Марш беспощадных

Мы имеем полное право быть в ярости. (с)

Все становится ужасно простым, если жить тебе осталось до вечера. Никакой драмы. Внутри Какузу непоколебим, как обжигающий сухим холодом воздух месяца Льда. Ветра нет, но это не меняет дела. Из-за низкой влажности дышится с трудом; Какузу с тоской вспоминает о маске. Сейчас он – единственный из рабов на всем этом уебищном рынке, чье лицо полностью открыто. Какузу никогда бы не подумал, что будет скучать по символу угнетения, но с ним действительно проще в такую погоду. Не приходится бороться за каждый вдох. Обычно рынки рабов организуют в крытых помещениях. Так удобнее всем. Людей, предназначенных на продажу, заселяют в камеры по категориям и держат там, пока их кто-нибудь не заберет, или пока товар не станет непригодным. Но Империя Хэррон любит демонстрировать великодушие, поэтому в последний – тринадцатый – месяц перед Великой Сменой Цикла рынки организуют под открытым небом, стараясь придать им праздничной торжественности, от которой тянет блевать. Еще одна маленькая деталь: весь тринадцатый месяц на этих рынках позволено продавать тех, кто в любое другое время обречен на смерть, – рабов с зашитым ртом. Но, поскольку доброта Хэррон неведома, а их великодушие – отвратительная насмешка, у таких рабов есть только один день, чтобы обрести других хозяев. Получить второй шанс. Если никто на них не польстится, первым делом после закрытия рынка им пустят по пуле в лоб. Впрочем, это хотя бы быстро. Более гуманно, чем размазанная во времени, чудовищная смерть от голода и жажды. И, разумеется, на самом деле никто не покупает рабов, у которых на лице знак неповиновения. Рот зашивают за худшие проступки. Когда-то, когда в людях еще теплился огонь, они отваживались на диверсии и другие попытки свергнуть захватчиков; тогда было много тех, кого суровая нитка заставила замолкнуть навсегда. Но дни перелистывались, чувство ужаса крепло, а обездоленные смирялись. Только не Какузу. Нет, не он. Небо начинает морозно розоветь. День клонится к закату, а это значит, что у Какузу осталось всего несколько часов. Но это хорошо, думает он. Это весьма славно. В последний раз он ел три дня назад. Пил, соответственно, тоже. Язык успел превратиться в наждак. От навязчивых фантазий о воде неплохо отвлекает боль в губах. Хозяин Какузу был в такой ярости, что не просто зашил ему рот, но насадил целый лес черных стежков от уха до уха. Проколы грязной иглой предсказуемо воспалились. Весь низ лица ощущается как один сплошной отек. Наверное, Какузу окончательно двинулся, но его даже забавляют взгляды среднестатистических хэрронцев, которых привели на рынок поиски нового кухонного помощника или няньки. Большинство из них ведет себя одинаково: они распахивают глаза, вгрызаются в него, моментально переполняются отвратительными деталями и торопливо отворачиваются, будто ничего не заметили. Некоторые, однако, останавливаются возле государственного продавца – от обычного перекупщика его отличает черно-синяя форма и надменный вид, – чтобы разузнать, что такого сделал Какузу. Этих пронизывает нездоровый, почти маниакальный интерес. Их взгляд перескакивает с неровного наложенных росчерков нитей на отдельные части тела Какузу, но никогда не достигает его глаз. – Ронго? Эти, конечно, буйные. Не для слабаков. Хуевый у него был хозяин, если не смог удержать в узде… Какузу ухмыляется про себя. Его бывший хозяин взорвался бы от таких заявлений. Жаль, тут нет ни его, ни кого-нибудь из его помощников. Никто не будет самостоятельно возиться с товаром, за который не удастся выручить ни ру. Государственные продавцы бы тоже умыли руки, если бы не закон. Вот уж кому не отвертеться. Время двигается кое-как. Кажется, иногда оно забывает идти – а все-таки закат разливается все более бурно, словно вино из разбитой бутылки. Какузу провел целый день на ногах. В холоде. Он вымотан и истощен, но это дьявольское небо умудряется заворожить и его. Последний закат в жизни просто, сука, обязан быть фантастическим. Какузу бы еще полюбовался, как солнечный диск из желтого становится апельсиновым, а после – раскаленно-алым, плавящимся по контуру, но его удача вновь демонстрирует свое уродливое лицо. В редеющей толпе – рынок закроется через пару часов, но все уже торопятся домой, к уюту и сытной трапезе – появляются двое. Как минимум один из них отличается от большинства из тех, кто отирается здесь. В доли секунды Какузу отмечает все: его высокомерное лицо, раздраженно выпяченную челюсть, зачесанные назад светлые волосы, плотное черное пальто с высоким воротником – оно расстегнуто, несмотря на мороз, будто чтобы продемонстрировать, как на груди подпрыгивает в такт шагам серебристая подвеска. Хрена с два это серебро, скорее платина, поправляется Какузу. Он знает, что означает символ на подвеске, и это его совсем не радует. Надменный хуила из семьи Джашин. В былые времена Какузу вывернулся бы наизнанку ради эфемерного шанса прикончить эту суку. Сейчас он так крепко встрял, что и выворачивание не поможет, а если кого и прикончат, то только его. Поэтому Какузу не дергается. Он не корчит презрительную гримасу, как иные его соотечественники в плену, не делает страшные глаза, не рычит сквозь плотно прижатые друг к другу губы. Ему осталась всего пара часов. Совершенно не важно, что именно он сделает – ублюдок из семьи Джашин наверняка видел это прежде, и повторение классических фокусов разве что его позабавит. Хэрронцев всегда забавляет, когда нации, которые они поставили на колени, пытаются демонстрировать своеволие. Честно сказать, Какузу бы предпочел, чтобы эта пафосная свинья с прихвостнем катились дальше по своим делам. Но его – Какузу – вид привлекает белобрысого, и тот направляется прямиком к нему. Очевидно, позубоскалить или задать государственному торговцу несколько унизительных вопросов. Говнюк выглядит так неприятно, что даже торговец чуть заметно кривится. Он бы с радостью отправился домой, греться и ужинать, как другие, но обязан стоять тут, с Какузу, все на том же холоде. Правда, у него ботинки с подогревом, внутрь формы вшиты пластины, экранирующие тепло, а в кармане болтается чудодейственная фляжка. И да, он вполне способен из нее попить, в отличие от Какузу. – Приветствую, – обращается государственный продавец к