In securis et quintessence

I

Удар, удар, удар.

Deum de Deo, Lumen de Lumine, Deum verum de Deo vero, genitum non factum, consubstantialem Patri; per quern omnia facta sunt.

Молитва Symbolum Nicaenum тихим шёпотом разносилась под монастырским серым куполом. Из дормитория он пришёл по наущению своей совести и монашеской обязанности и предстал пред отцом Антонином, чтобы Никейским символом веры искупить тяжкие грехи, которым нет числа, конца и предела. Всё ниже и ниже клоня голову, он одними губами размеренно читал, зная, что удары не прекратятся, пока он молится. Удар, удар. Как ожог — плетью по плечам и оголённой спине. Били кожаным хлыстом, вымоченным в яблоневой воде. Косым плетением проплетённый, он был метким и звался Языком Ангелов между монахами. Тот, кто стерпел бы Язык, тот стерпел бы что хочешь — даже зловонное дыхание Салемских уделов. Стойко сносить мерные взмахи, хлёсткие до свиста в воздухе, было предметом гордости для некоторых, а для Исаака — гордыней, а гордыню нужно искоренять в себе, как червоточину зла, как гнилую язву диавола, ибо гордость ненавистна и Господу и людям и преступна против обоих, как сказано в Премудрости Иисуса, глава десятая, стих седьмой. Звук, будто свищет резкий ветер между потолочных балок, меж которых глядят тёмные лица святых, пронёсся над головой — а потом холку опалило огнём так больно, что Исаак коротко застонал в начале новой строфы:

Qui propler noshomines et propter nostram salutem descendit de caelis. Et incamatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine, et homo factus est.

Отец Антонин мерно работал хлыстом, извивающимся змеёй в тусклом свете высоких и узких, как свечи, окон. На посмуглевшей коже Исаака, расцвеченной солнцем в дни его монастырских странствий, вспухла багровая тугая борозда поперёк широкого изгиба шеи. Они выпукло подымались над плотью и под кожей, оставляя один след поверх другого, и посечённый Исаак вздрогнул от нового укуса хлыстом. Чем он потчевал неверных и нечестивых в дни, когда выступал от аббатства и епархии воином Христовым — своим длинным кнутом с зазубринами и тонкоиглыми шипами — тем отец угощал его сполна, чтобы выбить гордыню, выбить гнев, выбить жажду мщения и оставить только смирение, смирение, смирение. И покой.

Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato, passus et sepultus est, et resurrexit tertia die, secundum Scripturas, et ascendit in caelum, sedet ad dexteram Patris.

Покой души не равен покою тела. Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа. Екклезиаста, глава четвёртая, стих шестой. Исаак равнодушно сносил, что его били, но не мог не сознаться, что чресла крепли и подымались каждый раз, как хлыст проходился по его хребту. Он вспыхивал токовыми импульсами от позвоночника к груди, от сердца — к узлам внизу бёдер, прозванных Адамовыми рукоятками, а оттуда — ниже, ниже, глубже, дальше в самое естество, по всему животу, и томлением отдававшееся в голову, заплетённую несколькими тонкими, как змеи, косами. На широкой груди, изувеченной старыми следами шрамов и тремя точками полустёртых под новыми отметками пулевых выстрелов, поднялись и затвердели мышцы. Руки, сложенные в молитвенном жесте у диафрагмы, дрогнули, когда в новый жестокий удар отец Антонин вложил достаточно сил — и колени, на которых Исаак стоял, прямой и ровный, чуть просели на гранитном полу, исчервлённом старой мозаикой. Исаак вспоминал сладкий манящий грех, точно это происходило с ним прямо сейчас, совсем как тогда, совсем как много лет назад, и это было сильнее его. Тогда он стискивал в кулаке келейные чётки с тремя сотнями зёрен, так, что каждое вспахивало борозду на его ладони и отпечатывалось там новым знаком особой вины. Вдруг над ним грянул чистый мощный голос. — Наказывай сына твоего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей, — громко сказал отец Антонин и обрушил новый град жестоких ударов. Рука его работала до автоматизма справно. Вверх и вниз, вверх и вниз. — Монашество даёт веру простодушным. Монашество даёт веру глубинную. Монашество даёт веру грешникам во имя искупления. От истязаний не освобождаясь, монах должен быть кротким и воинственным сразу, если на догматы веры его ополчаются. Он бил с каждым словом так, что всё тело у Исаака сотрясалось от боли, и он чувствовал, что его грех уже виден, и он не достоин назваться иноком, воином Христовым, потому что в голове его, в самых висках и затылке, бродят чёрные мысли — чернее ока дьявола. «Этого человека убоится сам Сатана» — вспомнил он слова, обронённые с дрожью, и, когда хлыст прошёлся по его груди крест-накрест, внахлёст, рубцуя ключицы и соски, вспомнил и кое-что другое. А потому зашептал быстро и пугливо, боясь за спасение души своей. Ведь это было искушение, и искус тот он должен был преодолеть молитвой.

