Бумажный берег

      Сукуна ненавидит свою семью настолько сильно, что однажды чуть не сжигает дом. В том возрасте он не способен на злой умысел. Просто хочет, чтобы это место и эти люди исчезли. Дело не в матери-одиночке, которая своих чад презирает. И не в Дзине, который своей умиротворённой добротой провоцирует на ещё один выбитый зуб. Сам концепт уз и есть проблема. Ведь никто не может быть связан с Сукуной. Он сам по себе. Даже если у него есть близнец — плоть от плоти он сам.       Смотреть себе в глаза бывает противно, поэтому он отворачивается. При первой же возможности начинает жить один. В отличие от характера, ум у него «один на миллион». Мать с лёгким сердцем позволяет сыну стать беспризорником. Таких женщин смерть находит в изящной позе у окна, обмотанными алым кимоно. Настолько несправедливо, как может, не обременяет своим уродством. Дзин долго обтирает соплями порог брата по этому поводу. Хотя его она била чаще. Смотреть на свой стёртый о полы лоб — унизительно. Сукуна пихает брата ногой, чтоб наконец перестал. Приученный, тот ожидает крика или ухмылки, от которой не по себе. Но заменять ему мать Сукуна не собирается. Хотя вкус в одежде перенимает. Дзин путает это с проявлением скорби и льнёт, как сирота к уличному коту. От собственного сочувствия тянет блевать.       Передав брата мужчине, возможно являющимся их отцом, Сукуна уезжает из Сендая. На похоронах обоих родителей, конечно же, не появляется. На свадьбе брата, с которым за десяток лет не перекидывается и словом, тоже. Как и на рождении его сына. Имя узнаётся случайно. Дзин звонит и говорит сам. Юджи. Придумывала точно не Каори. Она не настолько заурядна. Сукуна не знает, зачем поднял трубку. Стоило бы положить. Но наблюдать, как собственная копия заводит семью и живёт по-человечески — забавно.       Юджи растёт. Очень быстро, замечает Сукуна. Или, быть может, ещё с десяток лет пролетают брошенной в озеро галькой. Режет диском по глади, пока не потонет в иле. Ощущение времени теряется, подобно линии спирали на раковине улитки, спящей за спиной. Белая бруя под ногами представляет хоть какой-то интерес. Очередной всплеск. В кровавых водах отражаются золотые деревья. На берегу уже не так тихо.       Юджи приятнее своего отца. Чуть-чуть. Потому что он не донимает просьбами встретиться. Да и существует пока лишь на словах.              — Я возвращаюсь.       — О-о-о, тянет в родной край?       «Родной». Какая-то очередная человеческая цепь.       — Купил резиденцию в горах.       — Как храм?       Ленивое мычание. Сукуна уже чувствует запах татами и мха вперемешку с давящей стужей.       — Самовлюблённо. И всё для тебя одного?       — Может заведу слугу.       — Сейчас это называется «дом. работник», Тамурамаро. — в трубке трещит смешок. Говорящий переминается с ноги на ногу. Сукуна угадывает по скрипу половиц. Значит, они всё же переехали из дедовского дома. И у них есть свой. Родной. — Слушай, а может Юджи возьмёшь к себе как-нибудь? Он хоть воздухом подышит.       — Нет.              Но спустя недолгий разговор Сукуна соглашается компенсировать это своим визитом. Устаёт от количества аргументов. Единственное условие: его не трогают. Он посмотрит на жалкое существование брата и исчезнет, как заявился. Ему почти удалось положить в этот раз трубку. Почти.       Условие выполняет только Юджи. Поприветствовав дядю с порога, больше не попадается на глаза. Не подмечает дорогое кимоно с лотосами, не ужасается татуировок, и не спрашивает, замешан ли он в преступных делах. Сукуна вспоминает, почему тогда подкинул Дзина Васуке, и смылся.       Тот очень любит «семью». И узы кровные тоже любит. Сам концепт. Иметь близнеца для него — особенность. Слова о том, что он цепляющаяся — за одежду родинка, в надобности фарса не разубеждают. Дзин отводит брата на веранду. Сукуна не пьёт то, что ему предлагают. Предпочитает смотреть на то, как чужие плечи расслабляются. Как в простоту пробирается усталость. Этот вздох отрезает плоть от плоти. Как Сукуна и хотел. Остаётся лишь осадком вопрос: почему лишь в эту секунду?              — Веришь или нет, а я скучал по твоему молчанию.       Края кимоно подсвечиваются под лучами.       — У тебя оно такое особенное, знаешь. Родное, и при этом не от мира сего. Цепляющее. Сукуна примечает фигуру, плывущую за их спинами. В глубине стен.       — Юджи чем-то на тебя похож.       Хмыкает. Всё-таки отродье на глаза разок попадается.       — Он тоже не от мира сего.              