Gangstas

Юнги нервно ходит по дому, бежит во двор на каждый шум и не находит себе места. Он уверен, что то, что передают по новостям, неправда, и жаждет узнать, что же на самом деле происходит на границе территорий и насколько велика угроза. Устав проигрывать в голове возможные сценарии событий, омега садится за руль и решает поехать к Фею. Возможно, он будет знать больше, чем Юнги. Его сопровождают до дома Омариона, и Юнги, который проводит у Фея два часа, нового ничего так и не узнает. Фей сам в панике, не видит брата уже как два дня и безумно переживает как за него, так и за своего любимого, оставшегося по ту стороны границы, имя которого он Юнги так и не сказал. Юнги возвращается в особняк с сумерками в подавленном настроении, его снова мучает тошнота, только в этот раз он уверен, что она из-за переживаний за Чонгука. Он проходит в дом и буквально волочит себя на второй этаж, чтобы лечь ничком на кровать, обнять себя за плечи и молить Санта Муэрте не тронуть его любимых, пусть она к его мольбам эти годы и не внемлет. Стоит переступить порог спальни, как Юнги замирает на месте и чувствует, что от всепоглощающего ужаса не в силах сделать следующий шаг. Спальня перевернута. С кровати снят даже матрас, на полу содержимое тумбочек и шкафчиков. Юнги кое-как, держась за стены, проходит к гардеробной и, привалившись к зеркалу спиной, прикрывает ладонью рот, на корню пресекая готовящийся вырваться из него стон отчаяния. Выдернутый ящичек с бельем лежит на полу. — Неплохо ты поработал. Юнги вздрагивает от неожиданности и оборачивается к двери, в проеме которой стоит Чонгук. — Это ищешь? — альфа достает из кармана телефон омеги. — Так возьми, — протягивает ему. Юнги знает, что надо бы что-то сказать, но ни оправдываться, ни объясняться сил нет. Чонгук и не послушает. Он до этого момента ни разу и не слышал. От альфы волнами исходит агрессия, по ступням выше поднимается, грозится омегу с ног свалить. Разговаривать с Чонгуком, когда в его глазах беззвёздная ночь, — бесполезно. От такого Чонгука бы сбежать, сорваться, хоть в окно выпрыгнуть и больше не оглядываться, но Юнги устал бежать. Он пытается делать очередной вдох, смотрит прямо в глаза, в которых темнота в спирали скручивается, и мечтает оказаться по ту сторону зеркала. — Страшно? — делает к нему шаг Чонгук. — Я вижу, что да. Вижу, как дрожат твои руки, чувствую, как быстро бьется твое сердце, — становится вплотную. — Ты прав, мы всегда выбираем, но знаешь, в чем наша с тобой разница, — обхватывает пальцами подбородок еле стоящего на ногах омеги. — Я, делая выбор, просчитываю и последствия, ты, делая выбор, просто закрываешь глаза, — разворачивает его лицом к зеркалу, удерживает силой, оставляет на бледных запястьях наливающиеся красным следы. — Смотри на себя, — встряхивает, фиксирует лицо, и на Юнги с зеркала смотрит сливающийся со стенами омега, за которым альфа, у которого вены на руках вздулись, а в глазах пламя из ада разгорается. — У нас с тобой война длиной в бесконечность, но она стоит каждого года, — грубо размазывает большим пальцем блеск на его губах, не дает открыть рот. — Ты делаешь это постоянно, у тебя кровь такая, прогнившая, но я все равно тебя принимаю, все равно не отпущу. Твое имя написано на мне кровью, мне от тебя не избавиться, не забыть, не выкинуть, — так сильно встряхивает, что Юнги вскрикивает. — Ты принадлежишь моему зверю, я принадлежу тебе, но это не значит, что я не могу сделать тебе больно. — Ты делаешь больно только тем, что смотришь так, — пытается скинуть с себя его руки Юнги, но Чонгук сильнее вжимает его спиной в себя, внюхивается в шею. — Я не буду оправдываться. Я сделал это осознанно. — Я знаю, — шумно вдыхает альфа и разворачивает его лицом к себе. — У меня война, и я выйду из нее победителем, потом я вернусь, и тебе лучше будет постараться, чтобы я не показал тебе ад на земле. — Я уже видел ад в твоих глазах, — горько усмехается Юнги, — я думал, что он для других, я исключение, оказалось, что ад этот мой персональный. Чонгук смотрит пару секунд в его глаза, продолжает сжимать пальцами его плечи, а потом резко отпускает и выходит за дверь. Юнги сразу же бежит за ним, игнорирует вошедшего в спальню охранника и продолжает звать брата по имени. — Переведете его и Фея в убежище, обыщите, чтобы никаких средств связи, — приказывает Чонгук мужчине. — Я запрещаю с ними разговаривать, — охранник кивает. — Чонгук, постой, — пытается догнать идущего к лестницам альфу Юнги, но тот и шага не замедляет. — Пожалуйста, не уходи так, там за порогом война, послушай меня, — ловит его за руку, но Чонгук его отталкивает и спускается вниз. — Чонгук, возвращайся живым, — кричит с перил омега. — У нас все неправильно началось, неправильно шло, но пусть это неправильно длится вечно. Жизнь без тебя и есть ад, пожалуйста, Чонгук, только вернись, — тихо всхлипывает и садится на ковер, долго еще смотря на закрытую за братом дверь, в которую тот может больше не войти.

***

Разговор между лидерами Левиафана и Зверей состоялся спустя два часа после начала военных действий. — Напрасно ты начал войну, ты всего лишь приблизил ваш крах, — говорит в трубку находящийся на главной базе Чонгук. — Я не начинал войну, но я ее закончу, — твердо отвечает Намджун. — Поступи умно, отзови свои войска, уступи мне власть, и обещаю, никто не пострадает, — твердо говорит Чонгук. — Мой народ верит в меня, иначе бы мне не отдали власть, и я его не подведу, Чонгук, — отвечает Намджун. — Я не позволю тебе установить на Кальдроне тоталитаризм. Если ты добровольно сдашься, обещаю, я сделаю все возможное, и ты сохранишь жизнь, свободу и лицо. — Ты сделал свой выбор, брат, — цокает языком Чон. — Как и ты, брат.

***

Чонгук бросает на Амахо все свои силы, и в первые часы боев преимущество на стороне Левиафана. Альфа лично руководит операциями по отражению ударов из Амахо, Омарион пытается прорваться в Кордову. Рассвет следующего дня Омарион уже встречает за границей Кордовы, Левиафан ликует, но не долго, потому что Звери идут в контрнаступление. Чонгук разрывается между двумя территориями, старается лично все проконтролировать. Когда Чонгук в очередной раз возвращается в Ла Тиерру, он узнает от Сокджина, что уже прибыли наемники. — Я ждал их через два дня, как они успели собраться, если мы только их вызвали? — спрашивает альфа у стоящего позади военного автомобиля Омариона. — У тебя тоже ощущение, что появился третий игрок? — хмурится Сокджин. — У меня уже уверенность, — Чонгук отвлекается на телефонный звонок из штаба. Спустя час Чонгук вновь набирает Намджуна, требуя, чтобы Звери сдались. У Намджуна нет шансов выиграть войну, этому подтверждение новая сила, прибывшая в Ла Тиерру. Чонгук не понимает, на что надеется брат, почему не делает шаг к нему, а продолжает посылать своих людей на смерть. Намджун вновь отказывается, более того, обвиняет Чонгука в трусости, что тот начал необъявленную войну. Поняв, что дело не чисто, Чонгук настаивает на встрече на границе с Ла Тиеррой. Намджун с трудом, но соглашается. Армия обоих лидеров занимает всю линию границы, но не успевает Намджун дойти до Чонгука, как в альфу не понятно откуда начинают стрелять. — Прекратить огонь! — кричит Чонгук, но в суматохе его никто не слышит. Альфу, прикрыв, уводят с границы. Взбесившийся из-за того, что кто-то без приказа посмел стрелять, Чонгук разносит штаб, требует найти снайпера, а сам выезжает к Кушу в Обрадо. Звери, поняв, что основная сила Левиафана сконцентрирована пока в Ла Тиерре, перенаправляют большую часть ударов на Обрадо и даже делают успехи. Тяжелая артиллерия Левиафана наносит несколько ударов по позициям зверей в Амахо, и Намджун приказывает отвечать. Ким рассчитывает уничтожить вооружение противника и обеспечить этим себе преимущество. Звери уже установили координаты завода, к границе вереницей двигаются военные колонны, которыми руководит Сайко. Мо, который удерживал нападения с Обрадо, тоже возвращается в Амахо для решающего удара. У Намджуна не хватит сил продержаться, если базу и оружие Левиафана не уничтожить.