Et itemm venturus est cum gloria, iudicare vivos et mortuos, cuius regni non erit finis.

Когда он опускал нож им в горло, или полосовал лица, или вырезал груди, языком слизывая рубиновые капли крови, катящиеся, точно слёзы, по гладким животам…

Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem, qui ex Patre Filioque procedit.

…тогда погружал и плоть — в плоть, до судороги в бёдрах и томном узле между ног, и с наслаждением слушал, как они кричат, вопят, барахтаются, хрипят, царапают его, оставляют знаки, свои знаки на его теле. Глубже Божьих стигм, священнее символов всех религий… Хлыст опустился ему на плечо, потом на другое — устало и почти ложась на мускулы. Исаак теперь читал торопливее, зная, когда будет конец и приближаясь к нему:

Qui cum Patre et Filio simul adoratur et conglomicatur: qui locutus est per prophetas.

С этим концом близился конец его похоти. Он не мог смириться с тем, что возбуждался, когда его наказывали; что хотел и жаждал снова и снова окунуть руки в человеческое тело, воздетое на ножах, и там, обагрив свой рот кровью, плакать и улыбаться от счастья, потому что оно было там — в прошлом, дикое и необузданное. — Deus coeli, Deus terrae, Deus Angelorum, Deus Archangelorum, Deus Patriarcharum, Deus Prophetarum, Deus Apostolorum, Deus Martyrum, Deus Confessorum, Deus Virginum… — отец Антонин торопливо заговорил молитву изгнания бесов от папы Льва XIII. Это не должно было сбить Исаака. Он обязан был закончить своё служение. Только опустил голову ниже, пока его избивали на глазах других монахов, привычных к тому, что брата Исаака наказывают пуще всех, ибо он согрешил, и грех его неискупленный тяготит эти старые толстые стены. Его грудь вздымалась всё чаще. Он говорил и говорил:

Et unam sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam.

Он помнил женщину с лицом ангела, поеденного язвой, и помнил, как нож входил в её рот до нёба и выходил из него. Как она обливалась кровью, точно вишнёвым соком, и как солоно было целовать её губы. Хлыст так врезал ему по рёбрам, что он скорчился, но вместе с болью быстро пришло удовольствие. — Deus qui potestatem habes donare vitam post mortem, requiem post laborem; quia non est Deus praeter te, nec esse potest nisi tu creator omnium visibilium et invisibilium, cujus regni non erit finis… — говорил отец Антонин. Исаак напевным тенором вторил, хотя в его голосе были неверные ноты:

Confiteor unum baptism a in remissionem peccatorum.

А когда одна из них единственный раз за пятнадцать лет приложила пистолет к его груди и осмелилась трижды спустить курок, он от яркого забытья, сломав ей шею, сотрясался в неге и наслаждении, пока жизнь покидала его. Только очнувшись, он понял, что истекает кровью — но лежал один недолго. Была полуночная слепая мгла. Потом — вспышка света. Лучи солнца среди ночи забегали по стенам старой квартиры на Госпэл-Роуд, и ангелы прогрохотали ему в уши… ВСТАВАЙ, ИСААК. ТЫ НАМ НУЖЕН. Он застонал, стиснул чётки в кулаке и опустил голову ниже. Молитва стала истовой:

Et expecto resurrectionem mortuorum,

et vitam venturi saeculi.

