Княжна II

      Всё, что Витя видел своим преимуществом, против него же и обернулось.              Тишина и одиночество салона иномарки не дали ничего. Обдумать происходящее Пчёла не мог, — потому, что случившееся до сих пор ему чудилось сверхреалистичным сном — и тогда беззвучие взорвало голову вакуумом. Включать магнитолу Витя даже и не пробовал; видит Бог, если б тишину разорвал голос какой-нибудь блядоватой певички, то он бы машину посреди Ленинградского проспекта оставил и пешком дошёл бы до «Софитов».              Тем более, погода располагала.              Морозная, но не до невозможности холодная, ночь была темна. Сугробы на территории театра убирали аккуратно, не было в них грязи от песка, они по сторонам от дорог лежали мягкими кучами, напоминающими вату, к которым не прикасалась никогда рука человека.              Витя так бы и смотрел на эту красоту, если б не грызущее внутренности волнение и постепенное остывание салона.              К театру он приехал, а вот выйти из машины не решался. Даже смешно; если боялся, то зачем в принципе приезжал? Да и чего было бояться? Навряд ли удавку на шею накинут сразу, как перейдёт порог — Вагнер бы своё детище пачкать не стал бы. И точно уж не своими руками бы…              Подсветка колонн была включена. Витя это счёл за опознавательный знак, что «хозяин дома». А театр от света снизу казался ещё массивнее, чем при свете дня.              Кобура потирала нижние позвонки; «Кольт» так и просился в ладонь.              Что-то в грудине и ниже будто зашевелилось, вынуждая Пчёлу глубоко вздохнуть. Выдохнуть. А потом, на очередном вдохе, рывком заглушил машину и вышел из неё до того, как успел передумать.              Он почти взлетел по ступеням и задумался, стоило ли заходить через главный вход в двенадцатом часу ночи — двери могли быть заперты. Но взялся за ручки, и те поддались с большой охотой.              Холл встретил знакомым, но малость подзабытым интерьером: высокие стены, большие окна, крупные лестницы, ступени которых чем-то походили на мраморные… Возвести такой пантеон в разваливающемся Союзе стоило больших сумм и связей, Витя уж не понаслышке это знал.              Но Вагнер не был скуп ни на деньги, ни на блат — почти десять лет «Софиты» держали марку. Если не игрой русско-немецкой труппы, то эпатажным ремонтом — как минимум.              Тогда громом над ним раздалось:              — Добро пожаловать.              Так, что сначала Витя подумал — с ним говорили через колонки. Он поднял голову так резко, что было чудом, как не защемило шею. Обернулся влево.              На лестнице, ведущей к кабинетам директоров и режиссёров, сценаристов и зкукооператоров, на Пчёлкина смотрел Спиридонов. Собранный с иголочки даже ночью, Константин ничуть не походил на уставшего человека, мечтающего лишь о подушке и постели.              — Доброй ночи.              Кристиан остановился на месте. Пчёла тоже не делал шагов ни сторону, ни вперёд, а потом мысленно над ситуацией откровенно заржал, сдержавшись, чтоб вслух не разразиться гомерическим хохотом: вот уж информативная у них получается беседа!.. Но Витя старался, насколько это возможно, оставаться камнем: не дёргать веком, не горбить спину, не стучать по полу носком.              Зато внутри у Пчёлы всё было ни разу не каменным. Живое. Оттого и болящее, колющееся, ноющее.              Вагнер без лишних слов и движений поманил Витю за собой, принявшись неспешно подниматься. Парой спешных шагов Пчёла дошёл до лестницы, пытаясь Кристиана нагнать, и даже несколько раз через две-три ступеньки перескочил; в голове нарисовалась схема переплетения множества кабинетов и коридоров театра, уже покрывшаяся толстым слоем пыли.              Если б Пчёлкин один оказался в «Софитах», то с огромной вероятностью бы запутался в окружении дверей из красного дерева. Но когда Вагнер пошёл выше третьего этажа, на котором располагался некогда Анин кабинет, Витя смекнул, куда они шли.              