Залётные птицы

Загаси лампаду, когда хочешь: я познаю мрак твой и полюблю его.

Рабиндранат Тагор.

"Залётные птицы".

Выдался на редкость пасмурный день, и даже рассветное солнце с трудом пробивалось через густые тучи, что заволокли небо. Все знаки указывали на грядущую бурю, которая внушала страх и тревожность, ведь стихия подобна богам — против её мощи нельзя спастись, и если она грянула, остаётся лишь молиться о том, чтобы каким-то чудом она помиловала и обошла тебя стороной. Прошло уже десять дней с момента пробуждения Се Ляня, которые он провёл в болезненной дрёме, а недолгие часы бодрствования посвящал разговорам с Хуа Ченом и наблюдением за тем, как тот рисует. Юноша всегда с интересом смотрел за процессом создания новых картин и был безмерно рад увидеть, наконец, всё вблизи, не стесняясь себя обнаружить. Хуа Чен управлялся с кистью так ловко, будто она и была естественным продолжением его тела. Тушь мягко разливалась по рисовой бумаге, создавая умиротворяющие разводы и переливы. Казалось, мужчина мог просидеть так весь день, но, пусть он и был увлечен работой, на самом деле ни на секунду не забывал о присутствии журавля и очень чутко относился к любым переменам в его состоянии, будто все его чувства обострились лишь ради того, чтобы не упустить чего-то важного. В тот день он также занимался живописью, расписывая изящную трёхстворчатую ширму для местного богача. С каждым часом она становилась всё живее и красочнее, а в самом центре начали вырисовываться контуры белоснежной птицы с жемчужными перьями, пролетающей на густым лесом в загадочную даль, известную лишь ей одной. Журавль на ширме гордо расправил крылья, освещавшие туманные чащи леса, и точно самое прекрасное существо на этом свете не позволял отвести от себя глаз. Се Лянь, всё это время наблюдавший за художником, выглядел очень сосредоточенным, и даже мягкая улыбка сползла с его лица. Созерцание такой картины — мягкой, но бесконечно глубокой и пленяющей — будоражило дух любого, кто способен был проникнуть в таинство искусства. Там, под кожей, в центре его груди, учащённо билось сердце, захваченное неподконтрольной ему горячкой. Журавли волочили свои бессмертные жизни, раздавая перья десяткам и сотням избранных, которые за все эти века добивались звания «выдающихся» или «крайне талантливых», но редко встречались те, кто могли бы зваться истинными перлами среди художников, диамантами, сверкающими ярче остальных. Они могли не просто создавать прекрасные картины, но покорять чувства людей, вызывая в них тягостный трепет, онемение или даже безумство своими картинами. Мастерство Хуа Чена было изящным и лёгким, но линии его картин покоряли точностью, будто каждый росчерк находился именно там, где сама судьба назначила ему быть. И вот сейчас юноша видел, как движется рука, что могла так любовно и смертоносно обходиться с холстом, и не мог вымолвить и слова. Но неожиданно Хуа Чен поднялся на ноги и выпрямился, недовольно смотря на тушечницу, которая, к его недоумению, оказалась почти пуста. — Вот чёрт, — пробубнил он себе под нос. Се Лянь на секунду замер, а затем резко вышел из оцепенения и растерянно поморгал, силясь понять, что пошло не так и почему мужчина выглядит таким недовольным. — Что-то произошло? — Спросил он Хуа Чена тихим, почти неосязаемым голосом. — Сань Лан вспомнил о чём-то, что его огорчило? — Вспомнил. — Он положил запачканную ладонь на лоб, и та оставила забавные черные пятна на его белоснежной коже. — Я оставил новую тушь дома, а те запасы, что хранились в мастерской, кажется, подошли к концу. Но делать нечего, — он отложил кисть, — продолжу работу позже. Се Лянь мягко улыбнулся и сел на край кровати, чтобы быть немного ближе к мужчине. — Но ведь это не такая уж большая проблема, верно? Твой дом