Brave new world.

18.05.1935 Англия, Лондон, приют Вула — Стив? Мне нужно поговорить с тобой.       Мальчишечью, испещрённую ссадинками руку тронула чужая — маленькая и бледная. — Мари?       В коридоре, полном детей, она делалась из-за своего низкого роста совсем уж какой-то небольшой и незаметной, каким-то образом сливаясь с фоном зеленоватых обоев. Она непривычно мялась, нервно крутя на палец золотистый пушистый локон.       Руку Стива требовательно схватили и потащили куда-то в левую часть здания. Хотя “потащили” не совсем правильное слово — Стив просто не сопротивлялся, только от неожиданности споткнулся в начале. Держали его не то чтобы сильно — он бы выдернул руку в два счёта, да вот не хотел. Мари редко подходила к нему вот так, предпочитая ему компанию девочек. Аргументировала она это тем, что не хочет водиться с кем-то вроде Стаббса и его компании, даже если они его друзья. Неприятно било по юному эго, но, что ж, ладно. Стивен потерпит, пока Мари вырастет и поймёт всё сама. В конце концов, что может понимать девчонка?       В тени закутка у подвала она снова замялась, совсем как-то непривычно перекручивая свои пальцы. Вдали всё ещё слышались отзвуки детской беготни. Плохо дело. У Мари что-то случилось, и при этом что-то такое, что она не может рассказать своим подругам. Пришла к нему, к “хулигану”, как когда-то во время очередного недовольства его друзьями она его назвала. — Эм.. Стив, знаешь, — она закусила губу, борясь с собой, после чего очень решительно сжала кулаки и опустила руки, взглянув прямо в глаза, — надо что-то делать с Гарри и Томом.       Стиву захотелось приложить тыльную сторону ладони к её лбу и проверить температуру. Не бредит ли она? Только сейчас он заметил синяки под большими, как у оленёнка, глазками. Она больна? — Просто.. ну, не хочу я в этом всём участвовать и всё! — уловив его взгляд, вскинулась Мари снова, как храбрый воробушек, — это.. подло. Ну, вся эта засада и так далее.. я не хочу так поступать. — Но ты же сама предложила! — А теперь предлагаю другое! Может.. просто драку завязать?       Предложение звучало так невинно, так легкомысленно, будто она говорила о погоде, а не о драке. А в одиннадцать все драки, конечно, считаются делом особенной чести и важности. Стива передёрнуло. — Чего? — Ну, заставить их её завязать, я имею в виду.. — Ага, чтобы ещё и мы получили? Ну нет, так не пойдёт.       За драки наказывали всех — никто не собирался разбираться, кто первый начал. Большая несправедливость. Оказаться в молитвеннике Стиву не хотелось.       Мари вдруг замолчала и тут же вспыхнула — не ясно, от гнева или стыда. Щёки у неё так загорелись, что были совсем розово-красные, лихорадочные даже. Серо-зелёные глаза заблестели, и Стиву стало неловко. Ну вот, довёл девчонку до слёз.. так себе дело.       Не успел он сказать и слова, как она ускользнула вверх по лестнице в коридор, и её маленькая фигурка ужасно стремительно скрылась за углом. Стив так и застыл с глупо протянутой рукой.       Мда, ну вот и поговорили. Надо было, наверное, пойти извиниться, но слишком уж смятённым он себя чувствовал. Неловким и вообще…       Из темени он всё-таки вышел, направляясь по коридору куда глаза глядят — по коридору и далее.