Эта фраза не значит ничего, уверяет себя Юджи. Потому что в нём нет ничего отталкивающего и странного, как в дяде. Он не поглощает своим присутствием дома. Так, что со второго этажа чувствуешь надобность ползти на цыпочках. Как если бы пришлось ползти над логовом виверны. Каждый поворот за угол заставляет сглотнуть. Ожидать во тьме око, за миганием которого неизбежно последует конец. А ещё, он никогда не делал отцу больно. И хотя тот почти не рассказывает о детстве, а для расспросов Юджи недостаточно интересно… «Всё и так понятно», — рубит одним ударом. Да и сложно спросить, когда после редких звонков «этому человеку» отец снимает очки и трёт переносицу. Долго чистит линзы. Улыбается в пустоту. До синяков под глазами. Всегда было интересно, зачем они это делают? И почему отец действительно смотрит на них одинаково?       Или почти одинаково. Сукуна стоит вечером всё же плечом к плечу. Будучи способным схватить и удержать. Как равный, даже если Дзин валяется в плетёном кресле. Едва ли это приятно осознавать. В том числе Сукуне. Ведь равных ему быть не должно, а Юджи держаться за паутину уже осточертело. Хочется пройтись на обратную сторону монеты по каменному мосту. Добраться до берега хоть раз. Дзин — самый мягкий и добрый человек на земле. Парадоксально, но эта броня толще любой грубости. Поэтому Юджи не знает его никак, кроме как «отца». А хочется, быть может, тоже встать рядом.       Сукуна сидит, упершись губами в пальцы. Не замечает в грёзах, как солнце передаёт эстафету. Но предательство половицы ловит резким поворотом головы. Око не мигает, своим направлением указывая на выключатель. И Юджи сдаётся. Выдыхает зажатый в лёгких воздух. Улыбается и кивает приветственно. Заваривает чай. На двоих. По привычке — он часто ловится кем-то из семьи за ночными набегами на еду. И пир они продолжают уже вместе. Пить чай в тишине не так неприятно, как он представлял. Когда он успевает это представить — сам не знает. Но «конца» око явно не предвещает.       Заметить чужой короткий взгляд на себе Сукуне не так уж и трудно. И на удивление, от него даже не тошнит. А ведь у парня глаза брата. Янтарные, только без отблеска стёкол. Челюсть же досталась от Сукуны. И плечи тоже. Близнецы идентичны лишь в теории, потому как бестактно хлюпает напротив — пропущенное между ними звено. Помоложе, без серых линий на веках. Те самые, что продавились на коже от зевков. Но адамово яблоко ещё не наточено. Шея тонковата. И ладони не такие крупные. Гадкому утёнку расти и расти. Они расходятся, ничего друг другу не сказав.       Юджи старается не лезть, но начинает оглядываться после той ночи чаще. Не тешит себя семейными узами и любопытством. Сукуна любит поощрять правильное поведение.              — Сопляк. — Юджи сжимает ручку чайника.              Уже который раз они ловятся на крючок луны. Голос Сукуны впервые так отчётлив, пробирает до самых лодыжек. Нет неприятных голосов. Но теперь долго придётся ходить в наушниках, дабы один из них забыть. Чтобы не кривить губы, слыша другие. И к лучшему, если выйдет. Рокот Йормунганда способен свести с ума.       В руках оказывается номер, а фигура, резко нависшая, отдаляется. Юджи не смеет трогать карточку с каллиграфическим почерком на протяжении года. Кладёт на полку к ни разу не открытым книгам. Порой пялится с подушки. Сукуна не из тех, кто может зацепить. В этом можно убеждать себя, пока не разглядишь спрятанные в рукава предплечья поближе. И пока ледяной — чуть сверху — взгляд не осмотрит тебя получше в ответ. В грозовой тишине. Юджи точно знает, что это был не страх. Он искал на их дне что-то. И нашёл. Родное. И цифры с полки подпевают. Как барды вторят королям, желая озолотить карман. Воспоминания о желании сбежать, чтобы погнались, постепенно выцветают.       А ещё Сукуна не так уж от Дзина отличается. Даже разрез глаз одинаковый, а зор у того очень чуткий. Только хмуриться надо перестать. В день рождения отца Юджи смотрит на цифры в последний раз. В попытке себя обмануть, будто не помнит их наизусть. Злополучные. «Дядя Сукуна... с днём рождения», — его сухо благодарят и после пары слов сбрасывают трубку. Желания улыбнуться до синяков этот разговор не вызывает.       Сукуна прерывает слугу, что порывается убрать остатки снеди. Ураумэ молчаливо дожидается, когда господин тряхнёт кистью ещё раз, закусив размышлениями. По фамилии он себя называть не позволяет. Только господин. И за годы у Ураумэ появилось понимание почему.       