***

— Мы не можем прорваться в Амахо, пока, к сожалению, только оборону держим, но мы двинулись вглубь Кордовы, и наши враги несут существенные потери. Главное, они никак не могут продвинуться ни сюда, ни в Ла Тиерру, — докладывает Куш, пока Чонгук ходит между заваленных картами и бумагами столов. Помощник Куша — Санчез — стоит, прислонившись к одному из столов, и молча наблюдает за альфами. Чонгук приехал в укрытие Куша на границе с Кордовой полчаса назад. Он переговорил с военными, отправил Омариона заменить его в Ла Тиерре и, оставив внизу своих людей, сразу поднялся к партнеру. — Я так и не понял, почему мы не развернули масштабные бои на границе с Ла Тиерра, а пытаемся взять Кордову и прорваться в Ракун? — спрашивает Куш. — В Амахо концентрация их силы и штаб-квартира — большая часть силы Зверей именно там, мы бы угробили кучу времени, людей и оружия на бессмысленную бойню за Амахо и топтались бы на месте, а мы пошли в обход, возьмем их в окружение и добьем в центре, — объясняет Чонгук, который параллельно все пытается сложить в голове картину последних событий. — Они всполошились, но их мало, они одновременно пытаются сейчас держать оборону Кордовы и боятся передвинуть туда всю силу. Думаю, Намджун пожертвует Кордовой, чтобы не потерять Амахо и Ракун, но мы на Кордове не остановимся, возьмем их в кольцо и задушим, — достает мобильный Чонгук, думая набрать Омариона. — Не устану поражаться твоей тактике, даже жаль, что так вышло, и нам придется попрощаться, — вздыхает Куш, остановившись напротив альфы, и Чонгук чувствует, как поднимает руку с зажатым пистолетом Санчез. — Интересно, — приподнимает уголки губ в улыбке Чонгук. — Твой человек целится в меня? — Да, и ждет моего приказа, чтобы размазать твои мозги по стене, — цокает языком Куш. — Ты прекрасный стратег, мне очень нравится, как ты мыслишь, я даже завидую тому авторитету, который у тебя перед твоими, прости, теперь уже моими людьми, но я устал играть в игры, слушаться тебя, быть вторым, отныне я Эль Диабло, а ты — прошлое, — говорит альфа. — Я завоюю полуостров, второй эшелон моих людей на подходе, я уничтожу Зверей и стану демоном с одной головой. Сделаю то, на что ты не осмелился. — Вот оно что, — щелкает пальцами довольный Чонгук, — я все не мог понять, что я упускаю. — То, что я придумал такой гениальный план? — самодовольно ухмыляется Куш. — Не льсти себе, я знал, что ты не чист, но я не знал, что ты так и не стал развиваться, — криво улыбается Чонгук. — Ты, даже думая, что избавляешься от меня, берешь себе мое имя, так и останешься вечность в моей тени. Куш, как сказал один близкий мне человек, жадность и жажда власти до добра не доводят, лучше бы ты прислушался к этому. — Ты бы мог их прямо сейчас уничтожить, но ты их душишь, доводишь до отчаяния, и я знаю, что дальше, — размахивает руками Куш, Санчез продолжает целиться в голову Чонгука. — Ты отрезаешь им пути отхода, чтобы они сдались, чтобы не проливать кровь, но я не верю в узы семьи, не верю в братство, война есть война, и эту я выиграю. Я убью всех, кто может претендовать на власть, расчищу свой путь. Я не слаб, а ты из-за семьи слаб. — Семья делает человека сильным, я понял это после отделения, — качает головой Чонгук. — И ты прав, я тот, кто убьет за каплю крови моих братьев, конечно, я бы им ее не пролил. Ты не знаешь, что такое семейные узы, хотя я и пытался дать тебе шанс это прочувствовать, — смотрит в упор, пусть альфа и под прицелом, но мурашки по коже от вселяющего страх взгляда у Куша. — Мы, звери, мы ели одну тортилью на четверых, мы находили наших друзей расчленёнными и хоронили их собственными руками, а еще мы мстили, — скалится. — Мы жили по принципу кровь за кровь, будучи сами ранеными, прикрывали других. Семья — это когда ты бросаешься под град пуль ради своего брата, и ты уверен, что другой брат тоже бросится под пули, чтобы прикрыть тебе спину. Семья — это когда можно прикрыть веки и сделать шаг вниз, зная, что тебя обязательно поймают. Мне тебя жаль, у меня хотя бы остались воспоминания и их тепло греет мое сердце, ты жил один и сдохнешь в одиночестве, потому что ты предпочитаешь только брать, но не отдаешь ничего взамен. Так это не работает. — Я буду жить, как король, установлю абсолютную власть, и поверь, что всегда буду окружен желающими присягнуть. А ты умрешь в этом кабинете в одиночестве, — с издевкой говорит Куш. — Хотя не переживай, твоя семья на том свете тебя догонит, и самое главное, в знак былой дружбы, у меня для тебя есть особый подарок — твой драгоценный омега будет на том свете с тобой, — гадко улыбается. — Я знаю, что ты послал его в укрытие, вот только я поменял пункт назначения, твой братец сейчас на заводе, на том самом, по которому с минуты на минуту ударит твой брат, — ни мускул не дергается на лице Чонгука, будто эти слова его даже не касаются. Куш нарочно прислушивается к его зверю, к тому, кто своим рыком всех в переговорной молчать заставлял, но ничего не слышит. Куш и не представляет, чего Чонгуку стоит махом вырубить все свои чувства, обернуть в кровавые простыни зверя, убеждая его, что кровь эта не омеги, а его собственная, потому что кровь Юнги пролить никто не посмеет. Пока Эль Диабло жив — и волосинка с головы Юнги не упадет, но знать это такой мрази, как Куш, не надо. Чонгук не покажет ему свое настоящее нутро, то, как от одной мысли, что Юнги грозит смерть, у него мутнеет рассудок и трескаются кости, грозясь выпустить зверя, обрушить его на голову проклятого, который посмел тронуть его омегу. — Какая ирония, тот, кого ты не хотел убивать, убьет твоего омегу. А бедняга Омарион уже, наверное, мертв, я послал к нему своих людей. Тебе неоткуда ждать помощи, — заявляет Куш. — Ты думаешь, смерть Юнги — это месть мне? — громко смеется Чонгук. — Я сам бы его убил за сдачу местоположения и то, что он натворил, да вот время пока не нашел. Лучше бы ты выбрал что-нибудь другое, чтобы сделать мне больно, смерть этого предателя меня не тронет. — Ты блефуешь! — кричит разъяренный Куш, которому находящийся в шаге от своей могилы Чонгук не дает почувствовать вкус триумфа. — Ты стрелял в моего брата, из-за этого я сильно расстроен, — вздыхает Чонгук. — В любом случае, мне пора возвращаться к своим людям, объявить о смерти павших в битве лидеров и взять командование на себя, — заявляет Куш. — К рассвету Кальдрон будет моим, потому что я не знаю жалости, а тебе сладких снов, Эль Диабло, — кивает Санчезу альфа. Санчез не успевает нажать на курок, как прилетевший в него с силой мобильный рассекает его лоб, и пока альфа прикрывает ладонью рану, кровь из которой заливает его глаза, и, не целясь, стреляет, Чонгук правой рукой хватает за горло не успевшего сориентироваться Куша и вдавливая его в стену, выдергивает из-за пояса его же пистолет и стреляет в Санчеза. Он нарочно отбрасывает пистолет в сторону, отказывается дарить Кушу легкую смерть от пули, обещает ему мучения. — Я тебя предупреждал не произносить своим грязным ртом имя моего омеги, — цедит сквозь зубы Чонгук, наконец-то, ослабляет путы, выпускает наружу разъяренного и жаждущего крови предателя зверя. Куш, который физически не уступает Чонгуку, в этот раз не справляется. Он бьется, раздирает руку, пытается ногой его обезвредить, но в подпитываемом яростью Чонгуке сейчас будто сила пяти альф, он впечатывает альфу в стену, тянет на себя, повторяет, видит, как на стене позади головы Куша остаются кровавые пятна, довольно усмехается. Куш хрипит, не оставляет попыток вырваться, но Чонгук вжимает его в стену, чувствует, как дергается под пальцами чужой кадык, сильнее сжимает его пальцами. Он буравит его диким взглядом, в котором сосредоточена вся ярость на альфу, упивается хрустом, его хрипами, глазами из него душу высасывает. Он продолжает монотонно впечатывать затылком альфу о стену, размазывает по ней его кровь, не останавливается. Последнее, что видит Куш в своей жизни — это языки пламени на дне чужих зрачков, и именно с ними, отпечатавшимися на сетчатке глаз, испускает дух. Чонгук убирает руку, тело с глухим стуком падает на пол, а альфа смотрит на окровавленные пальцы, которыми почти вырвал мужчине глотку, и утирает их о брюки. Чонгук подходит к Санчезу, поднимает с пола телефон с треснутым экраном и набирает Намджуна. Четыре гудка ожидания длятся для него вечность. На смену ярости приходит первобытный страх. Чонгук уверен, что рука с телефоном дрожит не из-за резко отпустившего адреналина, а из-за страха, что он в любую минуту может потерять Юнги. — Намджун, послушай меня… — Ты не имеешь право звонить мне в разгар боя! — Намджун, ты собираешься бить по базе, про которую тебе сказал Юнги. Я знаю, что он сливал тебе инфу, и давно ее освободил, так вот отмени удары, не взрывай базу, — просит Чонгук. — Может, и войну остановить, и земли тебе сдать? — рычит альфа. — Куш отправил туда Юнги, ты убьешь его. — Я перестал тебе верить, ты стрелял в меня, не трать мое время, — вешает трубку Намджун. Чонгук в шоке смотрит на черный экран телефона, а потом вновь перезванивает, Намджун не берет. Альфа набирает своих людей, узнает их местоположение, с ума сходит от своей беспомощности, потому что в районе завода никого из его людей нет. Он продолжает звонить без остановки Намджуну, пока вновь не слышит его голос. — Клянусь тебе могилой отца, я не лгу, Юнги там и ты убьешь его. Дай мне время вывести его, я не могу дозвониться ни до кого из своих, там люди Куша, они мне не подчиняются, а я сам в Обрадо, мне не доехать. — Эта база твой гарант победы, а я не идиот, Чонгук. Прощай. Чонгук вновь слышит гудки, растерянно смотрит по сторонам, а потом бежит вниз и, выйдя наружу, наконец-то дозванивается до Шивона. — Я уверен, ты ближе, чем я, лети к базе, выведи оттуда людей, там Юнги и Фей, — приказывает Чонгук. — Там нет наших людей, мы всех отозвали, так как знаем про удар, он будет через пару минут, — растерянно отвечает Шивон. — Но там наемники Куша, пусть он… — Куш нас предал! — кричит Чонгук. — Его люди мне не подчиняются, до Омариона дозвониться не могу. — Нет, только не это, — с трудом говорит Шивон, который понимает, что до завода не успеть. Он хватает рацию, узнает, что из их людей у базы никого нет. Куш от имени Чонгука отозвал всех, предупредив об ударе, оставил двух омег внутри, а своим людям приказал оцепить территорию. — Никого из наших поблизости нет, — докладывает он Чонгуку, — там только его наемники, и даже если найду кого-то из наших — он всем объявил про удар, никто туда не полезет. Чонгук, я лечу в Ла Тиерру, но я не успею, — срывается голос Шивона, который боится за племянника. Чонгук вешает трубку и прислоняется лбом к стене. Если всматриваться так близко, то трещины на осыпающейся штукатурке похожи на карту. Чонгук скребется пальцами о покрытие, растирает его, убирает границы, оставляет серое пятно и, вновь прислонившись, прикрывает веки. Вот он, момент выбора, как говорил Юнги. Чонгук стоит в шаге от мечты, и да, она сегодня как никогда близка к реализации. Пусть его предал соратник и среди армии вот-вот может начаться бойня между наемниками и своими — он бы все равно выиграл. Звери всегда идут напролом, они, как истребитель без пилота, врываются в бой, сметают первые ряды и на этом все, потому что любой силе нужно управление, нужен ведущий, тот, кто не позволит расходовать энергию на лишнее и сконцентрирует на главном. Этим пилотом всегда был Чонгук, и пусть сейчас у него нет силы зверей, но у него есть голова, а в ней отличная тактика, как выйти из войны победителем. Для этого Чонгуку просто нужно присоединиться к своим людям и повести их дальше. За Кальдрон. За абсолютную власть. За мечту, которая не дала ему погибнуть еще в детстве. Вот он, момент истины, когда Чонгуку надо выбирать между мечтой и мечтой. Юнги говорил в один из их вечеров, что то, что он назвал его первым, все равно не значит, что омега важнее Кальдрона, а альфа промолчал. Чонгук хотел, чтобы он так думал, чтобы все так думали. Более того, альфа и сам не хотел допускать мысли, что у его, казалось бы, главной мечты есть конкурент. Хотя какой конкурент, когда у Мин Юнги в его сердце их никогда не было. Он легонько бьется лбом о стену и горько улыбается. Мин Юнги оставил его, убитого смертью отца, и уехал защищать своего папу, вернулся, вложил руку в его ладонь, скрыл правду, рассказал братьям про его планы, сливал информацию, а проклятое сердце Эль Диабло все еще горит от мысли, что запертый на базе омега может погибнуть. И в этот момент Чонгук представляет, что он выиграл войну, смог усмирить братьев, получил