Балкончик VIP-ложи, с которого можно было рассмотреть весь зрительный зал, как на ладони, был пуст и тих — как было всегда, когда на его пороге оказывался Вагнер. Обычно принимая воцарившееся уважительное молчание за приветствие, Кристиан проходил гордым Атлантом через немногочисленную высокопоставленную толпу. Теперь же тут не было ни души.              Вагнер стал вдруг походить на одинокого старика, пришедшего в свою халупу.              Витя взглянул на зал. Он, как и много лет до того, равнодушный к любым проблемам за исключением тех, что раскрывались на сцене, распластывался под балконом, и до партера вниз было несколько метров так точно.              Через перила перевалишься — и костей не соберёшь.              — Герр Пчёлкин, вы будете слишком злы, если я отложу любезности до более удачного момента и перейду сразу к делу?              Против он не был, напротив, хотелось скорее понять, чего Кристиану было надо и свалить из театра, в котором, кажется, кроме них и вправду не было никого.              Но и так сразу переходить к «делам», о которых не имел никакого представления, не собирался.              — Только если ответите на некоторые мои вопросы, — выдвинул Пчёла в ответ своё требование, чем-то походящее на ультиматум. И снова с каким-то замедлением до него дошёл смысл и риск сказанных слов.              Грубо? Нет, вполне резонно. Право имел узнать, на кой чёрт понадобился.              Тем более после того, как почти было канул в воду для всех и вся в Москве.              Немец поджал челюсти так, что о скулы его можно было порезать бумагу, а то и листы профнастила, но по итогу только коротко махнул руками — излишество — и качнул головой:              — Пожалуйста.              Пчёла сразу же выпалил:              — Откуда вы взяли мой номер?              Так резко, что стало ясно, как в полдень, как это Витю волновало. И чёрт знает, оказал ли он этим себе медвежью услугу, воспользуется ли Вагнер этой его нервозностью позже. Конкретно в тот миг Пчёлкин чхать на эти игры хотел, хотя и продолжал правилам следовать.              Кристиан только понимающе качнул головой и, в привычно литературной манере своей ведя диалог, довольно скоро перетёкший в монолог, проговорил:              — Ну, Виктор, вы забываете о многом… Я, всё-таки, далеко не последний человек в окружении герра Кальба. Ещё не забыли об этом? — прозвучало почти угрожающе, почти злопамятно. — С моих наводок он, в принципе узнал о вас, об Исмаиле и вашей идее…              Но Пчёла не купился:              — У Кальба нет моего нового номера.              — Но у Паула есть номер его помощника, герра Бёме, — согласно кивнул ему немец почти разгорячено. — А Маркус — не только его правая рука. Он, по сути, его телефонная книга. И, да, Маркус вашего телефона тоже не знает. Но он знает телефон Исмаила.              Если у Вити лицо не дрогнуло в неравномерной смеси обиды, злости и смирения, то это было бы сродни чуду.              А Пчёле не оставалось толком ничего, кроме как на это самое чудо надеяться.              — Хидиев?              — Нет. Фрау Пчёлкина.              Будто выстрел раздался. Он обернулся так, что вся нервность, натягивающая связки до того, стала казаться чем-то незначительным. Витя на Вагнера взглянул, а сам едва чувствовал, как тело стало казаться чужим — будто душа прочь рвалась:              — На кой чёрт?!..              — Она была единственной, у кого был ваш номер, — Вагнер только снова чуть развёл руками, в одной из которых тлела сигарета. Пчёла постоял с миг, предчувствуя перегревание крови и последующим за этим взрыв.              Сердце тогда к горлу подскочило, что Витя почти прошипел, сдерживаясь, чтоб с балкона не спустить Вагнера:              — А вам в голову не пришло, что я не просто так не распространялся о своих контактах?              — Я не вчера родился, — вернул ему немец с чем-то, откровенно напоминающим высокомерие учителя, которого ученик пытался поймать на хитрости. — Разумеется, не просто так вы вдруг перерубили все связи. И мне даже было бы интересно узнать, что стало причиной такой… перестройки на западный курс.              А ведь ковролин на балконе красный… Если малость Вагнеру лицо подправить, то и улик никаких, кроме прорех в улыбке Спиридонова, не найдётся.              — А-то не знаете, — Витя почти зубами скрежетал и потянулся за портсигаром. — Уж не поверю, герр, будто бы до вас не дошла информация о терроре машины Филатова.              — Не знаю, до кого эта информация могла не дойти, — вернул ему Вагнер так, что Пчёла с силой сжал сигарету, она едва не сломалась напополам, и протянул Вите своё персональное огниво.              Пчёлкин прикурил, и с первой же тягой его вдруг так зашатало, что он сел на соседнее от Кристиана место.              «Зажигалка у него каким, бля, газом заправлена? Метаном, что ли?»              Спиридонов затянулся, а выдохнул густым, почти что белым клубом дыма. Струи витиевато расползались по сторонам.              — Конечно, последствия взрыва убрали достаточно быстро… Но новость было уже не остановить; в течение, наверное, часа знала вся криминальная структура. Какие-то горожане, может, и проморгали слух, но вот мы…              — Кого вы понимаете под «нами»? — спросил Пчёла с такой требовательностью и строгостью, что, будь у него в руке нож, то его бы острие точно уткнулось Вагнеру в грудину.              Герр же затянулся неспешно, почти чинно. Пчёлкина бесило это. Будто его имя, слова и указы ни во что не ставили. Терпеть такого не мог, прощал эдакое единицам.              И Вагнер в число избранных явно не входил.              — Всю криминальную структуру столицы в принципе. Без определенных имён и кличек; вы, думаете, осознаете, что попытка убийства Белова — в первые полчаса шёл слух именно о покушении на Александра — не могла пройти мимо кого-либо, — и Вагнер, пафосный жлоб, с перил театра сдувающий пылинки, вдруг стряхнул пепел на пол ложи. — Но, возвращаясь к вам…              Кристиан чуть бровями дёрнул, словно в кожу у него была вшита тонкая проволока, какую кто-то потянул.              — Меня причина, по которой вы решили… начать в вашей жизни новую главу, не столь интересует, Виктор. Совсем другое дело — последствия вашего решения.              — Хватит заговаривать мне зубы.              Пчёла затянулся, выдохнул мало дыму. Много в себя проглотил и, наверно, пепел бы тоже в себя вобрал, если б мог. Но был не в состоянии.              Прогоревший табак брусочком рухнул под подлокотник, и оранжевый огонёчек вдруг так привлёк Витю, что он подумал — если Вагнер снова станет улизывать от ответа, то он горящим концом в глаз ему ткнёт. Бог видит, ткнёт…              Вагнер на этот указ, в ответ на который любой уважающий себя криминалитет на оппонента наводил пистолет, ничего не сказал. Даже ухом не повёл. Под ними был целый зал почти на тысячу мест, и двери Константин за собой не запирал, а Пчёла себя вдруг почувствовал запертым в клетке из стекла прочного.              Даже если и выстрелит — не покинет это место. Только рикошет словит.              — Что такого вы сказали Ане, что она дала мой телефон?              — Правду.              Он упустил момент, когда Вагнер стал его так бесить:              — Какую ещё правду?!..              «Да и с какого перепугу всем вокруг вдруг стала так важна правда? До этого она никому нахер не сдалась, а тут теперь, все, как угорелые, только и бегают за ней. А сейчас-то что?! Смешно аж»              В самом деле, смешно выглядело: сначала Исмаил, уверяя невесть кого в важности справедливости, ему подобную лапшу на уши вешал. Теперь Вагнер, хитрый до мозга костей, вдруг упомянул о правде. Что, может, вообще, все вокруг сговорились?!..              Кристиан перед собой смотрел немигающим взглядом, что могло даже показаться, будто он был мыслями глубоко внутри себя — туда, докуда не докричишься. Когда под Витиным локтём скрипнул стул, он одновременно очень честно и очень просто, почти равнодушно, ответил всё-таки:              — Я сказал Анне, что мне нужна ваша помощь, герр Пчёлкин. И ни разу не соврал фрау.              Витя себя чувствовал волчком, который вокруг себя крутился извечно долго, а в сторону сдвинуться не мог. Разговор шёл по кругу и никакого результата, кроме росшей агрессии Пчёлы, что самого его пугала своей силой, с тихим хрустом ломающей кости, не приносил.              