По той же причине, по которой он отвечает на звонки. Или отходит от дел, чтобы «Итадори» навестить. И той же, почему отпрыску своего близнеца он позволяет зайти так далеко: позвонить ещё несколько раз. Пока приглашение в горы не напросится само собой. Грех упускать возможность поднять ил со дна, без сомнений.       В конце концов, выбрасывать людей из своей жизни, если что вдруг, он умеет. Юджи уверен, что его это не касается. Неуютное напряжение в салоне автомобиля напоминает калёное стекло. Для кого угодно это было бы знаком. Тишина, тишина, тишина. Недоговорки, бросание на пороге со словами «разберёшься». Работник, после почтенного приветствия презрительно цокнувший. Всё в этом месте кричит «тебе здесь не рады» и «беги».       А Юджи бежит навстречу. Потому что ни одно живое существо на планете не излучает настолько неистовое отторжение. Перевёртыш чёрной дыры. Явное приглашение туда прыгнуть. И полы из-под ног действительно уходят. Тут всё не как «надо». Усадьба на отшибе всего для двух людей. Запахи древесины и клёна не успокаивают, а навевают кошмары. Вака живее всякой музыки, их сочиняют здесь каждый день. Устаревшие понятия заменяют разговорный японский. Сначала это отталкивает. Чуждо. Но всё же на ухоженных корешках книг виднеются знакомые иероглифы. Такие же, как на своей собственной полке. Она осталась после переезда отца на первый этаж.       Юджи впервые заглядывает под обложки. Скользит по чернилам вниз. Отец то и дело заводит разговор, что книги эти пора выкинуть. И что читать их молодым — впустую тратить время. Всегда находится повод поверить предостережениям и заняться чем-то другим. Таким же, впрочем, пустым. Листы хрустят скорлупой единого яйца. Так вот, что отца раньше интересовало. И что интересно дяде прямо сейчас. Словно тот совсем не изменился с тех пор. Теперь добраться до берега не кажется непосильным.       Рука гладит бумажные перегородки, проводит пальцами по алтарям, картинам на раздвижных панелях. Тонет в искушении понять, но оказывается не в силах это сделать. А вот Сукуна всё понимает. В этих прикосновениях к льну и лаку чувствуется желание проникнуть под кожу хозяина. И топчется выродок по этой земле лишь потому, что думает, будто ходит по чужому сердцу.       Юджи сбегает сюда от людей, от учёбы, от отца. Нечасто — слишком далеко всё же Сукуна таится. Но чаще, чем можно надеяться. Он тихо печатает доклад. Весной в перерывах теряется среди красно-белых гортензий. Или деревьев в любое другое время года. Особенно, когда на их коре часто попадаются моллюски. Их раковины переливаются тёмным и светлым, сводятся в мишень. В её центр Юджи мягко тычет пальцем. Чтобы улитки очаровательно сложились живой гармошкой. На весенних клубках такие гости не задерживаются благодаря чуткому надзору Ураумэ.       Ещё он угощает всех своей стряпнёй. Помогает на кухне, получает взамен урок кулинарии. Предлагает сходить в кино. Сукуне поп-корн не приходится по душе. Белёсая макушка с пятном где-то внизу недовольно качается. Не хватало господина ещё пристрастить к отраве.       В солнечную погоду татуированные руки разглаживают плотную бумагу, разрезают на идеальные ломтики. Скручивают в нити. Юджи не может в такие моменты от них оторваться. Факт, что ему позволяют запечатлеть кропотливый труд, сводит скулы. Сукуна гнёт шнуры постепенно. Точно вьёт венок и следит, чтобы хворост не лопнул. Бумага послушно завязывается. Не удивительно, под такими-то прикосновениями.       Такие узелки находятся и на похоронных письмах, и на свадебных. Дзин до сих пор хранит даже тот, что был сделан в честь рождения сына. Но редко доводится увидеть те, что сделаны человеческими пальцами. Впрочем, человеческими ли, если журавль из цветных полукругов готов вот-вот улететь? Золотое мерцание на его перьях манит, и Юджи поднимается со своего места. Из тени переползает на освещённую часть комнаты. Сукуна же выходит во двор. Не обращает внимание на прикосновения, которыми одаривают его творение. Греется, как ящерица на камне.       Пока к нему не подходит с бумажным зонтиком Ураумэ. Они стоят плечом к плечу. Говорят, что так можно получить ожоги. И, касаясь белоснежной кисти, Сукуна уверяет, что не ему следует волноваться о солнце. За беседой приходится наблюдать издалека, сложив голову на стол, как на плаху. Журавль на жаре сушится. Юджи думает, какой прок быть умело сотканным в птицу, если создатель по итогу о тебе забывает. Возвращение к ноутбуку даётся тяжело. Не так, впрочем, тяжело, как смотреть на стоящие под светилом лица. Глушить на дне желудочков что-то неправильное.       