абсолютную власть, но что дальше? Мечта прекрасна, пока о ней мечтаешь, достигнув ее, Чонгук почувствует только горечь, потому что ни одна мечта в мире не стоит того, чтобы потерять омегу, смех которого заставляет чувствовать жизнь. Хладнокровный и целеустремленный Эль Диабло трещит по швам от мыслей об умирающем омеге, которого не спас, которого принес в жертву своим амбициям, будто бы жертвы в виде семьи было мало. Чонгук все эти годы после смерти отца думал, что его любовь к Юнги — это слабость, что те, кто вместо должности выбирают любимого и время, проведенное с ним, те, кто бросают ради любви всех и даже свою семью, те, кто жертвует своим состоянием и именем, выбирая любовь, — слабые. Он был убежден, что человек, жертвующий всем ради человека, — изначально обречен на жалкий удел. Но сейчас, в шаге от того, чтобы стать королем и потерять маленького омегу, он думает только о нем и не чувствует себя слабым. Юнги — его сила. Он не умирал из-за Юнги. Он мечтал из-за Юнги. Стоило просто закрыть глаза и на миг вернуться в прошлое, которое слишком затерто и загружено, и вытащить из него самое главное, то Чонгук понимает, что все это делал ради Юнги, думая о нем, а не ради власти над Кальдроном. С чего начался его путь? Ведь он начался с того, что Чонгук хотел своему брату свободы передвижения, чтобы ему не грозила угроза похищения, чтобы он не знал, что такое аукционы омег, чтобы альфа мог купить ему дом… Все остальное было вторым, третьим, первым всегда был Юнги. Значит, мечта Чонгука была, есть и всегда будет Юнги, а не Кальдрон с его территориями и власть. Он так и не открывает глаза, смотрит на выбитую под веками картину, там Юнги улыбается, альфа ему в ответ, он держит его руки, целует пальцы и не представляет, что, обретя все то, к чему стремился, потеряет омегу. Чонгук не сдается, не трусит, не показывает слабость — Чонгук выбирает. — Намджун, — прикладывает трубку к уху альфа, тяжело дышит. — Отмени удар, я сдаюсь. — Что? — не верит, переспрашивает альфа. — Я еду на границу, выйду с поднятыми руками, отмени удар по базе, — четко повторяет альфа. — Я отдам приказ остановить бои, те, кто будут продолжать бороться, — наемники. Омарион отправился на вторую базу в Ла Тиерре, но Куш сказал, он погиб. Намджун все равно не верит, он шумно дышит в трубку, безуспешно пытается переварить информацию. Звери еле держатся, уже не факт, что даже после разрушения базы с оружием выиграют, потому что Левиафан, как саранча, их слишком много и большая часть профессионалы, а тут тот, кто в шаге от победы, заявляет, что сдается. Чонгук звучит искренним, да и шутить особо Эль Диабло не любит, и от мысли, что тот, кто мог бы соорудить себе престол и получить абсолютную власть, отказывается от этого ради омеги, у Намджуна холодок по спине пробегается. — Как же сильно… — прокашливается Намджун. — Это безумие. — Так сильно, — альфа уверен, что Чонгук улыбается. — Так сильно, что все остальное теряет значение. — Хорошо, я отменю удар, но если это была уловка, то клянусь, в этот раз я тебя не прощу, — опускает трубку Намджун и поворачивается к своим. Чонгук не солгал, со всех точек поступают сообщения, что Левиафан бросает оружие. Намджун словно в прострации, стоит у границы, где пару минут назад от грохота оглохнуть можно было бы, и смотрит на не менее шокированных братьев и растерянных солдат, которым не с кем воевать. — Я бы сделал то же самое, — сплевывает измученный боями Хосок, и Намджун кивает. — Мне никогда не стать таким сильным, как Эль Диабло, — вздыхает Мо и продолжает искать среди прибывающих к границе в ожидании своего лидера людей Левиафана Омариона. Намджун еле успевает переговаривать со своими людьми, добивает отказывающихся бросать оружие наемников и поглядывает на границу в ожидании Чонгука. Он высылает Сайко с людьми на базу за Юнги и, узнав, что омега и правда там, просит привезти его к нему. Мо, который остается с Намджуном, на заданиях сконцентрироваться не может, и в итоге, не выдержав, все-таки идет к брату. — Я хотел узн… — Мне жаль такое говорить, но напрасную надежду давать тебе не буду, — перебивает его Намджун, который сразу понимает, зачем подошел младший. — Чонгук сказал, что отправил его на вторую базу в Ла Тиерре, но он погиб. Мо шумно сглатывает, смотрит пару секунд на брата, не моргает, но стоит Намджуну сделать к нему шаг, как отступает и быстрыми шагами идет наружу. Он выходит на улицу, с силой оттягивает ворот футболки, грозясь ее порвать, и чувствует, как задыхается. Вокруг проносятся люди, кто-то спрашивает, в порядке ли он, Мо, как болванчик, всем кивает, продолжает идти, сам не знает куда, путается в конечностях и по-прежнему, кажется, не дышит. Омарион не мог погибнуть, это невозможно, потому что этот вечно ухмыляющийся наглец живучий, как черт. Мо не будет верить в его смерть, пока собственными глазами не увидит, а он не увидит, потому что Омарион не может умереть до того, как Мо не выбил из него все дерьмо, пока не поделил на два всю ту боль, что носит в себе, пока сто раз не спросил его «за что?» Солдаты что-то у него вновь спрашивают, все вокруг суетятся, кто-то уже вовсю празднует победу, но Мо ничего не слышит и не видит, все его мысли рядом с одним конкретным человеком, из-за которого так болезненно ноет сердце. Мо не простит себе, если не проверит. Он знает, где вторая база Левиафана, отмахивается от подбежавшего к нему Намджуна и, сев за руль джипа, выезжает в Ла Тиерру. Он беспрепятственно добирается до базы по пустым улицам. Люди, которые уже слышали про новость о конце войны, из дома по требованию Намджуна не выходят. Всю дорогу Мо, как мантру, повторяет про себя «он жив», периодически бьет руками по рулю и очень сильно старается не плакать. Хотя надо бы. Хотя бы сейчас, ведь самое время. Он один за затемненными стеклами, ему не нужно никому доказывать, что он сильный альфа и слезы это не про него, надо бы выплакать свой страх, который скручивает его внутренности, начать оплакивать любовь, которая и правда подарила ему тепло и ощущение счастья, пусть и счастье это горчило в конце. Мо найдет Омариона, изобьет его до отключки за то, что посмел попробовать умереть, за то, что себя не уберег, что обрек Мо на участь оставшегося, ведь уходящему всегда легче. Мо видит поднимающийся в небо черный дым, еще не доезжая до базы. Он останавливает автомобиль у базы и с ужасом смотрит на пламя, пожирающее правую часть одноэтажного здания. Огонь понемногу ползет влево, грозясь полностью взять в свою власть постройку. Военный автомобиль с убитым шофером стоит в паре метров от входа, судя по следам на земле, кого-то волокли внутрь. Мо опускается на корточки, всматривается и очень надеется, что потемневшие капли на земле — следы машинного масла. Он опоздал. Что же это за напасть такая — любовь, что даже несмотря на масштаб боли, которую причинил ему этот альфа, Мо губами шепчет молитву, упрашивая Санта Муэрте не забирать его жизнь. Мо кажется, что даже увидев его остывающий труп, он не поверит в такую горькую правду. Да, Омарион предатель, он разбил его сердце, подло поступил по отношению к его семье, но Мо никогда не желал ему смерти, пусть и сам на него оружие наводил. Возможно, Мо сейчас жалок, что задыхается от мысли, что Омарион мёртв, но ему плевать. Отрицать свои чувства, пытаться с ними бороться — пустое времяпровождение. Мо решил, что время его раны залечит, что, как и говорил папа, все понемногу само пройдет, начнет затираться в его памяти, пусть и оставит рану в сердце. Он давно принял, что любит его, но то, что ему придется хоронить любимого, принимать отказывается. Любовь не выбирают, выбирает всегда она. Возможно, если бы у людей была возможность выбирать ее, как товар в интернет-магазинах, где можно понаставить галочки как перед размером, так и перед цветом, качеством, то счастливых людей в мире не осталось бы, потому что то, что будет вогнано в какие-то рамки, — не любовь. Потому что настоящая любовь — это когда идеально продуманный до мелочей образ, разбивается о того, кто даже рядом с твоими параметрами не стоит, но уже крепко держит в руках твое сердце. Омарион — абсолютная противоположность его мечтам о любимом, он даже не омега, улыбается своим мыслям Мо, но никто в этом мире, пусть и с идеальными качествами, не вытеснит из его сердца самодовольного альфу, одна ухмылка которого поднимала в нем бурю чувств. Мо поднимается на ноги, слышит треск сдавшейся огню крыши и сразу отскакивает. Страх за жизнь Омариона сменяется страхом перед огнем, который словно принимает очертания лица чудовища, смеется над испугавшимся альфой и ползет дальше, грозясь не оставить от базы ничего, кроме пепла. Мо вновь ребенок, который сидит на пороге своего дома и кричит от боли, чувствуя, как языки пламени лижут его кожу и забирают жизнь его семьи. Он в ужасе прикрывает лицо ладонями, отбегает к автомобилю, продолжая шептать «нет, нет, нет». Ему кажется, что его одежда горит, кажется, что дым забился в легкие, а кожу стягивает чудовищная боль от по новой открывшегося ожога. Мо хочет домой, к папе, к братьям, хочет слышать голос Сайко, нашёптывающего, что «все будет хорошо», но слышит только треск дерева и звон лопнувшего стекла. Там внутри, в этом пекле, альфа, которого Мо назвал своим, тот, кому впервые он открыл свое сердце и в чьих руках почувствовал себя любимым, но он не может перебороть страх, чтобы ворваться на базу, найти Омариона и вырвать из лап огня человека, которого до сих пор любит. Он сейчас сядет в автомобиль, вернется к братьям, начнет с ними восстанавливать полуостров и попробует жить дальше. Жить ли? Мо вновь поворачивается лицом к огню, пусть и со страхом, но смотрит на чудовище, разинувшее пасть, которое продолжает обгладывать теперь уже стены базы. Что бы Мо ни сделал, каких бы высот ни достиг, какие бы цели, чтобы продержаться, ни придумал, перед глазами вечно будет стоять эта картина. Огонь, насмехающийся над ним и пожирающий тело его любимого человека. Мо с этим жить отказывается. — Ты меня не тронешь, — шепчет Мо и делает шаг. — Ты забрал у меня мою семью. Ты забрал у меня мое лицо, но его забрать я тебе не позволю, — еще шаг. — Я его тебе не отдам, — рычит и срывается вперед. Мо на ходу обматывает футболкой лицо и заходит со стороны, куда огонь еще не дошел. Омариона нигде нет, он пробирается глубже, кашляет от забившегося в легкие дыма, идет навстречу пламени и продолжает кричать его имя. В ответ только шум частично осыпающегося под ноги потолка. Может, Куш солгал, может, Намджун неправильно расслышал, и Омарион даже не здесь, а Мо борется с тем, кто сильнее его, приносит себя в жертву тому, кто не забрал его еще столько лет назад. Но в Мо живет надежда. Она не дает ему сдаваться, не позволяет пламени подбираться ближе, борется вместе с альфой, толкает вперед, шепчет, что он должен проверить. Дышать становится все тяжелее, Мо знает, что глубже ему не пробраться, он продолжает отчаянно звать альфу и наконец-то слышит стон. Сперва Мо думает, что ему показалось, но стон повторяется, и Мо, прикрывая лицо от жара, бежит в сторону угла, из которого он доносится. Сквозь дым и падающие балки он находит Омариона в углу на полу, альфа ранен, но жив, Мо, не теряя времени, поднимает его и, взвалив на плечи, двигается на выход. В шаге от них падает балка, но Мо перешагивает через нее и, несмотря на охваченную огнем ногу, волочит себя дальше. Только выйдя наружу и опустив Омариона на землю, он тушит огонь, охвативший его брюки, и заваливается рядом. — Я умер и попал в рай, хотя с моими грехами небесная канцелярия спутала бумаги и подарила мне ангела, — вымученно улыбается Сокджин, и Мо очень хочется его ударить. — Ты сильно ранен, и это единственная причина, по которой я тебе не врежу, — нагнувшись к нему, рассматривает рану на животе альфа. — Я нарочно не терял сознание, — еле двигает губами Сокджин. — Все ждал тебя, не знаю почему и как, просто просил ее позволить мне еще раз тебя увидеть. — Ты можешь заткнуться? — туго затягивает его же рубашкой рану Мо. — Ты должен знать, что я ждал, — не умолкает Омарион, которому каждое слово дается с трудом. — Я ждал тебя не для того, чтобы ты спас меня, а чтобы умереть с мыслью, что ты все еще любишь меня. Мы проиграли? — Чонгук сдался, — заканчивает с перевязкой Мо. — Отвезу тебя в больницу, дальше вами Намджун займется, — пытается привстать, но Сокджин хватает его за руку. — Ты знаешь, что ты полез в огонь? Мо кивает. — Я больше никогда не буду спрашивать тебя, любишь ли ты меня. Я это знаю, — довольно ухмыляется, а Мо закатывает глаза.