Мысленно он приметился, о какую часть лица Вагнера потушит сигарету, если в ближайшие минуты ответа не услышит, а вслух только сказал, выдыхая через рот:              — Я здесь, как вы и хотели. Теперь, может, услышу, зачем?              — Разумеется, — благосклонно качнул головой Кристиан так, будто стрелки часов не показывали за полночь, а время у обоих не было ограничено. — Докурим только.              Витя ткнул сигарету в подошву ботинка. Вагнер всё понял.              Они с кресел встали, и Пчёла последовал снова за Кристианом, который двинулся в сторону двери, уводящей в коридор. Витя там не был никогда — обстоятельства не складывались таким образом, чтоб у бригадира была острая необходимость посетить «теневую» сторону «Софитов».              Дорога, составляющая эдакий «потайной ход», была узка, пряма и относительно темна. Пчёла бы ничуть не удивился, если б пахло сыростью подземелий и катакомб, но до носа дошёл только запах дорогой древесины.              Вагнер шёл почти вслепую. Пчёлкин думал, и в такт каждому шагу, каждому удару пульса одна мысль в голове сменялась другой: то он рассуждал об убранстве театра, что в полной красоте раскрывалось даже в коридорах, куда не каждому можно — и не страшно – ступить, то думал о помощи, какую мог бы оказать Кристиану, но какую даже условно не представлял…              В боковых стенах коридора иногда встречались двери, но Витя им не удивился — вероятно, то и были «VIР-залы», где решались вопросы культурно обогащающихся криминалитетов. Сильнее его поразило, что в какой-то момент ровный пол под ногами сменился ступенями лестницы, какими обычно оснащались эвакуационные выходы.              — Куда мы идём? — осведомился Пчёла в момент, когда в полумраке не разглядел одну из ступеней и шагнул мимо неё. Сердце вмиг выпало из груди, будто та была распорота когтями гризли.              Вагнер, если и вздохнул в раздражении, то того за Витиными хлопками по стенам в попытках поймать равновесие слышно не было.              — Основные документы остались в моём кабинете. Этот путь короче, чем если бы мы обходили, откуда пришли.              «Не думал, что ты, чёрт, помимо всего прочего ещё и бюрократ»              На деле же Пчёла ничего не сказал; если Вагнеру нужна помощь с какими-то отчётностями, то это так же, как оправдано, так и глупо. У Вити никогда проблем с бумагами не было, он в этом деле мастак.              Но куда делась надежная бухгалтерия немца, если ему позарез именно Пчёлкин потребовался?              К удивлению Пчёлы, замудренный ход вёл прямо к кабинету Вагнера: Кристиан дверь открыл и очутился в коридоре, а прямо по левую его руку был дверной проём, ведущий в приёмную гендиректора.              Те ещё катакомбы. А так и не скажешь.              Гендиректор себя чувствовал рыбой в воде, но то не удивительно. Пройдясь к столу, он сел на место. Некоторые секунды посидел неподвижно, о чём-то думая, и, наверно, сидел бы ещё дольше, если б не наткнулся на взгляд Пчёлкина, без приглашения севшего напротив.              Ему уже ничего не надо было — ни приглашений, ни разрешений, ни указов. Только ответы были нужны.               И в какой-то момент, который Витя мысленно отметил переменным, Вагнер среди обилия документов на своём столе достал и протянул Пчёле какой-то слишком большой — для отчетностей — лист бумаги.              Только когда бывалый бригадир, на секунду сомнительно нахмурившись, взял его в ладони, то понял, что лист был чертёжным.              Тонким грифелем — таким тонким, что, чтоб увидеть его, нужно было прищуриться — на листе чертили макет зрительного зала. Партер, амфитеатр, ложи, балконы разных ярусов, обилие декоративных элементов на стенах, резные колонны…              Даже чертёж зала дышал пафосом и помпезностью. У Пчёлы ненадолго зарябило в глазах, когда он попытался сосчитать количество мест в ряду бельэтажа.              