призму наивных и доверчивых глаз Кёрли, кому-то могло бы показаться, что Джимми успешно актёрствовал на все 5 с половиной баллов. — Все твои подопечные, будь это Анечка или твой Никиточка, хотят со свету меня сжить. Бьюсь об заклад, сука, ты этого только и ждёшь. Сидишь и выжидаешь, когда я сгнию. Кёрли не сдаётся, даже когда массивный кулак глухо сотрясается об его грудь. Заботливо гладит Джимми по затылку, пальцы путаются в шелковистых прядях, но он не спешит с ним разлучаться, как тогда, с Никитой, а наоборот, зарывается глубже в густые волосы. Послушно отыгрывал свою роль, не намереваясь задавать лишних вопросов. Само воплощение золотистого ретривера, блядь, если не всепрощающего Иисуса Христа. — Ты моя ответственность. Я крупно проебался, чуть тебя не потерял. Клянусь, жизнью клянусь, что больше не подвергну тебя лишней боли. — Уж постарайся. На запястьях из-за тебя уже ни одного живого места нет.        От этих слов в стойком и сильном капитане «Тулпар» внутри что-то надломилось, и вскоре из нутра его горла наружу поднимается хриплый и беспомощный всхлип, а к ритмичному каскаду из кровавых капель присоединяются слёзы, росинками скатываясь с длинных ресниц — нежно-голубые, под стать цвету его глаз. У Джимми лишь на мгновение просыпается совесть, дрожащая рука поднимается, чтобы слабо потрепать блондина по спине, и как бы «невзначай» размазывает широкими пунктирами кровь по эластичной ткани тёмно-синего комбинезона своего друга. Просто так, чтобы сделать больнее. — Ты когда-нибудь меня простишь? Проходит всего каких-то пара секунд, прежде чем Джимми одобрительно кивает головой. Не важно, простит ли он его сейчас или «когда-нибудь». Потрескавшиеся губы растянулись в грустной улыбке, и Джимми жалко трётся об плечо Кёрли своим мокрым лбом, как бродячая сука во время течки. Никите хотелось взвыть собакой, от того какой страшный кошмар разворачивался у него прямо на глазах, или хотя бы от того, как невыносимо больно вдруг загорелась кожа на лодыжке, словно она разъедается пузырями и слезает с костей живьём.        Кёрли ничего не говорит, только бормочет своему другу на ухо пустые, но ободряющие фразы из серии «держись, я рядом», «сейчас сам тебя залатаю, я брал туторы у Ани» и, главный гвоздь программы, «всё будет хорошо», прежде чем скрыться за закрытыми дверьми. Как будто в голом мясе вместо кистей рук могут найтись какие-то плюсы, как и в крайне запущенном маниакальном психозе, который здесь некому лечить. Может, он станет поменьше налегать на конфеты? Или, наконец, завяжет с хронической мастурбацией на нарисованных пони?        Где-то очень глубоко, на самом дне его брюшной полости, распахнула свои жёлтые очи завистливая кобра. Обвилась вокруг кишечника по часовой, пока змеиные кольца не стали выпирать из-под грудной клетки, вздувая живот, а кожа не окропилась новыми растяжками. Такая же кобра копошилась и внутри Джимми, бросалась на экипаж корабля в отчаянной попытке заклеймить ядовитыми клыками и капала с кончика морды кислотной желчью. Здравый смысл проигрывал битву с запретным желанием разрезать гнусную тварь от пупка до глотки и выпустить наружу её гнилую требуху, чтобы Кёрли больше не пришлось и дальше мёртвым грузом тащить на себе это гнетущее бремя — чтобы он никому и никогда больше не достался, кроме Никиты. От этой злой мысли больно ёкнуло в груди, а на языке отпечатался горький привкус; должно быть, подкатившего к горлу желудочного сока, и вот юноша уже согнулся пополам над зловонным сливом унитаза, кое-как успевает убрать длинные волосы с лица, чтобы рвотные массы случайно не пропитали его густые локоны. Трясло так, будто он сегодня не просто обжёгся на работе, а побывал лично в шкуре того поехавшего, что в состоянии белой горячки захуярил себе шрам в виде прозвища своего лучшего друга, находясь в практически домашних условиях и имея на руках лишь острый клинок бритвы и мечту. Аня однажды обмолвилась, мол, хочет верить, что минуты слабости не делают из нас чудовищ. Никита с трудом помнил оригинальный контекст её слов, потому что не придал им тогда особого значения. Сейчас же он чувствует себя не просто чудовищем, а конченным выродком.        