Черное, черное, черное

      Кейл Хенитьюз диковато ухмыльнулся. Его уголки губ неравномерно поднялись, изгибая улыбку в кривой пародии на больной полумесяц. Глаза широко раскрылись, слезящиеся, открывая миру два узких, узких зрачка. Рука на шее рыжего сомкнулась вновь, в надежде то ли сдавить на столько, чтобы переломать к хуям собачьим, то ли просто удушить надоедливую, дьявольскую тварь.       Ибо назвать чем-то другим эту гротескную пародию на человеческий, безумный ужас Хан не мог.       И, будто отзываясь на его мысли, ублюдок засмеялся. Смеялся каркающей вороной, задыхаясь, переходя на высокий ни то писк, ни то лай шавки с перерезанными связками, ибо пальцы, черные пальцы с трахеи так и не убрались. И лишь сжимали, сжимали. А это будто заводило ублюдка, лицо его совсем исказилось в исковерканное подобие, созданное психически больным скульптором. И Чхве Хан уже не был уверен, смотрел ли он на давно умершего человека или в зеркало.       Черное отчаяние давно умывало взор мечника и Хенитьюз травил, травил, добавляя туда еще больше яда, выворачивая вечно молодого, проклятого юношу наизнанку, с наслаждением смотря, как тот захлебывался желчью от ярости. Для этой самой жидкой тьмы нужна смерть, смерть и страдания, и рыжий использовал свою, чтобы постоянно инициировать кончину Хана, а страдание предпочел отложить на сладкое. Ему это не в тягость, а в наслаждение даже.       Что могло быть прекраснее, чем убийство виновного?        Черный мечник понял, что дрожал. Дрожал, нет, даже трясся, вскипал этим самым проклятым ядом и от этого фатального чувства давил, давил, давил, а шея так и не ломалась, а проклятая тварь так и не умирала. Лишь давилась, своим языком, слюной, словами, ядом, но не сдыхала. Смееялась как грех.       «Все же лучше, чем если бы говорил».       И вновь, будто услышав мысли, дитя мертвого графства резко затихло, а лицо, до этого похожее на маску агонизирующего духа, расслабилось и стало хоть чем-то отдаленно похожим на прилично-человеческое. Взгляд обуяло спокойствие, отсутствующее, загробное, сжирающее свет. А вот на губах гадкая ухмылка, что так и просилась, чтобы ее стерли.       Впервые за долгое время рыжий двинул до этого спокойно лежащими на полу руками, пальцами которых даже не удосужился шевельнуть, когда Хан набросился на него и стал душить. Своими ладонями в старых, изношенных перчатках он нежно, будто успокаивая, погладил мечника по напряженным предплечьям. Ухмылочка стала совсем ядовито-нежной, глаза сощурились, что давало разительно правильный контраст с разбитым лицом.       Ровным, без единой хрипотцы голосом, он почти прошептал:        — Кто же знал, что такая милашка как ты — так крупно проебется, м? — резкая хватка за руку пришла на место недавней трогательности, — скажи мне, тебе понравился весь этот цирк, Хан-а?       Нежной, издевательски нежное, выделенное ядом обращение, которое он не слышал ни от кого и которого не говорил никому. Что-то внутри, быстрее сознания, приказало отбросить шею рыжего и отступить к стене. Сердце от чего-то билось, добавляя отвратительную эмоцию в коктейль внутри него, наравне с отвращением и ненавистью.       Он никому не говорил. Так почему эта тварь сейчас так откровенно оскверняла это обращение своим гнилым языком? Чхве Хан не мог простить такое, но от чего-то сердце падало вниз, и он только отступал и отступал. Он бы закричал от неправильности, да вот слишком знаком с этим чувством и сам стал его воплощением — поэтому смотрел, смотрел на Кейла как на очередного монстра.        А юноша, уже и не совсем аристократ, все продолжал лежать на полу, подняв руки вверх и смешно растопырив пальцы, будто ещё и не поняв, что Чхве Хан больше и не нависает над ним, что хвататься не за кого. Он лежал так пару секунд, сжимая и разжимая кулаки, выглядя так, словно внезапно забыл, что это вообще такое — мелкая моторика. А после, фыркнул и совсем весело улыбнулся наконец, как человек, адски уставший, но услышавший забавную шутку. Обнажились белые зубы и выражение лица стало таким очаровательно-счастливым, что поверить было невозможно. Опустив руки прикрыл предплечьем глаза. И все лежал молча.       Хотелось, что есть силы врезать ногой по все той же тонкой шее, переломить и услышать блаженный хруст. Сама часть тела, будто ради приличия, все-таки соизволила начать краснеть и опухать, отображая очередные следы недавнего насилия, но рыжего это никак не волновало. Зато волновало Хана.       Неизвестная тревога отрезвила в малой степени, и он понять не мог, да даже вспомнить по-человечески, от чего так набросился на младшего.       Все это было так…       Неправильно.       