Серебряные бабочки прогоняют кошмары

Кровь и боль смешались с землёй, впитались и высохли — багровая пыль перепачкала полы обгоревших одежд. Дым щипал глаза, разъедал горло, жёг грудь — проникал, кажется, в самое естество. Пах слишком сладко. Се Лянь безуспешно пытался прикрыть лицо рукавом — всё равно чувствовал запах гнили и мора. Запах собственной слабости — невозможности ничего, ничего сделать с этим. Он давно отчаялся отыскать в дыму хоть кого-то, хотя где-то там, за багрово-чёрной стеной смеялись мёртвые и стенали живые. Где-то там ещё можно было кого-то спасти, и Се Лянь брёл вперёд, сжимая в руке окровавленный меч. Держа его за потемневший клинок. Слёзы текли по лицу — отчего-то казалось, что они золотые, и это раскалённое золото... Внезапно кожу, пылающую и плавящуюся, обдало холодом. Бархатный шёпот раздался внутри головы, заглушил сонм стенающих голосов. — Гэгэ... Гэгэ, проснись... Дым окутал холодным, слишком плотным для шёлка занавесом, дым врезался в горло. Подавившись им, Се Лянь закашлялся и... открыл глаза, резко сев. Взгляд заметался по темноте убогого храма, ночная прохлада опалила лицо — сильные руки нежно обнимали за плечи. Саньлан обнимал. Терпеливо и молча ждал, давая время прийти в себя. Ни о чём не спрашивал. Мягко гладил тёплыми ладонями, прогоняя призрак древнего одиночества. Медленно возвращал в реальность. Се Лянь устало осел в объятиях, вытирая рукавом вполне настоящие слёзы. Наткнулся пальцами на платок, подсунутый Саньланем прямо в руку. Щекой почувствовал торопливое биение его сердца, тепло кожи под тонкой рубахой. Даже едва заметный запах мыльного корня и благовоний сумел уловить, крепко прижатый к широкой груди. Дрогнувшей рукой поднёс тонкую ткань к лицу, избавляясь от следов, которые иной счёл бы постыдными. Стараясь не смотреть на стены и пол, ещё подрагивающие в иллюзорном дыму. Сквозь слабость и муть пробился взволнованный голос: — Гэгэ уже лучше? Может быть, гэгэ хочет пить? Саньлан может заварить для гэгэ чай... — По... — прозвучало тихо и сипло: в горло как будто и правда крошеных костей и пепла насыпали. — Подожди немного, Саньлан. — Конечно. Столько, сколько гэгэ нужно. Спокойный — не такой низкий, как во сне — голос вплёлся в мерный стук чужого сердца. Заглушил громкую дробь собственного — и Се Лянь просто слушал сдвоенное дыхание, сосредоточился на нём. На тепле, которое окружало нежнее и мягче, чем дым во сне. Выныривал из про́клятой мути. — Спасибо, Саньлан, — произнёс он вечность спустя, когда стены и пол обернулись самими собой, а слуха достигли шелест ветра и предрассветное пение птиц. — Гэгэ не за что благодарить. Гэгэ защитил Саньлана от нечисти. Помочь гэгэ проснуться от кошмара — меньшее, чем Саньлан может отблагодарить. — Тёплые руки остановились, но не исчезли. Обняли крепче, притянув Се Ляня ещё ближе. Так, что теперь чужое дыхание щекотно ерошило волосы на макушке, а сердце громко и гулко билось под щекой. Спустя долгие месяцы Се Лянь вспомнит этот момент и поймёт, насколько Хуа Чэну тогда было тоскливо и сладко одновременно. Подумает, что в эти предрассветные минуты тот наверняка умирал и возрождался тысячу раз. Но сейчас... Сейчас Се Лянь только запоздало уловил неловкую двусмысленность ситуации. Смущение обожгло щёки и шею, и он отпрянул, стыдясь случайной близости. Не понимая причин непривычной чужой доброты. — Саньлан, прости! — пробормотал он, зарываясь ещё дрожащими пальцами в волосы. Склоняя голову. — Я не должен был так с тобой... Прости! — Всё в порядке, гэгэ. Не нужно извиняться. — Тёплая ладонь робко коснулась плеча, но тут же исчезла. Саньлан встал. — Гэгэ хочет чаю? Или, может, попробует ещё поспать? Если гэгэ захочет, Саньлан может посидеть рядом. Тогда ни один кошмар не потревожит сна гэгэ. Се Лянь выглянул из-за руки, которой закрывал покрасневшее лицо. Хотел было попросить побыть рядом, но мысль показалась невероятно неловкой. — Спасибо, Саньлан. Чаю... Давай выпьем чаю, Саньлан. *** Боль впивалась в тело тысячей лезвий, сжимала, корёжила — ржавым железом оседала во рту. Душила огненным дымом — а потом давила всепоглощающей темнотой. Дразнила надеждой, лучиком света — тут же оборачивалась стенаниями сотен... кого? Упав на землю, Се Лянь присоединился к вою собственных отражений — неслышимому, потому что располосованное металлом проклятия горло не было способно издать ни единого звука. Острое каменное — костяное — крошево впивалось в колени, бинты и ленты сдавили грудь, связали руки, жгли и плавили кожу. В зареве пожара блеснуло лезвие, рукоять шершавой тяжестью легла в пальцы. Опустив слезящиеся от едко-сладкого дыма глаза, Се Лянь обнаружил, что держит клинок, направленный в грудь. Что повернуть его, чтобы разрезать путы, никак невозможно, и остаётся только... Руки, словно чужие, сами поднялись, замахнулись и... Холодные пальцы крепко сжали запястье. Осы́пался, звеня, ненужный больше клинок. — Просыпайся, — бархатный голос звучал у самого уха и, одновременно, сразу отовсюду. Злой мстительный дым обернулся непроглядной чернотой. Се Лянь протянул связанные руки навстречу хрустальному перезвону серебряных бабочек — и путы рассыпались каплями чистейшей воды. Сверкающей, холодной, целительной. — Просыпайся, гэгэ. — Саньлан... — прошептал Се Лянь и легко упал в черноту. Тут же вынырнул из неё в серебристый полумрак спальни, залитой лунным светом. В объятия — прохладные, нежные. Закашлявшись, с благодарностью принял чашку с остывшим отваром. — Спасибо, Саньлан, — улыбнулся Се Лянь, опустошив её и позволив Хуа Чэну с нежностью вытереть слёзы уголком шёлкового платка. Короткими поцелуями согреть бледные скулы. И привычно спрятал лицо в изгибе прохладной — всё больше теплеющей — шеи, в мягком шёлке воротника. Прислушался к еле слышному стуку сердца, к перезвону серебряных колокольчиков на ветру. Вспомнил, что в Доме Блаженства ничто не может ему угрожать. Тем более, в объятиях Хуа Чэна. — Как гэгэ себя чувствует? — Тихий бархатный голос теплом коснулся виска, а ладони успокаивающе — знакомо — легли на спину и плечи. — Сделать гэгэ свежего чая? Се Лянь поднял голову, касаясь губами шеи, челюсти — губ. И улыбнулся, прижимаясь всем телом так, будто и не было между ним и Хуа Чэном двух слоёв тонкой ткани. — Лучше побудь со мной рядом, Саньлан. — Всё что угодно для моего Высочества.