совсем близко, а день только начался. Почему бы не зайти за тушью и продолжить работу после полудня, когда в комнате будет больше света? — Дом близко, только вот… — Переживаешь, что пока тебя не будет, за мной явится толпа крестьян с вилами? Сань Лан, — очень мягко произнёс журавль, — в тот день я был ранен и едва оставался в сознании, сейчас же я смогу постоять за себя. — Ты и сейчас ранен, — напомнил Хуа Чен, и его взгляд будто бы потемнел, скрывая злость на кого-то, кого не было в этой комнате. — Это правда, но я чувствую себя намного лучше. Вот, видишь, — Се Лянь поднялся с кровати и сделал пару ловких движений руками, — я могу двигаться и не дам себя в обиду простым смертным. Я ведь… всё же не человек, Сань Лан. Наши тела пусть и не выглядят столь устрашающими, тем не менее куда сильнее, чем ты мог бы себе представить. Пожалуй, будь я здоров, смог бы поднять тебя одной рукой, усадить на плечо и бегом пронестись вокруг деревни, даже на запыхавшись, — засмеялся он. Хуа Чен улыбнулся уголками губ при мысли о том, как выглядел бы мужчина его роста на чьём-то плече, да ещё и при беге. — Гэгэ воистину невероятен! Журавль застыл на мгновение и густо покраснел от такого обращения. В нём не было чего-то непристойного и липкого, что бывает во фривольности певичек по отношению к их клиентам, не было и того формального почтения, что диктуется обычаем почитания статуса и возраста. Просто это обращение, «гэгэ», звучало таким мягким и близким, что когда Хуа Чен произнёс его своим глубоким голосом, да ещё и в сочетании с ноткой озорства, присущей самой его персоне, это неминуемо заставило кровь прилить к щекам. — Не нужно смеяться надо мной, Сань Лан, — возразил он. — Я ведь говорю совершенно серьёзно. Тебя не будет от силы час, а то и меньше, какова вероятность того, что что-то случится? С людьми я справлюсь, а если речь про божество, то, поверь мне, ему не нужно ждать, пока ты отлучишься, чтобы придти по мою душу. Хуа Чен тяжело вздохнул. Доводы юноши были вполне разумны, да и мало кто знал, где находится его мастерская. Но всё же тревога от того неизведанного, что таилось за тем безумным вечером, когда он увидел окровавленное тело юноши у своих ног, не покидала его сердце ни на секунду. Пускай последние дни и полнились приятными мгновениями умиротворения, всё же где-то там, в укромных уголках его души, с каждой секундой усиливалось чувство надвигающейся угрозы, которую он будто бы неосознанно считывал во множестве мыслей и знаков. В произошедшем было слишком много непрояснённых обстоятельств. Кто, а главное зачем выпустил те стрелы? Кто вообще мог это сделать, ведь журавли не просто птицы, но божества, обладающие магической силой… И почему именно этот журавль, что не вмешивался в распри богатых и мирно пролетал над крестьянскими поселениями? Журавль был прав, говоря, что, вероятно, обычные люди не смогут навредить ему в добром здравии, однако, кажется, и не они стали первопричиной его бед. А может… Из множества роящихся в голове вопросов и измышлений его выдернул приятный голос, что от раза в раз успокаивал его сердце своим ровным тоном с каким-то летним оттенком, который делал низкие мужские нотки живыми и текучими. — Сань Лану и правда не следует переживать, — произнёс он. — Я не хочу быть для тебя обузой, тем более после того, что ты для меня сделал. Я действительно бесконечно благодарен и даже не знаю, какие подвиги должен был совершить в прошлой жизни, чтобы заслужить такую доброту. — Тебе не нужно совершать никаких подвигов, чтобы заслужить мою доброту. Только не тебе. — Что? — Удивлённо спросил Се Лянь. Его тело наполнилось непонятным теплом, когда он услышал эти слова, но Хуа Чен лишь уклончиво улыбнулся, давая понять, что решил не вдаваться в подробные объяснения. — В любом