подошедшим господам. Ему бы подбавить подобострастия в голос – белобрысый выпячивает квадратный подбородок сильнее, недовольно изгибает губы. Впрочем, торговец его не интересует. Он встает прямо напротив Какузу, ближе, чем это было бы прилично, и заглядывает ему в глаза с почти мальчишеским интересом. – Беглец? – спрашивает он с ухмылкой. Смотрит не отрываясь. Какузу выдерживает его взгляд – это легко. Во-первых, он действительно устал. Во-вторых, глаза у пиздюка из семьи Джашин настолько нежного розового цвета, что бояться его – последнее дело. Государственный продавец достает из-за пазухи пад и углубляется в документацию на Какузу. – Чего тут только нет, – отвечает он. – Хотите посмотреть? Он исправно предлагал это любому, кто засыпал его вопросами, но соглашается только белобрысый ублюдок. Он с готовностью забирает пад, читает отчет с гипертрофированным вниманием. Его подсосу – помощнику или слуге – это не нравится. Он переминается с ноги на ногу, пока его терпение не подходит к концу, а после выдает: – Вы же не собираетесь на самом деле купить его?.. Не стоит тратить время. Рынок скоро закроется. Следующая за этим реакция потрясает даже Какузу. Надо признаться, он готов ко вспышке или маленькому словесному линчеванию – прислуга кого-то настолько богатого, с фамилией, одинаково известной по любую сторону фронта, обязана знать свое место. Просто он не ожидал, что будет настолько громко. Белобрысый ублюдок вскидывает голову. Его странные глаза раскрываются сильнее, наполняясь безумием, зрачки сжимаются до точек, и он орет – визгливо, с изредка проскакивающими хрипами, наводящими на мысли о старых музыкальных проигрывателях. – А тебя, блядь, кто спросил?! Вокруг образуется пузырь нездоровой тишины. Случайные свидетели этой сцены наклоняют головы и стараются разойтись. Соседние продавцы утыкаются в пады – с преувеличенным вниманием изучают накладные, проверяют сводку платежей за день. Какузу без интереса смотрит на белобрысого говнюка. Какой шумный. В былые времена Какузу прикрутил бы в нем звук, перерезав ему глотку. Старое, испытанное средство, когда не хочешь слышать ничего, кроме хрипов. – Простите, лорд Джашин, – тупит взгляд помощник. – О, заткнись. С тобой разберемся потом, – отбривает его Джашинский ублюдок. Затем хватает Какузу за подбородок, с силой стискивая пальцы, и заставляет его повернуть голову сначала в одну сторону, потом в другую. Какузу оказывается перед трудным нравственным выбором: он может подчиниться, а может начать сопротивляться в открытую, в зависимости от того, как скоро он планирует умереть. Но ему – ну и глупость – настолько не хочется быть паскудно пристреленным у всех на виду (такое никому не поднимет моральный дух), что он выбирает промежуточный вариант. Голова двигается, подчиняясь чужой руке, но так медленно, будто внутри шеи кроется несмазанный механизм. Белобрысому нравится борьба Какузу. Его лицо едва не лучится необъяснимым злым ликованием, от которого бросает в дрожь. – Прекрасно, прекрасно… – бормочет он. Добавляет громче: – Мы его берем. – Правда? – Государственный продавец тщетно пытается не выглядеть удивленным. Ухмылка богатенького куска говна сменяется широченной, очень зубастой улыбкой. У него, разумеется, отличные белые зубы. Он никогда не мерз, не голодал, получал вдоволь витаминов и минералов, пил только очищенную воду. Какузу почти неконтролируемо хочется плюнуть ему в лицо. Берет он его. Запытать в грязном подвале, где до этого мученически погибли десятки, сотни человек. Боже, этот человек – лорд Джашин. Стало быть, новый. До Какузу долетали полубредовые слухи, что прежний лорд Джашин – легендарный владелец половины оборонно-промышленного комплекса Хэррона, всех тех сраных заводов, на которых делают их винтовки и ракеты, – исчез. Как и куда способен исчезнуть человек с таким состоянием, человек, жавший руки первым лицам империи, Какузу не представляет. Ему видится за всем этим какая-то схема, очередные грязные дела и интриги, но пока он не в состоянии разгадать загадку – информации критически не хватает. Жаль, что Какузу не умрет сегодня от простой, понятной пули. Не то чтобы он как-то особенно поражен: это было бы чересчур легко. Теперь его смерть растянется на дни, а то и недели, и будет омерзительной. Того, что он знает о хэрронцах, достаточно для самых безрадостных предсказаний, а уж этот конкретный похож на падальщика. – Ага, – скалится белобрысый своим идеальным ртом – губы даже не потрескались на морозе. – Сколько? Продавец смотрит в пад: – Пять тысяч ру. Это мелочь. Жалкие крохи. Джашинский ублюдок подносит к паду запястье с «умными» часами. Перевод денег занимает мгновенье, после чего пад пиликает, уведомляя об отправке чека. – Благодарим за покупку, – без выражения добавляет государственный продавец. – Руководство империи высоко ценит вашу щедрость. Ублюдок фыркает. – Пусть подотрется ей. Кто-нибудь из вас, обсосов, поможет мне с этим? – он кивает на свое новое приобретение. Не совсем понятно, какой именно помощи он ждет. Вероятно, его смущают металлические колодки на Какузу. Для верности они примагничены к помосту, на котором он выставлен. Магнит настолько силен, что вырваться из его поля и скрыться попросту невозможно. Руки Какузу стянуты сзади – никому здесь не нужны неприятности. Государственный продавец со вздохом вызывает охрану рынка, а когда пара первосортных бугаев прибывает, ослабляет силу магнита. От переохлаждения, усталости и голода это изменение вызывает у Какузу что-то вроде наркотического прихода. Ему мерещится, будто его уносит, затягивает в небо, как воздушный шар. Не сразу он узнает в этом чувстве головокружение. После его конвоируют на парковку, где стоят, окруженные полосой отчуждения, два левитатора – роскошный черный для хуя из семьи Джашин и простенький, квадратный без окон – для Какузу и ему подобных. Бугаи резво запихивают Какузу внутрь – он едва успевает пригнуть голову. Почти сразу дверь левитатора с шумом задраивается. Посмотреть, что происходит снаружи, не удается, подслушать – тоже. Руки по-прежнему сцеплены сзади. Какузу почти сидит на них. Ему приходится повозиться, чтобы принять более-менее удобное положение. После он наконец позволяет себе прикрыть глаза. Какая жалость, что его убьет не пуля. Это было бы так милосердно.