***

Чонгук добирается до оккупировавших центр Ла Тиерры Зверей в полдень. Он проходит сквозь живой коридор к лидерам Зверей и, остановившись напротив, смотрит на стоящего позади них и опустившего глаза Юнги. — Я проиграл войну из-за омеги, — криво улыбается Чонгук. — Мы выиграли из-за наших омег, — говорит Намджун. — Ты меня поражаешь, ты ведь мог сбежать или у тебя очередной план в голове? — Я не помню, что я когда-то бежал от последствий своих поступков, брат, — цедит сквозь зубы Чонгук, буравя альфу недобрым взглядом. — То, что ты не поверил мне, ударило больнее, чем то, что ты забираешь Кальдрон. — Ты стрелял в меня, — уводит взгляд Намджун, — я ведь не знал, что это был не ты. И я не забираю Кальдрон, он не мой. — Он бы не выстрелил в тебя, — бурчит Юнги, не поднимая глаз, и легкая улыбка трогает губы Чонгука. — Юнги, — зовет альфа, и омега, кое-как двигая ногами, подходит ближе. — Ты в порядке? Шок сменяется непониманием в глазах омеги, он растерянно смотрит на брата, мнет в руках подол футболки, не знает, что ответить. Юнги ожидал что угодно, но не вопрос о его самочувствии, не эту нежность в голосе. — Чонгук, — тихо говорит омега. — Единственное, чего я хотел — это спасти твою жизнь, и ты, конечно же, не будешь меня слушать, верить, но это моя правда. — Я тебе верю, — Чонгук становится вплотную, обхватывает ладонями его лицо, поглаживает. — Я испугался, что не успею, что потеряю тебя. Я проиграл, я отдал полуостров, но я вижу тебя живым, и мне не больно. — Ты не проиграл, — несмело тянется вперед омега и прислоняется лбом к его груди. — Ты сделал выбор. Они стоят так минут пять, пока остальные альфы, отвернувшись, переговариваются о своем. Юнги слушает его сердце, которое сегодня показало всему Кальдрону, для кого оно бьется, а Чонгук, зарывшись носом в его волосы, вдыхает свой персональный кислород и чувствует, что мир, который он так отчаянно желал завоевать с самого детства, он держит в своих руках. Парней разлучают, и как бы Юнги ни хотелось плакать, требовать, чтобы его альфу не трогали, чтобы вернули в его объятия, он не дает слезам выход, провожает его с улыбкой и, обняв свой живот, шепчет «все будет хорошо». Юнги будет в это верить.

***

К следующему рассвету Звери, разгромив оставшихся наемников, приступают к зачистке. Чонгук и Джозеф помещаются под стражу до трибунала. Омарион и Шивон, который получил ранение в живот от наемника, присоединятся к ним после больницы. До наведения порядка, Намджун объявляет в стране чрезвычайное положение. Учитывая добровольную сдачу Чонгука, Намджун настаивает на сроке для альф до десяти лет, чем вызывает волну негодования по всей стране. Народ начинает бунтовать, требует от Намджуна казнить лидеров Левиафана, улицы вновь превращаются в поле боя, только теперь это гражданская война. Через неделю после объединения Кальдрона Намджун выступает по местному телевидению с обращением: — Альфа, которому вы требуете смертную казнь, и создал государство Кальдрон, создал условия для того, чтобы вы не боялись, освободил наших омег, подарил нашим детям будущее. Этот альфа добровольно сдался и остановил войну на второй день, минимизировав жертвы, поэтому я прошу у вас понимания и милосердия. Бунт вспыхивает с новой силой, население идти на уступки отказывается. Более того, они начинают осаждать штаб-квартиру зверей, грозясь переворотом, если Намджун сам не сложит полномочия. Намджун, который с начала военных действий еще ни разу не видел семью, с ума сходит. Народ настроен решительно, по всему Амахо развешаны плакаты и даже из окон домов висят постеры с требованием смерти Эль Диабло, и пусть разум подсказывает, что Чонгук заслужил, но сердце Намджуна это принимать отказывается. Намджун меж двух огней, или он пойдет на поводу народа и потеряет брата, власть, зверям придется покинуть Кальдрон, или он примет жесткие меры и объявит войну своему народу. Уставший думать альфа к вечеру вызывает Сайко и Мо и отправляется к находящемуся временно в центральной тюрьме Амахо Чонгуку. — Они хотят моей смерти? — улыбается братьям Чонгук. Прошла всего неделя, но Чонгук уже осунулся, под глазами круги. Он выглядит измотанным, даже его голос стал бесцветным, а в глазах пустота обречённого на неизвестность человека. — Я бы хотел себе смерти, только Джозефа отпустите, это был мой приказ, а он обязан подчиняться. Я и за него понесу наказание. — Ты не умрешь, — твердо говорит Ким. — Ты наш брат, ты спас моего сына, я сделаю все для этого. — У тебя не получится. Это так не работает, — потягивается на стуле Чонгук. — У тебя нет абсолютной власти. Изначально ты сам себя лишил определенных прав, ты передал их им, поэтому ты должен теперь прислушиваться. — Скажи мне, Чонгук, — долго мнется Намджун прежде, чем спросить, — объясни, каким ты видел Кальдрон. Тот самый, твой Кальдрон. — Это долго, — отмахивается альфа. — Ты попробуй. — Дайте тогда закурить, — просит Чонгук и терпеливо ждет, пока Мо поджигает ему сигарету. — Кальдрон никогда не был государством, мы начали с нуля, и ты сейчас заново начнешь с нуля, если, конечно, ты сумеешь сохранить власть, хотя я сомневаюсь. — А ты представь, что я сохранил власть, плевать как, расскажи мне, как бы ты поступил на моем месте, — настаивает Намджун. — Хорошо, представим, что ты сохранил власть и ты правитель, — выдыхает дым Чонгук. — Так вот первое и самое основное — у тебя должна быть абсолютная власть изначально, то есть, как пришел к власти, ты ставишь всех перед фактом, что последнее слово за тобой, потому что, пытаясь балансировать, идя на уступки, ты сам себе создашь проблемы, — затягивается. — Например, в случае войны или спорных моментов, как сейчас со мной и моим наказанием, ты не сможешь договориться с народом, так как ты изначально лишил себя определенных прав. Оказавшись перед проблемой, ты захочешь вернуть себе права, которые сам же добровольно отдал народу, но это приведет к куда большему конфликту, чем если бы ты изначально все начал по этой схеме. Начнутся восстания, требования уйти в отставку и, возможно, даже тебя свергнут, — альфы внимательно слушают брата. — Закон должен быть мерилом добра и зла, а ты соответственно законодатель. То есть, масштаб моей вины и наказание можешь определять ты, как единственное мерило. Ты не можешь подчиняться гражданским законам, потому что если над тобой будет закон, судья, кто-то третий, то опять же твое положение шаткое и ты продержишь власть на короткий срок. В нашем случае, над тобой народ, который считает, что может тебе диктовать. Нельзя делить свою власть, поделишь — проиграешь. Не позволяй кому-то переплюнуть твой авторитет, даже если этого кого-то придется изолировать, — говорит Чонгук. — Поэтому я и сажал активистов, поэтому пытался лишить их трибун, с которых бы они вещали. Авторитет лидера — непоколебим. Хотя бы разок в нем засомневаются, то тебе конец. Делай основной фокус на экономику, работай в направлении хороших зарплат, хороших условий жизни — пусть народ будет довольным, пусть поймет, что государство о нем заботится, кормит его, а захочет отрубить кормящую руку — руби ему голову, — Мо прыскает. — Мой Левиафан — единственное государство, которое в нынешних условиях имеет право на существование, все остальные Кальдрону не подходят. Бери за основу его модель, иначе сюда вернется хаос. Я убежден, что кто бы ни пришел к власти, он эту территорию другими способами не удержит — Кальдрон будет ждать раздробленность и новая эра наркокартелей. Управлять обычным полуостровом было бы легче, но Кальдрон слишком интересен другим странам, мы транзитный хаб для наркоты, нам не подходит модель, которая бы подошла другим. Удерживать этот полуостров единым можно только железной рукой, или его поделят и растащат, и не только само население, возможно, будет вмешательство извне. Особенно сейчас, когда Кальдрон так слаб. — Ты все-таки выиграл войну, — усмехается Хосок, когда альфа умолкает. — Ты сидишь за решеткой, вроде, сдал свои земли, потерял власть, но при этом все возвращается к тому, что ты и хотел создать. Ты все равно получишь ту самую модель, про которую рассказывал нам в детстве на крыше. — Возможно, — кивает Чонгук. — Если вы хотите удержать государство, подарить вашим детям безопасное будущее без наркотиков, вы возьмете мою модель. Если хотите уйти на покой, то дело ваше. — Я был категорически против твоих методов, но признаю, что был слеп, что думал, что можно будет добиться всего разговорами и уступками, — говорит Намджун, потирая лоб, — но сейчас, когда каждый второй на улице требует твою голову, я понимаю, что не сдам власть. Мы не уйдем из Кальдрона, и пусть мы тоже виноваты, что все сложилось так и ты потерял свою мечту, но пока ты здесь, мы власть удержим. Я тебе обещаю, — Сайко и Мо согласно кивают. — Ты ни в какую не хотел прислушиваться, — улыбается Чонгук, — а ради меня поменял видение на правление. Альфы уходят, а Чонгук возвращается в свою одиночную камеру и продолжает ждать того, кто пока его так и не навестил.