Ближе к вечеру татами перед ним прогибается. Низкая фигура зовёт отправиться за собой. И когда к нему поворачиваются спиной, тянет спросить, как же Ураумэ с господином познакомились. Откуда в последнем столько несвойственного принятия и уважения? Но в хромоте и безукоризненной преданности Ураумэ читается ненадобность ответа. Тонкие ноги почти ломаются на крутой тропе. От предложения Юджи «донести» до обидного быстро отказываются. Остаётся лишь следовать, оглядываясь. Чьи-то руки берегут дорогу не один год. Ветви обрезаются по кругу. С узких плеч маленьких идолов смахивают листву. Те в благодарность выглядывают из-за камней, провожая. Точно готовы зажечь фонари на случай, если возжелаешь вернуться.       Внизу склона бродит Сукуна. Перед водным диском. Ураумэ не делает шага по склону вниз. Остаётся зажигать оконца каменных домов. Глотка пересыхает, подойдя поближе, он кашляет, чтобы сказать:              — Я видел это озеро на картах, но оно оказалось…       — Высушенным.       — Похожим на болото. — Юджи заглядывается на зелёные блюдца, между которых вьются белые цветки. — Красиво.       — Пока ещё.       Берег охраняет лодка. Вероятно, дядя вместе с Ураумэ часто доплывают до отражения крон. На другой стороне. О такие мысли можно и уколоться. Ведь Юджи знает, что это неправда. Сукуна иногда уходит из усадьбы, но делает это один.       — Ты хочешь попла…       — Сопляк. — татуировки между кусочками кожи в темноте походят на пропасть. На губах оказывается ладонь. — Много болтаешь.       Но когда молчишь, кровь закладывает уши. Холод пашет мясо плугом. И кисть, что всё ещё греет уста, вызывает желание вцепиться так, чтобы они стали последним, чего она касалась. Что в итоге Юджи нужно чувствовать? Смотря, как сворачивается на листе лотоса улитка, и как луна катится по водной глади к центру озера. Одна из четырёх, кстати. На кольца в глазах Сукуны накручивает лебёдкой. Чужие ногти впиваются в щёки особенно больно. В этом и есть их связь.       Сближение с «этим человеком» похоже на бесконечность, которую Юджи преодолевает за какие-то несколько лет. Дзину этого не представить. Стукнуть Сукуну по плечу. Неуместно пошутить. Отправиться к местам, что могут значить немногим больше, чем вода и камни должны. Сделать общение почти «человеческим». И слышать об этих событиях не получается без мысли, что Юджи лжёт. А если нет? В глазах отца появляются угрызения. За то, что так и не приучил сына с огнём не играть.              — Снова в горы?       В спортивную сумку закидываются вещи. Достаточно небрежно, чтобы мать из гостиной сверкнула «тем самым» взглядом. И пусть попробует чадо не выложить одежду, дабы собрать вновь. В этот раз — аккуратно. Не попробует покорно. С каждой поездкой сумка Юджи возвращается облегчённой.       — Ага. Хочу подготовиться к сессии.       — Там, наверное, спокойно.       Дзин продолжает завтрак в коридоре, где копошится сын. И тоже оказывается под надзором жены. Заканчивает есть уже согнувшись над столом кухни. Юджи садится на порожек, но не находит обуви. Каори, как штурман, указывает пальцем в потолок. И Юджи бежит на второй этаж к сушилке. Кричит бесстрашно, потому что лица матери не видит:              — Ужасно спокойно! Хоть бы телек себе купил. Но зато делать нечего, и связи почти нет.       — «Зато»?       — А как ещё я смог поднять успеваемость? Умирая от скуки.              Отец хихикает с набитым ртом и запивает. По дому разносится топот туда-сюда. За этим так приятно наблюдать, что решительности возню прекратить не хватает. Но всё же манит к себе источник шума. Юджи неловко. Секретов, какие нужно шептать у лица, в их семье не бывает. Он опускает голову, будто в поклоне, подставляет под дыхание ухо. Ему не терпится. Язык пробегает по надкусанным губам. Дзин чуть не отступает назад. На секунду ему кажется, что в радужках сына звенят знакомые кольца. Он не сразу находит слова:              — Вы ведь с Сукуной близки...       — Не особо. Больше похоже, что он меня терпит. — сердце колотится в горле. Стук чужую речь начинает заглушать.       — Но он же не причиняет тебе вреда?       — Что? Нет. Хотя отказ смотреть «Хоббита» прямо как удар под дых. — неловкость сменяется волнением. — Почему ты спрашиваешь?       — Просто казалось, он навсегда останется в своей раковине.              