Вечеринку по случаю дня рождения Никите пришлось справлять в полумраке крохотного лазарета, лёжа прикованным к медицинской кушетке из-за серьёзных ожогов; несмотря на все приложенные коллегами усилия создать атмосферу торжества, вроде длинного ряда глянцевых воздушных шариков, переливающихся всеми оттенками радуги и высоко уходящих в потолок, или скособоченных на головах нелепых колпаков с заострёнными, как у пони-маскота их компании, ушками и гривой по обе стороны дешёвого картона, именинника сковала удручающая тоска. Было ли это из-за событий конца прошлой недели, случайным свидетелем которых он стал по воле акта глупого любопытства, или же от расползающейся по линии стопы очага боли и пузырящейся вязким жёлтым гноем кожи? Может, всё вместе? Если отбросить лишние детали, ситуация обстояла не такая уж и страшная; не то что у Джимми, который уже некоторое время старался не светиться на публике и был единственным членом команды, не явившимся на общее празднество. Кёрли вручил юноше торт собственного приготовления, гложущее чувство вины отчётливо читалось по натянутой улыбке, не доходящей до глаз, и они оба понимали без слов, что у капитана сейчас были задачи поважнее; приглядывать за местной тикающей бомбой замедленного действия, например. Не дать Джимми сдетонировать её тротил, пока они находились в прямом радиусе поражения.        Никита не смог удержаться от того, чтобы чмокнуть своего капитана в щёку, и крупинки сахарной пудры сложились в ровный отпечаток губ на зарумянившейся коже; ведь торт получился действительно вкусным.              

***      

              Увы, капитану не удалось предотвратить трагический поворот судьбы. Месяца три, четыре назад — посекундное время назвать было трудно, с тех самых пор, как встала система часов на жидкокристаллических экранах и солнце застыло в вечной вечерней заре, — отсчёт циферблата Джимми до судного дня резко достиг нуля, когда он решил запереться в кабине пилота и спикировать их корабль в прямое столкновение с курсом астероидов. Никита мало что помнит с того дня, кроме пронзительного скрежета металла, как Аня сквозь этот шум в ужасе орала, пока не осипла, и струящуюся большими брызгами вниз по щекам кровь, когда от удара его швырнуло об стену и линзы очков, разбившись, рассекли левый глаз.        Решение открыть грузовой отсек пришло не сразу, лишь когда из строя вышли автоматы с рационами быстрого приготовления. В тот роковой день «стёклышко» Свонси разбилось, и Никиту оставили тщетно собирать их осколки; отчаянные попытки спасти старого механика от незавидной участи своего покойного отца-алкоголика в лучшем случае просто заводили в тупик, в худшем — его подвергали пьяным побоям, разнять которые был способен только Дайске, от последствий которых до сих пор с болью щёлкает отёкший сустав челюсти. Теперь юноша лишь тоскливо отводит взгляд от вдрызг пьяного тела, что отныне бесцельно блуждает в полумраке корабля с бутылью антисептика наперевес, с трудом сдерживает рвотные позывы, когда зрячим глазом замечает фекальные корки на задней части чужих джинсов. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Легко рассуждать, когда они не идут ко дну прямо у тебя на глазах.        Никита часто ловил себя на том, как пялится тупым взглядом на статичное изображение солнечного заката в центре комнаты отдыха. Мог проводить так целые дни, не в состоянии отвести свой взор от рябящей картинки. Ещё чаще он подходил к экрану вплотную, прикладывал ладонь к поверхности раскалённой матрицы в наивной надежде, что рука вдруг проскользнёт за границы мерцающего пространства, и, сделав шаг вперёд, он навсегда сойдёт с борта «Тулпар», растворится в багряных волнах цифрового моря.        Из глубоких недр умирающего корабля раздался агонизирующий стон. У любого другого человека от этого звука защемило бы в груди, но для экипажа «Тулпар» рёв и истерика стали совершенно обыденным фоновым аккомпанементом ежедневных будней — Никите, в частности, было к этому не привыкать, ведь в день катастрофы аварийная пена разъела пластиковый кейс его компакт-дисков с музыкой, превратила родные сердцу ноты и мелодии в палёный мусор. А безудержные крики становились всё только громче; как по расписанию, кому-то пришло время принять своё лекарство.        