***

      Весна постепенно отвоёвывала обратно своё законное право на тепло, повелевая снегу отправляться восвояси. Солнце показывалось редко, через рваные голубые пятна, мелькающие между низкими пуховыми облаками — снизу серыми, а сверху, на самых их последних завитках, кипельно-белых. Ветер слегка утихомирился, но всё ещё продолжал трепать молодую листву.       Гарри лежал грудью на столе и с видом самого меланхоличного из всех когда-либо существовавших философов, пялился в окно на весь этот пейзаж. Том бы наверняка назвал его противным и промозглым, но Гарри всё устраивало. Спина затекла, руки гудели — он передавил кровоток подбородком, которым на них опирался — шея ныла от неудобного положения. Но он всё продолжал всматриваться, вглядываться в становившийся постепенно для него привычным вид.       Зимы Гарри любил меньше всего. В его чулане было холодно круглый год, но зимою — особенно. И никакое старое, поеденное молью шерстяное одеяло не спасало от мороза, который, как тогда казалось, скоро заморозит ему вены и кости. Как он не умер после такого от воспаления лёгких — та ещё загадка.       Хотя в Англии они тёплые, снега выпадало мало. Лондон и без того круглый год окутанный “гороховым супом” дополнительно укрывался ещё и белёсым туманом, отчего ходить иногда приходилось чуть ли не наугад.       От этого факта теплее никогда не становилось. Гарри кутался в слои свитеров, скрывающих его хрупкое худое тело, оборачивался одеялом и скручивался калачиком, но всё равно чувствовал этот колючий холод кончиками пальцев, почти что мог его потрогать. Может быть, дело было и в постоянном голоде, но сути дела для Гарри это не меняло.       Даже сейчас смог окутывал небеса — Гарри мог различить едва заметную желтоватую дымку на фасаде соседних зданий.       Возвращение зимы весною стало для него неприятной неожиданностью. Снежный покров своей белизною резал глаза, пока уже на следующий день не превращался в серо-коричневые ледяные ошмётки, тающие на радость траве и деревьям.       Чердак и вовсе ещё в самый первый их приход туда напомнил ему чулан, хотя был явно значительно больше. Он ему нравился и не нравился одновременно. Из раза в раз он испытывал здесь нечто похожее на дежавю. Ему словно была знакома каждая витающая в воздухе пылинка, каждый сквознячок, каждый скрип рамы окошка, которая, по ощущениям, вот-вот — и развалится, оставив вместо окна обычную дырку в стене.       Гарри ненавидел замкнутые пространства — пыльные, холодные и тёмные. В которых было нечем дышать, в которых будто сама темнота поглощала окружающий воздух. Ироничным при этом, пожалуй, являлось то, что Гарри часто предпочитал темноту. Он умел растворяться в тенях, бегать по углам, быть совершенно незаметным. Здорово помогающий выживать и есть чаще, чем раз в день, навык. Противоречия на Гарри давили, не давая почувствовать полный комфорт ни на свету, ни в тени.       Проще было забыть о болезненных ассоциациях, когда рядом был Том. Забавное, совершенно новое для Гарри осознание. Он настолько привык к одиночеству, рос в нём так долго, что само присутствие Тома рядом казалось чем-то удивительным, перетягивающим на себя всё внимание.       Они или молчали, или спорили. Никогда не было у них нормального диалога, но, удивительным образом, с ним было интересно. Хотя бы потому, что интересно и понятно объяснять он был мастер. Возможно, только поэтому математика у Гарри пошла лучше, чем раньше.       Гарри, всё-таки решив смилостивиться над своим бренным телом, выпрямился и потянулся, точно кот после долгого сна. В спине отчётливо хрустнули позвонки.       Нормальный разговор.. а возможен ли он вообще? Что считается за “нормальный разговор”? Тётя вечно говорила с подружками о домашних заботах, бесстыдных девках, шлявшихся по улицах ещё десятилетие назад в этих, как она выражалась, “ничего не прикрывающих мешках”, несмотря на то, что шлялась она в точно таком же. Дядя — о тупых работниках и сложностях в управлении фирмой по производству строительных инструментов. Дадли рассказывал воодушевлённо родителям о школе — платной, которую Гарри никогда не видел — и друзьях.       