Разочарование жалит в ахиллово сухожилие. Юджи поджимает ногу и трёт место укуса. Вездесущий. Сукуна крадёт их с отцом «секрет». Или Дзин его неосознанно уступает. Может, и нет никакого берега на той стороне. Бескрайний, мирный океан, мечтать покорить который пора бы перестать.              — Но, возможно, дело просто в том, что мы не ладим.              Видно, как собственные слова говорящего терзают. Дзин отстраняется и возвращает повседневный тон. Юджи думает, что говорят они тихо для того, чтобы, если «вредит», об этом не узнала Каори. И эта необоснованная защита дяди тоже причиняет боль. Юджи инстинктивно размыкает губы. Он никогда не делал отцу больно раньше. Паутина, вьющаяся из груди, саднит. Хочется сорваться, чтобы Дзин наконец перестал думать, будто их с дядей понимает. Сил хватает только отрешённо произнести, прежде чем развернуться:              — Меня Ураумэ-сан ждёт.              Он рубит паутину сам. На твердь под ногами уже не надеется. Но тонуть не спешит. Потому что его тут же подхватывает татуированная рука. Юджи, так кажется всем, становится в жизни Сукуны с тех пор слишком много. Настолько, что он забывается. Верит уютной тишине, которая обычно знаменует привилегии. И как в них не поверить? Сидя на коленях перед низким столом. Наблюдая за оголёнными запястьями. С острыми, треугольными костяшками, тонкими фалангами и кожей загорелее, чем у отца. Хочется её сравнить со своей. И Юджи это делает: тянется через стол и оттопыривает ладонь. Темнее. На него падают радужки с белыми лотосами-бликами. Как же чертовски душно в февральскую ночь. Хотя керосиновый обогреватель не может выжечь воздух за какие-то пару минут, его всё равно винят. Полоса на переносице отворачивается от еды.       Сукуна не знает, как относиться к тому, что протягивает руку. Прижимает свою ладонь к чужой. Наглядно показывает, что эти лапы способны легко сломать. Не знает, как относиться к тому, что скрещивает их пальцы в замок, чтобы это доказать. Пока его не начинают умолять остановиться, заваливаясь на бок от смеха. Такие у них вечера.       Сукуна не интересуется, куда племянник поступает. Не интересуется его друзьями, учёбой, хобби, подработкой. Они просто видятся. С Юджи точно что-то не так, потому что ему этого достаточно. По крайне мере, пока Сукуна на него смотрит. И если Ураумэ понимает, почему господин взгляда не сводит, о мыслях Итадори приходится гадать. Тот прилипает гарью к потрохам печи. Неужто думает, будто огонь без грязи жить не может? Подносы уносят на кухню по одному хромым шагом. В горах и правда скучно, если серебряную голову волнует подобная чепуха. Урауме стряхивает думы и покидает покои.              — На днях переезжаю от родителей. Буду снимать.       — Ясно.       — Сам.       И Сукуна, выпускающий из захвата, косится.       — Неужто?       — Не хочу ни от кого зависеть.       — Такие, как ты, вечно ввязываются в то, что приходится разгребать другим. — плечи пожимаются.       Ночная юката на них едва держится. Виднеется подкаченная грудь. Юджи гадает, как в настолько устаревшем человеке столько любви к весьма современным спортзалам.       — Смеёшься?       Думает об этом. Как Сукуна, обычно завёрнутый в тряпки, надевает спортивные шмотки. Вытирает пролитый спустя второй час тренировок пот. Оголяя татуировки на рёбрах и низе спины.       — Предлагаю помощь.       — В таком случае я рад, что ты не работаешь в телефоне доверия.              На самом деле Юджи вспоминает. Потому что Сукуна периодически берёт его с собой. Показать, как дерьмово он справляется даже со своим телом. А ведь мог бы научить его пользоваться им правильно. Согнуть постепенно, точно вьёт венок. Юджи прикрывает глаза и выдыхает чад.       Видит спину в душевой кабине. Вода стекает между лопаток к пояснице. Косые мышцы у него настолько выраженные, что даже сзади видно их начало. Юджи просто хочет попросить гель для душа. Сукуна просто ему протягивает свой. У него не только мышцы выраженные, но и вены, уходящие под лобок.              — Не нужны мне деньги. — он закатывает глаза на палец, подталкивающий карточку.       — Тогда просто ей не воспользуешься.       — Лучше скажи, навестишь меня? Я не смогу приезжать. Вообще.       — Мне делать нечего?              Юджи кивает. Когда думаешь, что у тебя есть привилегии, легко в своих фантазиях заблудиться. Сукуна встаёт. Оби́ от телодвижений расслабляется в пьяной неге. С талии спадает на бёдра. Единственное, что его удерживает — лоб племянника, которым тот упирается ровно в него. Притирается. После поднимает лицо. Взгляд, как тогда, в грозовую ночь. С двумя жёлтыми лунами средь потёмок. Глядя в ответ, Сукуна всегда заигрывает с чем-то, что на их обратной стороне прячется. Юджи замирает, трёт ладони в районе чужих щиколоток. Крепкие, пинок точно сломает пару костей. А дядя не побрезгует, если посчитает намерения мерзкими. Юджи сверлит из-под пушистых бровей. Чувствует, что его действиям не противятся.       