Вагнер сидел всё то время, что Витя на план смотрел. Тишина ночного часа прерывалась ходом стрелок трёх часов: двух пар на запястьях и одних над входной дверью. Мельком у Кристиана дёргалась нога, но он это понял, только когда встал и, не дождавшись от гостя никаких слов и вопросов, уточнил:              — Что скажете?              Пчёла не знал, что говорить. Потому, что пока слабо что понимал вопреки выразительной интонации в голосе Спиридонова, которая проявлялась лишь в моменты, предзнаменовывающие триумф. Чтоб точно не попасть впросак, аккуратно протянул:              — Выглядит многообещающе, — а потом, малость вдохновлённый будто благодарящим хмыканием Константина, добавил: — «Софиты» станут только лучше после ремонта, герр Вагнер.              И понял, что в этот самый просак и угодил, когда Кристиан остановился, как солдат, и будто даже перестал дышать. Вагнер брови свёл заметно на переносице, что на миг они будто даже сошлись в единую.              — Ремонт… — задумчиво повторил немец, а после пары гулких ударов стрелки часов вдруг снова хмыкнул: — Вот, значит, что вы подумали?              — А что не так?              Кристиан снова какие-то секунды не отвечал, — но у него, видать, особенность мышления, строения мозга таковая, что ему необходимо время перед тем, как ответить.              — Да нет. Всё, в принципе, так. Я бы на вашем месте думал бы о том же самом…              А потом подошёл, из-за спины Пчёлы взял лист в руки. Поменял на целую папку чертежей, и Витя, вглядываясь в рисунки, чувствовал, как у него от представлений перехватывало дыхание.              Планировки холлов, кабинетов, цехов, буфета, гардероба Пчёла толком даже не запоминал, не отмечал высоких потолков, хрустальных люстр и плит под мрамор, — вот как они были хороши — и если б его попросили макеты описать, то Витя бы вспомнил одно слово.              Роскошь.              — Только вот есть одно «но», герр Пчёлкин, — подметил Вагнер, когда бывалый бригадир в сторону отложил планировку обновленного санитарного узла с большим, во всю стену, прямоугольным зеркалом над раковинами. — Капитальный ремонт театра мне бы обошёлся ровно в ту же сумму, какую я вложил в «Софиты» за все годы его жизни.              — Это, думаю, того бы стоило, — парировал в ответ Пчёла и убрал рисунки в сторону. Сидеть спиной к Вагнеру он счёл неразумным, но подскакивать на ноги было ещё хуже.              — Но, всё-таки, герр, я не понимаю. Чем я могу помочь?              — Стоило… — Кристиан услышал, кажется, только первую часть его слов, мимо ушей пропустив вопрос.              Витя начал мысленно отсчёт; до десяти не скажет, чего надо — и уйдет. Видит Бог, уйдёт…                     «Не уйдешь. Аня-то о встрече с Вагнером в курсе»              Пчёла челюсти поджал, а сам хотел приложиться виском о тупой угол, чтоб хоть как-то оправдать ноющую боль в голове и всём теле сразу. Хоть прям бери и падай замертво, но слишком просто…              И что теперь? Как вести себя, что говорить?! Отнекиваться, прикидываться, будто Вагнер ему не звонил? Или врать, отговариваясь, что, мол, герру потребовалась одноразовая помощь с какими-нибудь бумажками?              Нет, не вариант. И даже не потому, что Анна, при желании до истины докопаться, Вагнеру без лишних усилий наберёт. А потому, что врать уже откровенно заебало.              Ложь во благо, может, и существовала, и Пчёла сам её творил ради собственного и чужого спокойствия, но блага в свете последних событий Витя представлял слабо.              Хватило последствий чуть было не вскрывшейся «аферы», касавшейся имени и чести Исмаила. Доврался до той степени, что без какой-либо подушки безопасности остался.              Теперь, если падать — то биться насмерть. А насмерть Пчёле нельзя, никак нельзя, не теперь, не сейчас, и позже нельзя упасть!..              Вот же ж блядство.              — …Но лучше убить двух зайцев, герр Пчёлкин, чем пристрелить одного. Не находите?              — Герр Вагнер, — Витя, может, был и в состоянии сдержать себя, чтоб «кличку» немца проговорить куда более вежливым тоном, но желания на то уже не осталось совершенно. Скрипя зубами и всеми косточками в районе шеи, Пчёла в очередной раз напомнил:              — Чего вам надо?              