Никита сам не заметил, как уже стоял в дверном проёме лазарета. С опозданием в минуту за ним впопыхах подоспел Кёрли — со скрипом держась на дрожащих ногах и болезненно бледный, за эти изнурительные месяцы исхудавший настолько, что через эластичную ткань комбинезона при желании можно было пересчитать его рёбра. Ещё до крушения блондин хвастался, что его роскошная шевелюра была главным козырем для покорения женских сердец всех мастей. Сейчас же от былых золотистых кудрей остались обугленные проплешины, а на затылке, куда раньше мальчик любил запускать пальцы в мягкие волосы, теперь можно было нащупать лишь обезображенный ожогами заплывший волдырь. И до сих пор Никита смотрел на него даже сквозь телесные увечья влюблённо и с нежностью, раз за разом утопал в морской синеве его радужек, когда пересекались их взгляды. Ему глупо хотелось верить, что чувства у капитана были такими же тёплыми, если не полностью взаимными, особенно когда у самого юного уборщика стало на один глаз меньше.        Их общие физические изъяны вдоволь окупались тем, как теперь выглядел Джимми. Хрупкое дистрофичное тельце плакало и билось в мышечных конвульсиях на кушетке, его бешеное дёрганье поднимало ввысь брызги крови и гноя, окропляя алыми пунктирами бледные стены и кожаную обивку лежанки. Он был завёрнут в узкий больничный халат, ткань которого была насквозь пропитана человеческой кровью и выделениями, из рукавов и подола едва выглядывали жалкие культи конечностей, а из-под грязных бинтов виднелись сокращающиеся мышцы угольного цвета. Назвать его человеком не поворачивался язык, настолько его облик отличался от привычного людского, он, скорее, походил на обречённый на гибель скот, который было необходимо в срочном порядке усыпить. Всё чаще Никита задаётся вопросом, зачем они поддерживали в нём жизнь, зачем тратили на него последние запасы провизии, почему Кёрли чуть не занёс на Аню кулак, когда она предложила облегчить Джимми страдания? Стоила ли того месть обидчику в виде медленной кончины от тысячи порезов, если она имеет все шансы утянуть всех за собой в могилу?        Никита окидывает капитана внимательным взглядом, замечает, как словно в лихорадке трясутся руки, что крепко сжали пузырёк с опиоидами. Вальяжно кивает ему, мол, «всё будет хорошо, давай я помогу». В его предложении не было и капли альтруизма, ни намёка на сочувствие к страдающему калеке; он просто хотел сделать Кёрли приятно, предстать в его глазах заботливым человеком, возможно, даже таким, что заслуживает именно его любви. Даже если это и значит, что ему придётся кормить комковатой похлёбкой и подтирать кал за беспомощным инвалидом, чью кровь жаждет пролить почти весь состав экипажа.        Мальчик делает шаг, затем другой, медленно двигаясь навстречу буйному пациенту, в надежде, что случайно не отхватит пиздюлей от его суматошных движений. Откручивает пластиковую крышечку в тот момент, как Джимми в судороге заносит обрубок руки вперёд, целится точно в лицо. Струйка гноя, что свисала с безобразной культи, летит длинным бордовым сгустком и попадает юнцу в зрячий глаз, растекаясь густой жижей по слипшейся глазнице — остаётся лишь выдохнуть, стерпеть и вытереть себе рукавом лицо. Свежая кровь размазывается горячим налётом по подушечкам пальцев, когда он осторожно приоткрывает Джимми рот, обнажив весь ряд зубов с алой пигментацией и кусочками мяса, застрявшим между дёсен, после чего Никита начинает проталкивать по пилюле в сжимающееся от удушения горло, стараясь не придавать особого значения надрывистому кашлю и хриплому кряхтению.        И вдруг багровые выступы с лязгом клацают вниз, намертво смыкаясь на чужих жирных пальцах. Кровь запенилась вокруг сжатых краёв губ, заполняя Джимми глотку, и юноша в отчаянии одёргивает руку — раздробленные сухожилия фаланг вместе с осколками костей тянутся вслед за ним кровавой дугой, пока кожа наконец не лопнет, а плоть с треском не отломится где-то на середине. Стены сотрясаются под напором истошных воплей Никиты и довольного чавканья Джимми. Кровь растекалась стремительной лужицей по кафелю, обильно струилась из мясных огрызков на юношеской ладони руки.        Кёрли в прыжке переступает через содрогающееся на полу тело, подбегает к кушетке, чтобы заключить Джимми в дрожащие от страха объятия. Слишком поздно понимает, что кровь на самом деле принадлежит не ему. Когда капитан наконец оборачивает его руку в мокрое полотенце, Никита потерял уже слишком много крови, чтобы оставаться в сознании.        А Кёрли был, сука, не против.              