Через щёлку между стеной и дверцей чулана Гарри часто следил за ними, когда одного только слуха ему становилось недостаточно. Шестилетним он судорожно прислонялся к ней, будто это могло его спасти от пугающей и сгущающейся вокруг темноты, следя незаметно глазом за семейным ужином — благо или нет, чулан смотрел на столовую-гостиную, не скрытую дверьми.       Гарри помнил тёплый свет люстры, разливавшийся на людей, за стол к которым его не приглашали; помнил щебетание Петуньи о рецептах, готовке и сюсюканье с кузеном-пухлячком, подставлявшим голову под заботливые касания матери; помнил отеческую улыбку дяди Вернона, похлопывающего сына по плечу и с гордостью говорящего о том, что тот растёт настоящим мужчиной; помнил завораживающий запах свежей горячей еды, от которого пустой желудок сводило судорогой.       Приторно-сладкая картина, в которой никогда не было места для Гарри. Его место было меж пылью, истлевающими постепенно в ней книгами и пауками. Во тьме, которую он иногда рушил украденным огарком свечи, поставленным на блюдце со сколотым краем. Словно он — крыса, мечущаяся по углам в поисках объедков и избегающая тряпки визгливой хозяйки квартиры или кухарки, если случится обжиться на кухне побогаче. Гарри не случилось — Дурсли бедными отнюдь не были, но предпочитали внешнюю помпезность налаживанию быта. Гарри это, впрочем, не касалось — он донашивал старые вещи.       Хотел ли Гарри оказаться на месте Дадли, почувствовать прикосновение материнских рук? Определённо. Завидовал ли он? Весьма. Дадли был глупым и избалованным, и, несмотря на то, что понять, почему он такой было для Гарри весьма просто, зависть никуда не уходила. Она только клубилась, копилась где-то под кожей, на подкорке мозга, в отдалённом закутке души.       Дурсли были идеальной семьёй. Идеальной, не считая маленького постыдного факта в чулане.       Они позволяли Дадли всё, в то время как Гарри был скован по рукам и ногам. Дадли мог говорить что угодно, делать что угодно, пока это не вредило его или родительской репутации. Иногда, как, например, когда Гарри корёжился на полу от боли сломанной руки и, как потом выяснилось, ребрá, ему казалось, что Дадли позволят при случае его даже убить. Слово, которого Гарри начал избегать и боятся после.. после того случая. Гарри сглотнул и сжал ткань штанов. После воспоминаний пульс сам собой подскакивает. Зависимость его жизни Гарри от всех этих людей вроде Дурслей и миссис Коул отдавала горьким привкусом разочарования и злобы на языке.       Богатое детское воображение спасало своего хозяина, как могло. Когда смотреть на семейную идиллию становилось до ломоты в груди больно, неприятно, просто, в конце концов, невыносимо, гребень оказывался в руках тут же, но никогда не подносился слишком близко к огарку, дабы не подпалить дерево в попытках прочесть в миллионый раз выженную надпись. В такие моменты Гарри жалел, что несмотря на то, что нити светились — они почему-то почти не отбрасывали света на объекты и мало помогали, если нужен был источник освещения.       Невольно он и сейчас оказалась в его руках — Гарри искал его взглядом и брал в руки по инерции, сейчас обнаружив на столе, за которым он сидел.       “Лили А. Э.”, выведенные, как полагается, каллиграфическим, таким с завитушками, почерком на тактильно мягком персиковом дереве. Изящный цветок лилии подчёркивает своим стеблем надпись. Очень по-девчачьи нежно, на самом деле, но за один негативный комментарий в сторону этого гребня Гарри побьёт, не раздумывая. Знакомые буквы впадинками ощущались под подушечками пальцев.       В детстве, давным-давно, Гарри любил гадать, что же это за такое загадочное “А. Э.”. Фамилию узнать было не так уж и сложно — тётя в девичестве была Эванс, но вот второе имя... Тут уже сложнее. Нужно было идти в архивы, или в церковь. Пустят ли их туда? Вопрос хороший, и без пропуска на улицу неразрешимый.       Другой вопрос, которым Гарри задавался ещё с разговора на чердаке: скучал ли Том по матери? Судя по его словам — нет, но разве им можно верить? Том — очевидный хитрец, плут и вообще человек не честный. Лжёт он лучше, чем дышит. Сейчас сидит весь такой умный и спокойный — как какой-то мальчик с обложки книги о хороших манерах — читает, а заговоришь — и говорить с ним расхочется. Если не умеешь отвечать на колкости. Гарри раньше понятия не имел, но он, видимо, умеет.       