Смоль и кровь

Before they punch my clock I'm snappin' off your window lock Got no time to knock, I'm a dead girl walking

Мари кажется, что время замедляет свой ход, а воздух вязким комом встаёт поперёк горла, когда Бринк объявляет об её отчислении. Ещё в коридорах Годолкина поразительно пусто, и Моро совсем немного теряет связь с реальностью — это всё кажется дурным сном, запоздалым первоапрельским розыгрышем; вот-вот из-за диванчиков должны повыпрыгивать сокурсники и с весёлым гвалтом зарядить тортом в её растерянное лицо, но вокруг — ни души, а впереди — звонкая до глухоты неизвестность. Через холл Мари бредёт на солнечный свет, пробивающийся через стеклянные входные двери. Там, на улице, на аккуратной лужайке с ярко-зелёным газоном и бронзовыми статуями главных защитников Америки, её должны скрутить, запихнуть в бронированный автозак и вернуть обратно в приют — сдать по гарантии, чтобы ненадёжная и непредсказуемая девчонка с гемокинезом не натворила ещё каких-нибудь добрых дел. Но за дверьми её никто не ждёт. И у памятника Хоумлендеру, и у общежития, и у главных ворот — и Моро, не будь дурой, бежит прочь настолько быстро, насколько хватает сил. — Вас таких чё, на конвейере штампуют? Мужик в рубашке, безумный принт которой в смазанном от градуса взгляде превращается в мандалу, признаёт Мари сразу, мол, в интернетах видео видел, охереть, вот как тесен мир, а? Он подсаживается к ней совсем уж плотно, будто в забегаловке так тесно, что задницу больше кинуть и негде. Моро не понимает его намерений, но всё равно позволяет заплатить за выпивку. Ей нечего терять; у неё ни хуя за душой не осталось, а в карманах не найдётся даже пары Вашингтонов, чтоб расплатиться за стакан говёного виски. Алкоголь согревает продрогшую до костей Мари, развязывает ей язык и вымывает из головы остатки здравого смысла. Моро пьёт впервые, если не считать тот крошечный шот водки в праздничном пунше на дне рождения одноклассницы Хезер, но это было целую жизнь и ещё пару-тройку годков назад, а потому не считается. Закусывать нечем, виски жжёт рот и горчит на языке, но детская обида на Бринка, на крутых ребят из свиты Голденбоя, на собственную наивность и жизнь, которая вытерла об эту наивность ноги, ещё горше. Она плачется Билли, а он почему-то слушает — без удовольствия, но очень внимательно, цепляясь за каждое слово. Бутчер тоже пьёт, и чем дольше Мари говорит, тем чаще он перебивает её очередной противной скабрезностью. Билли не нравятся суперы. Он потихоньку хмелеет и признаётся — я бы каждого бы отпиздил, выпотрошил и сожрал; вы не люди, так, свиньи, которых набили хер знает чем — даже не дерьмом, потому что от дерьма такого зла и такого горя не случается. Моро ловит себя на том, что ей нравится Билли. Пахнущий норадреналиновой яростью, бухлом и смертью, ёбнутый на голову и настоящий — самый настоящий среди безразличных зевак и пиздливых лицемеров из Vought — и она тоже хочет его сожрать; урвать хотя бы кусочек до того, как её найдут и навсегда запрут в богадельне для невостребованных суперов. Тёмные глаза Бутчера пьяно сверкают, он сам пошатывается и подаётся ближе, и Мари ловит его лицо и целует, слегка прихватывая зубами нижнюю губу. Билли прерывисто выдыхает; он на вкус как пинта имперского стаута — сухой, крепкий, сладковато-горький, но всего через мгновение ароматика карамели и жжённого солода взрывается смрадом ржавого металла. Бутчер не теряется и не кокетничает; он кусается по-настоящему, вгрызается в плоть мёртвой хваткой, словно собирается сжевать её заживо, оторвать с резким рывком головы и жадно проглотить. Волна резкой боли отдаёт в виски и челюсть, но Мари не стремится отпрянуть. Ей нравится. Ей, блядь, нравится настолько сильно, что ноги подкашиваются, перед глазами темнеет, а сердце под рёбрами захлёбывается собственным биением. — Не лезь, блядь, — говорит Билли без слов и совсем не изящно бьётся языком о нёбо Мари. — Я тебя уничтожу. Я выгрызу твою трахею, я выпотрошу твои внутренности и развешу их по Центральному Парку вместо мишуры, я отрежу твою тупую голову и прилажу над камином. — По-жа-луй-ста, — умоляюще постанывает Моро в ответ, ощущая, как покалывает низ живота и мышцы сжимаются в судорожном спазме. Она зарывается пальцами в жёсткие бутчеровские волосы, надавливает ноготками и спускается вниз по коже — по косточке за ушами, по адамову яблоку, по ключицам и выглядывающему из-за расстёгнутых верхних пуговиц декольте. — Эй, фрики, — раздаётся грубый голос по другую сторону барной стойки, — вы что тут развели? Пиздуйте в мотель уже, извращенцы. Пустая пивная кружка тотчас разбивается о голову потревожившего их бармена. Лишь тогда Билли ослабляет хватку и отпускает Мари — и лишь за тем, чтобы вновь причинить боль. Бутчер бьёт легко, азартно, наотмашь — так дети разбивают набитую сладостями пиньяту на день рождения, только вместо конфетти во все стороны брызжут осколки битого стекла. Их же Билли едва ли не втирает верещащему от ужаса бармену в скальп; кровь заливается тому за шиворот и крупными кляксами падает на стойку. За происходящим Моро наблюдает с пустым отрешением; её тело всё ещё пробирает мелкой дробью, в ушах, как в морской ракушке, гремит возбуждение. — Ко мне, милая? — спрашивает Бутчер, утирая окровавленные руки о барменский китель. Мари ему ласково улыбается.