***      

              Бинты на руке тяжелели и багровели, с влажных марлевых нитей на пол капала кровь. Пальцы пришить обратно на место было уже некому, ведь в тот же день Аня лишила себя жизни. Когда был обнаружен её остывающий труп, лишь Никита не мог отвести взгляда от её удивительно округлившегося живота. Вздулся от трупных газов, наверное.        Дайске всегда производил впечатление самого стойкого члена их неблагополучной команды. В жизни движимый лишь юношеским максимализмом, он уверенно пробивался вперёд, даже если на пути вставала бетонная стена, был единственным человеком на борту, который ни разу при нём не заплакал. Никита горько сожалел, что так и не нашёл общий язык с единственным сверстником на корабле, ведь тот, наконец, тронулся умом. Вскоре после кончины Ани он зачем-то спустился в грузовой отсек и навсегда затерялся среди потёмок бесконечных рядов высоких стеллажей, доверху заставленных коробками с антисептиком. Вслед за ним они лишились Свонси, который гордо отправился на поиски подростка с пожарным топором наперевес.        Из шестерых бравых солдатиков в строю осталось только трое — Никита, Кёрли и тот пускающий слюни мудила, что с завидным аппетитом уминал в обе щёки объедки его оторванных пальцев на другом конце корабля.        Они вдвоём сидели в комнате отдыха, устало глядели на закатный пейзаж. В этот миг лучи рисованного солнца, казалось, действительно согревают, ведь в глазах всё плыло и покалывало от яркого света, а крупные капли пота градом стекали по раскалённому лбу — на самом деле юношу всего лишь лихорадило от большой потери крови. Взор цепляется за чёрный квадрат в верхнем правом углу матрицы, который он до сих пор не замечал. Битый пиксель, если изъясняться языком техники. Почему-то видит в его черноте ясные очертания самого себя.        Опухший язык немел, а мозговые функции уже начинали отказывать, но вопрос непринуждённо срывается с его губ, ведь рано или поздно кто-то вынужден был нарушить гробовую тишину. — Знаешь, чего я боюсь больше, чем смерти?        Блондин неспешно поворачивает голову в его сторону, вопросительно кивает. У мальчика же спёрло дыхание от пустого взгляда в голубых глазах. Капитан смотрел сквозь него так, как на всё подряд насквозь обычно смотрит Джимми, когда находится под эффектом опиоидов. — Боюсь умереть нелюбимым.        Чужой взгляд с ответом не меняется, наоборот, становится всё холоднее. Кёрли пытается тщательно подобрать слова, тяжело вздыхает, когда сдаётся на полпути. Никиту резко затошнило, и он тянется к нему рукой — на ходу вспоминает, что на забинтованной ладони теперь отсутствует пальцы, — крепко обхватывает за плечо уже другой. Может, его просто неправильно поняли, ещё есть шанс во всём объясниться.        — Я люблю тебя, Кёрли. Ещё с первой встречи тебя полюбил. И хочу любить всегда. — на последнем предложении губы начинают предательски дрожать. — Сейчас не время. — сказал, как отрезал, Кёрли. — Не время? Ты сам сказал, что системы корабля выйдут из строя через полгода. У нас в запасе ещё два месяца. — Я ему нужен.        С глаз сходит пелена. Разум обретает ясность, а на лбу словно прорезается третий глаз.        — А ты нужен мне. Ты всё, что у меня есть, блядь, всё, что у меня было и будет. — тот виновато отводит в сторону взгляд, и Никита из последних сил себя сдерживает, чтобы не развернуть мужчину насильно лицом к себе. — Я не хочу синеть от удушья в одиночестве, когда иссякнут наши последние запасы кислорода. Не хочу загибаться один. Я этого, нахуй, не заслужил... — А я не могу его оставить, Никит. Понимаешь? Он ведь совсем никому не нужен. — хотелось взвыть что-то отчаянное и наполовину резонное, в духе «я тоже!», да вот только слова тяжёлым грузом встают поперёк горла, и он задыхается от обиды. — Я никогда себя не прощу, если вот так предам Джимми. Если не провожу его лично в последний путь.        Губы, сами того не замечая, кривятся в злом оскале. Всё тело трясёт, а зубы выбивают дробь, и даже не так, как это было, когда его лишили собственных пальцев или когда его глазное яблоко, выпав из глазницы, свободно болталось на зрительном нерве. Смысла сдерживать всё в себе больше нет. Пусть требуха выходит наружу.        — Не думал, что твой хуй способен встать только на эту убогую калеку.        Мир опрокидывается назад, перед глазами вспыхивают звёзды — но не те, что обычно можно было увидеть из иллюминатора. Это Кёрли со всей дури впечатал ему кулаком по лицу. Нижний ряд зубов зашатался под тяжестью языка, пустая глазница заныла в фантомных болях, а из носа что-то обильно течёт, стекает по губам и подбородку, а мальчик не в силах даже проверить, всего лишь сопли это или кровь. Лишь где-то через минуту слышит, как мужчина буркнул «прости». А Никита готов простить ему всё на свете, только бы он протянул руку помощи и любяще утёр ему слёзы. Вместо этого чужие шаги быстро удаляются из комнаты.                     