Кейл Хенитьюз являлся той еще ядовитой тварью, не ценившей жизни людей ни до войны, ни во время нее (и никогда — после), но каким бы аристократ не был в этом проявлении отвратным — Хан никогда не стремился его… убить.       Прихлопнуть — да. Как мошку. Высокомерную, изворотливую, эффективную, но слабую мошку, которая спустя несколько десятилетий войны все равно не могла бы ему ничего противопоставить.       Но, все же…       Таким страшным, достойным смерти исключением Хенитьюз отродясь для него не был.       Кейл резко поднялся, сидя на полу, вытянув ноги, неестественно выпрямив спину. Лицо совсем сделалось нормальным и стало похоже на нечто гладкое и нежное, как и положено любому юноше. Он несколько секунд смотрел на Черного Мечника, будто на младшего брата, а потом резво подскочил уже на ноги, но к корейцу не направился. Нет, сначала предпочел брезгливо отряхнуть одежды, будто вспомнив, что находится посреди крестьянского дома и так упоенно лежал на грязном полу, а не роскошных перинах.       Когда Хан подумал, что лицо того совсем уж треснет от отвращения, да так и застынет, рыжий уловил его взгляд, расслабился, закатил глаза, громко, манерно цыкнул, мол: «Грязному крестьянину не понять» и пошел в сторону выхода. Но, оказавшись у проема, демонстративно скривился и толкнул дверь кончиком пальца.       Та даже и не думала поддаваться, издевательски стоя на месте.       Хенитьюз застыл на пару секунд, в течение которых Чхве Хан всерьез раздумывал, набить ли рыжего виском об косяк, но тот пьяно издал высокий смешок и просто выбил дверь ногой. Та почему-то открылась легко, поскрипывая в такт хихиканью, как сообщник. И под это подвывание вышел из дома, оставляя Хана внутри комнаты, в резко сомкнувшейся за спиной тьме.       Где у Хенитьюза вообще был спрятан фонарь?       Но рыжий даже не обернулся в его сторону, не дал ответ, продолжал где-то посмеиваться на улице.       Раздался треск.       Хан посмотрел на свою руку, сжимающую деревянную тумбу и резко отпустил, стряхивая с руки крошево. Куски древесины падали в тишине на трухлявый, прогнивший пол, а темнота все клубилась в глубине дома.       Поспешив за ублюдком, Хан сделал шаг за порог и застыл от картины перед собой. Впереди его ждала могильная тишина, да голая земля.       И развалины. Знакомые, умопомрачительные развалины, тоскливо сжимавшие сердце в тиски. Деревня Харрис.       А на обломках бывшей конюшни стоял Кейл Хенитьюз, и смотрел на него черными, пустыми глазами, изучающе, пристально. Лицо совсем бледное и юное в ночном тумане — полупрозрачное. Рыжий невыразительно и разочаровано смотрел то на него, то во тьму за спиной Черного Героя.       Почему-то оборачиваться Хану не хотелось. Эта тварь с ним играла и наверняка исчезнет, стоит ему отвести взгляд. А за спиной клубились тьма и гнев.       Поэтому Хан направился вперед, к Хенитьюзу, желая напомнить тому, чтобы он не расхаживал по этому месту, которое так упоенно сам и проклинал уже несколько раз; чтобы даже не смел плевать на чужие могилы. Что он тут забыл мечника мало волновало. Само нахождение рыжего здесь было жестокой насмешкой над мертвыми. Практически богохульством.       Что-что, а у того даже волосы были красными, как у того белого ублюдка. Как кровь. Как угли. Как Кейл Хенитьюз.       Вспоминались как боль.       Ни одна из перечисленных вещей не принесла ничего хорошего этому месту. Одно присутствие Хенитьюза здесь уже было чистым оскорблением памяти. Хана, в основном.       А Кейл даже и не думал двигаться. Стоял расслабленно, балансируя на обгоревшей балке, лишь слегка покачивая рукой в такт ветру, шевелящему его волосы. Выглядел как чучело на заброшенном поле — портила вид только бутылка вина в бледной руке. Молчал также. Откуда достала эта погань в гиблом месте алкоголь — одним богам известно. Им то уж точно.       А Хан шел к нему и шел. Не хотел окидывать взглядом жалкие развалины своего дома, что рыдающими монстрами сейчас лежали в темноте ночи, окружая неровным частоколом в ночном океане. Под ногами хрустели осенние листья, ветер шептал, трепля пожухлую траву, а вместе с ним говорила и память. Но ее то Черный Мечник давно оставил позади и не намеревался позволить нагнать себя в этом месте.       Наконец, он дошел до деревянной рухляди, но рыжий так и не подумал спускаться вниз, смотря на Хана сверху вниз, осуждающе, высокомерно, как не пьедестале Король. Или жертвенный барашек на алтаре. У Чхве же так чесались руки стереть это гадкое выражение с лица, от которого тошно становилось невероятно.       Когда-то говорила Розалин, что потворствовать своим желаниям — полезно, поэтому Хан намеревался последовать совету старой подруги.       