Отец Антонин смотрел сверху вниз на мускулистое гибкое тело человека, которому стоило указать перстом аббатства на врага, и врага не было. Но вот он, у его ног, покачивается в слепой вере, сгорбленный и умоляющий перед огромным деревянным распятием Христа, почерневшим от времени. Свечи плыли воском по кадилам. Старые каменные алтари были черны от мглы. Для Исаака зажгли мало огня. — …humiliter majestati gloriae tuae supplicamus, ut ab omni infernalium spirituum potestate, laqueo, deceptione et nequitia nos potenter liberare, et incolumes custodire digneris. Per Christum Dominum nostrum, — молился отец, горячо молился, потому что боялся монаха перед собой. Хлыст, хлыст, хлыст опустился трижды. Удар, удар. Потом Исаак выдохнул паром с губ. Здесь было холодно: — Amen. И отец Антонин, тяжело дыша, взмокший от пота в чёрной рясе, опустил руку тоже, и хлыст упал вдоль бедра: — Amen. Он положил ладонь на подбородок Исаака и поднял его лицо. Тот кротко взглянул наверх. Голубые глаза, почти прозрачные, с тусклыми радужками, не живые и не мёртвые, блеснули полумесяцами вокруг ониксовых зрачков-точек. Некрасивое по-святому лицо иконописного ангела с прямым профилем, чувственной полосой полных губ, влажной складкой над ними и вздёрнутых бровей было почти резной скульптурой. Пустое выражение всепослушания отпечаталось на каждой черте. Исаак был ликом ангел, и перед братьями своими кротким, как ягнёнок. Ребристых восемь кос, полосивших голову на части, стлались во воспалённым плечам и груди. Его тело казалось пульсирующим от порки. Братья знали, что им достанется меньше него, но тоже так, что кости будут гореть, и монашескую рясу с себя уже тянул следующий мужчина, не такой взрослый и рослый, как Исаак. Когда тот поднялся с колен и, тяжело сгибаясь, отошёл в сторону, отец Антонин, аббат монастыря святого Иоанна, заметил мелькание серых одежд и похолодел. Этот цвет принадлежал апостольскому викариату. А это значило, мирным молитвам некоторых из братьев места больше не было.