***

После разговора с Чонгуком, звери запираются в штаб-квартире на двенадцать часов, и стоит им ее покинуть, как в Кальдроне начинается новая эра. Намджун высылает на улицу полицию, насильно загоняет людей в дома, отказавшихся сажает. Альфа объявляет, что остается у власти, более того, назначает Хосока министром внутренних дел и отдает ему полный контроль над полицией. Намджун ставит силовые структуры перед фактом, или все беспрекословно подчиняются лидеру, или альфа вернет на полуостров наемников, оставит своих без дохода и работы. Население, которое уже не раз имело дело с наемниками и побаивается все еще дислоцированных на территории Кальдрона людей Эль Диабло, понемногу умолкает. В качестве уступки, Намджун обещает, что все бывшие лидеры Левиафана проведут десять лет в одиночной камере без возможности любых встреч.

***

Юнги не может радоваться победе, все его мысли рядом с Чонгуком, к которому он так и не может набраться смелости сходить. Юнги стыдно. Стыд сжирает его сутками, заставляет ненавидеть свое отражение в зеркале, обвинять себя в том, что брат оказался за решеткой, и даже то, что основной план — жизнь Чонгука, реализовался, омегу не успокаивает. У Юнги нет сил смотреть ему в глаза. Юнги настолько тяжело переживает свой поступок, что постоянно плачет, притом уже не важно втайне или перед всеми. Стоит омеге услышать имя брата, он сразу заходится в рыданиях и долго не может успокоиться. Узнавшие о его положении друзья просят Юнги быть сильным, не переживать так, ведь это вредит малышу, но омега не в состоянии себя контролировать. Он уверен, что стоит ему услышать голос Чонгука или даже мельком его увидеть, то он сам свое сердце из груди вырвет, перед ним поставит, потому что иначе он не сможет доказать ему, что любит его безумно, что любить его никогда не разучится, пусть и вкус у этой любви горькой полыни. Илан, к удивлению омеги, новости о внуке радуется, старается окружить его заботой, много говорит о будущем. Он не отпускает от себя парня, все не нарадуется, что сын с ним. Юнги подолгу сидит у друзей, не отлипает от растущего по часам Тайги, играет с Ниньо, много разговаривает с Лэем про Чонгука и в итоге все-таки решается. Юнги знает, что Фею разрешили навестить дядю и брата, и обращается с аналогичной просьбой к Намджуну. Юнги отказывается от сопровождения, заверяет Намджуна, что справится, и настаивает, что поговорит с ним наедине. Намджун распорядился, и Чонгука сажают за стол в пустой комнате свиданий, в котором его ждет омега. Юнги сильно нервничает, сердце в груди бешено бьется, он первые секунды на него и смотреть не может, сидит и молча раздирает пальцы под столом. — Я скучал, — прокручивает на запястье железные наручники Чонгук, который все ждал этого момента. — Чонгук, — поднимает глаза на него Юнги, но снова слов не находит. — Ты будешь меня ждать? — впитывает в себя любимый образ альфа, запоминает каждый взмах ресниц, то, как дрожат губы, которые с остервенением жует омега. — Чонгук, я устал ждать, надеяться, верить, — всхлипывает Юнги, который прямо сейчас на стуле по швам расходится. — Мне кажется, что все, что мы умеем, — это делать друг другу больно. — Значит, я могу не выходить, — с горечью говорит альфа. — Может, мы ее потеряли? — даже не делает попыток стереть с лица скатившуюся слезу. — Может, похоронили еще в старом доме тогда, просто не поняли этого? Я так плохо поступил, я все время так поступ… — Я не терял любовь, чтобы ее находить, — перебивает его альфа. — Меня не интересует прошлое и что в нем было. Ответь мне, ты будешь ждать меня? — Чимин говорит, жизнь — это травма, — облизывает губы Юнги, — я полностью с этим согласен, на собственной шкуре попробовал. Тэхен считает любовь ультранасилием, и да, от нее слишком больно, но ты, Чонгук, — всхлипывает, — ты моя пропасть, безысходность, ты первозданное отчаяние, ты мой тупик, конечная остановка, моя точка, и как бы я хотел отвечать за свои слова, как бы хотел не просто сказать, что не буду, а не ждать! — восклицает омега и прикрывает ладонями лицо. — Я не могу. Я даже смотреть тебе в глаза не могу. — Я столько боли тебе причинил, Юнги, не забывай, что мы квиты, но не отбирай у меня надежду, — подается вперед альфа. — У меня, кроме нее, ничего нет, и пусть я самый страшный человек во вселенной, я, цепляясь за нее, выйду отсюда. Ты и есть моя надежда, и пока я дышу, я буду надеяться, — рвется его обнять, но из-за наручников, пристегнутых к стулу не может. — Меня обманули, Юнги, все мои книги, все эти лидеры и их речи, окружение, меня обманули — ты и есть моя победа, мое главное завоевание, моя отрада, цель жизни, моя мечта. Ты, а не земли, деньги, власть. Сколько же времени я ошибался, сколькое положил, сколько, интересно, жизней я приносил в жертву нашу любовь ради блеска металла и земель, но я прозрел. Там, после разговора с Кушем, я словно проснулся от длительного сна. Жди меня, умоляю тебя, жди, потому что в этот раз я выбрал, в этот раз я не сделаю ошибку. — Я больше не приду, — утирает мокрое лицо Юнги. — Ты будешь содержаться в колонии строгого режима. Намджун пошел по твоему пути, возродил Левиафан, и единственная уступка, которую он сделал народу — ты, после того, как тебя переведут, не сможешь никого видеть десять лет. Десять лет, Чонгук, как я переживу такую разлуку, как я справлюсь с тем, что однажды уже меня убило? И оба раза виноват был я, — прикрывает ладонью рот, стараясь унять рыдания. — Пожалуйста, только не плачь, — просит Чонгук. — Я все переживу, со всем справлюсь, но твои слезы не могу, твои слезы похуже лезвия моих врагов, оставивших следы на моем теле, умоляю, не плачь. — У тебя много времени впереди, и я принес тебе кое-что, — омега кивает охраннику и ему передают потрепанную толстую тетрадь. — Это мой дневник, там почти все мои дни, начиная с десяти лет. Читай по одному дню, проживи их со мной, пусть бумага расскажет то, чего я не смог, а ты не послушал, — двигает к нему тетрадку. — Там все без прикрас, все как есть. Я сделал много плохого, я причинял тебе боль, я все это признаю, но и ты не был ангелом. — Если бы человеческая проницательность определялась количеством звёзд, у тебя не было бы ни одной, — смеется Чонгук. — Но я люблю тебя и без них. Я изначально и потянулся к твоей беззвёздной темноте и только потом разглядел свет. Дай мне надежду, Юнги. Дай мне за нее уцепиться. Я не имею права просить тебя ждать меня, но я прошу тебя хотя бы солгать мне, иначе я не смогу. — Я не скажу тебе, что буду ждать тебя, но тебя точно будет ждать кое-кто другой, значит, ты должен выйти, — встает на ноги Юнги, сквозь слезы улыбается замешательству в глазах альфы. — Я беременный. У меня в животе растет твоя надежда. — Юнги… — Чонгук осекается, и прислушивается к внезапно наступившей абсолютной тишине и покою внутри. Одно слово — беременный, и в Чонгуке война останавливается, все думы, мысли о завтрашнем дне, страх за будущее, серые стены, которые за две недели уже стали ненавистными, а ему их еще десять лет видеть, все в миг затирается, теряет свою важность, альфа обретает покой и такое умиротворение, которое никогда ранее не испытывал. Впервые в истории человечества Бог смилостивился над Дьяволом, спустился на землю и поднес ему подарок, который темноту из всех углов выбил, светом озарил. Чонгук ведь мечтал о семье с Юнги еще будучи подростком. Представлял, как они вырастут, он сделает ему предложение, сыграет самую красивую свадьбу из всех, будут вместе строить свое будущее. Дети — были отдельной мечтой Чонгука. Альфа еще до того, как узнал правду об Илане, представлял, что у них будет много малышей, и очень хотел хотя бы одного омегу. Он был бы сокровищем отца, и Чонгук носил бы его только на руках. После раскола Чонгук перестал думать о детях, он больше не мечтал, все, чего ему хотелось, кроме Кальдрона, — чтобы Юнги был рядом. Альфа подсознательно запрещал себе мысли о ребенке, потому что подозревал, что Юнги родить от него не захочет, и чтобы в момент, когда омега ему это объявит, больно не было, заранее себя подготавливал. Чонгук и мысли, что Юнги решится, не допускал, поэтому и задыхается сейчас под накрывшим его лавиной счастьем, все осознать не может. Юнги не просто забеременел, он уже решил, что родит ребенка, иначе не говорил бы, что малыш будет ждать отца. Чонгук дергается вперед, потому что первое желание прижать к себе омегу, поблагодарить его за счастье быть отцом, показать своими объятиями, как сильно альфа счастлив, как долго этого ждал, но пристегнутые к стулу наручники, заставляют вновь опуститься на свое место, оставляют на запястьях красный след. У них будет ребенок, плод любви, щедро приправленной недомолвками, предательством, расстояниями длиной в чужую жизнь, но всегда выживающей. Они редко говорят о любви, почти не делают признаний с момента, как всплыла правда, но любовь к Юнги в каждой клетке Чонгука, в каждом взгляде, обращенном на омегу. Эта любовь и есть единственная причина, почему альфа стоит твердо на ногах и с готовностью встречает каждый следующий рассвет, не важно, что он принесет. Теперь у их любви будет продолжение. Малыш, в котором сердце Чонгука соединится с сердцем Юнги. Тот, кто будет носить в себе частичку каждого родителя и в ком они будут видеть отражение себя. Чонгук уже его любит, не видя, не взяв его на руки, он уже отдал ему сердце и всего себя. Внезапно счастье меняется болью, Юнги замечает тень печали, легшую на лицо альфы. Чонгук не поднимет малыша на руки, как только он появится на свет, не сможет познакомить его с миром, не увидит первые шаги, не ответит ни на одно «почему?», а самое главное, не защитит. Он не будет стеной, за которой всегда может спрятаться ребенок, не будет тем, к кому тот будет бежать, если обидят, не утрет первые слезы обиды и не пообещает весь мир ради его улыбки. Осознание больно полосует внутренности, альфе хочется рычать из-за несправедливости, из-за собственной глупости, что не остановился вовремя, что сам загнал себя в эти стены и обречен десять лет не видеть солнце. Чонгук в тюрьме, он потерял полуостров и все свое имущество, но он все равно один из самых богатых людей Кальдрона, у него огромные суммы на счетах в банках других стран, ему нужно сделать один звонок, и он часа в этой тюрьме не задержится, но Чонгук обещал. Чонгук должен заплатить за всю боль, что причинил семье и людям полуострова, он должен понести наказание. Он не хочет больше покидать Кальдрон, оставаться вдали от тех, кого любит, жить в бегах. Десять лет — плата за все плохое, что он совершил. Десять лет без Юнги и сына — худшее наказание для альфы, но в этот раз у него есть шанс все исправить. — Спасибо, — наконец-то обретает голос Чонгук. — Спасибо, что, несмотря на все, что я натворил, ты носишь нашего ребенка. — Ты будешь прекрасным отцом, я никогда не забуду, как ты заботился обо мне и каким сильным ты меня воспитал, — улыбается Юнги. — Я люблю нашего ребенка и жду его, пусть его отец и попил у меня крови. — Готов подставить тебе свое горло на круглосуточное пользование, только береги себя и его. — Я не буду тебя обнимать, не буду делать больнее, — еще минуту просит у охранника омега. — Я не хочу запоминать тепло твоих объятий, уносить с собой твой запах. Меня впереди ждут долгие годы без тебя, и я не знаю, как я справлюсь, поменяется ли что-то. Я не скажу тебе, что буду тебя ждать, но скажу, что ты должен выйти отсюда живым и здоровым, — медленно идет к двери. — Юнги, — окликает его Чонгук. — Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя. Сегодня, завтра… — И в следующей, — оборачивается к нему омега. — Я знаю, Чонгук. Я тебя тоже, только давай представим, что в этот раз у нас нет следующей, давай проживем нашу любовь в этой, — грустно улыбается и выходит за порог.