*** *** ***

Наверное, Какузу должен быть польщен – его привозят в резиденцию семьи Джашин. Пока его волокут куда-то новые, местные амбалы, он успевает кое-что рассмотреть и мрачно усмехнуться про себя. Вот куда ушли все богатства его несчастной разграбленной родины. Их вывезли, чтобы богатеи, сосущие кровавому диктатору Хэррона, могли роскошно украсить свои дома. Как банально. Какузу надеется, что его сразу отправят в подполье, в какую-нибудь камеру, где он сможет лечь. Ноги не слишком ему верны. Губы нарывают, отторгая нити, не предназначенные для шитья по людям. Если Какузу и вовсе убьют сегодня, он будет искренне благодарен. Как не? Конец мучений всегда сладок. Мученики попадают в рай, сколько бы крови ни засохло на их руках. Но надежды рушатся, когда Какузу оказывается в огромном пустом зале. Это явно часть жилых помещений, но ее предназначение непонятно. Амбалы крепко держат Какузу за плечи – каждый за свое. Они чего-то ждут. Спустя время появляется белобрысый ублюдок. Он избавился от пафосного черного пальто и раздобыл где-то округлое приспособление, слегка напоминающее штамп. Это клеймо для рабов. Ублюдок задирает на Какузу рукава, осматривает его старую метку принадлежности, белесую, зарубцевавшуюся: – Избавимся от этого потом. Он выбирает чистое местечко между двумя полосами ронгарнской татуировки, которую делают, когда достигают офицерского звания, давит на кнопку на клейме и с силой прижимает его к коже. Сильный запах паленого разливается почти моментально. Боль такая, что хочется взвыть, но Какузу не может, не с зашитым ртом, поэтому только сводит брови и пытается дышать глубже. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Это все скоро кончится. Это начало конца. Когда на руке Какузу красуется выжженый знак Джашина, ублюдок передает клеймо одному из подчиненных и достает из кармана нож для устриц. Тот совсем малюсенький; лезвие короткое и широкое, смахивающее на миниатюрный топорик. Не удержавшись, Какузу приподнимает бровь. Его заколют этим? Забавно – по-хэрронски забавно. Да и клеймить будущий труп – пустая трата времени. Белобрысый быстро стискивает Какузу под челюстью, заносит руку с ножом… Инстинкт приказывает не смотреть, но Какузу смотрит, и его глаза округляются, когда режущая кромка проникает между его губ, подцепляет один из центральных стежков и рывком перерезает. Это больно, и дьявольски, но Какузу заставляет себя не дергаться, не морщиться, не шипеть. Единственное, что он не сдерживает – короткий страдальческий выдох. Белобрысый улыбается и поддевает лезвием следующий стежок. Теперь он не рвет нити, только вытягивает – сначала с одной стороны, потом с другой. Те туго идут сквозь воспаленную, раздутую кожу. Какузу не железный: его заставляют делать все, чего он так избегал, – дергаться, морщиться и шипеть. Но, в конце концов, он не орет, и это тоже победа. Когда они заканчивают, Какузу кажется, что его стошнит от боли. А может, это реакция на голод? Но теперь он хотя бы способен открыть рот и сплюнуть желчь. – Как тебя зовут? – спрашивает ублюдок. В нем больше нет ликования, или веселья, или злорадства. Какузу не знает, как прочитать его вид, и это по-настоящему пугает. Вопрос тоже плохой. Навевает что-то времен плена, обманчиво ласковое, почти человеческое. Какузу молчит. Признаться, он ждет удара. Белобрысый замирает так близко, что Какузу чувствует его дыхание на своем лице. – Меня зовут Хидан, – произносит он одними губами, пока его зрачки расползаются, позволяя черноте отвоевывать все больше у глупого, влажно блестящего розового. – А тебя? – Ккз, – отвечает Какузу. Это лучшее, на что способен сейчас его рот. Он все еще мечтает плюнуть в лицо выблядку, стоящему напротив, но у него, на беду, практически не осталось слюны. – Какузу? – каким-то невероятным образом расшифровывает ублюдок. – Славно. Славно. Уведите его. И Какузу уводят. Позднее в его крохотную продолговатую камеру, заполненную сумраком, приходит синеволосая девушка в строгом костюме. Она несет таз. На дне таза болтается ком черной ткани – комплект одежды для Какузу, – поверх которого пристроен лоток с медицинскими инструментами. Какузу видит шприц и гадает, что в нем. Что случится, если он всадит его в шею синеволосой девушки? Чем это ему поможет? Скорее всего, ничем, поэтому Какузу бездействует. Надо отдать должное этой красавице. Одна зашла в клетку со львом. Скулы девушки невероятно четкие, линия челюсти сильная и нежная, но в белом лице не осталось жизни, только отстраненность. Она заглядывает ему в глаза, замирает, наблюдая за движением его зрачков. Он смотрит в ответ. Ее радужки ореховые, с теплым оранжевым отливом. Такого цвета могло бы быть солнце в стране, где никогда не заканчивается дождь. Какузу неинтересно, что видит она, а ей, очевидно, не слишком-то интересно смотреть на него. Но она смотрит не моргая, немного жутко, как деревянная статуя богини, в которую пытались вдохнуть жизнь подкрашенной эмалью. – Разденьтесь до пояса, – приказывает она, не предлагая ему одежду на смену. Какузу делает, как она велит. Он бы солгал, сказав, что в первые в жизни ощущает настолько сильную слабость, но этот случай явно в тройке лидеров. Руки вяло двигаются, преодолевая сопротивление воздуха. Сухие, отполированные морозом пальцы неловко подцепляют то, что надето на Какузу. Нагота его не беспокоит. Невольная демонстрация шрамов – тоже. Когда он замирает, полуголый, она сосредоточенно делает ему укол в плечо – по всем канонам, с обеззараживанием кожи. – Антибиотик, – поясняет синеволосая девушка будто бы через силу. – От воспаления. Затем она обрабатывает рот Какузу. Так могла бы действовать машина – равнодушно, но технично. Девушка не демонстрирует ни отвращения, ни страха, ничего. Ее отрешенная замкнутость абсолютна. Закончив, девушка ставит таз с черной формой на смену в изножье койки. – Когда переоденетесь, сложите свое тряпье сюда. И не пытайтесь сбежать, – тихо, медленно и очень внятно произносит она. Ее губы двигаются преувеличенно четко, как у сурдопереводчика. – Он не зашивает рты. Интересно, что он делает взамен? Стреляет в затылок? Выпускает кишки? Синеволосая девушка уходит, оставляя вопросы незаданными и не отвеченными. Какузу сидит на койке с прямой, как палка, спиной, ожидая, что случится дальше. Потому как что-то всенепременно случится. Однако не происходит ровным счетом ничего. Какузу проводит несколько дней в пустоте своей камеры. Если это и заключение, то достаточно комфортное. Кормят трижды в день. Один раз – выводят обмыться. Синеволосая девушка исправно появляется, чтобы вколоть антибиотик. Поначалу Какузу подозревает, что в шприце какое-то ядовитое дерьмо, что на нем ставят опыты, но губы потихоньку заживают. В свой последний визит девушка приносит и вручает Какузу черную тряпичную маску. Тот надевает ее со смесью тупой злости и облегчения; статус-кво восстановлен. Какузу выпускают из камеры. Распорядительница рабов Джуно назначает ему несколько нетрудных заданий. Какузу перетаскивает коробки с тяжестями, искоса поглядывая по сторонам. Его радует