II

Сколько Исаак себя помнил, столько он любил смотреть за кружением пыли в воздухе. В этих старых стенах, сложенных из тяжёлых, грубо отёсанных камней, было много пыли и мало солнца — идеальное сочетание, чтобы любоваться этим микрокосмом, маленьким чудом Господа. Покорно глядя в стену на фреску «Искушение Христа» Доменико Гирландайо, Исаак ждал, когда генеральный аббат переговорит с настоятелем и отцом Антонином. Разговор вели у распятия, под скорбным ликом Христа, и, когда генеральный аббат обернулся на Исаака, тот понял, что викариат призовёт его. Опять. Передав настоятелю Майклу хлыст (у того была лёгкая рука), аббат Антонин подвёл генерального аббата, он же иначе звался кустодием, к Исааку, молившемуся у свечей о спасении души, и почти ласково сказал: — Кустодий Бенедикт, вот брат, который будет рад службе Господу и полезен делу во имя славы Его. Он привык укрощать творимые беззакония и готов приступить к делу в условленные сроки. — Так ли это, сын мой? У кустодия Бенедикта под серой рясой и белым воротничком была бледная дряблая шея, но глаза — глаза цепкие, тоже серые, бульдожьи. И Исаак, посмотрев в них, не усомнился в своём ответе, сказав так, как велит ему долг и аббатство: — Куда бы ни послала меня воля Господа, я готов. — Хороший ответ, — одобрил кустодий и поглядел на Исаака немного снизу. Тот казался бескрылым ангелом из Старого Завета, не хватало только пылающего меча. — Оденься. И пойдём. Аббат и кустодий пошли вперёд, оставив за спинами истязаемых монахов. Уже облачившись в рясу, которая села на избитое тело, как наждак на рану, Исаак поспешил за ними. Чётки были на его запястье. — У тебя взгляд истово верующего. Так ли это? — О силе моей веры судить не недостойному мне, — проронил тот. Кустодий усмехнулся. — Я говорил, — заметил Антонин. — Большая редкость — столь чистое послушание. Сегодня я наблюдал за вашей молитвой и удивился решению Господа показать мне этого брата в испытании простом перед тем, что грядёт. Он говорил тихо, но его слова отдавались гулким эхом под сводами монастыря. Они прошли пустой пролёт и двинулись мимо двух чёрных распятий, выловленных много лет назад в реке. Тогда двенадцать воинов аббатства к ним приковали враги, изрезали их плоть, оскопили и бросили в реку. Они не могли пить, хотя вода на расстоянии вытянутой руки, и мучительно погибли от язв, ран, кровопотерь и жажды. С тех пор кресты, которые были когда-то стенами старой салемской часовни, остались как святыня. Двенадцать черепов белели там же, возле них, как напоминание о том, что было. — Мне тяжело сообщать о случившемся, но это коснулось не только нашего викариата. Прямой приказ пришёл от протоархимандрита из Нью-Джерси. Коллегия при духовенстве направила в штат Массачусетс двух послушников, двух приоров — от монастырей святого Илии и святого Доминика, а также аббатису Марию, а также отряд из восьми иноков, чтобы по обыкновению, как водится каждый год накануне Пасхи, проверить и взять пробу почвы, воды и воздуха, и телесных жидкостей тех, кто населяет западный рубеж. — Рубеж чего? Штата? — уточнил отец Антонин. — Рубеж Салемского удела, — мягко ответил кустодий Бенедикт. Отец Антонин при всей гармоничной ладности черт, скрытых под густой каштановой бородой, аккуратно стриженной по подбородку, легко побледнел. Неудивительно. Когда речь идёт о Салеме, городе вампиров и одержимых в округе Орегон всего за сто сорок миль от Ютики в долине Мохок. Местные говорили, вампиров останавливали стены у подножия гор Адирандак, где стояли день и ночь вооруженные до зубов иноки, которые несли службу во славу Господа и человеколюбия. А там, в агломерации Большого Бостона, входившего в юрисдикцию Бостонского прихода, было слишком жарко, чтобы читать ночами молитвы. Местные жили в постоянном страхе, кольцом распятий и колючих проволок окружив Салем и надеясь тем самым снискать себе спасение, хотя в последние пять лет вампирская активность даже сошла на нет, а вот сейчас вновь распалилась. И вот как итог — пропали трое служителей Церкви, двое послушников и боевой отряд. — Больше людей мы посылать туда не можем, — сказал кустодий. — Сейчас там очень неспокойно. Твари ершатся, что-то происходит в уснувшем городе. Нам это нужно проверить. — Вы предлагаете послать туда монаха? — Брат Исаак — хороший монах, — кустодий помолчал. — Его вера непоколебима. Близ границ Салема он был девять раз: те места ему отчасти знакомы. Теперь вылазка будет глубокой, но мы подключим местное управление и власти и ему окажут всю нужную помощь. — Что именно он должен там найти? Исаак молчал и шёл в некотором отдалении от них, словно речь шла не о нём. — Свидетельства гибели нашего отряда. Их записи, сделанные за три дня пребывания на границах заметки, собранные данные, биоматериалы. Всё, что пригодится нашим клирикам. — Кустодий повёл рукой с белым рукавом под узкой серой рясой. — И самое главное, конечно — нужно будет зачистить весь тот бардак, что они оставили после себя. Великий грех позволить вампирам обратить служителей Господа, безгрешные чистые души, в алкающих крови монстров. И кроме того. Он понизил голос и остановился против старого витражного стекла, бросавшего на лица всех троих яркие глубокие блики. — Они знают слишком многое и без нашей помощи. И слишком многое могут поведать вампирам, которым нельзя знать, на чём держится таинство знания нашей Церкви. Отец Антонин нахмурился. Круглый подбородок его стал ещё круглее над воротничком рясы. — Мы считаем их неразумными тварями, повинующимися инстинктам крови. Имитаторами человеческого разума и чувствования, но по факту — не более чем безумными и бездушными монстрами. — Как бы то ни было, такова воля протоархимандрита, а значит — и епископа. — Очень тихо ответил Бенедикт. И глаза его блеснули так холодно, по-особому из-под округлых очков, что отец Антонин решил довольствоваться тем знанием, которое довели до его сведения. — Когда брат Исаак сможет приступить к делу? — Оно не требует отлагательств, — задумчиво сказал отец Антонин. — Значит, после вечерней молитвы начнёт сборы. — Заутрене он выйдет в путь. Все необходимые координаты, всё, что требуется, будет у него. Он получит беспрепятственный проезд через границу штата, а также высший доступ. — Сколько времени вы оставляете ему для исполнения поручения? Кустодий Бенедикт окинул взглядом монаха и встретился с ангельски спокойным принятием свершившегося. Мысль о том, что он, вероятно, идёт на смерть, его не взбудоражила. — До востребования, — ответил кустодий, хорошо знакомый с тем, кем был и кем является монах. — И исполнения приказа. Исаак опустил подбородок, заложил за спину руки. На смену одному покою пришел другой, полный решимости. Молиться о спасении этой обречённой души никто из них больше не собирался.