Зеркало

Она не знала, кто она. Попросту не помнила. Ничего. Кроме своего имени, на которое отзывалась лишь по приобретённой недавно привычке. Это имя было ей непривычным. Чужим. Как проклятие, коим её наделили при рождении. Такое противное на вкус, ощущающееся сухим порошком на языке и пахнущее сгоревшими надеждами и сладковато-горьким привкусом дыма. И пороха, куда же без него. Как будто имя это, как и всё и все, что окружало её, было одной сплошной ошибкой. Перечёркнутой кем-то, очевидно, безруким линией, разрезанной тупыми ножницами ниткой. Противной, скрежущейся прям по глотке когтистой лапой. Она знала, что у неё есть сестра. Невероятно сильно любящая её, гиперопекающая и слишком сильно волнующаяся. Как будто она в любой момент исчезнет. Рассыплется тем самым порохом, оставшимся горсткой единственных о ней воспоминаний. Развеется по ветру, оставляя только противно ностальгический запах прошлого. Она знала, что у неё есть возлюбленный. Тот, кто вытащил её из зловещих лап зависимости от проклятущего Шиммера, что наркотиком разлился по венам почти что всего разумного населения, от коего теперь они все, выжившие буквально в этом пурпурном кошмаре, прячутся внутри единственного, наверное, безопасного места на ближайшие километры и пытаются сохранить свой маленький мир внутри всеобщего хаоса проклятущего наркотика со сладким привкусом, преследующего каждого спасшегося ядовито-ярким цветом зависимых глаз. Тот, кто всегда, неизменно постоянно, смотрел на неё так, будто она бомба замедленного действия, от которых у неё в душе разгорался самый настоящий пожар от желания создать нечто подобное, действующее только в разы быстрее, но к чему её благополучно не подпускают, отговариваясь ненадобностью помощи в этом опасном деле. Тот, на которого её сестра смотрит так, будто он раз за разом совершает одну и ту же бессмысленную с любой точки зрения ошибку, не одобряемую ей, но продолжает молчать будто ради общей благой цели, что приносит при этом боль абсолютно всем в этом жестоком, полном боли и лжи во благо, мире. Она не понимала, откуда её возлюбленный и его команда смельчаков, что вместе с ним отправляются за стены их убежища, приносят такой необходимый всем здешним жителям запас продуктов и лекарств, если за стенами, кроме, кто бы сомневался, зависимых от Шиммера, не способных не то, что этот провиант изготовить, да хотя бы о себе должным образом позаботиться, нормальных здоровых людей с горстку пепла после сожжения засохших листьев с пары деревьев осенью. Ничтожно мало. Кто это всё производит? Она как-то спросила об этом у сестры, что тоже раз за разом отправляется за добычей провианта с остальными безумцами, жертвующими своими жизнями на каждой такой вылазке. Та ответила ей, что они собирают лучшее, что осталось на складах Пилтовера. Враньё. Она не поверила, но виду не подала. Не могли они найти свежую выпечку, будь то пряные мягкие булочки, что приносят, в основном, детям, или хрустящий хлеб, ещё пахнущий жаром печи, или свежие овощи и фрукты, что на складах обратились бы пристанищем новой одноклеточной жизни, мхом бы это самое пристанище покрывшими. Она никогда не отправлялась на эти вылазки, ведь её дорогие сестра и возлюбленный, беспокоясь за её сохранность и целостность, упрашивали каждый раз остаться, чтобы потом помочь раненным смельчакам и женщинам, что разбирали провиант, распределяя его на несколько дней, чтобы хватило всем, и она раз за разом слушала. И, хотя она и пыталась помочь чем-то, чем действительно могла и хотела помочь, от этого её отгораживали, мол, помогая в создании или починке оружия и таких интересных юному гениальному девичьему мозгу ховербордов, она может покалечиться или только будет мешать. Так что она покорно, понурившись, шла помогать тем, чем действительно могла. Она часто не могла уснуть. Вернее, почти никогда. Обездвиженная крепкими мужскими руками, в объятиях возлюбленного она чувствовала, что задыхается. Как будто ещё немного, и эти ласковые руки поднимутся с талии и сомкнутся на тонкой бледной шее, лишая такого необходимого организму кислорода, отправляя её в такое манящее небытие, именуемое ужасающимися женскими голосами, слышимыми ею в их общем убежище, проклятущей смертью. Как будто эти самые руки уже смыкались так. На её шее. Она никогда не видела себя в зеркале. Не то, чтобы их попросту не было в их небольшой обители, просто как будто её саму никогда к ним не подпускали. Как будто чего-то опасаясь. Её реакции на своё отражение. Она лишь видела длинные удивительно необычного цвета косы, что плелись за ней всегда и везде, причудливо необычной материальной тенью, длинным, со странного, с точки зрения простейшей биологии, места роста, хвостом, подметающим её ещё тёплые свежие шаги, скрывая будто от врагов, коих здесь быть не должно. Она ведь в безопасности. Верно? Она не понимала, почему почти все, кроме её сестры и возлюбленного, смотрели на неё так, будто она в этом мире самое опасное существо. Будто она сумасшедшая. Будто она сейчас, за долю секунды сменив милость на гнев и спокойное выражение миловидного лица на безумный оскал, достанет из-за пазухи пулемёт и поубивает всех здесь. Будто она их главный враг. Пока всё же не увидела себя случайно в отражении одного из спрятанных, она уверена в этом, от неё зеркал. Длинные голубые волосы, солёными морскими волнами сплетающиеся в две причудливые косы, закреплённые в хаотичном порядке металлическими заколками, как оковами. Бледно-белая кожа, как у мертвеца, тонким слоем накрывшая выпирающие кости и тугие прочные мышцы, слабеющие с каждым днём без физической нагрузки. Угловатые черты лица, украшенные двумя аметистами глаз. Пурпурных. Такого же цвета, как тот самый противный Шиммер. И тогда она вспомнила. Всё. Пазл сложился, и все нелогичные оправдания, прикрытые уничижительной улыбкой, коей улыбаются маленькому глупому ребёнку в попытке скрыть суровую правду, вдруг приобретают другой смысл. Враньё. Всё это. Один сплошной спектакль, разыгрываемый кучей этих несносно противных каменных масок, что лживыми трещинами в глаза бросаются, теперь обратился глупой пантомимой, недостойной и одного хлопка аплодисментов. Её пробрал истерический, хриплый, отзывающийся в груди комом острых гвоздей, разрывающих внутренности медленно разрывающейся гранаты, обречённый смех. Всё это враньё. Скрипа старой открывшейся двери за завесой собственной истерики она не услышала. В глазах только потемнело, обдав перед облегчающей тьмой потери сознания адски противной тупой болью в затылке. Она не знала, кто она. Попросту не помнила. Ничего. Кроме своего имени, на которое отзывалась лишь по приобретённой недавно привычке. И своего отражения в зеркале тоже никогда не видела.