Да, Гарри было интересно. В каком-то смысле он после разговора на чердаке чувствовал себя как раздербаненный подарок — он видел много таких каждое Рождество, от Дадли — пустым в каком-то роде. Странно было кому-то о себе рассказывать. Возможно, потому что раньше никто Гарри не спрашивал.       Колоколов не было слышно — окно закрыто. Гарри не обратил внимание на шум из коридора — предпочёл бы не обращать. Но Том по обыкновению молча встал и захлопнул книгу, не удосужившись сказать и слова. Так же молча достал из шкафа куртку. Пришлось вставать и разминать затёкшие мышцы, ибо никого из них не спрашивали. Гарри передёрнуло — пропуски прогулок пришлось прекратить. Миссис Коул будто взбесилась до крайности, их снова стали пересчитывать при построении более дотошно. Почему, интересно? Гарри не хотел её понимать, его больше волновали последствия. Например, угрюмый Том, который больше не мог несколько часов пялиться в пространство вместо прогулки, упрямо пытаясь увидеть силу.       В свою куртку Гарри считай что нырнул. Она была серо-коричневого цвета до середины бедра, де-факто — до середины икры, ибо была размера на три, если не на четыре больше, с подшитыми умелой рукой рукавами. Оттого была похожа скорее на плащ или пальто. Он носил её на улицу сколько себя помнил — лет с пяти или шести, наверное. Тётя всё-таки удосужилась её подшить однажды, “на вырост”, чтобы ткань не волочилась по полу и ей не приходилось стирать её чаще обычного. Более того — сделала это аж несколько раз! Сопровождая это, правда, обилием фраз, начинающихся с “глупый мальчишка” и заканчивающихся на “от тебя одни проблемы”, но, как говорится, не бьют и ладно. Её он всё равно больше никогда не увидит. По крайней мере, он на это надеялся.       Гарри помотал головой, пытаясь отвлечься от ненавистного образа блондинистой женщины, любившей береты и сажать бегонии, напевая модную песню, идущую по радио, превращая её из обворожительной мелодии в нечто визгливо-скрипящее. Всё, хватит.       Толпа детей гудела, роилась в холле, откуда всех выпускали во внешний двор. Просто.. дети. Старшие стояли значимыми для детей фигурами у стен, изредка презрительно перешёптываясь. И даже так они всё ещё являлись частью этой толпы. А Гарри всё ещё не мог привыкнуть к такому количеству людей вокруг на постоянной основе.       Ну, да, в его прошлой школе были классы по человек тридцать, и ещё несколько классов для мальчиков и девочек. Вот только возвращались они оттуда где-то в пол-второго, а дальше Гарри, по сути, оставался предоставлен сам себе. Ну, исключая работу по дому и домашнее задание. Здесь же воздух был словно переполнен разговорами, воплями, обсуждениями и беспокойством. И как только он здесь ещё не кончился с таким-то количеством людей? Гарри упрямо сжимал губы, лишь бы не думать об этом.       И ладно бы их было просто много — после каждого малейшего происшествия на них смотрели так… Гарри обдумывал это сотни раз, нет, тысячи. Чувствуешь себя обтыканной иглами игольницей. Будто он снова под взглядом хулиганов из своей школы, распускающих о нём слухи, только теперь это происходит постоянно, а не только в определённую часть дня.       Они остановились. Том всё ещё не произнёс ни слова — ну, хоть что-то никогда не меняется. Что, кстати, даже странно. Том, судя по тому, как у него загорались глаза, стоило заговорить о чём-то для него интересном, всё-таки был весьма разговорчив, но в обычной жизни он предпочитал использовать минимальное количество слов. — Эй, Поттер!       Этот тон Гарри знал. Все школы и приюты что, одинаковые?       Перед ним предстал кто-то, скорее всего, из компании Стаббса — Гарри не знал его имени. Русые короткие волосы, небольшие, слегка раскосые карие глаза — один больше другого. Наверное, ровесник Гарри и, что удивительно, лишь совсем чуть-чуть выше, меньше, чем на полголовы. — Что, думаешь, раз один раз сумел Эрика подставить, так и отделался? — он зло оскалился, выпрямившись и пытаясь так, видимо, показать превосходство. Говорил он очень нескладно, иносказательно. Страха Гарри не ощущал — только начинающее закипать раздражение.       