***

Омарион ждет его в палате. Все время на любой шум вздрагивает, но единственные его посетители — Намджун, лежащий в соседней палате Шивон и Фей. Сокджин не устает сам себе удивляться, но он не думает о том, что потерял полуостров, что за воротами больницы его ждет заточение на долгие годы, он думает только о нем. Альфа продолжает смотреть на дверь и ждет, когда Мо переступит через порог. Сокджин знает, что он виноват, он признает, что ради выгоды рискнул самым главным, что обрел совсем недавно, поэтому и ждет его. Он хочет попросить прощения, в десятый, сотый, надо будет хоть в миллионный раз. Он готов просить об этом хоть всю жизнь, пусть только их отношения не заканчиваются так, пусть Мо не уходит, оставив альфу наедине с невысказанными словами, с сожалением, которое грызет душу и не позволяет найти покоя. Мо приходит каждый день. Он паркует свой джип перед больницей, но не выходит из него. Сколько раз он тянулся к дверце, решал, что в этот раз все, он точно пойдет к нему, и они выяснят все и поставят точку, но вновь замирает на месте. Из-за Омариона Мо переборол страх огня, и он может хоть кричать на весь мир, что ему безразлично, что было и прошло, один этот факт говорит все за себя. Из-за Омариона Мо впервые открыл свое сердце. Жалел. Может, еще пожалеет, но чувство тепла, затапливающее его грудь, стоит этого. Из-за Омариона Мо сейчас, как тринадцатилетний подросток, торчит на парковке и не может найти в себе смелости пойти к нему. Все это не значит, что Мо простит Сокджина, но выслушать попробует. Лэй говорит: «Не додумывай, не решай за другого, не гадай. Пойди и спроси. Открыто лицом к лицу. Это очень сложно, но сложнее жить жизнь, которую сам из-за своей трусости разрушил». Мо пойдет. Докурит сейчас первую сигарету за день и пойдет к нему. Он проходит в палату тихо, подтаскивает к койке стул и опускается на него под счастливый взгляд наконец-то дождавшегося Сокджина. — Прежде, чем ты что-то скажешь, — смотрит ему в глаза Кениль, — я хочу, чтобы ты знал, что я тяжело пережил твое предательство, что я прошел от стадии размазать твои мозги по стене до никогда больше не встречаться с тобой. Я не собираюсь закатывать истерик или избивать того, кто лежит в больнице, хотя последнее очень хочется, но я хочу, чтобы ты честно ответил мне. Хотя бы раз за все наши отношения скажи мне правду. Зачем ты начал это все, если ты не любил меня? У тебя же был огромный выбор, ты хотел разнообразия? Уродца в свою коллекцию? — Не смей, — шипит Омарион и приподнимается на подушке. — Не называй себя уродцем, не беси меня! — Зачем тогда? — тихо переспрашивает Мо. — Я ведь стрелял в тебя. Ты не представляешь, через что я прошел, думая, что чуть не убил тебя. — Только не перебивай, — просит Сокджин, пытаясь удобно сесть, чтобы рана не беспокоила. — Я не буду много говорить, просто вспомни слова, которые я сказал тебе в нашу первую ночь. Я поверил в то, что я бог, что смогу удержать и полуостров, и нашу любовь, но я погорел. Я хотел быть рядом, хотел в решающий момент прикрыть твою спину, хотя бы раз защитить того, кто всю свою жизнь защищал других. Того, кто заменил мне сердце. Я ошибся. Я прошу прощения. А ты никогда не смей сомневаться в том, что я полюбил тебя. Тебя не любить невозможно, я поражаюсь, как все те, кто был до меня, кто окружает тебя, не поняли и не увидели то, насколько ты прекрасен как внутри, так и снаружи. Я счастливчик, что я это увидел, а еще больше счастливчик, что ты ответил мне взаимностью. Я люблю тебя, Кениль, и я готов всю жизнь тебе это доказывать, пока твоя голова под этими космами мне не поверит. — Ты знаешь, что тебя ждут десять лет в тюрьме? Что ты обрек нас на разлуку, так где эта любовь? — хмурится Мо. — Я что, по-твоему, буду вязать носочки и на ворота смотреть? Ты совсем охренел? — Я знаю, что Эль Диабло сядет, для него это дело чести. Я в тюрьму не собираюсь, — улыбается. — Думаешь, я позволю тебе сбежать? — нагибается к нему альфа. — Думаю, что ты мне поможешь, — тянет его на себя Сокджин и долго целует.

***

Хосок врывается к Намджуну последним и в шоке смотрит на альфу и сидящего в кабинете Мо. — Как это они сбежали? — восклицает Сайко. — Он был под охраной в больнице, там десяток наших людей, но никто понятия не имеет, каким образом еще не оклемавшиеся двое альф покинули полуостров! — Я лично допросил всех парней и их врачей, они словно сквозь землю провалились, — разводит руки Намджун. — Мало мне было проблем, теперь и их побег мне народ не простит. — Но как? — не может успокоиться Сайко. — Они что, телепортировались? — Последним в больнице был наш папа, он виделся с Шивоном, в тот же вечер альфы исчезли, — говорит Намджун. — Ты думаешь… — Нет! — перебивает Сайко и подскакивает на ноги Мо. — Папа тут не при чем, — мнется, — они просто наемники, значит, суперумные. Для них тюрьма — это смерть. Думаю, это магия. — Думаю, я тебя налысо побрею, — рычит Сайко. — Не умничай! — Они покинули полуостров, наша юрисдикция дальше не распространяется, давайте сконцентрируемся на более важных вещах, — не хочет тратить время на сбежавшего наемника Намджун, которому целый полуостров поднимать. — А Фей? — смотрит на него Сайко. — Он остался, я говорил с ним, и он клянется, что понятия не имеет, где его семья. — Ну конечно, — смеется Мо и сразу перестает из-за мрачного взгляда Сайко.

***

Фей выходит на улицу и, потянувшись, идет к припаркованному на обочине спортивному автомобилю, за рулем которого сидит Тэсон. Омега садится на переднее сидение, оставляет на щеке парня легкий поцелуй и сладко улыбается. — Куда поедем? — спрашивает Тэсон. — Неважно, главное, что я с тобой, — потягивается Фей. — Может, поедим сперва? Тэсон улыбается и заводит мотор. — Вся страна на ушах из-за побега, а ты не выглядишь обиженным, что семья тебя бросила, — усмехается Тэсон. — Может, она меня и не бросила, — усмехается Фей и, достав тонкую сигарету, опускает стекло. — Может, меня просто впервые в жизни спросили, чего хочу я.