монотонная работа – она не препятствует запоминанию. Какузу не знает, какая информация пригодится ему впоследствии, поэтому копит все подряд: имена, расположение коридоров, незначительные детали, обрывки разговоров. Ему до боли интересны слухи – в них всегда скрыто самое полезное, – но, на беду, при нем никто не сплетничает. Другие рабы сторонятся его, будто он распространяет заразу. Какузу ждет подвоха и наконец дожидается. За ним приходят. Уже поздний вечер, и когда верзилы в черном появляются на пороге его камеры, Какузу с изрядным равнодушием думает: «Не к добру». В нем не запускается маятник паники, наоборот – плотный узел разом ослабляется, позволяя сделать глубокий вдох; все встает на свои места. Спустя несколько минут Какузу узнает, ради чего его оставили в живых, и… Вероятно, испытает вспышку омерзения и триумфа собственной правоты – ну разумеется, он был прав. Он никогда не ошибается насчет хэрронцев. Его приводят в великолепно обставленные покои и бросают там в одиночестве. Без шуток: перед ним открывают двери, ждут, когда он войдет, и позволяют посеребренным створкам сомкнуться за его спиной. Никаких объяснений. Какузу остается один на один с невероятным, пошлым, чрезмерным богатством – и тем, кто, судя по всему, им владеет. Сейчас Какузу находится в некой версии внутреннего холла, где из предметов убранства – только лестница на второй этаж и восхитительная, свисающая почти до пола люстра, которая имитирует потоки ливня. Мастерски созданные стеклодувом капли – ни одной повторяющейся формы – чуть подрагивают на невидимых нитях. Из-за обилия света и пространства комната кажется вытянутой вверх, неукротимо устремленной в небо, а любой, кто попал в нее впервые, задыхается от собственной незначительности. Глядя на перемигивание искр в стеклянных каплях, Какузу застывает и обращается во слух. Он знает, что не один здесь. Так где же хозяин? Какое-то мгновение он пытается уловить звук шагов, шелест ткани или журчание воды, но вместо ненавязчивой подсказки получает прямую наводку: – Сюда! Какузу идет на голос. Он не торопится, но и не медлит. Важно показать, что он не боится, на остальное ему плевать. Голос приводит его в отдаленную ванную. Это колоссальных размеров помещение, темное, но при этом наполненное теплым светом. Слева располагается импровизированная душевая: насадка, создающая эффект тропического дождя, встроена прямо в потолок, а вокруг, за стеклянным барьером, зеленеют настоящие джунгли. Какузу уверен, где-то в стекле есть невидимая дверь, позволяющая специально обученным рабам заходить внутрь и заботиться о растениях. Все они привезены издалека, поэтому нуждаются в особом уходе. Справа, соответственно, находится ванна. Если начистоту, это скорее мини-бассейн в виде креманки для мороженого. Позади него темнеет панно из природного камня. Естественный рисунок подпалин на камне складывается в пятна психологических тестов; кто-то другой разобрал бы в них незатейливый узор, но Какузу видит огромного демона с ужасным лицом и несуразно короткими, будто обрубленными, руками. В ванне сидит Джашинский выблядок – разумеется, совсем голый. Сквозь прозрачную толщу воды Какузу видит его тело: отлично сформированные мышцы, очень белую кожу со здоровым розоватым отливом, на которой почти не видны волоски, крупный член. Говнюк замечает Какузу и подзывает его рукой. Какузу приближается, пока не оказывается у самой ванны. Происходящее очень ему не нравится. – Ну, вот и ты, – заявляет ублюдок почти весело. – Я тебя ждал. Помой мне голову. Хоть приказ и прозвучал, Какузу не шелохнется. Слишком уж все смахивает на провокацию. Он не из тех слуг, которых приставляют к господину, чтобы сдувать с него пылинки. Он вообще не слуга, он раб, а рабы таким не занимаются. Они не считаются людьми – в империи Хэррон никто не считается людьми, кроме хэрронцев, – поэтому на их долю выпадает исключительно тяжелая, гадкая работа, за которую никто другой не возьмется. Какая-нибудь простолюдинка из провинции помассировала бы этому золотому мальчику голову и бесплатно – и не только ее. Ничего не происходит, и белобрысый засранец неприятно усмехается: – Хочешь что-то сказать? Сними маску. Это уже явная провокация. Рабы никогда не снимают маски при своих хозяевах и никогда не говорят. Какузу все яснее понимает, зачем он тут, отчего на него наваливается усталая скука. Он будет мальчиком для битья – разве не банально? Ну ладно, не мальчиком. Мужчиной. Бывшим лейтенантом армии Ронгарнии. Все любят ломать военных. В первые годы после Тотального Захвата это было любимым развлечением в Хэрроне. С тех пор материала для отвратительных развлечений заметно поубавилось. Какузу едва заметно морщится. Ладно. Ладно. Это все его уродливое везение, но он как-нибудь справится… Справляться-то, видимо, осталось недолго. Какузу снимает маску. Без нее лицо становится незащищенным. Прохладный воздух опаляет рубцы на губах, еще крайне чувствительные. – Может, мне позвать вашего личного мойщика головы? – произносит Какузу на хэрронском (нехарактерные для родной ему речи звуки расползаются кто куда) и сразу замечает свою главную ошибку. Пассивная агрессия. То, что белобрысый говнюк и он тут одни, – иллюзорно. Наверняка роскошные покои под завязку набиты камерами. Никто не оставит достояние рода Джашин наедине с никчемным рабом, тем более тем, которому неделю назад зашивали рот. Если Какузу продолжит и дальше нести все, что вздумается, то несомненно огребет. Если после паскудного огребания он сам занесет кулак, то и вовсе умрет. Скорее всего, мучительной смертью. С другой стороны – провокация. Это все провокация. Мучительной смерти не избежать, пора бы смириться и расслабиться. Как ни странно, белобрысый ублюдок смеется. Всплескивает ногой. У него отличное настроение. – Личный мойщик головы? У меня его нет. Зато есть ты. – Он медлит, разглядывая Какузу. Его улыбка понемногу выцветает, но лицо не становится враждебным, просто приобретает неопределенное выражение. – Ну, давай. Я не такой страшный. Какузу едва способен игнорировать эту детскую подначку. Он не боится ублюдка, и не пытается прикончить его только потому, что это убийство, по сути, бессмысленно. Да, хуила будет мертв, а принадлежащие ему, его отцу или кому там заводы национализируют. Прислугу распустят. Рабов перепродадут. Но все эти изменения ничего по-настоящему не поменяют, глупо переливать воду из пустого в порожнее. Какузу нужна информация, нужен универсальный ключ, который запустит механизм воздаяния, и, если у него получится выжить, он обязательно что-нибудь раздобудет. Теперь он в доме самого Джашина. Если здесь не водится ничего полезного, то он сам – просто застрявший во времени труп, запоздало перегоняющий кислород в углекислый газ. Какузу медленно засучивает рукава своей униформы, позволяя татуировкам обнажиться. Джашинский выблядок с интересом изучает их. Он знает, что они значат, – как минимум, из документов на Какузу, – но никак не комментирует увиденное. Зато пускается в объяснения по поводу оснащения душевой. – Вот тут шампунь, – белобрысый