Вагнер снова на какие-то мгновения затих — и снова для того, чтоб правильно обдумать свои слова. Но в этот раз молчание его затянулось; Кристиан в руки себя старательно пытался взять, чтоб не свернуть Пчёле шею.              Ведь мог, за спиной у него стоял, надо было лишь руки правильно положить и сделать всё резво, без промедлений.              Чтоб ясно было, что терпение у него, пусть и Божеское, но не бесконечное. Отнюдь не бесконечное.              — Я, вижу, вам не терпится… — на выдохе подметил Кристиан, а сам так же, как глубоко выдохнул, вдохнул: — Я буду краток, — ведь, подумал, сам себе этим легче сделает, если услышит наконец от Пчёлы чёткое «да» или чёткое «нет» и прекратит уже мучить себя и бригадира, в штыки воспринимающего все попытки относительно вежливого диалога.              — В канун Рождества я открываю в Берлине второй театр.              И тогда у Вити ненадолго земля ушла из-под ног, хотя он и сидел на стуле, а казалось, будто провалился в пустоту. По крайней мере, туда полетели внутренности, одна за другой, отчего в груди у Пчёлы опустело.              — Так это… — Пчёла нашёл силы в себе спросить, даже не откашливаясь. — …берлинские «Софиты»?              — Да, — Кристиан кивнул генералом так, что острым подбородком мог оцарапать ключицы, и вернулся в кресло. Завёл историю, которую Витя уже куда охотнее мог выслушать, или хотя бы постараться, от начала и до конца.              — Я родился в России. Я вырос в России. И работаю тоже здесь, но в то же время и будто работаю в Германии, где, в свою очередь, получил образование и встретил людей, меня сделавших тем, кем я являюсь сейчас. И долгое время меня устраивала жизнь на две страны; мои друзья приезжали в Москву, и некоторые бизнес-партнёры совмещали приятные туристические поездки с работой «за рубежом»… Хотите выпить?              — Я за рулём, — отсёк Пчёла.              «А ещё мне нужна трезвая голова»              — Как угодно, — пожал плечами Вагнер и, поднявшись с места, направился к секретеру. Из-за затемненного матового стекла на герра оттуда смотрели выстроенные в ряд бутылки алкоголя, который получить можно было только при великой дипломатичности и сговорчивости.              — Но, знаете… Времена меняются, в новостях все реже встречаются какие-то позитивные заголовки. Хотя и кажется, да, куда уж хуже?              — Нет предела у двух вещей: совершенства и убожества.              На какие-то мгновения Кристиан так и замер с откупоренной бутылкой и квадратным стаканом, а, обернувшись, кивнул с лицом глупым, но глазами горящими. Так же и кивнул — глупо, но доверчиво:              — Да… Да, может быть, так и есть… — забулькал в стакане коньяк. Пчёла по запаху, как ищейка, смекнул, что Вагнер пил. Точно не бодяга.              — К чему я веду, герр Пчёлкин. Чеченская компания Дудаева держала в напряжении не только нашу страну. О ней знал мир. О ней знают и помнят. А ещё… — Кристиан мотнул бокалом, полным почти наполовину, куда-то в сторону Вити, но значительно ниже уровня головы: — Её боятся.              — Война на Кавказе прекратилась уже как полгода.              — Во-первых, до того она длилась полтора года. А за те полтора года… многое было: Будённовск, Гудермес, Кизляр как минимум. Вы просто не до конца представляете, что и сколько об этом говорили за рубежом.              — Представляю, — Пчёла пообещал себе самолично кадык вырвать в случае, если отведёт взгляд и проиграет этот незадачливый раунд игры в «гляделки». — В тот период я работал как с чеченцами, так и с немцами, герр Вагнер, не забывайте об этом.              — Пусть так, — Кристиан махнул, а после принял Витины условия и ответно в него взглядом впёрся так, что и выиграть, и проиграть страшно.              — Но, во-вторых, герр Пчёлкин, война вернётся. И вы это знаете.              — С чего бы ей возвращаться? — Витя фыркнул так выразительно, что чуть было в открытую не заржал. — Хасавюртовские соглашения, по большей части, были написаны под чеченцев. Им рыпаться без толку.              — Только до нового тысячелетия. А потом снова встанет вопрос о состоянии республики. И всё по новой, вот увидите, а-то и раньше, вся эта куралесица…              — Бред.              — Не верьте, — хмыкнул Вагнер и снова чуть отпил. Витя, чисто технически, в «гляделки» выиграл: — Это ваше право. Как равно и моё право верить лишь во временное затишье на Кавказе. Вот встретимся с вами через несколько лет и поговорим, кто из нас был ближе к правде. Но, снова, мы отвлекаемся!.. Такого мнения, как я, придерживались и придерживаются многие мои друзья и коллеги. Которые просто боялись ехать в Россию, чтоб не попасть в ситуацию, сходную с больницей в Ставрополе.              Пчёла помнил. До Будённовска им, точнее, домам Хидиева, было около двадцати километров, но четырнадцатого июля девяносто пятого царила такая тишина, что звуки стрельбы, кажется, долетели аж до границы Кабардино-Балкарии.              Или то Витя себе с нервов, какие отрицал, закуривал и малость запивал, всё напридумывал…              — Ваши коллеги и друзья, герр Вагнер, параноики.              — Лучше временами перебдеть, чем недобдеть, — вернул ему, как запустил обратно бумеранг, Кристиан. Потом отпил ещё раз и, не встретив от Пчёлы каких-либо попыток продолжения политдебатов, вернулся снова к театру, в котором сейчас, по отчётам архитекторов, сколачивалась сцена и укладывались позолоченные плинтуса:              — Знаете… всё так сложилось. Так, что мне сделалось просто необходимым иметь… «точку» и в Германии: там многие мои друзья, там валюта. Там… причина, по которой я хочу быть в Берлине чаще.              Пчёла спросил раньше, чем подумал, насколько сильно ему был нужен ответ:              — Вы про фон Кох? — и поправился под враз отяжелевшим взглядом герра, догадываясь, что, спроси у него кто так про Аню — и в следующий же миг на пол бы полетели чужие зубы: — Точнее, Рохау?              Вагнер снова дал себе несколько секунд. Даже меньше привычного; по истечению пары ударов механизмов часов Кристиан чуть приосанился и, безобидно оттопыривая нижнюю губу, подметил:              — Да нет, Виктор, Карла больше не Рохау. Она снова фон Кох, — и добавил так, что Пчёла ничуть не сомневался: в возвращении девичьей фамилии той девчонки, застрявшей в теле относительно взрослой фрау, Вагнер играл далеко не последнюю роль:              — Она развелась с Вильямом.              — Вы не ответили на главную суть вопроса.              — Потому, что под друзьями, оставшимися в Берлине, я в первую очередь подразумеваю как раз Карлу, — Вагнер почти ушёл от ответа, но движением кадыка вверх-вниз по шее и словами: — И, конечно, я скучаю по своему другу здесь…              Себя всё-таки выдал. И понял это почти сразу; об этом сказали враз сузившиеся зрачки и щеки, что красными пятнами стали выделяться на лице.              Пчёла злорадствовать не стал.              Спиридонов подошёл бы к окну, если б оно было в его кабинете, но вместо того ограничился тем, что осмотрел сложенные чертежи, разметки и планы филиала «Софитов». Осмотрел одновременно с отцовской любовью и придирчивостью, известной лишь докторам:              — И, в конце концов… Статус. Он тоже решает многое. Вы, думаю, это понимаете; межгосударственные предприятия — это всегда интересно. В Москве «Софиты» привлекали и обычных посетителей потому, что были русско-немецким театром. В Берлине будет такой же фурор, я знаю, о чём говорю.              — Герр Вагнер…              В ответ он только руку вскинул, останавливая:              — Я помню. Я и так краток, — и затих, чтоб снова выпить. Ничуть не хмелел. Пчёла не знал, насколько то было плохо или хорошо.              Когда на дне бокала осталось коньяку примерно в два пальца толщиной, гендиректор добавил:              — Но есть одно «но». Сначала, да, надо работать на имя, чтоб потом оно работало на тебя. Но далеко на этом инерционном толчке… не уедешь. А московский филиал «Софитов» держался на плаву благодаря его театральной труппе. И руководству.              И Пчёла тогда понял. Так, что на миг оглох, не услышав Спиридоновского:       — Бросать берлинский филиал на произвол судьбы и брать туда, кого попало, я не хочу.              