***

До перевода в тюрьму, где Чонгук проведет свой срок, к нему заходит настаивающий на встрече наедине Лэй. Он долго обнимает альфу, а потом садится напротив и не выпускает его рук. — Папа, больше всего я виноват перед тобой, я знаю, — опускает глаза Чонгук. — Что было, то прошло, — тепло улыбается ему омега. — Мои дети со мной, ты жив, большего мне не надо. — Я причинил тебе столько боли… — И себе, сынок, — смотрит на него омега. — Ты в первую очередь враг самому себе. Нет наказания хуже, чем не видеть своего омегу, как растет твой сын, не взять его на руки. Ты выйдешь другим человеком, ты уже им стал, в момент, когда ты выбрал семью, я выдохнул, я понял, что мой сын вернулся. — Мне есть ради чего выходить, — улыбается Чонгук. — Я продержусь, обещаю, я выйду, я возьму на руки Юнги и сына, а ты еще станцуешь сальсу на моей свадьбе. — Это вряд ли, — грустно улыбается Лэй. — Я пришел попрощаться, пока мне можно тебя увидеть. — Ты уезжаешь? — хмурится Чонгук. — Да, — кивает Лэй и уводит взгляд, — боюсь, оттуда не возвращаются. — Папа, — напрягается Чонгук. — Я болен, сынок, очень тяжело болен, мне осталось несколько месяцев, может, меньше, — старается улыбаться Лэй, но улыбка получается вымученной. — Что ты говоришь? — отказывается верить Чонгук, не принимает слова, которые четко слышал. — У меня есть деньги, я найду тебе лучших врачей, мы… — Я все сделал, ко всем обращался, — перебивает его омега. — Сам знаешь, деньги не были проблемой, но эта болезнь сожрала меня, больше ничего не сделать, осталось только ждать. — Они знают? — глотает раздирающий глотку ком Чонгук. — Никто не знает и не узнает до последнего, — говорит Лэй. — Я не хочу жалости, не хочу прощаний, не хочу, чтобы эта новость заставила огонь в глазах моих детей погаснуть. Я хочу до последнего быть их папой, сильным и веселым Лэем, не мешай моему желанию. — Папа, — Чонгук не справляется, глаза наполняют слезы, и даже присутствие охраны не смущает того, кого зовут дьяволом. — Это я виноват, ты из-за меня… — говорить не получается, лицо альфы искажено болью. Только не это, Чонгук не может потерять свою главную звезду, того, чей свет озарял его путь и всегда вел вперед. Он не готов, к такому ведь и не подготовиться. Лэй — это жизнь и любовь. Он не может уйти, не может оставить детей, которые только на ноги встали, еще не раз падать будут. Кто им раны перевяжет, а сердечную боль своими объятиями заберет, кто будет их ждать всегда даже там, где больше никто не ждет, кто примет их любыми и простит, любую ошибку объяснит и невидимую для них дверь откроет? Для кого-то он просто старший в семье Зверей, для Чонгука и его братьев он источник силы, тот кто одним своим присутствием рядом вселял в них веру в себя. Без таких, как Лэй, не поднимаются, не добиваются своих целей, без таких с войны победителями не возвращаются. Лэй не может уйти, он должен быть рядом с внуками, должен научить их вере в себя и подарить им силу, которую дарил их родителям. Чонгук без него не справится. — Никто не виноват, — поглаживает его ладонь Лэй. — Это жизнь, так бывает. Каждому отведено свое время, мое подходит к концу. — Я тебя довел, — кусает внутреннюю сторону щеки Чонгук, который задыхается от слез, а омега, встав с места, обходит стол и подходит к нему. Лэй прижимает его лицо к груди, чувствует, как мокнет тонкая блузка, сам отчаянно держится, но не плачет, знает, что Чонгука это убьет. — Неправда, ты мне жизнь продлил, я не хотел умирать, пока не увижу вас вновь вместе, пока не буду уверен, что вы, как и в детстве, стоите друг за друга горой, — поглаживает смоляные волосы, целует его в макушку. — Из-за тебя я так долго и продержался, хотя мне говорили, что не смогу. Я хотел, чтобы война закончилась, чтобы вы воссоединились, я бы не смог уйти, не убедившись, что вы вместе. Мне больно, что ты потеряешь десять лет, но я спокоен, что там, за порогом, тебя ждет твоя семья, — Лэя окликает охранник, и омега кивает. — Я спокоен за тебя, Чонгук, а теперь твое время быть спокойным за меня и отпустить. — Не отпущу, — сильнее вжимается в него Чонгук. — Как можно отпускать туда, откуда не возвращаются? Как ты можешь просить меня о таком, когда как я… — пытается набрать в легкие воздуха, — я не хочу без тебя. Папа, не уходи, умоляю, побудь еще. Я очень боюсь, что не увижу тебя больше. — Смерть — это не конец, Чонгук, кому, как не тебе это знать, — нагнувшись, целует его в лоб омега и обхватывает ладонями лицо. — Мы еще встретимся, может, и встречались, может, у меня было другое имя, но я чувствую, что я всегда был рядом, оберегал тебя и буду оберегать, даже с того света, — стирает пальцами дорожки слез с чужого лица. — Если очень сильно любишь человека, ваша связь не подчиняется временным рамкам и не прерывается со смертью, ты встречаешь его в каждой следующей жизни. Ты любишь меня, семью, Юнги — ты всех еще встретишь. Не плачь обо мне. Я прожил прекрасную жизнь, мои мечты исполнились, я был окружен своими детьми и знаю, что буду жить в ваших сердцах, значит, я буду жить вечно.

Пять месяцев спустя

Первый раз Мо приехал на остров через два месяца после побега Омариона. Мо так и не сказал братьям, что он знал о планируемом Омарионом побеге, но уверен, что они это и так знают. Он знает, что поступил неправильно, что впервые в жизни нарушил слово, данное братьям, но с сердцем договориться так и не смог. Мо не помогал Омариону сбежать, но он промолчал, не принял мер и позволил наемникам покинуть полуостров. Спустя неделю после побега Омариона Мо начал получать от него письма. Не смс, не чаты, не звонки, а настоящие бумажные письма, которые приходили к нему с интервалом в день. Первые дни он к ним не притрагивался, но любопытство взяло верх и однажды вечером, после тяжелого дня, он прихватил с собой бутылку пива и потянулся к первому письму. «Я люблю тебя». От чудовища. Мо открыл второе письмо. То же самое. Он судорожно раскрыл все, что накопились, но текст не менялся. Полтора месяца Мо получал одинаковые письма, складывал их в шкафчик на кухне, не звонил ему, не спрашивал ничего. А потом пришло письмо, которое заставило его впервые с их разлуки набрать его номер. «Мои мысли путаются не потому, что я не знаю, что тебе сказать, а потому, что сказать хочется слишком многое. Я пишу тебе от руки, потому что не хочу, чтобы ты читал мои слова через безжизненный экран, ведь на этом листе жизни куда больше. Здесь мой запах, тепло моих пальцев, мое не умещающееся в груди желание дать тебе прочувствовать хоть частичку меня, когда я сам умираю от жажды получить взамен от тебя хотя бы точку на бумаге. Я бы приложил ее к сердцу. Тебя всю жизнь называли монстром из-за несчастного случая, из-за того, в чем ты не виноват, но единственное чудовище здесь — это я. Таких, как я, к сожалению, много, но нас не презирают, не оскорбляют, не гонят за отличия, потому что у нас их и нет. Мы монстры внутри. Самый страшный их вид. Я и мне подобные — это те, кто разбивают сердца, которые клялись оберегать, кто ставит выше родной души материальные блага, кто считает себя богом и думает, что волен решать судьбу человека. Мы настоящие монстры, а не ты. Прошу, запомни это. Я с тобой вырос. Ты научил меня многому, но самое главное, ты научил меня любить. Я и понятия не имел, что когда-то полюблю так сильно, что мысли об этом человеке вытеснят все остальные. Нет, я не влюбился в тебя с первого взгляда, не утонул в красоте твоих глаз, хотя правда, красивее не видел. Я влюблялся в тебя понемногу, с каждым новым рассветом, твоей улыбкой, неважно, мне или твоей семье. Я влюблялся в твою мимику, в морщинки на лбу, когда ты хмурился, в твое отчаянное желание махаться кулаками, в то, как ты до последнего боролся за справедливость, в то, каким котенком ты становишься рядом с Лэем, в то, какой ты человек. А человек ты потрясающий. Твое сердце способно уместить в себя целый мир, и ты был готов подарить ему его, но они не захотели, им суждено остаться слепцами и не познать счастье, которое я испытываю, когда ты улыбаешься мне. Я знаю, что потерял тебя. Знаю, что потерял по собственной вине. Но я не смирюсь. Я, может, и не верну тебя, но это не помешает мне любить тебя. Каждый день, до конца своей жизни я буду писать тебе три слова, и клянусь, их от меня больше никто не услышит. Потому что ты единственный человек на планете, кого будет любить чудовище. Твое чудовище». Мо встречает рассвет на диване с зажатым меж пальцев письмом, которое прочитал раз сто. Стоит первым лучам солнца пробиться в квартиру, как он рывком поднимается на ноги и, схватив телефон, идет на балкон. Они разговаривают меньше минуты, Мо просто спрашивает местоположение, отказывается от самолета и, сухо попрощавшись, возвращается в спальню за рюкзаком. Мо не говорит братьям, куда уезжает, просит себе мини-отпуск и отправляется в соседнюю страну, из которой будет добираться до острова.

***

В этот раз покинуть Кальдрон было еще легче, потому что Мо сопровождает папу, который, несмотря на недовольства сыновей, летит навещать Шивона. — Обиды, недомолвки, игры в гордость — это все мешает вам жить, портит вам кровь, отдаляет от людей, которые вам по-настоящему дороги. Но это не моя жизнь, — заявил перед отлетом недовольным сыновьям Лэй. — Да, он поступил плохо, но я его выслушал, поставил себя на его место и понял, что поступил бы так же. А теперь я хочу побыть с ним. Я не буду терять время на холодную войну, это удел нового поколения, когда как вместо того, чтобы учиться выяснять отношения на месте, вы играете в войнушки и изображаете индюков. Флаг вам в руки, а я пошел. Никто из присутствующих не нашел, что ответить омеге. Омарион и его дядя нежеланные лица на Кальдроне, и пусть они общаются со Зверями, Намджун прилетать не разрешает, предупреждает, что безопасность обеспечивать не будет, и разъяренная толпа их порвет. Сокджин не настаивает, хотя и знает, что народ Кальдрона теперь слушается во всем своего лидера, установившего железные рамки.