Потому что убивать своё единственное развлечение — мазохизм какой-то. Юджи цепляется ногтями за ткань у колена. Дрожит, когда Сукуна хлопает его по макушке и треплет волосы, хмыкая. Вновь замирает, когда тот делает шаг в сторону. Оби всё же слетает. Сукуна это видит.              — Раз сонный, катись спать.       Ловит пояс, поправляя юкату. Вновь его завязывает. Не позволяет увидеть лишнего.       — Можно с тобой? Сегодня что-то тревожно.       — К папочке ты также под покровы ночами лезешь?       — А причём здесь он?              На это звучит усмешка. И больше у него не холодной взгляд. Горький. Юджи отшучивается, по пути к ванной пихая его в бок. За что получает заслуженный подзатыльник. Болезненный, потому что Сукуна сдерживаться не умеет. Не с ним. В кипятке свариться не выходит. Но от него знатно плохеет, и без того ужасный вечер становится ещё хуже. Большие пальцы ковыряют простыню. Не хочется верить, что вернуться обратно за черту не выйдет.       Просто с Сукуной не как «положено», оправдание лезет само собой. Кажется, будто любое преступление не так уж и ужасно. Пялиться на бёдра дяди и мечтать оказаться между ними. Представлять на его крыльях спины красные полосы от своих ногтей. Или вновь уткнуться в ногу, но теперь с внутренней стороны. Узнать, останется ли взгляд таким же горьким, проведи языком по смуглой коже. Сжимает ли волосы он так же болезненно?       И обиднее всего, что не друзья замечают странность и тычут в правду. Не он сам или Ураумэ. А Сукуна, который позволяет чёртовой юкате оголить свою грудь, а оби́ — спасть к ногам. А ведь он нижнее бельё не носит. Сам упоминал однажды. Да и это заметно. Чертовски нечестно, если подумать.       Последняя ночь в этом доме. Цепляться за одеяло — не убережёт от стыда. Да и надуманные привилегии имеют свойство быстро развеиваться. Теперь нужно забыть голос, вымыть с утра из волос прикосновение, забить февральскую ночь камнями. Хотя бы так, потому что покрыть забвением все предыдущие дни не выйдет. Нужно лишь двигаться дальше?       Погрузиться в учёбу. Завести новые знакомства. Приятные. Очень приятные, на самом деле. Юджи думает — или молится — что это исправит его. Касания к колючим прядям, как это делали с ним. Изучение обделённого солнцем тела. Сумеречный шёпот. Сгибать другого и прогибаться самому. Топить и тонуть. Без чьего-либо взгляда за плечом и усмешки. Юджи правда влюбляется в жестокий взгляд. Проблема лишь в том, что день за днём голубые огни наливаются любовью всё больше. Кровавое болото никогда не посмотрело бы так. И хватало бы за бока наверняка больнее. В отместку за это все свидания оплачиваются прозванной когда-то «Мне деньги не нужны» пластмасской.       Между Юджи и Мегуми нет настоящего напряжения. Которое свинцом откладывается в тканях. Это то самое «положено» и «надо». Это поцелуй в шею утром и в губы — перед сном. Сраное счастье, от которого желудок воет. Пережать артерию, проглотить целиком… С Фушигуро так нельзя. С отцом было бы тоже. Славно, что доплыть так и не вышло. Это погубило бы жизнь на том берегу.       Если положить две свои проблемы рядом, получится вытравить наконец буриданова осла из брюха. Смириться наконец, что Мегуми проблемой не является, а вторая никогда не была «его». Он всё придумывает. И вот-вот из топи выплывет. Поэтому везёт Мегуми в горы, чтобы с самой близкой роднёй познакомить. Впервые о дяде заикается: вываливает и про вака, и про бело-красные гортензии, и про Ураумэ, улиток к кустам не подпускающих. Ему в ответ удивляются, что тепла в словах больше, чем когда он говорит об отце. А Мегуми Дзина и его бескрайнюю душу видеть доводилось. «Неужели дядя тебе роднее?» — после таких вопросов люди в лесах теряются. Юджи скидывает на то, что несмотря на дрянной характер хозяина, в усадьбе попросту спокойнее, чем дома.       Сукуна не исчезает в недрах коридоров в этот раз. Знакомит со слугой и провожает к гостевой. И слов не находится на подобное радушие от него. Мегуми называют избранником, чем вызывают немое смущение, а Юджи уводят за плечо. Огрубевшая под солнцем и служебными тренировками, она реагирует замедленно. Не сразу понимает обыденность прикосновения. Не больно. Совсем. Как же так?       