Толпа зашепталась. Девочка постарше, грубо взяв мелких за плечи, оттащила их назад — лишь бы не мешали смотреть на перепалку. Кто-то из старших, кому не было интересно смотреть на малолетние разборки, закатили глаза и отошли ближе к дверям холла, говоря о чём-то своём.       Малышня и его, Гарри, ровесники, наоборот смотрели во все глаза, предвещая зрелище “не на жизнь, а на смерть”. В этом возрасте такие перепалки кажутся ужасно серьёзными. Образовалось даже что-то вроде арены.       Гарри не хотел драться. Ну, как не хотел — мыслил рационально, как назвал бы это Том. За драки тут пороли неслабо, судя по тому, как детей уводили под всеобщими взглядами в кабинет директрисы. — Сгинь, Генри, — прошипел наконец не менее раздражённый Том. Да, у него было явно намного меньше терпения.       Гарри всё равно. Он хочет так думать. Почему никто не может просто оставить его в покое? — Пошли, скоро строиться надо будет, — тихо сказал Тому, кивнув на дальнюю часть холла, где обычно был конец колонны детей.       Шаг, шаг и ещё один. Их не слышно за шепотками, журчащими между собравшимися посмотреть на зрелище детьми. Они уже почти дошли до середины зала. — Ясно, почему ты с ним бегаешь, вас же наверное обоих папаша бросил! — в голосе играла ядовитая усмешка, — а мамаша настолько не хотела видеть, что сдохла! Яблоко от яблоньки.. — Генри, какого чёрта? — агрессивный шёпот Билли Стаббса.       Пословицу Генри использовал неправильно. Плевать.       В голове образовался совершенный белый шум. На месте этого шума, на месте пустоты за пару секунд вскипела ярость. Было бесполезно кричать что-то вроде “это неправда!”. Слова ничего не значат.       “Бей или беги”. Гарри всегда бил.       Он даже сам не заметил, как подлетел к мальчишке. Так быстро, что подол куртки развевался без ветра. Первый удар — кулаком по носу, после — в грудь. Второй был даже не то чтобы удар — так, толчок, чтобы повалить на пол и упасть сверху самому.       А дальше куда дотянешься. Лицо, грудь, руки, пытающиеся отбиться. Жаль, взять за короткие волосы не получится, хоть Гарри и попытался.       Он не слышал ничего, кроме стука сердца в ушах. Ни перешёптываний детей, а такие, очевидно, были, ни приближения воспитательницы, если та вообще идёт, ни-че-го, кроме себя и визжащих криков оппонента. Он, кажется, плакал.       По губе ударили. Больно. Гарри сдавленно вскрикнул, стараясь не отвлекаться на эти мелочи. Очки, итак державшиеся на носу до этого непонятно на чём, скатываются по полу с едва заметным для Гарри треском. Будет плохо, если они сломаются.. но это сейчас неважно. Думать он будет потом.       Больше не чувствовал он и боли — ни в уже сбитых костяшках, ни в коленях, теревшихся с остервенением о деревянный пол, ни в местах, куда всё-таки дотягивались и били чужие руки. Гарри ещё раз ударил в нос, и раздался влажный хруст вместе с ещё более пронзительным криком. Брызнула кровь.       Гарри мог стерпеть что угодно, любое издевательство — до определённого момента, конечно, но не это. Про Тома так говорить Гарри тоже не мог позволить. Ни про кого.       Это не неприкосновенный Дадли, за избиение которого Гарри могли выкинуть на улицу и оставить гнить там. Это как мальчишки в первой школе — такие же оборванцы, как и он, чаще всего. Это даёт вседозволенность, это как ослабленный ошейник. Кажется, у него повторяются мысли..       Генри под ним извивался, трясся, кашлял и хныкал от боли, хрипя что-то нечленораздельное. На руках что-то влажное и красное. Кровь. Своя или чужая? Не важно, ею обляпано всё. Руки, колени Гарри, даже немного лицо — всё в этой красной, отдающей металлом жидкости.       Гарри казалось, что он вообще не дышал. Что всё это просто какой-то сон, мигающий дарявыми отрывками в памяти. До того момента, пока его не оттащили за локти. Реальность в голове ощущалась как столкновение огромного снежного шара с металлическим забором. Он на рефлексе судорожно дёргался, пытаясь вырваться, но плечи сжали ещё сильнее, до боли, уже ощутимой.       Дышать было физически больно.       Перед ним лежало тело — иначе Гарри никак не мог обозвать Генри, будто едва дышащего. Это он сделал?