Герой схватил ближайший предмет, коим оказался обгоревший сук и бросил метким ударом в сторону тревожно завозившегося рыжего. Тот попал прямо в цель — голову, и Чхве Хан с наслаждением наблюдал, как Кейл Хенитьюз комично раскрыв глаза и упал с метровой высоты вниз, громко вскрикнув и выронив из рук бутылку. Приземлился со стуком и кряхтением, получающимся только тогда, когда дурь у кто-то из солнечного сплетения точным ударом выбили.       Не отрывая взгляд от столь прекрасно раскорячившегося на грязной земле рыжего, ругающегося солдатским жаргоном, Хан, подпрыгнув, уселся на ту разнесчастную перекладину как в театре, которым так любили наслаждаться высокомерное выскочки. Наблюдал за запутавшимся в шелковых одеяниях этим самым высокомерной выскочкой.       Лицезреть увлекательное шоу долго не смог, разъярённый графский сынок быстро встал и даже уже не пытался отряхивать грязь ни с одежд, ни с волос, ни с лица, проигнорировав то, как перед рубашки залит красным из-за перевернувшийся в падении бутылки. Лишь впился в Чхве Хана горящим взглядом, да хмуро сдвинул брови, яростно искажая острые черты лица. Выглядеть он стал старше, приобретя вновь этот привычные за годы войны злобный блеск в глазах, да уродство ненависти. Теперь ублюдок выглядел правильно.       — Ты! — гадюка, которой наступили на хвост, как положено, шипела, давясь словами от возмущения, — Герой, язык тебе порубила та тварь?! Нормально разговаривать разучился?!       Гадюкам головы отрубают, садовой лопатой обычно. И сейчас бы не помешало.       Хотя, эта горела красным.       Когда-то ее нашли среди трупов, отчаянную, злобную, плачущую и решили, что будет забавно посмотреть, что будет, если поджечь хвост. На сколько смешно чешуйчатый червяк извиваться будет и корчиться?       Так и сделали в конце концов, а Хан свидетелем невольным стал. Да вот только весело ему не было, как монстру, что сжимал его горло, и подобно которому он — чужое, пару минут назад.       Хан не смог тогда остановить это, рука была отсечена, а горло — сжато. Оставалось лишь хрипеть и брыкаться.       И вот в Чхве Хана полетела бутылка, а тот даже и не двинулся, позволил стеклу разбиться о его голову.       А на душе спокойствие такое. Мечник смотрел на Кейла.       И увидел не ярость в глазах, (черных, черных, черных), не услышал возмущенные визги, крики, ругательства и топот. А тишину.       Смотрел и себя видел.       Хенитьюз встал близко к нему не моргая, не говоря ничего. Будто поняв, что вызвать больше эмоций у корейца не получится, сам успокоился и перестал клоунаду разыгрывать. Мертвый стоял, молодой.       — Знаешь, — голос прохладным потоком прошелся по сердцу, — это место любит неудачи. Здесь все несчастное и богомерзкое. Хан-а, особенно ты.       Хан смотрел на лицо перед собой, да будто проваливался в омут. Не слышно было ничего, кроме потерявшего всякую манерность голоса. Каждое слово заставляло подрагивать что-то. Например, руку, одну единственную, пытавшуюся найти рукоятку отсутствующего меча.       Тот лежал сломанный на поле боя, забытый среди трупов, когда Хан сбегал, как положено псине, в отчаянной попытке продлить себе жизнь и после попытаться убить ублюдка вновь. За всех умерших тогда.       Не было никогда смысла в сломанном клинке. Да и чинить не нужно — треснет вновь в нужный момент.       — Интересно, будь ты шавкой, тебя бы осмелился бы кто-то прикончить сейчас? Зараженных бешенством обычно добивают, — лицо приобрело какое-то меланхоличное выражение, — Вот и ОН так поступит, Хан-а.       Чхве хан опять почувствовал это. Яд, яд, яд, яд. Затрясло его невыносимо. Будто на каждый его обнаженный нерв Хенитьюз накидывал пригоршню соли.       — Хан-а, Боги — ублюдки, не знающие ничего. Они ошибаются и ошибаются феерично. Думаю, ты знаешь это даже лучше меня, — острый взгляд был брошен на стену, разрушенную, искрошенную, а за ней — на проклятый Лес, — Но даже так, они не прощают ошибок, особенно своих. Но виноватыми делают нас. И нам же за них расплачиваться.       Вновь нежное выражение начало искажаться и искажаться. Поверх лица уже были чернь да старость.       — Хан-а, ты крупно проебался. Как и я.       Чхве Хан отломил кусок древесный и проткнул Кейлу Хенитьюзу глотку. Демоническое белое лицо перед ним застыло. Из рта того потек черный ихор.       Смех раздался вместе с тьмой.

***

      Поверженный Герой открыл глаза. Небо над деревней Харрис заволокли черные тучи, воздух застыл от напряжения. Мечник протер единственной чернеющей рукой лицо и вновь посмотрел на темное небо.       Оно таки пришло за ним.       Хан покрепче ухватился за древесный осколок.