указывает на изысканный керамический диспенсер с позолоченной помпой. – Тут бальзам. Он выжидательно смотрит, и Какузу приступает. Так бы он, наверное, мыл голову ребенку – осторожно смачивая ее, вспенивая на тонких волосах шампунь с терпким запахом трав. Тем аккуратнее, чем сильнее в нем желание сломать ублюдку шею. Какузу прилагает чудовищные усилия, чтобы держать себя в узде. Белая кожа и ясные очертания позвонков под ней, почти элегантные… В ушах стоит эхо непрозвучавшего хруста, с которым бы сломался этот хрупкий остов. Какузу старательно смывает пену. Ублюдок бездействует. Он не дает никаких указаний, не мычит от удовольствия, не ругается. Он будто не присутствует при собственном мытье. Какузу находит такое поведение странным: за две короткие встречи с этим человеком он успел понять, что тот любит делать все на публику. Но, вероятно, Какузу для него – неподходящая аудитория, поэтому не стоит усилий. Хорошо бы так. Какузу наносит скользкий белый бальзам, тщательно его размазывает. Он почти закончил. Когда странная процедура наконец завершается, и ублюдок церемонно вылезает из ванны, Какузу подает ему полотенце. Тот сушит волосы, а после бросает полотенце на пол. Кто-нибудь обязательно его подберет, но не Какузу. Он до сих пор не понимает, какого черта тут происходит. – За мной, – командует белобрысый. Какузу следует за ним через нелюдимые галереи комнат, пока они не оказываются в спальне. Датчики движения срабатывают через полсекунды после их прибытия, но включившиеся лампы не разгоняют сумрак. В комнате серо все: мрачные графитовые стены, необъятная кровать и постельное белье на ней, прикроватные столики, даже колоссальных размеров панно из кожи цвета асфальта, обделенное всякой художественной ценностью. Сопровождая хозяина спальни до кровати, Какузу краем глаза замечает на письменном столе в отдалении тот самый нож для устриц, которым распороли швы на его губах. – Я ложусь спать, – буднично сообщает ублюдок, пытаясь угнездиться среди серого шелка. – Стой здесь и охраняй мой сон. Какузу слышит приказ очень внятно. Сказано следующее: он должен оставаться в этой самой точке у кровати всю ночь и не смыкать глаз. Стоя, значит садиться – нельзя. Поразительно, как это Джашинов отпрыск не снабдил свое распоряжение гаденькой ухмылочкой. «А вот и пытки», – думает Какузу. Он удивлен, но не слишком и не факту пыток. Его удивляет бескровность. Он готовил себя к худшему. Другой момент, который буквально перетряхивает его мир до основания: ублюдок забыл про нож. Ублюдок. Забыл. Про. Ебаный нож! Насколько надо быть расхлябанным и безмозглым? Избалованный кусок дерьма. Какузу медленно поворачивает голову, чтобы видеть письменный стол. Свет в комнате потихоньку истончается и сходит на нет (должно быть, предустановленная программа), но Какузу запоминает расположение ножа. Он мог бы покинуть свое место, в несколько шагов добраться до него и перерезать тупому блондинчику горло, но повсюду наверняка камеры. Никто не оставит достояние рода Джашин… Да, он уже думал об этом. Его проверяют? В чем суть проверки? Становится совсем темно. Какузу стоит там, где ему сказали. Ублюдок спит в постели. Он такой белый, что чуть ли не мерцает. Убить его было бы легко и без ножа. Вокруг столько средств, которые помогли бы Какузу в этом. Прекрасные подушки, которые так легко опустить на лицо и надавить сверху. Тяжелые кованые лампы на прикроватных столиках, будто созданные для того, чтобы пробить одной из них череп. Ну и, на худой конец, руки Какузу. Они не раз его выручали. Самое поразительное, пожалуй, – то, что Джашинское отродье действительно спит. Когда Какузу задерживает дыхание, он разбирает, как дышит его новый хозяин. Ночное поместье наполнено едва различимыми звуками, белым шумом, который ползет по стенам вместе с вибрацией металлических перекрытий и током в проводах, но слух Какузу все равно улавливает равномерные тихие выдохи. Так дышит человек, спящий глубоким умиротворенным сном, поэтому Какузу повторяет про себя как мантру: «Он идиот, идиот, идиот». Или самоубийца, но зачем бы наследнику самой богатой производственной империи Хэррона кончать с собой? Этому нет никаких предпосылок. Значит – идиот. Крохотная часть Какузу бьется глубоко внутри в злорадном ликовании. От кого-то настолько тупого легко будет избавиться. Не сейчас – так когда-нибудь. Но Какузу знает ублюдка чуть больше недели, и то, знанием в прямом смысле это не назовешь. Белобрысый каким-то образом доскрипел до совершеннолетия и прожил немного сверх; инстинкт самосохранения в нем худо-бедно работает. И это – только первая ступенька. Следом идет вторая: охранная система. Пресловутые камеры, за чьими мертвыми глазами прячутся люди. Люди, которым платят. Лучшие телохранители. Профессионалы в области наблюдения и управления рисками. Какузу выдумывает, будто он, находящийся в этой самой комнате, представляет угрозу. На деле вместо него тут могла бы находиться дивизия какой-нибудь из непокоренных стран в полной боевой готовности, и это ничего бы не изменило. Все продумано до мелочей. Если Какузу странно дернется, и его движение примут за попытку напасть, с ним разберутся за секунду. Распылят лазером из излучателя, встроенного в потолок, или… Да какая разница. Когда Какузу будет совсем нечего терять, он проверит местную охранную систему на прочность и оперативность. Обязательно. А пока он просто попытается не сдохнуть. Подкопит немного информации заодно. Информация – главное оружие. Только бы сопротивление за годы его мытарств совсем не заглохло… Какузу слушает тишину. Слушает дыхание ублюдка. В комнате темно как в склепе. Разумеется, из-за непроницаемой блэкаут-шторы. Поблизости нет электронных часов, и Какузу кажется, что время не идет вовсе. Его караул бесконечен. Ноги постепенно наливаются свинцом, в пояснице, прямо в позвоночнике, начинает крутиться раскаленное веретено. Какузу чуть меняет положение. Перераспределяет вес тела. Главное – не дергаться резко. Не выглядеть опасным. Хотя, возможно, в случае Какузу мгновенное испепеление потолочным лазером – не самая плохая смерть. Возможно, ему и стоило бы дернуться. Рвануть через комнату. Схватить впотьмах нож. Жизнь Какузу давно переступила порог унизительного. Стоит признаться, он до сих пор здесь, потому что его начинает коротить от ярости, когда он думает: «Вероятно, я последний, кто не смирился». Его не станет – и они окончательно победят… …Какузу резко распахивает глаза. Он не помнит, как их закрыл. Не помнит, как спал. Иногда военная выучка (и феноменальная усталость) делают ему огромное одолжение: он способен отключиться стоя и спать так, не раскачиваясь, даже не уронив голову на грудь. Внутренние часы подсказывают, что прошло несколько часов. Близко ли утро? Сраная светонепроницаемая штора. Закончится ли стояние Какузу с наступлением утра? Он только допускает, что да, но у богатенького хэрронского сосунка может быть другое мнение. Ничего, скоро Какузу все узнает из первых уст. Утро приходит, когда в спальне начинает светлеть. Этот процесс не имеет ничего