Залётные птицы

Топор дровосека просил рукояти у дерева.

И дерево дало её.

Рабиндранат Тагор.

"Залётные птицы"

С событий той ночи минул без малого десяток лет, и старые эмоции, гноящиеся в душе, развеялись, точно прах по ветру, от которого остался лишь хрупкий силуэт ветхой лесной лачуги. Крыша в ней была починена и больше не пропускала снег и дождь, пусть и не оградив помещение от пробирающего в зимнюю пору холода. Тем не менее, сейчас она была воспоминанием, которое с горечью болело, но затем плавно перекрашивалось в тонкое, почти неосязаемое ощущение кисти в руке, что выводила линии на самой знаменательной картине в жизни юноши. Нет. Уже не юноши — мужчины. Он всё ещё возвращался сюда каждый раз, стоило ночи выдаться особенно звёздной, в надежде ещё хоть однажды почувствовать дуновение ветерка от взмаха мощных жемчужно-угольных крыльев и увидеть, как лунный свет одаривает их своим сиянием. Это прекрасное воспоминание он нежно хранил глубоко-глубоко, где его не достанут другие люди. Он помнил ясные глаза, отливающие цветом золотого ореха, их нежно-снисходительный блеск и желание всеми силам, как только возможно, утереть слезы укутанного в дырявый плед ребёнка бархатом своих перьев. Мужчина провёл пальцами по свежей траве, покрытой утренней росой, поднялся на ноги и проследовал вперёд, отдаляясь от хижины куда-то вдоль окраины леса, где открывался умиротворяющий вид на деревню, что пестрила разномастными одеждами крестьян, высаживающих свежие посевы. Их крепкие спины то сгибались, то выпрямлялись вновь в каком-то лишь им ведомом ритме, что, сплетаясь, создавал едва ощутимое чувство некой братской слаженности, свойственной лишь людям, день за днём проводящим время на одном поле. Он смотрел на них тем взглядом, в котором едва ли возможно уловить какую-то единую эмоцию — так противоречивы и притуплены временем они были. С одной стороны, мужчина бесконечно симпатизировал и завидовал их слаженности. При взгляде издалека они казались одной семьёй со множеством родственников, которые сталкивались, ссорились, но вечером непременно ужинали за одним столом и обменивались новостями, посмеиваясь над глупыми шутками за кружкой неплохого домашнего вина. Это тепло манило его как мотылька на огонь, что каждый раз, подлетев слишком близко, бывал ослеплён чужеродностью и опасностью этого света, который отвергал его маленькую мотыльковую жизнь. Этих людей окружал запах молодых посевов или зрелого, перемолотого зерна, они купались в свете восходящего солнца и умывали пыльное после тяжёлого дня лицо его закатными лучами. Но где-то там, в глубине, мужчина помнил и другую сторону этих людей. Это и была причина, по которой его взгляд никогда бы не принял тот снисходительный, нежный оттенок, каким баловали любящие возлюбленных или же братья своих маленьких сестёр. В его взгляде, далеко-далеко, отпечаталась память о прошлом, где эти же лица кривились при виде маленького мальчика, а затем уже юноши, что мог зайти в их тёплые гнёзда лишь с неохотного приглашения хозяев, да и то лишь на совсем краткий миг, требуемый для написания очередного письма. Он не был в обиде на них и не винил за то, каким жалким когда-то был. Всё же мы сами несём ответственность за свою судьбу и совершаем выбор, влекущий за собой череду последствий. По крайней мере, он предпочитал считать именно так. Но стена, выросшая между ним и другими людьми, едва ли могла бы исчезнуть, даже истончившись со временем под напором его новой жизни, где уже не было места презрительным взглядам и той утомлённости из-за одного лишь его присутствия рядом. Гонимый этими мыслями, он шёл всё дальше и дальше, слегка углубляясь в лес, освещаемый лучами предзакатного солнца. Они окрашивали густые кроны деревьев в медовые тона, и казалось, что прямо сейчас, лишь чуть напрягши нюх, можно будет уловить нотки чарующе сладкого аромата, пьянящего своей томлёной мягкостью и расслабляющего своей бесспорной естественностью. Глаза художника улавливали даже самые непримечательные детали, пытаясь запомнить очередной миг, чтобы потом, когда-нибудь в будущем, облечь его в живописный образ податливо струящейся тушью. Это была привычка, сопровождающая его с самых ранних лет, когда кисточка едва ли могла прочно держаться в его слабеньких детских ручках. Так, к тридцати годам мужчина знал всю красоту и уродство мира, который день за днём окружал его и в котором он был разве что незначительным гостем, способным лишь исподволь наблюдать за мерным течением жизни. Его нос улавливал хвойные нотки, перемешанные со сладковатым запахом опутывающих ноги трав, уши слышали переливистые голоса птиц и шёпот лесного ручья. В этом всём было нечто трепетное, но при этом успокаивающее, что дарило ему ощущение жизни, движения и гармонии. И всё же в этот раз чудилось, будто было нечто неправильное. Он остановился и прислушался к звукам леса, который, казалось, жил так, как жил днём ранее и ещё сотни лет до этого. И всё же… Голоса. Вот, что было не так. Совсем тихие, едва различимые голоса, тонущие в лесной чаще, которые лишь на короткие мгновения пробивались через окутывающие его звуки. Невозможно было различить слова, но мужчина был