***

      Гарри тяжело дышал, пока из разбитой губы по подбородку текла алая кровь. Том бы сказал, что выглядит это отвратительно, но не мог отвести взгляда.       Он всё ещё сидел на Генри, пока тот то ли потерял сознание, то ли просто не хотел двигаться. Куртка сползла с худых плеч, обнажая тонкие руки в обрамлении свисающего с одной стороны кирпичного свитера. Воротник рубашки перекосился, залез одним уголком под свитер, другим торчал наверх.       Том даже не знал, что конкретно приковывало взгляд: то, как щупленькая, тонкая фигура Гарри сваливает другого мальчика будто совсем без усилий, одной волей, или как горели у него глаза, когда его оттаскивали, не скрытые больше очками, свалившимися куда-то во время драки. Почти по-животному.       Риддл опять не мог найти в чужих действиях логику. Ему стоит начать уже вести дневник, чтобы не сбиться со счёта таких моментов? Ах да, у него же его нет. И нет денег на новую тетрадку.       Раньше Гарри тоже злился, но на Тома с кулаками не лез. Только с ладонями. Да и если бы попытался — Том бы живо преподал ему урок. В своих силах он был уверен.       Гарри находился в благородной ярости, которую Том презирал как пребывание на поводке у своих эмоций. Сейчас эта ярость была одной из самых удивительных вещей, что видел Том в своей жизни. Дальше после таких мыслей идёт что-то о чести, но он не хочет это вспоминать, нет надобности.       Драки у Тома всегда вызывали только презрение к дерущимся. Бесполезная трата времени и своего здоровья, бессмысленная и бесконтрольная.       Но в приюте не дрались только или слабые дети, не способные отвоевать себе место под солнцем ни умом, ни силой, или ущербные калеки и прочие отбросы общества, или девочки, и то, не всегда. Единственным отличным был Том — он вообще в драки не лез, предпочитая нагонять жути методами похитрее. И до этого Тому казалось, что только он здесь такой особенный. Гарри.. тоже, как оказалось, был чем-то совершенно другим. Гарри молчал, и молчал долго. А потом в какой-то момент нападал, взрывался. Видел Том это, правда, только два раза, считая нынешний… И всё равно, среди других детей Том такого раньше не замечал. Или били, или терпели. Третьего было не дано.       Том сжал кулаки. У него остался ещё один вопрос.       Гарри полез защищать его? Зачем? Какого чёрта?       Это нерационально. За такие слова Генри в любом случае поплатился бы. Кишками крысы на своей кровати следующим утром, например. Гарри же не думал, что Том так просто это оставит? И вообще, Тому наплевать, что говорят бесполезные букашки вроде Генри, которые без чужой указки и слова пикнуть не могут.       Том не нуждается в защите. Он слышал вещи и похуже, он видел вещи похуже. Он не какой-то ущербный ребёнок, который нуждается в жалости или какой-то там защите. Том сам себя защитить может.       Жалости в глазах Гарри никогда не было. Том, возможно, радовался этому. А, возможно, предпочёл бы, чтобы она там была. Так хотя бы не приходилось находиться в постоянном её ожидании. В ожидании разочарования.       Он честно пытался выскоблить из себя хоть кроху гнева, отвращения, раздражения. Того, что он должен был сейчас ощущать. Что-то, что он ощущал обычно от чужих необдуманных действий. И не мог. Вместо них была какая-то мешанина, будто краски на палитре все перемешали, превращая их в серо-чёрно-бурое грязное месиво. Том злился, Том недоумевал, Тому было приятно. И это неправильно. Так не должно быть. Но как бы Том ни пытался затолкать поглубже, испепелить это чувство, оно только сильнее расползалось где-то в груди.       На полу что-то блестнуло в тусклом свете, привлекая внимание Тома. Очки. С небольшой трещиной на линзе, но, в целом, целые. Наклонившись, оттого скрывшись для толпы из виду, он подобрал их и сунул в карман куртки. Это ничего не значит, это.. выгодная услуга для налаживания связей. Том называл это так.       Меньше всего на свете он хотел разбираться с эмоциями. Тем временем, на Гарри уже орала миссис Коул. Рядом стояла мисс Аддисон с явным выражением раздражения и тотальной ненависти к детям. У этой женщины вообще было два выражения лица — раздражение и безразличие. Она — картонка, не более. Том вообще её как живого человека не воспринимал. Скорее, как объект интерьера. — Двадцать ударов розгами в моём кабинете, — отчеканила миссис Коул, хватая Гарри за предплечье — живо. Остальные на улицу.       Естественно, никто на улицу не пошёл. Все прибились к стенам, затаились в отбрасываемых на стены тенях от недостатка света. И смотрели ещё более пристально, чем раньше.