общего с рассветом за окном; в лампах вдруг зарождается бледное зеленоватое сияние, которое потихоньку усиливается, зреет, и в какой-то момент возвращает комнате ее исходный вид. Именно сюда, в это царство серости, Какузу и явился вчера. Когда свет становится достаточно интенсивным, чтобы мешать сну, белобрысый ублюдок громко вздыхает, потягивается и открывает глаза. Первым делом он замечает Какузу… и как будто пугается. На секунду его лицо приобретает загнанное выражение, рот приоткрывается – всего на миллиметр, но Какузу видит это, видит, как размыкаются сжатые секунду назад губы, чтобы глотнуть воздуха. Простая физиология: страх заставляет адреналин выплеснуться в кровь, тот ускорят сердечный ритм, органы ощущают нехватку кислорода, мозг дает команду дышать усерднее. Ублюдку требуется секунда на окончательное пробуждение. Он запоздало узнает Какузу и моментально расслабляется: – Ты тут. «Я здесь», – мысленно язвит Какузу. У него зеленое от усталости лицо, он почти не чувствует ног, спина болит по всей площади, от лопаток до задницы, но он здесь. Как и было приказано. Ублюдок расплывается в улыбке, и она почему-то не мерзкая. Она… радостная. В этом, наверное, кроется особый садизм. – Можешь идти, – говорит белобрысый, садясь в кровати, и зарывается рукой в растрепанные со сна волосы. Вечером он лег с мокрой головой, поэтому теперь и отдаленно не похож на себя-обычного, зализанного по военной моде. Какузу думает, что ослышался. Или не так понял. Он все ждет, когда его попросят подать завтрак или выпустить себе кишки ножом для устриц. Зачем-то ведь тот бросили на виду? Ублюдок поднимает взгляд на Какузу и повторяет: – Ступай. Ну. Или хочешь остаться со мной? Какузу не нужно больше подстегивать. Он разворачивается и уходит, надевая маску, когда спальня остается позади. За двойными дверями покоев говнюка Какузу поджидают вчерашние амбалы, чтобы проводить его до камеры. Никто не заводит с ним разговор о заданиях на день. Пользуясь случаем, Какузу падает на койку и проваливается в сон-небытие, где нет ни верха, ни низа, ни империи Хэррон, ни бесконечных поражений. Он приходит в себя только под вечер, когда ему приносят еду, и он ест, наблюдая, как сползают по стенам остатки умирающего дня. Он готовится к тому, что этой ночью за ним снова придут, и оказывается прав. Спустя несколько часов мордовороты безмолвно возникают на пороге его камеры. В конце концов, их работа – не объяснять, какого хера здесь происходит. Какузу ждет полного повторения вчерашней ночи, но ошибается в этом. Когда его вталкивают за посеребренные двери, ублюдок уже в холле, стоит перед люстрой, ниспадающей стеклянным дождем, засунув руки в карманы. На нем черная водолазка и узкие черные брюки – все, что делает его кожу и волосы еще белее. Он напоминает злобного призрака, всматривающегося в Какузу странными нечеловеческими глазами. – Хорошо отдохнул? – интересуется ублюдок. Какузу молчит. На нем маска, значит, надо молчать. Ублюдок морщится от отсутствия какой-либо реакции. – Просто сними эту хрень и… В посеребренные двери стучат. Какузу впервые обращает внимание, что сияющие лучи расходятся прямо из их середины, будто символизируя встающее по ту сторону солнце. Ублюдок брезгливо взмахивает рукой. – Заходи! Двери отворяются; на пороге появляется служанка с сервировочным столиком на колесах. Лицо девушки полностью открыто – она свободная, нет необходимости его скрывать, – и в каждой ее черте читается страх. Так истово хэрронцы боятся разве что монстров под кроватью. Джашинский говнюк без интереса наблюдает, как вечернюю трапезу закатывают внутрь. Тарелки тонко позвякивают. – Это все. Проваливай, – наконец командует ублюдок. – Да, лорд Джашин, – девушка с видимым облегчением склоняет голову и испаряется. «Какое же ты чмо», – думает Какузу, глядя на белобрысого. Как его можно бояться? Чмо и есть чмо, причем первосортное. И патлы свои опять зализал. Какузу предполагает, что ему прикажут откатить столик в столовую, кабинет или другое место, где ублюдок соизволит поесть, но тот сам берется за эмалированную ручку. – За мной. После недолгой прогулки через комнаты они попадают в угловое помещение, выполняющее функцию столовой. Ублюдок подкатывает сервировочный столик к накрытому столу и принимается расставлять тарелки, закусив губу от усердия. Какузу останавливается в трех шагах от него. Он все еще ничего не понимает и не представляет, что бы привнесло в последние события хоть толику ясности. Закончив приготовления, ублюдок заботливо выдвигает один из стульев. – Сними маску, – чеканит он, и Какузу подчиняется. Некоторым приказам следовать легко. – А теперь садись и ешь. Какузу стоит как вкопанный. Он пытается просчитать, куда все может вытечь, но фантазия снова и снова глохнет после версии с отравлением. Ладно, это даже не смешно. Где же хэрронская изобретательность? Где невообразимые пытки? В еду добавлен парализатор? Какузу полностью лишится контроля над телом, прежде чем у него начнут выдирать зубы по одному огромными щипцами? Как удобно. И наручники не пригодятся. Ублюдок какое-то время наблюдает за Какузу, после чего демонстративно закатывает глаза: – Да ладно. Ничего туда не подмешано. Смотри, – он берет с расписного фарфорового подноса кусочек хлеба и засовывает в рот. Жует, крутя параллельно одной рукой, будто подгоняя себя. – Еда безопасна. А теперь сядь и, блядь, поешь. Под его насмешливым взглядом Какузу медленно опускается за стол. Смотрит на тарелки перед собой. Ужин накрыт для одного человека – несомненно, до крайности избалованного. Тут и ароматный хлеб со взбитым лимонным маслом, и моллюски, и миллион маленьких хэрронских закусок, ярких и острых, и фрукты во льду – свежие фрукты, которые Какузу не ел чертовы годы. Ему хочется начать с сочного оранжевого ломтика дыни, ощутить на языке его прохладу и почти забытую медовую сладость, но он себе не позволяет. Все чересчур ирреально. Подозрительно благостно. Какузу ждет подставы, чтобы выдохнуть из груди собирающийся там ком отвратительных предчувствий. – А вы? – спрашивает он, кривясь от того, как звучит его голос, едва способный совладать с чужим языком. Ублюдок опускается на корточки рядом. Теперь его по-дурацки зачесанная голова на уровне локтя Какузу. Как легко было бы ему врезать без замаха, но Какузу держится. – Можешь бросить мне потом каких-нибудь объедков, – говорит белобрысый говнюк очень серьезно. Будто и не шутит вовсе. – Потом. Когда закончишь. Приступай. Какузу приступает. Он ест и хлеб, и моллюсков, и – с осторожностью – кисловатые маринованные овощи, надеясь, что желудок, привыкший за годы рабства к простой пресной еде, не предаст его сейчас. Тем временем в мозгу генерируется новая версия происходящего: богатенький хуила – просто извращенец. Любит смотреть, любит отдавать стремные приказы, любит, когда людям неловко. Ничего необычного. Когда Какузу заканчивает трапезу, так очевидно приготовленную не для него – всего ломтик дыни на десерт, зато божественный! – ублюдок снова улыбается. Он выглядит счастливым, что совершенно необъяснимо, ведь