Рождественская ночь

Федору всегда нравилась его должность певчего на клиросе. Но, признаться, некоторые молитвы он не особо любил из-за того, что гласные растягивались настолько долго, что порой даже дыхания не хватало и голос предательски дрожал, стремившись дотянуть ноту до конца. Однако были исключения и сегодня, в торжественную рождественскую службу Достоевский с особым усердием пел Херувимскую песнь, как вдруг в середине молитвы на аналое рядом с клиросом разадось тихое хихиканье. Федор отвлекся от руки регента и метнул уничтожающий взгляд на чтеца Николая. Конечно это не дело Федора, но брюнет постоянно задавался вопросом, что Яновский вообще забыл в храме, да еще чтецом взялся, если он не то что о духовном вообще не думает, так еще и хихикает, словно юродивый. Поймав себя на мысли, что Рождество вот-вот наступило, это же великий праздник, а он уже осуждает, Федор наконец перевёл взгляд на ноты. Допев эту короткую, но растягиваемую на вечность молитву, Достоевский выдохнул и торопливо перевернул страницу. Наконец-то они смогут чуток отдохнуть, дальше уже там дьякон и Николай должны читать. Звонкий голос чтеца разносился по храму и брюнет все больше и больше поражался тому, насколько несерьёзность блондина отличается от его интонации, которая находит отклик у большинства прихожан, что выражается более добрым выражением лица у людей. Хотя какая разница, надо слушать и молиться, а не думать о каком-то Николае, тем более в осудительном свете. Сегодня праздник, надо любить друг друга. Наконец, когда трёхчасовая ночная служба закончилась, Достоевский пошел домой. Свежевыпавший снег приятно хрустел под ногами, в носу чуть кололо от холода, а глаза слегка слезились. Укутавшись шарфом, дабы не простудиться, брюнет шел не торопясь, рассматривая ночное небо. Где-то тускло мерцали звезды, но одна ярко выделялась средь остальных. —Такая вот и светила волхвам, когда те отправлялись в Вифлеем. Они шли целый год, прежде чем смогли принести новорождённому Богу дары. Федор вздрогнул и повернул голову. Рядом стоял Николай без шапки. При свете фонаря были видны румянец во всю щеку и покрасневший от холода нос. Ветер трепал торчащие из косы пряди, что придавало тому еще более нелепый вид. Достоевский слабо улыбнулся: —И тебя с Рождеством Христовым. Кстати, ты очень красиво читаешь, очень выразительно, ты большой молодец. Гоголь расцвел от похвалы и хмыкнул: —я знаю. В монастыре во время трапезы научился. Меня монахи тоже хвалили, а вот игумен, наоборот, придирался. Ну это чтобы я не зазнавался и мне не приходилось бы еще в тщеславии раскаиваться. Достоевский коротко засмеялся и парни пошли дальше. —Слушай. Все время спросить тебя хочу. А почему ты смеешься во время пения? Вот допустим сегодня целых два раза смеялся. На тропаре и на Херувимской. Последняя молитва очень серьезная между прочим и ее надо петь с благоговением. Яновский громко засмеялся, чем сильно озадачил и слегка начал раздражать Фёдора. —Ну смотри. Иногда, когда я вдумываюсь в слова, они мне кажутся смешными и у меня появляются ослышки, что делает их ещё смешнее. Например "Осанна вышних".. Мне вместо "Осанны" слышаться "Оксана" и вот как я могу спокойно сосредоточиться? А на Херувимской я вообще трясусь от смеха.. Там же фраза "всякое отложим попечение"... Ну.. "Отложим по печенью", я вспомнил, как после проповеди одна старушка бегала с печеньями и спрашивала куда положить. Ей тоже печенья послышались. Федор не сдержался и тоже засмеялся. Теперь он тоже не сможет адекватно воспринимать бывалую серьёзность молитв. —Ну пошли, чего мёрзнуть... Мне все равно разговляться не с кем—Федор ускорил шаг, благо живёт он недалеко. А Гоголь радостно засеменил рядом, вдруг затянув вспомнившуюся из детства колядку. Фёдор тихо подхватил и вскоре по пустынной улице раздавался смех и радостное пение двух парней, которые как детстве бросались снежками и толкали друг друга в сугробы.