***

— Как же все болит, — ноет, зарывшись головой под подушку, Омарион. — В каждый твой приезд я клянусь себе, что не выпущу тебя из рук, пока ты здесь, но кажется, я старею, — приподнявшись на локтях, смотрит на остановившегося у окна обнаженного Мо, который не отрывает взгляда от разбивающихся внизу о скалы волн. — Ну вот, меня ждет жизнь со старпером, — возвращается в постель Мо и сразу оказывается в его объятиях. — А старперы так умеют? — вжимает его в постель Сокджин и блокирует конечности. — Значит, война? — щурится Мо, и альфа кивает. Через минуту оба альфы на полу, и завязавшаяся между ними перепалка быстро перетекает в настоящий бой, где никто уступать не хочет. — Ты мне чуть челюсть не сломал, — морщится Омарион, сплевывая на пол кровь, пока довольный Мо взбирается на него и ластится, как кот. — Как у тебя рука поднимается такую красоту портить? — Ты сам меня научил этому приемчику, — подмигивает альфа и толкает его на пол, — я выиграл, значит, кое-кому сейчас будет очень жарко.  — Я тебе уступил, — фыркает Сокджин. — И вот так каждый раз! — злится Мо. — Ты никогда не можешь признать, что я тоже отлично владею борьбой! — И что, мы теперь всю жизнь будем драться и трахаться? — тянет его на себя Сокджин и целует, разделяя с ним вкус собственной крови. — Не скажу, что мне не нравится, но может, мы будем делать это уже в нашем доме? — Это разве не твой особняк? — хмурится Мо. — Глупый, — улыбается Сокджин. — Я к тому, что, может, мы уже съедемся. Я хочу жить с тобой, а не ждать, когда ты сможешь вырваться и прилететь ко мне на пару дней. — Я не хочу оставлять семью, — опускает глаза Мо. — Кальдрон мой дом. — Но ты же знаешь, что я не могу туда вернуться, — с грустью говорит Омарион. — Я вернулся к семейному делу, получил крупные сделки, у меня все налаживается, только тебя не хватает. Мы бы могли работать вместе. Ты всегда можешь навещать братьев, они тоже могут прилетать, когда захотят, прошу, подумай об этом. — Я спрошу у папы, как нам быть, — заявляет Мо. — У него всегда есть ответы на все вопросы. Тем же вечером до ужина Мо находит Лэя, сидящим в саду, из которого открывается вид на море, и, подойдя к нему, присаживается рядом. Мо сразу переходит к делу, рассказывает папе о предложении Омариона. — Я не скажу, что я этого не хочу, — завершает рассказ альфа. — Я сам по нему постоянно скучаю, и пусть у нас получается не совсем нормальная семья, но я хочу с ним жить. В то же время, я хочу быть рядом с тобой и братьями. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, — тепло улыбается ему Лэй, — и раз уж ты пришел за советом, то надеюсь, ты прислушаешься. Вы выросли вместе, прошли такой длинный и совсем нелегкий путь, сегодня вы взрослые мужчины, и конечно, тебе хотелось, обретя его, не терять ничего. Странно, что ты думаешь, что потеряешь. Если ты переедешь сюда — это не значит, что ты потеряешь семью или тебя сразу же разлюбят твои братья. — Просто Омарион предатель для Зверей, — бурчит Мо, — я не думаю, что Сайко прилетит сюда гонять со мной мячи… — Прилетит, куда денется, — хохочет Лэй, — а не прилетит, я его скалкой огрею. Теперь серьезно, ты волен выбрать что хочешь — или продолжать так жить или съехаться, но позволь сказать тебе кое-что. У Намджуна уже есть семья, у них растет чудесный малыш, у Сайко то же самое. Чонгук, — омега осекается, смаргивает пелену грусти, накрывшую глаза, — он тоже не один, что бы там ни было, у него тоже есть семья. Все братья любят тебя и будут любить всегда, вне зависимости от твоего выбора, другой вопрос, что ты должен понимать, что сейчас большая часть их времени принадлежит их семьям. Сейчас ты на это нормально реагируешь, но с годами тебя это будет задевать, и вот чтобы потом ты не винил их ни в чем, не говорил, пусть и не вслух, что «я из-за вас не выбрал личную жизнь», сделай правильный выбор. Получится у вас с Омарионом — прекрасно. Не получится — ты сам ответственен за последствия. Понимаешь, куда я веду? Мо кивает.

***

Морской воздух полезен Лэю, он уже не может подолгу гулять с Шивоном, но часами сидит на берегу, отдыхает, а альфа только рад. — Ты всю жизнь жил ради кого-то, оставшееся время ты будешь жить ради себя, а я все для этого сделаю, — обещает Шивон и целует его руки. Лэй в ответ мягко улыбается, вновь тянет его к воде и даже намокшие ноги его не останавливают. Лэй рассказал Шивону про болезнь еще в больнице на Кальдроне. Альфа, который тяжело перенес эту новость, пообещал себе, что пока Лэй рядом, не даст мыслям о скорой разлуке испортить оставшееся им мизерное время. — Впервые покидаю полуостров, свою семью с чувством абсолютной легкости, — подставляет лицо под теплые лучи солнца омега. — Я спокоен за них. Именно сейчас я чувствую, что они и без меня справятся. Они выросли, многое пережили, осознали, сделали выводы. Я могу гулять здесь с тобой, не переживая, что они опять заварили кашу. Я могу уйти, не боясь, что они вновь расколют семью, — треснуто улыбается. — Ты так им и не сказал? — поглаживает длинные белые волосы, которые носит омега, Шивон. — Они подозревают что-то, да и мне было пару раз очень плохо, но они молодцы, они держатся, хотя Чимин говорил с моим врачом, небось, ножом угрожал, — вновь улыбается. — Они ведь видят, как я стремительно теряю в весе. Они по-прежнему улыбаются, стараются вести себя как ни в чем не бывало, но я вижу, как им больно, и ненавижу себя, что в этот раз причиной боли являюсь я сам. — Они любят тебя. — Я знаю, — позволяет обнять себя Лэй. — И я люблю тебя, — целует его в макушку Шивон и, повернувшись, смотрит на горизонт, где небо соединяется с водой. — Когда будешь скучать по мне, смотри на море, я обязательно дам тебе знак, что рядом, — прислоняется затылком к его груди омега.

***

В день родов Юнги Чонгук места себе не находит, мечется раненным зверем по камере, все ждет весточки. Намджун просил охранников передать альфе, что омегу забрали в больницу три часа назад, и все это время Чонгук с ума сходит, не умолкает, все требует, чтобы узнали, как там его омега. Роды Юнги проходят легко, он держится молодцом вплоть до момента, как сына подносят к груди. Не справившийся с эмоциями омега прижав к себе ребенка, рыдает, большая часть собравшихся думают от счастья, что стал папой, а Юнги плачет, потому что рядом с койкой не видит Чонгука. Он вроде знал, что так будет, морально готовился, но ноющее от разлуки сердце отказывается понимать, обливается кровью, пока омега обливается слезами. Все эти месяцы Юнги разговаривал с животом, рассказывал ему их историю с отцом, заверял, что они оба его любят и Чонгук еще поднимет малыша на руки, но реальность все равно оказалась невыносимой. В реальности Юнги покинул больницу с ребенком в машине Сайко, и в их небольшой квартире в пригороде его никто не ждал.

***

— У тебя родился омега, — подходит к камере брата Сайко. В этот особый день Хосок отказался прислушиваться к правилам, а Намджун не стал отговаривать. Чонгук, прислонившись лбом к железным решеткам, благодарит брата за новость и, наконец-то, выдыхает. — Как Юнги? — спрашивает альфа. — Он в порядке, — кивает Сайко, — если не считать, что сильно скучает, — уводит взгляд. — Чонгук, у тебя замечательная семья, которая тебя безумно любит. Ты ведь продержишься? Ты ведь вернешься к ним? К нам? Чонгук кивает.

***

Лэй умирает тихо в своей постели через три дня после рождения сына Чонгука. Он возвращается от новорожденного внука вечером, целует собравшихся на ужин детей и, поднявшись к себе, больше вниз не спускается. Утром прислуга, не сумев разбудить Лэя, вызывает Сайко. Время омег быть сильными, потому что убитых горем альф спасают только их руки и их слова. Хосок вроде держится, руководит траурной церемонией, сам опускает папу в могилу, а вернувшись домой, до утра лежит на коленях Тэхена и беззвучно плачет. Хосок знает, что пока все еще горячо, пока боль не такая острая, он все еще не признает, что папа его оставил. Он знает, что осознание придет намного позже, когда остальные начнут смиряться, его ударит так сильно, что подняться будет очень сложно. Сколько Хосок себя помнит, папа всегда был рядом. Он даже мысли не допускал, что однажды встретит рассвет зная, что папа его не увидит. Он принимал одну единственную истину, в которой родители всегда рядом с детьми, и от фразы "никто не вечен" хочется волком выть. Папы должны быть вечными, потому что не важно сколько Хосоку — 30, 40, 60, он сейчас маленький ребенок, которому жизненно необходимы его мягкие объятия, от которых остались только воспоминания, и пока все еще остро чувствуемый запах. Тэхен тоже любил Лэя, но он знает, что чувства Хосока не сравнятся с его страданиями. Он продолжает поглаживать его по волосам, шепчет, что отпустит, что должно отпустить. Хосок только облизывает соленые губы и продолжает прятать мокрое лицо на его животе. Отпустит. Заберет часть его души, и отпустит. Намджун целует Ниньо перед сном, объясняет ребенку, что дедушка уехал отдыхать, но на вопрос малыша, когда он вернется, не может ответить из-за душащих его слез. Убитый горем Чимин, который был ближе всех омег к Лэю, не отпускает Мо в первую ночь после похорон, настаивает, чтобы он разделил боль с ними, но альфа возвращается к себе. Оплакивать смерть любимого родителя в одиночестве не получается, после полуночи дверь открывается и в квартиру входит Омарион. — Но как? — поднимает к нему зареванное лицо Мо. — Я не простил бы себе, если бы оставил тебя в эту ночь, пусть хоть камнями закидают, — опускается на пол рядом Сокджин и притягивает к себе. — Дядя поехал на кладбище, думаю, ночью его никто не заметит. Только Чонгук, узнав о новости за решеткой, принимает ее в одиночестве, раздирает руку о камень и глухо рыдает, прощаясь с первым омегой, которому подарил свое сердце, а на следующий день по телефону он узнает, что Юнги назвал их сына именем папы. Вернувшись на остров, Шивон ставит Омариона перед фактом — он отделяется от Хищников, покупает корабль, который называет «Лэй», и пускается в кругосветное путешествие. Шивон будет искать обещанные Лэем знаки в море. «Не помню, говорил ли я тебе, но я очень люблю море. Для меня оно необъятно. Я не смотрю на карты, не воспроизвожу в голове эти линии и границы, которые отведены каждому морю в мире. Я становлюсь на берегу и смотрю на горизонт, вижу, что там, вдали, море сливается с небом, что у него нет конца, и мечтаю, чтобы его не было и у людей. Мы отпечатываемся в памяти других поступками, словами, теплом, которое дарим, эмоциями, которые вызываем, это все то, что делает нас живыми в чужих воспоминаниях. Даже когда наше тело будет предано земле, мы будем продолжать жить в чьей-то памяти. Так вот я хочу, чтобы про меня говорили, что Лэй — это море. Я бы хотел стать морем». *Название главы — Море внутри (Пер. с исп. El mar adentro)