уверен, что говорят они что-то недоброе. Впрочем, когда это было его делом? Он давно принял решение не вмешиваться в чужие распри и жить так, как жил до этого — не попадая на крючок людских страстей, ведь уже долгое время его сердце горело лишь одним единственным смыслом. То было пламя, но такое, что не сжигало изнутри, согревая плавными переливами в морозную ночь. Оно охватывало его мысли, растапливало заледеневшие чувства и тянуло вперед, не позволяя сдаваться. Его имя едва ли можно было описать одним лишь словом: существуя на стыке искусства и образа, оно множилось в необъятное разнообразие ощущений, Мужчину вело вглубь неясное чувство тревоги, которое он не мог подавить даже усилием своей уже твердой к тому моменту воли. Ему казалось, будто там, вдали, происходит нечто очень и очень важное, и если он не откликнется на этот зов, сожаление и покаяния станут тем, чем он будет жить до самого конца. Этот лес не был таким непроходимым, какими бывают дикие, одинокие чащи, где отсутствуют какие-либо знаки, способные привести тебя хоть куда-то. Ветви были податливы, а тропы, петляющие по земле, ровными и располагающими к прогулке. Однако сейчас мужчина не мог наслаждаться этой податливостью и расположением, потому что сердце в груди билось быстро и тревожно, вдребезги раскалывая атмосферу, окутывавшую его нежными объятиями. Это чувство нельзя точно описать словами, оно было похоже на... страх? Не тот, что заставляет тело занеметь и отдаться в руки необузданного хаоса, но тот, что гонит в неизведанное «вперёд», где ждёт либо спасение, либо смерть. Он не мог противиться, переставляя ноги в беге, будто само нутро говорило ему двигаться в том направлении. И, выбежав на открытую местность, где тонкий слой ещё свежей травы опоясывали молодые деревья, он увидел картину, которая выбила весь воздух из его лёгких. Там, на траве, под ногами у толпы, лежал юноша в белых, измазанных в грязи одеждах. Он свернулся в маленький комочек, обняв рукой своё израненное плечо. Его волосы смешались с землёй в полном беспорядке, будто по ним прошёлся с десяток-другой людей. По щекам текли тонкие дорожки слёз, а кожа в некоторых местах полнилась лиловым разноцветием. Этот человек казался разбитым и беспомощным в окружении крестьян. И дети, и взрослые обступили его вокруг и о чём-то громко спорили, то и дело перебивая друг друга. Казалось, будто они были стаей стервятников, спустившихся с деревьев за очередной жатвой и не сумевших поделиться добычей. Мужчина не мог разобрать их слов, потому что собственное сердцебиение снова и снова перебивало толпу своим непрерывным гомоном, раздававшимся в ушах. Он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь привести дыхание в норму, и, наконец, смог распознать причину народного раздора. Эти люди, чьи голоса сплетались в неприятную какофонию, пугавшую даже лесных птиц, яростно спорили, кому положено больше перьев. «Мой ребенок первым нашёл это!» — Выкрикнул один из крестьян, отличавшийся самой крепкой фигурой, что возвышалась среди других зловеще угнетающей скалой. «А вот и нет! Мой сын тоже был с твоим ребёнком! Значит, у меня такие же права на него, что и у тебя!» — Перебила его маленькая суховатая женщина с пшеничного цвета кожей, обсыпанной стайкой солнечных веснушек. Она бойко двинулась вперед прямо на здоровяка, совсем без страха демонстрируя тому своё пылкий нрав. «Такая диковинка точно должна принадлежать всей общине, иначе куда же это годится?» — Добавила древняя старуха, неподвижно, но гордо стоявшая чуть поодаль от здоровяка и неугомонной крестьянки. В их руках переливались жемчужно-белые и угольно-черные перья, в некоторых местах окроплённые каплями алой крови, что своим невероятным контрастом то и дело притягивали взгляд. Казалось, будто люди готовы были сцепиться друг с другом, лишь бы прибрать побольше этих странных перьев. И неважно было мужчина то, женщина или ребёнок. «Возможно, нам не стоит забирать их себе? Всё же это сокровище, которое можно возжелать лишь даром, люди не должны обладать им и уж тем более забирать силой. Возможно, нам стоит помочь этому человеку... существу». — Голос прозвучал так тихо, что практически никто не обратил на него внимание. То были слова робкого юноши с видом молодого ученого, выделявшегося среди других людей бледной кожей и куда более щуплым телосложением. Какой-то старик всё же услышал и забранился на него, от чего юноша сжался, будто желая прямо сейчас стать таким крохотным, чтобы никто больше не замечал его и без того неявного присутствия. Разглядев перья более детально, мужчина нахмурил брови и подошёл ближе, пытаясь протолкнуться через селян, что оказалось весьма непростой задачей. Толпа точно отторгала его, не желая показывать то, что прятала за своими загорелыми телами. Но человек был упорен, расталкивая людей локтями и упорно пробиваясь вперед. А когда наконец пробился, его тело окаменело, будто бы вмиг растеряв все силы. Он рухнул на колени, протянув тонкие пальцы к затоптанным волосам и бледному, перепачканному в грязи лицу. А затем чуть ниже, к шее, к лопаткам. Туда, где окровавленными ветвями громоздились большие, выпотрошенные до самых костей крылья…