случае, — продолжил журавль, — тебе действительно стоит сходить за тушью, чтобы ты мог продолжать свою работу. Кто знает, сколько ещё тебе придётся за мной ухаживать. — Он неловко засмеялся, но за этим смехом, казалось, скрывалась притаившаяся боль, которую он не хотел или не мог облечь в слова. Мужчина слышал эту боль, но не знал, как мог бы помочь. Пожалуй, для таких ситуаций нет универсального решения, как и нет правильных слов, что могли бы исцелить чью-то преданную душу и собрать сердце из осколков, замазав трещинки. Он снова чувствовал себя тем мальчиком — маленьким и беспомощным — который мог лишь простирать руки к небу и молить о помощи, которую, он был уверен, не получит. Хуа Чен делал всё, что мог, но понимал, что этого всегда было мало, чтобы по-настоящему помочь. Он мог лишь наложить повязки с целебными травами и обтереть тело обеззараживающими отварами, но он не мог вылечить ту рану, что оставили на сердце, не мог помочь столь дорогому существу снова воспарить высоко в небо, не мог даже сказать, что рядом с ним журавль будет в безопасности. Что мог он сделать как человек, как мужчина? Куда ещё он мог пойти и чему научиться? Правда в том, что Хуа Чен был всего лишь смертным, и дела богов были для него слишком большими и неподъёмными. Поэтому он делал всё, что мог, хотел быть рядом так долго, как возможно, и не просил ничего взамен, ведь когда ты искренне любишь кого-то, тебе ничего и не нужно в ответ, лишь бы видеть, что этот кто-то здоров и счастлив. Где-то там, далеко-далеко в чужеземье мудрые люди назвали это словом «агапэ», и были правы, выделяя этот вид любви как особенный и самый искренний из всех. — Хорошо, — согласился мужчина. — Туда и обратно. Снаружи, кажется, назревает буря, и я очень надеюсь, этот учёный зануда сможет прийти вечером, чтобы поменять повязки. — Доброй дороги, — ласково ответил Се Лянь. — Со мной всё будет в порядке, возвращайся скорее, пока совсем уж не распогодилось.

***

Буря настигла Хуа Чена на обратном пути, когда небо разразилось оглушающим грохотом, и сквозь облака прорезались сверкающие прожилки. Природа завывала своим всеобъемлющим басом, и деревья накренялись из стороны в сторону из-за порывов сильного ветра. Мужчина с трудом переставлял ноги, и дорога домой грозилась занять по крайней мере вдвое больше времени, чем он рассчитывал. Лес заволокло тьмой, и из-за этого он уже не выглядел таким мирным и доброжелательным, как в погожие дни. Звери попрятались по своим норкам, и даже птицы не пели, предвкушая грядущее бедствие. Поляна, на которой несколько недель назад он нашёл юношу, посерела и поблекла, будто, лишившись Се Ляня, потеряла всю жизнь и краски, на которые была способна. На траве всё ещё виднелись следы крови, и даже проливные дожди, прошедшие днями ранее, не смогли смыть эти пятна человеческой жестокости. Он шёл вдоль деревьев, придерживаясь за массивные ветви, чтобы порывы ветра не сносили его с ног, и, на секунду остановившись, чтобы отдохнуть, заметил где-то в густых кустах, росших в паре чи от него, какой-то странный отблеск, будто по земле рассыпались маленькие звёздочки изумрудов, сверкающих под яркими вспышками молний. Хуа Чен нахмурился и проворно пробрался к кустам, всё ещё не отпуская ближайшие столбы могучих деревьев, которые единственные в этом лесу могли бы послужить опорой для такого маленького и слабого человека в непогоду. Мужчина наклонился и подобрал крохотные осколки чего-то твёрдого, что при ближайшем рассмотрении оказалось частичками чистейшего серебра, которые имели странную неправильную форму. То, что такая вещь находилась здесь, в лесу, было безусловно странно. Ещё сложнее было объяснить то, что серебро подобного качества находилось именно здесь, поскольку торговцы через эту поляну никогда