***      

              Как же просто было отомстить человеку — достаточно лишь украсть последний лучик солнца из его жизни. Так ему отомстила сама вселенная, навсегда закрыв чёрными тучами солнце в далёком холодном сентябре, схожим образом он теперь отомстит и Кёрли. Упиваясь внутренним злорадством, юноша нависает над кушеткой с ворочающимся в сладкой дрёме Джимми, до боли сжимает в здоровой ладони кусок отколовшейся плитки, недавно найденный на полу в одном из отсеков корабля, будто он уже тогда знал, что она пригодится ему на «чёрный день». На прикроватной тумбе стоит бутыль антисептика для полости рта, этикетка «Dragonbreath X» давно стёрлась, жёлтая крышечка отсутствует, а на прозрачном пластиковом дне собирала пыль одна недопитая капля. Он берёт её и вливает последние остатки себе в рот, морщится от крепкого спирта, обжигающего стенки горла. Пьёт не для храбрости, нет, а чтобы сбросить последние оковы человечности. Всю сознательную жизнь он отказывался брать и каплю алкоголя в рот, лично убедившись на примере того, в какое чудовище это превратило его отца. Дальше опуститься сам он уже не мог, дно официально было пробито. Папуля мог бы им гордиться.        Ещё одна опьяняющая мысль проникает в голову, когда он уже заносит над искалеченным руку, — что не так уж сильно он и отличался от этого подлого, ревнивого, заносчивого и тошнотворного куска красного фарша, что когда-то приходился ему коллегой по работе. Раньше Никита считал себя выше Джимми, был целиком уверен, что тот успел вобрать в себя его самые пагубные качества, а сам он остался кристально чистым. Только теперь понимает, что этих качеств никогда не лишался. Последние полгода их жизни крутились вокруг одного человека — он же и станет их погибелью.        Острое орудие убийства резко опускается вниз, глубоко пронзает Джимми глаз. Он булькает и сипит, не в силах даже шевельнуться, алые сгустки заливают ему лицо и глотку. Жизнь совсем недолго теплилась в жалком инвалиде, ведь спустя всего считанные секунды он испускает дух. Недолго погодя мальчик вгоняет осколок уже себе в шею, намеренно целится туда, где, по его предположению, находилась сонная артерия; не успела кровь льнуться по коже, как он без чувств сползает на пол, куда-то под кушетку. Лёгкие будто горели адским пламенем при попытке сделать вдох, а кровавая слюна, скопившись вязким потоком во рту, свободной струйкой высвободилась вниз по подбородку. Для Никиты эта боль, ноющая и сковывающая, уже была далеко не в новинку, легко притуплялась чувством отмщения.        Ему не обязательно находиться в сознании, чтобы наперёд знать следующие события; юноше было достаточно представить, как его дорогой и любимый капитан Кёрли, обеспокоенный громким шумом, зайдёт в лазарет, как из голубых глаз немедля брызнут слёзы от вида учинённой им кровавой бани. Сквозь вуаль мертвенных очей он увидит, как мужчина в который раз переступит через его тело, как через мусор, чтобы крепко обнять обмякшую форму своего лучшего друга и выпустить на волю полный ужаса крик. А коварная кобра, которую невинный на первый взгляд молодой уборщик всё это время таил у себя глубоко в желудке, высунет чешуйчатую макушку из приоткрытых бледных губ, выползет большим змеиным кольцом из тугой глотки и пронзит Кёрли насмешливым взором жёлтых глаз, прежде чем довольно прошипит:        — Ну как, больно?