Конверт, сложенный вручную, грузит руки. Белая бумага украшена шнурами. Они закручиваются спиралью, чтобы усики торчали вверх. Симметрично. Алые и белые, как весенний фейерверк. Внутри всё скручивает.              — Вы не можете обручиться. — на устах Сукуны ухмылка, от которой не по себе. Давит. — Но это не мешает мне одобрить ваш союз. Юджи. — собственное имя вызывает зуд. — Ты что-то притих.              Пустой взгляд следит за чужой спиной. Губы кривятся поблагодарить. И сжать конверт в кулаке вместе с содержимым. За ужином они все отпивают сакэ из одного блюдца. Обсуждают конец учёбы, планы, хобби, знакомых и друзей. И пока Мегуми верит в приятное знакомство, Сукуна смотрит на племянника с противоположного конца столика. Прямо в трещины на лице. Гадко. Юджи правда верил, что справится.       Убить в себе ведь можно кого и что угодно. Но той ночью не вышло нанести решающий удар по скверному, что преет внутри до сих пор. Мегуми отзывается тепло о вечере и дома шутит, что «не так страшен чёрт, как его малюют». Юджи молчит. Мегуми наблюдает. С любовью. Движется ладонью по груди. С любовью. Сжимает затылок и впитывает кожей. С чёртовой любовью. А Юджи молчит. Молчит долго, пока наконец не уворачивается от поцелуя. Пока не говорит правду. Он и не думал никогда врать. Просто понимает всё только сейчас. Фушигуро обидно, что им пытались заменить кого-то. Или он оскорблён. Или ему противно. Но он соглашается остаться друзьями. Потому что в отличие от Итадори любить безответно умеет.              Сукуна замечает, что племянник с ним в росте таки ровняется. Это видно ещё с порога. И шея, и ладони добираются до нужной кондиции. Прекрасного лебедя самое то сунуть в печь. Учёба окончена, а значит, прилетать сюда он вновь будет регулярно.              — Разберёшься сам?              Теперь это вопрос. Напряжённые плечи преграждают Сукуне путь. Руки сжимают комод позади него. Крючками впиваются. На красной радужке виднеется очередной всплеск. Но теперь это не галька прыгает по воде. Это лодка, с которой сбрасывают в озеро труп. Брови у Юджи стали гуще, выразительнее. Уже не сверлят, а пробивают гарпуном. Говорят за него. Потому что у пацана всё ещё нет воли сказать прямо. Выйти из капкана рук легко, они против него бессильны.              — Сукуна. — названный мычит, потом зевает, ладонью крутя у уха весом. Мол, продолжай. — Ты ведь хотел видеть во мне его?       — А ты, сопляк? — поворачивается и смеётся. — И как, вышло?       — Нет. А у тебя?       — Мне больше и не нужно.       Юджи делает шаг. Даже если слова напротив звучат надругательством.       — Я так и не сказал, что конверт твой принять не могу. Мы с Мегуми разошлись.       — Если ты собираешься сопли разводить, делай это на улице.       Сукуна ненавидит свою семью. Концепт уз. Но с Юджи он создаёт их сам. Поэтому в итоге проводит по спине ладонью и хлопает. Сжимает пальцы на изгибе шеи. Та покрывается гусиной кожей.       — Сегодня тебе что-то тревожно, да?              Перед глазами плывёт. Ураумэ застаёт их в коридоре и предлагает Юджи снова приготовить что-то вместе. Как раньше. На устах слуги просачивается триумф. Юджи чувствует угли вместо гланд. С тех самых пор, как Сукуна посмотрел на него. Без холода, но без любви. Как-то особенно пряно, будто запихнул в глотку имбиря. И Юджи его проглатывает, зарывая ту самую волю в могилу. Ибо она ему нужна была, чтобы не сказать и не сделать.       Вылезает посреди ночи из-под одеяла и бредёт в темноте. В покоях Сукуны керосиновый обогреватель сжёг весь воздух, аж ноздри опаляет. Прежде чем нырнуть под бок, он приоткрывает панель, позволяя воздуху напитаться свежестью.       Сукуна хрипит сонливо, обнаружив инородное тело. Протирает глазницы и прижимается сзади. Юджи кладёт на татуированное предплечье пальцы. Корябает. Выдыхает рвано. И совсем немного дёргается назад. Можно скинуть на неосторожность или судорогу.              — Холодно стало? — Юджи кивает. Думает, что рокот этот вечно слушать и не получится так близко. Погребает под толщей воды. Такой сиплый, точно измученный. — Сегодня погрею.              