не проезжали, а у крестьян, что жили в ближайшей деревне, таких драгоценностей водиться просто не могло. Но тут на него набросился очередной порыв холодного ветра, и Хуа Чен решил не задерживаться вне дома, бросив серебро в небольшой льняной мешочек, висевший у него на поясе. Не прошло и получаса, как он добрался до мастерской, которая упорно стояла на месте, несмотря на титанические усилия бури. Удивительно, что столь старая постройка могла так стойко выдерживать стихию, лишь временами поскрипывая под её напором. Хуа Чен приблизился к старой двери, намереваясь зайти внутрь и осесть на пол от усталости, но вдруг услышал какой-то глухой стук, треск, а затем удар, будто что-то тяжёлое повалилось на пол. Он судорожно ворвался в помещение и побежал в ту комнату, где ранее утром оставался Се Лянь, но в постели его не оказалось. Мужчина старался держать себя в руках, но паника готова была захлестнуть его с головой. Он бросил сумку и побежал в конец дома, туда, куда водил юношу ранее, чтобы показать свои картины. Журавль действительно оказался там. Он сидел на полу в углу тёмного помещения, уткнувшись лицом в колени, и надрывно рыдал, не обращая внимание на влетевшего внутрь Хуа Чена. Его плечи дрожали, а перед голыми ступнями рассыпались осколки старого зеркала, которое от ненужности давным-давно покоилось под куском белой ткани. Мужчина отдышался, подошёл ближе и опустился на колени, положив руки Се Ляню на плечи. Он не был уверен, что произошло, но догадывался, опустив глаза на голые ветви крыльев, которые распластались по полу. Перья на них оставались такими редкими, что трудно было представить, будто ранее они были чем-то, что могло поднять в небеса величественное и бессмертное божество. Журавль ни разу не обмолвился о своих крыльях с первого визита своего друга, но разве не очевидно было, что такая рана не могла зажить столь быстро? Как должен был чувствовать себя Се Лянь, день ото дня осознавая, что там, за его спиной, ничего не осталось? Что то, что было его гордостью и силой, развеяно по ветру и украдено теми, кому он так стремился помочь? То, что он считал смыслом и своей жизнью, погибло в одночасье, рухнуло точно дамба без основания прямо у него перед глазами, когда он ничего не мог с этим поделать. — Я не думал, — задыхался он, — не думал, что теперь они выглядят так. Я знал, что с ними не всё в порядке, ведь магии во мне почти не осталось, но как же… Сань Лань, как же я мог представить, что в действительности от меня осталось лишь это? — Он протянул дрожащую руку к перу, что одиноко торчало среди мягкого пуха, облепившего ту часть крыла. — Неужели всё, чего я теперь стою — это уродливые обрубки за моей спиной? Что… что мне делать с этим уродством? Юноша был не в себе, его бил озноб, и Хуа Чен мягко обнял его, прижимая дрожащее тело к промокшей от ливня, но всё ещё тёплой человеческой груди. Он нежно гладил волосы, пытаясь успокоить и забрать себе хотя бы половину того горя, что один человек просто никак не смог бы выдержать самостоятельно. — Для меня, — начал он, — это, — коснулся пера, — и это, провёл ниже по пуху, — самое прекрасное, что я видел в своей жизни. — Прекрати, — хотел было возразить Се Лянь, но Хуа Чен перебил его, продолжив то, что давно должен был сказать. — Я не видел ничего чудеснее и изящнее, и ничего не беспокоило моё сердце сильнее, — продолжил он уверенным голосом. — Оглянись вокруг, что ты видишь? Се Лянь промолчал. Они сидели в просторной комнате, увешанной множеством свитков и обставленной десятком ваз, которые расписал Хуа Чен своей собственной рукой. На каждом из этих изящных предметов красовались белоснежные птицы, гордые и величественные. Где-то они парили высоко в небесах, озаряя небо ярким светом, где-то отдыхали у сверкающих прудов или