это все тот же человек, который бросает прислуге «Проваливай», орет на подчиненных и (вот худший из его грехов) здоровается за руку с главой империи без позыва на рвоту. – Пойдем, – зовет ублюдок. Какузу хочется отпустить неудачную ремарку про объедки, но он молчит. Потому что они снова куда-то идут, а Какузу все ждет пыток. Потому что смысл его пребывания в этих роскошных покоях до сих пор скрыт в тумане, а Какузу уже угостили дыней. Явно не к добру. Они покидают столовую, минуют серую спальню и попадают в гардеробную. Всего одна ее стена не занята шкафами и стеллажами. Ее покрывает плитка из натурального камня, белого с черными разводами, до боли напоминающими языки пламени. Легко нафантазировать, будто на стене – горящая деревня, где домики так низки, что огонь поглотил их в один присест. Какузу отворачивается от каменной плитки и нарочито внимательно разглядывает реи, заполненные однотипными костюмами. Ублюдок выдвигает стеллаж с брючными ремнями, раздумывает, облизывая нижнюю губу, водит пальцами по коже, будто лаская. Какузу хмурится. Ну вот и все. Приехали. Впрочем, и хорошо, что приехали. Ему порядком надоело ждать. В конце концов ублюдок делает выбор. Он вытягивает толстый, добротный ремень черного цвета с громадной бляхой. Невероятным усилием воли Какузу не закатывает глаза. О, как это банально. Белобрысый хуила подходит к Какузу. Походка становится плавной, тягучей; его буквально распирает от нетерпения. Какузу жалеет, что не прикончил его во сне. Что не выколол ему его блядские розовые глаза собственными пальцами. Сейчас начнется. Сейчас начнется… Ублюдок протягивает ремень Какузу: – Выпори меня. Какузу отупело моргает. Все это время он был спокоен, но вот сейчас, в эту проклятую минуту паника поднимается в нем резко и быстро, заполняет его, как вода, хлынувшая в пробоину корабля. Какузу где-то не здесь, вообще нигде – но даже там, в далекой сфере несуществования, он чувствует, как его рука обхватывает предложенный ремень. С одной стороны тот гладкий, как масло, с другой чуть шершавый. Отличная выделка. Наверное, стоил целое состояние. Какузу смотрит на ублюдка, ублюдок смотрит на Какузу. Это не схватка взглядов, это не пойми что. Какузу изгибает бровь в немом вопросе. Ублюдок ухмыляется, будто отмочил самую искрометную в жизни шутку. – Давай, здоровяк, я же чувствую, как сильно ты меня ненавидишь. Сделай мне больно. Можешь бить всюду, кроме лица и кистей рук. Впрочем… – он прерывается, фыркает. – Можешь хоть убить меня, но потом не удивляйся, что стало хуже. Ты ведь умный, ты знаешь, что у всякого поступка есть последствия. Какузу сжимает ремень крепче. Его вес и плотность – единственное, что отрезвляет в этом парадоксальном приходе. Мысли слайдами перескакивают с одного на другое. Камеры. Люди за мертвыми глазами линз. Провокация. Никто не оставит достояние рода Джашин наедине с никчемным рабом, тем более тем, которому неделю назад зашивали рот. Именно так. О, как бы хотелось просто взять и со всей силы отстегать этого выблядка. За все. Если он умрет в конце – замечательно. Если и Какузу умрет – еще лучше. – Где? – спрашивает Какузу. На смену панике приходит безумное, ослепляющее чувство вседозволенности. Естественно, на сто процентов ложное. Какузу ответит за все, что сделает. Может, даже раньше, чем реально перейдет к действиям. Не все ли равно? Он думал что-то про сбор информации, крутил так и сяк, но ведь понятно, ему не позволят ни с кем связаться. Информация останется с ним, заточенная внутри. Это все дурь. Выдумки. А вот шанс врезать куску говна из дома Джашин выглядит вполне реальным. Разве упоительное мгновение расплаты не стоит всего? Не стоит жизни?.. Ублюдок-то действительно тупой. И больной на голову. – В спальне больше места. Они перемещаются в спальню. Пока ублюдок сосредоточенно раздевается, взгляд Какузу бегает по стенам, потолку, предметам убранства. Он пытается вычислить, где камеры, но снова и снова проигрывает. Да какая разница, где они? Понятно, что они здесь есть, и точка. Это маленькое безумие не закончится ничем хорошим. А что в жизни Какузу хорошо заканчивалось? Он уже видел ублюдка голым, но в этот раз все иначе. Тогда, в мрачной ванной с тропическим садом, тот выглядел хозяином положения, с расслабленными сильными плечами и общим флером непоколебимой основательности. Сейчас с каждым новым снятым предметом одежды белобрысый говнюк будто становится меньше. Его тело все так же хорошо сложено; видно, что он не пренебрегает тренировками. Но есть что-то в том, как он ежится от холода, как переступает по полу босыми ногами. В какой-то момент он встает на четвереньки, выставив задницу, и опускает голову. Более открытую и унизительную позу трудно вообразить – и оттого Какузу кажется, что ему это снится. Как и в любом другом сне, Какузу не способен нащупать начало, сюжет просто разверзается над его головой, сразу своей серединой, где все накручено, натянуто, и столь ужасно, сколь абсурдно. Он не может внятно ответить на вопрос, как оказался в этой точке координат. Он – самое бесправное существо во всей империи – возвышается над тем, кому все должны лизать ноги, и тот склонился перед ним сам. – Давай, – подбадривает ублюдок. – Никакой жалости. Заставь меня рыдать. Это странная игра с передачей власти, правил которой Какузу не объяснили. Он не вчера родился и знает, что некоторым людям такое нравится. Кому-то доставляют эротическое удовольствие приказы и боль, но здесь ему упорно видится что-то другое. Что-то, не имеющее к эротике никакого отношения, – точно так же, как и выставление напоказ ладных мускулистых ягодиц ублюдка. Если бы это была эротика, если бы они собрались тут по общему согласию, Какузу бы подумал о том, как разогреть кожу перед тем, как опустить на нее ремень в первый раз. Он бы подумал об уровне боли и о «пороге вхождения», и был бы аккуратным, и задавал бы вопросы. Но никто не просил его быть аккуратным, заботливым и задавать вопросы, поэтому он обрушивает первый удар со всей силы – как если бы тот мог стать последним. Ублюдок шумно всасывает воздух, но ничего не говорит. Почти сразу на его спине образовывается розоватая вспухшая дорожка – след от ремня. Контраст весьма художествен, хотя Какузу восхищает не это. Его не испепеляет после первого же удара. Он может продолжать, и он продолжает. Какузу не дозирует силу. Он отпускает неотступно грызущие его мысли о последствиях. Постепенно, удар за ударом, в него втекает полузабытое чувство: он управляет собой. Он имеет значение. От его решений что-то зависит. Оковы, почти высосавшие из него жизнь, становятся призрачными. В руке Какузу этот сраный дорогущий ремень, и он может сделать им очень больно, а факт, что перед ним корчится и стонет сам выблядок одного из крупнейших спонсоров всего этого дерьма, только делает процесс слаще. Нет, тот не получает удовольствия от избивания. У него не стояло и не стоит, а звуки, которые удается из него вырвать, становятся все более отчаянными. Чем он громче, тем сильнее замах Какузу. Ремень со свистом вспарывает воздух и