***

      Голова звенела. Сердце всё ещё стучало громко-громко. Костлявая рука миссис Коул больно сжимала руку, не позволяя вырваться, хотя Гарри и не пытался. Что ему это даст? Лишние десять минут спокойствия, пока его не найдут на чердаке?       Он словно шел на эшафот под пронзительными взглядами детей. Кто-то злорадно улыбался, кто-то шептался, кто-то смотрел, как совсем маленькие, ещё не совсем понимающие происходящее. Некоторые из них смотрели со страхом. Жались ближе к стенам. Возможно, всё дело в крови, стекающей по губам. Или окровавленных костяшках. Или в целом, в его расстрёпанном виде. Гарри сейчас всё равно. В той же степени, сколь некомфортно.       Миссис Коул своим выражением не нагоняла страха. Тягостнее было идти по этому коридору, быть окружённым этими вязкими взглядами. Где-то там должен стоять Том. Если, конечно, он не посчитал, что следить за этой процессией ниже его достоинства.       Даже если и смотрел, Гарри бы его не разглядел: очки остались валяться в коридоре. В порядке ли они вообще? Видеть вокруг себя пространство больше похожим на то, что видно в запотевшем стекле на постоянной основе так себе… Нет, это не важно. Бывало и хуже. Не стёклами в глаза разбились, и ладно.       Теперь шаги были слышны слишком отчётливо. Каждый — как удар камня о землю в огромном каньоне, отдающийся многогранным эхом. Действительно, как на эшафот. Такое заумное, даже красивое название места для казни… Кто его вообще придумал?       Взгляды готовы сожрать. Выпотрошить. Они насмехаются, и Гарри хочется просто провалиться под землю, не существовать здесь и сейчас.       Дверь кабинета директрисы закрылась. Гарри уже был здесь, и за это время поменялось только расположение бумажек на столе. Только здесь, помимо коридора, стены обклеены зелёными обоями, зато с привычной кирпичной кладкой снизу, что-то отдалённо напоминающее диван, два шкафа из потемневшего от старости дерева с добавлением стекла на верхних дверцах, за которыми лежат стопки документов. Под потолком висит одинокая выключенная лампочка. Здесь его родственники избавились от него, здесь дядя Вернон сидел нервно, потому что недо-диван под ним скрипел от каждого движения, здесь тётя Петунья поджимала столь же нервно губы, скорее всего волнуясь, что кто-то прознает всё-таки о Гарри и их поступке, и репутации семьи конец.       Безмолвная миссис Коул полезла в нижний ящик одного из шкафов и достала оттуда розги. Несколько связанных вместе деревянных палок, наверняка оставляющих ужасные следы. Сердце Гарри даже не ёкнуло. Если только чуть-чуть.. боль это не страшно, бывало явно хуже. — Вперёд, — женщина кивнула на недо-диван, который про себя Гарри будет звать лавкой. Да, лавкой с количеством обивки меньше, чем в мягких игрушках, которые жертвуют приюту.       Гарри стянул с себя штаны, переступив через штанины. Здесь холодно. Без штанов его ноги с будто неестественно торчащими коленями выглядят совсем плохо. Тонкие, как палки.       А ещё это унизительно. Слишком уязвимым Гарри чувствует себя, но заталкивает чувство стыда подальше — не до него сейчас. Он уже сорвался на эмоции, и вот к чему это привело.       Рёбра втыкаются в жёсткую обивку лавки, когда он послушно укладывается, будто протыкают её. Они втыкаются вообще в любые поверхности, на каких Гарри лежит животом. Он бы не удивился, останься на этой чёртовой красной обивке дырки после его рёбер. Это было бы даже забавно, наверное. Можно было бы даже воспринять за чудо. Жалко только, что этому не бывать. — Считай вслух.       