прятались в густых лесах, делая их угрюмые чащи светлее и чище. Их окружали десятки сюжетов, но их главные герои оставались неизменными из раза в раз. — Тот свиток в углу… Видишь? Се Лянь приподнял взгляд и слабо кивнул. — Это ты, — произнёс мужчина. — И та ваза, тот свиток, та ширма, узор на стене. Ты видишь их? Се Лянь снова кивнул. — Это всё ты. Тогда ночью, когда ты пролетел над моим домом, я понял, что никогда в жизни не увижу ничего прекраснее этого. Твои крылья, эти жемчужные перья, удивительны, но вовсе не они заставили меня нарисовать всё это. Журавль слегка приподнялся и посмотрел Хуа Чену в глаза. В них скрывалась искренность и решимость, надежда, боль, страх. Этот мужчина перед ним старался быть таким сильным, но на самом деле оставался таким же хрупким и ранимым, как и он сам. — Твоё благородство, твоя доброта, твоя забота, твоя внимательность, каждый твой маленький жест для меня важнее всего в этом мире. Только ты, — тихо продолжил Хуа Чен, — только ты один смог увидеть столь никчёмного человека и дать ему шанс выкарабкаться из бездонной пропасти, в которую он тогда стремительно падал. Только ты всегда оставался рядом, пусть и скрытно. Только ты хотел делиться со мной чем-то, что нравилось тебе самому. Только ты дарил мне поэзию, чтобы я тоже смог увидеть то прекрасное, что видел ты, чтобы я понял те смыслы, которые познал и ты, чтобы я, никчёмный человек, мог созерцать красоту, скрытую от глаз даже тех, кто стократ лучше и сильнее меня. — Голос Хуа Чена задрожал. — Только ты во всём этом холодном мире способен был согреть меня даже в самые морозные зимы, которые я переживал десятки раз, пока не смог добиться хоть чего-то. Прошу, — прохрипел он, — умоляю тебя, не говори, что всё это никуда не годится сейчас, когда ты всё ещё рядом. Сейчас, когда всё ещё греешь меня своим теплом, своей добротой и улыбкой. Мне не нужно ни одного пера, если я буду знать, что ты есть на этом свете. — Но ведь с этими обрубками я так уродлив, Сань Лан, — промычал журавль в ответ. — Как же впредь я смогу вдохновить тебя на что-то, если выгляжу так? Все эти птицы, — он обвёл рукой комнату, — прекрасны, но мне более не стать таким, как они, таким, как нравилось тебе, таким, каким я вдохновил тебя на все эти образы. Ведь крылья не отрастут вновь, и я больше никогда не смогу парить под облаками. Ведь больше ни один художник не родится от моего пера, и ни один талант не воспарит в порыве вдохновения. Кто я такой без всего этого? Кто я без того, что было частью самого моего естества? Кто я, если не могу больше делать то, из-за чего ты и можешь говорить мне эти слова? — Ты тот, кем был для меня всегда, — ответил Хуа Чен, — в богатстве и бедности, в горе и в радости ты останешься собой, даже если что-то в твоём внешнем облике и изменилось. Ты останешься добрым и искренним, храбрым и сильным. Ты останешься тем, благодаря кому я прошёл этот путь и не сломался. А все эти образы, — он указал туда, куда ранее указывала рука Се Ляня, — лишь отпечаток того, что ты взрастил в моём сердце за долгие годы. Они лишь внешний облик, как и картина для поверхностного зрителя, который не видит дальше собственного носа. И лишь тот, кто сможет заглянуть в глубину, в само естество этого образа, ощутит лёгкость и трепет, узнает умиротворение и погрузится в радостное созерцание того, что гораздо важнее контура, в который заключён сюжет. Ведь сюжет — это лишь череда событий, как и наша кожа — лишь вместилище и кокон того, что таится у нас внутри. Но что действительно важно — так это смысл, сокрытый в них, чувства, которые мы способны ощутить при знакомстве с ними. Вот, что действительно имеет хоть какую-то ценность. — Спасибо. — Се Лянь попытался унять дрожь и обнял Хуа Чена в ответ. — Спасибо тебе за всё, Сань Лан.