врезается в препятствие – кожу, плоть, пол. Посередине процесса Какузу понимает, что неплохо было бы вести счет отвешенным ударам. А еще – что он взаправду может убить. И ублюдок не против. В какой-то момент он все-таки стихает. Крики сменяются непонятным… бульканьем, и Какузу, помедлив, замечает, как дрожит ублюдок. Его руки давно разъехались, он просто валяется на полу в нелепой позе и трясется. «Неужели пустил слезу?» – вспыхивает в мозгу Какузу с пренебрежительным скептицизмом, берущим начало из ненависти и отвращения. Он приглядывается внимательней, и внезапное открытие парализует его – новый безумный хозяин действительно рыдает. Ублюдок не просит пощады, но плачет, как маленький, – надолго задерживая дыхание, а после издавая громкие, пробирающие до костей всхлипы. Бледные плечи крупно вздрагивают. Какузу не может его больше бить, как если бы это был настоящий ребенок. Хоть он и из дома Джашин. Хоть он и его враг. Хоть без него мир и стал бы немного чище. Какузу дожидается, когда ублюдок замолкнет, и только тогда подходит к нему. Наклоняется. Тот лежит с покрасневшим, странно расслабленным лицом, в котором не осталось ничего кроме космической отрешенности. Слезы делают глаза ублюдка еще светлее и прозрачнее; сероватые ресницы слиплись. – Эй, – тихо окликает Какузу. Ответа нет. Ублюдок где-то не здесь. После нескольких мучительных минут замешательства Какузу отбрасывает ремень, поднимает своего хозяина на руки и относит в кровать. Аккуратно устраивает его на простынях. Кое-где из рассеченной кожи проступают сукровица и кровь. Следовало бы обработать пострадавшие места, но Какузу рассуждает, что скоро этим займется кто-нибудь другой. Он чувствует, его собственное время на исходе. С минуты на минуты кто-нибудь придет, чтобы поквитаться с ним за то, что он совершил. Такое не спустили бы с рук и свободному, что уж говорить о нем… Какузу прикидывает, что еще мог бы сделать, чтобы скрасить финал своей жизни, но не находит в себе других желаний, кроме как посмотреть на небо и на солнце. То, что у него украли, и то, без чего приходилось тяжелее всего. Когда смотришь на небо, в голове звучит «свобода». Солнце светит всем одинаково. Ветер гонит облака в любую сторону, куда пожелает. Какузу подходит к окну, рывком отодвигает штору. Вот оно, небо. Правда, солнца нет, потому что ночь. А он и забыл. Неповторимый, феерический облом. Какузу сосредоточенно выискивает звезды в небе. Ну же, хоть что-нибудь. Но в тринадцатый месяц, месяц Льда, небо особенно черно. – Мой отец отправился на фронт сразу после начала войны, – произносит голос за спиной Какузу. Он звучит знакомо и незнакомо, потому что говорит на аденском. Говорит очень чисто: речь аденцев с одной стороны похожа на щебет птиц, а с другой – на попытки поделиться чем-то, пока сосешь две карамельки разом. Мягкие согласные, взлетающие ударения, непривычная цветистость. Какузу понимает не все, хоть аденский немного похож на язык ронго. – Он из Хэррона, но его дом был там, где мама, в Адене. Он ушел, и мы больше никогда его не видели. Мы жили в столице, но в своих письмах он просил нас перебраться к границе. Там было безопасней, и мы переехали. Знаешь степь у предгорий Релле, где нет ничего, кроме тихих маленьких деревень? Мы перебрались туда, но они все равно за нами пришли. Какузу оборачивается. Ублюдок стоит напротив, все такой же до неуместности голый, и смотрит на него остекленевшим взглядом. Видит он явно что-то другое. …Аден. Страна, которую захватили первой и от которой не оставили ничего, кроме черно-белого, как стена в гардеробной, пепелища. Горы Релле – природная граница между ней и Ронго, которая стала следующей. Крохотные детальки, которые до сей поры не имели никакого значения, вдруг начинают крутиться, выискивая себе место в общей картине, и Какузу понимает, откуда в речи ублюдка берутся те несвойственные хэрронцам звуки, напоминающие хрипы сломанного проигрывателя. – Они убили мою мать. Они убили всех. Меня бы тоже убили, но Джашин сказал им, что я его похищенный сын, и привез меня сюда. – И что потом? – медленно спрашивает Какузу на ронго, чтобы и его худо-бедно поняли. – Ты прикончил его? Джашин поэтому пропал? Ублюдок заходится маниакальным смехом. Его глаза и нос до сих пор красные; он выглядит очень больным. – О, никуда он не пропал. Я знаю, где он, а сейчас и ты узнаешь. – Он держит паузу, а после указывает на пустую стену спальни, за которой начинается гардеробная. – Он там. Внутри. Легендарный лорд Джашин явно не укрывается в гардеробной. Какузу мог убедиться в этом некоторое время назад. Значит, логично предположить, что он… – В стене? – переспрашивает Какузу, заподозрив, будто понял неправильно. – Да. Я просил его этого не делать, но он уперся в свое… – Ублюдок жутковато оскалится. – Я иногда с ним разговариваю. – Он мертв? – уточняет Какузу, чувствуя себя все глупее. – Не проверял. Если нет, то он открыл способ выживать без еды и воды. – Понятно, – резюмирует Какузу, хотя ему вовсе не понятно. Никогда в жизни он не понимал меньше. Внутри все гудит. Какузу морально не готов считать ублюдка «хорошим». Или верить в его слезливую историю про убитую семью. Начни тот нести свой бред на хэрронском, Какузу не поставил бы ни одного процента на то, что это не пиздеж. Но ублюдок говорил на аденском. Чистейше. – Знаешь, я несколько лет искал раба с зашитым ртом. Теперь это редкость. Дефицит. Один раз поступила наводка о продаже, но того парня пристрелили, пока я добирался на рынок… – Ублюдок прерывается. Его взгляд скользит, рассеянный, ни на чем не останавливаясь, пока вновь не вцепляется в лицо Какузу. Уязвимость испаряется из него, сменяясь той же холодной рациональной ненавистью, какая встает каждый день вместе с Какузу, а потом засыпает вместе с ним. – Мне нужен тот, кого не смогли запугать. Пора положить конец этому дерьму. Сейчас все готовятся к Великой Смене Цикла. О, вечеринка в этом году будет наикрутейшей! А уж я позабочусь, чтобы она стала для Хэррона последней. Какузу долго молчит. Калейдоскоп мыслей крутится и крутится. От сожженных деревень до позолоченных дворцов Хэррон, от воспоминаний о собственном плене – к самой свежей, почти невероятной информации про мальчика, который оказался в плену пострашнее, по другую сторону шевронов и орденов. У удачи Какузу уродливое лицо. Ему не могло так повезти. Тут явно что-то нечисто. – Пожалуйста, помоги мне, – просит ублюдок самым человеческим из голосов, на языке, который давно не звучит. – Если ты мне поможешь, я сделаю для тебя все. Не сейчас – сейчас я не могу, – но когда-нибудь… Только не говори прислуге ничего, а то мне придется тебя убить. Какузу вздыхает. Воздух с усилием покидает его легкие, но и это не приносит облегчения или ясности. Дым становится непроглядней, размывая очертания противников и союзников. Что ж. Пожалуй, он бы мог согласиться на сделку. Терять-то все равно нечего. – Так как тебя, говоришь, зовут? – хрипло и коряво спрашивает Какузу на хэрронском. Розовые глаза теплеют, губы ублюдка размыкаются: – Хидан. Теперь меня зовут Хидан.