Проводит кончиком носа по плечу. Сминает ладонями бока, вдавливая чужой позвоночник себе в рёбра. Будто не только Юджи ждал этого до ломанных пальцев — только подумать — годами. Костяная дуга покорно выгибается. Зубы скрипят, выдавая искру. Потому что эти прикосновения ещё больнее, чем можно себе вообразить. Ещё приятнее. Юджи поворачивает голову, но не успевает произнести и слова. В плечо вгрызаются, выбивая вскрик. Как и не успевает Сукуна хмыкнуть, когда Юджи отталкивается от футона и переворачивается. Царапает лопатками чужую грудь. Он приспускает боксеры в таком положении и позволяет венам притереться к ложбинке. Между ягодиц прокатывается наливающийся член. Наводит на мысль, что парень тот назывался «парнем» за дело. Но с задачей помочь забыть Сукуну явно не справился.       Широкая ладонь скользит от чужого пупка к паху. Мнёт на своём пути мышцы, хватает грубо и разводит ноги. Под коленями гладит. Двумя пальцами приподнимает чужой ствол. Влажный от томившейся похоти. Чёрные полосы оплетают и чужое тело тоже.              — Трахни уже.              Юджи мажет языком по хищному оскалу. Так бредово, что тянет смеяться. Член упирается в гладкую, мягкую промежность. Головка поддевает мошонку, пока таз Юджи елозит в разные стороны, в поисках чего угодно, что закончит эту вечную погоню. Или приблизиться к Сукуне ещё хоть на толику. «Сегодня можно». Хочется посмотреть в глаза, пристыдить за жестокость. Вцепиться в плечи и самому повести, узнать может ли это тело так же прогибать поясницу. Но «сегодня» отрезвляет. До полуночи не так уж и много времени. Луна теперь не спутница. Она подгоняет.              — Ну же, Сукуна!              Его Сукуна прыскает, разводя мокрые стенки в стороны. И Юджи скулит, захлёбываясь, когда член наконец-то в него проникает. К такому себя подготовить нельзя. Но он пытается насадиться всё равно. Надо успеть за эти несколько часов всё, что гордость отрицать устала. Юджи не замечает в своих брыканиях, как обвитые кольцами бёдра находят опору. Как приподнимается таз, об который он стирает весь копчик. Не чувствует на рёбрах когтей. Не слышит их хруст. Сукуна перехватывает тело над собой покрепче лишь для одного.       Проникнуть до самых кишок, удерживая поджарую задницу на месте. С такой силой, что и до переломов недалеко. Юджи и не против такого исхода. Может, боль отвлечёт от влажного дыхания у своей шеи. Ощущения чужих подрагивающих ресниц. Сукуна не громкий. Но если прислушаться, яички скручиваются в попытках не спустить позорно и жалко.       Иначе как какое-то безумие у них выйти просто не может. Юджи смотрит на чужую руку, протянутую поперёк его груди, с вздутыми, как стебли в лесу, венами. Выцветшими костяшками, торчащими жилами. В комнате непростительно темно, но пот красиво бликует на свету из щели. Без неё недостаток кислорода прикончил бы обоих. Хочется сказать о чужой красоте, но не выходит даже промычать. Слюна из приоткрытого рта дотекает до шеи и краёв ключиц. Сукуна её слизывает. Юджи клянётся, что не выдержит ещё и секунды, какие там несколько часов? Он тянется всем телом вверх, переламываясь накрахмаленной бумагой. Молится, что не только он на исходе сил.              — Юджи.              Хрип за ухом, спокойный, концентрированный. Глубокий. На выдохе. Звучит не так, как в первый раз. Юджи не верит в богов, но только имена святых спасают сейчас от крика. Сукуна толкается волной, погружая член на максимальную длину. Останавливается, и это ошпаривает. Глаза слезятся, и Юджи чувствует на шее пальцы. А в самом своём нутре — пульсацию и давление. Слишком жарко и липко. Пытается отодвинуться, но чужая рука давит на пресс. Так сильно, что можно ощутить движение внутренностей, пытающихся обойти член потоком. Внутри всё натягивается и бьётся друг об друга, потому что всё свободное пространство занято не тем, чем нужно. От надрыва с чужой спины на запятнанную чёрным грудь течёт пот. Юджи никогда в жизни не хныкал. До этого момента.              — Если не расслабишься, я тебя надвое порву.              Вдох причиняет боль. Остатки свободы в теле занимают лёгкие. Колени подгибаются. Юджи слизывает натёкшую на губы влагу и гортанно стонет. Вынимает из себя последний воздух, в попытке освободить тянущие яйца. Когда пытается вернуть дыхание в норму, контрастом пробивает сухость на языке. Он зарывается в мокрые волосы под своей головой. Слегка успокаивается, хоть и жжение изнутри клеймит. Молитвы не услышаны. Сукуна перекидывает его через себя. Вдавливает в матрас, зажимая рот ладонью. Стенки ануса послушно расслабляются, как он и просил. Сукуна любит поощрять правильное поведение. Он вновь берёт до закатанных глаз.       «Но только сегодня», — повторяет, потому что иначе будет скучно. И ещё один конверт с улиточным узлом, что Юджи увидит поутру — будет оставлен по той же причине.