На бёдра приземляются с мерзким шлепком прутья. Больно. Гарри прикусывает губу, но, понимая, что ему надо, вообще-то, считать, вместо этого вжимает пальцы в деревянно-тканевую поверхность лавки. — Один, — судорожно выдыхает он, впечатывая в деревянную часть лавки ногти. Гарри не знает, что будет, если пропустить счёт. Скорее всего, начнут заново. Осталось ещё девятнадцать.       Второй удар и тот же шлепок по считай что костям. По крайней мере, для Гарри ощущения такие, будто бьют напрямую по костям. Могут ли кости вообще болеть. — Два. Осталось ещё восемнадцать.       Гарри считает, и считает.. не пропускает ни одного удара. Бёдра горят, будто их жгут раскалённым металлом, в голове только пульсирует только “больнобольнобольно..” Если подумает о чём-то другом — не сможет выдавить из себя следующую цифру.

***

      Уже наступали сумерки. Небо сине-серое, но в закутке его не видно — сюда едва попадает только желтоватый свет лампочки. И тихо. Ну, кроме криков Билли, приглушённых во благо спасения от миссис Коул.       Генри нравился шум. Ну, тот гам, наполненный смехом, хлопками и выкриками. Это сейчас был не он. Похоже было на злое шипение и сдавленные вздохи. — Генри, мать твою дери, ты идиот? Совсем осмелел? Какого чёрта?! — Билли прижимает за ворот рубашки Генри к стене, давит ему на грудную клетку костяшками, почти душит, — ты нам все планы сорвал, гнида!       Они снова в этом закутке, чтобы внутряковым разборкам никто не помешал — ни воспитательницы, ни крикливые девчонки. Стив снова примостился у стены и наблюдал. Интересно, Мари ведьма и всё подстроила, или это просто совпадение такое? — Чёрт.. да это не я предложил! — гнусаво возражает мальчик с бегающими глазами, пытаясь смотреть куда угодно, только не на чужое лицо.       Выглядит он, мягко говоря, ужасно. Нос, как сказала воспитательница, сломан и забинтован в кучу слоёв белой марли, пропитанной спиртом. Глаз всё ещё заплывший, и весь он в синяках и ссадинах таких, будто на него напало человека два. Стива передёргивает от этой картины. А второй раз передёргивает из-за сказанных слов.       Если сейчас всё раскроется — им с Мари конец. Боже, он жалеет сейчас о каждом сказанном слове за всю свою жизнь.. Хотя, ему-то ничего не будет, наверное. Вот именно, что наверное — он же не начал чморить девчонку за какие-то глупые слова и не посчитал их оскорблением. Посчитает ли их оскорблением Стаббс — вопрос хороший.       Но решительно старается не подавать вида, с напускной скукой рассматривая силуэты в темноте. — А кто? — кажется, Стаббса это только сильнее разозлило. Генри умоляюще схватил его на запястья. — Да девчонка эта! Как её.. Мари? Мари, точно! Они со Стивом перетирали за это утром, здесь же. Он-то отказался, а мне показалось это.. х-хорошей идеей…       На последних словах он совсем затих под взбешённым взглядом, протыкающим насквозь, словно ножом. А у Стива кровь замерла в жилах. Они со Стаббсом друзья. Он не тронет. Не тронет же? Его нет, а вот Мари да.       С другой стороны, Мари сама виновата ведь. Нечего было такие идеи предлагать. А Стив на совесть чист, он чистосердечно отказался от предательства товарищей. Наверное.