Когда слух вернулся, была тишина. Вагнер ждал. А Витя не то, что язык проглотил. У него будто языка в принципе и не было никогда.               Выдавил что-то из себя. Что-то такое жалкое, что даже сам не понял, что сказал, спросил или попытался воскликнуть. И окончательно сотрясло, придавило, сжало Пчёлкина в узел, когда Кристиан сказал:              — Виктор. Я хочу, чтоб берлинский филиал был в ваших с Анной руках.              Как тесаком рубанул. И были бы у Спиридонова окна в кабинете, то Пчёла бы увидел, как ночное небо рассекло белой молнией, слепящей ничуть не хуже взрыва атомной бомбы.              Сердце зашлось, и руки задрожали так, что Витя того не видел, но чувствовал — окажись у него в ладонях планировки новых залов, так ими бы мог обмахиваться, как опахалом. И он знал, что нужно соглашаться, иных вариантов не было — всё складывалось как нельзя лучше, да и не находился Пчёлкин в том состоянии, чтоб выпячивать в сомнениях нижнюю губу.              Но желудок, почти пустой, своим содержанием подскочил к горлу. Витя, раскрыв рот, выпалил отнюдь не согласие:              — Почему мы?              Вагнер на стуле откинулся так расслабленно, что его колено даже ударилось о стол, когда Кристиан пытался одну ногу перебросить через другую. Этот удар Пчёле чем-то напомнил удар судейского молотка.              — А почему нет?              «Почему нет?!» — какая-то часть у Вити спрашивала то же самое. А он в такой же, как и Спиридонов, расслабленности, больше напоминающей неумение здраво оценивать возможности и риски, пожимал плечами.              — Раз у вас в Берлине много «друзей»… — предположил Пчёла. — …то мы — далеко не те люди, о которых в подобной ситуации думаешь в первую очередь.              — Друзей в Берлине у меня много, — не стал отрицать Кристиан. — Только вот театрального режиссёра среди них я не припомню.              Витя ничего не ответил. Потому, что после такого объяснения обычно бьют по рукам и расходятся с воодушевляющим чувством, давящим рёбра. И Пчёлкину действительно лёгкие давило, но не столько от красочных фантазий, что как по взмаху волшебной палочки нарисовались перед глазами.              Как-то уж слишком благороден и бескорыстен был Вагнер. Даже странно.              Кристиан смочил горло коньяком. А оно сохло и сохло снова, от немалого процента алкоголя только сильнее проявлялась жажда, во рту оставляя кровоточащие язвы. Взгляд скосил на Пчёлкина, который молчанием своим ставил под сомнение уверенность Вагнера, что вопрос с руководством в Берлине решен.              Что, неужели заднюю даст?              Константин добавил, чуть оттянув ворот рубашки, и раскрыл часть своих карт, припрятанных в рукаве этой самой рубашки:              — Поймите. Работать сразу на два города я не смогу; несмотря на то, что есть люди, тянущие меня в Берлин, эти люди есть и в Москве. И если бы пришлось делать выбор, то я бы выбрал Россию. А мне пришлось выбирать. Потом, я видел, как в сделке герра Хидиева заинтересованы обе стороны: сам Исмаил и Паул. Они договорятся, я это понял сразу. А, значит, чеченцы осядут в Берлине. Вы с ними.              Пчёла слушал, терпя горьковатый привкус во рту, какой, наверно, знаком был только людям с больной поджелудочной. Говорить Вагнеру, что они с Хидиевым теперь идут разными дорогами, Витя не планировал. Потому молчал.              Колено мелко стало дёргаться, а пятка – ходить вверх-вниз.              — А Анну Игоревну…              Бригадир обратился в слух настолько, что, кажется, мог наперёд услышать все слова, мысли Кристиана, какие он держал в голове и на языке, но ещё озвучить не успел.              — Я в театре всегда видел. Это её удел, Виктор, и вы сами это могли наблюдать.              Здесь Пчёла и спорить не смел. Только повернулся к Вагнеру лицом; шея скрипела, словно кости в ней были кем-то перемыты до такой степени, что потеряли способность к трению.              — Ваша жена обладает достаточным авторитетом и духом, чтоб выстроить по струнке труппу, но при этом не держать её в ежовых рукавицах. Это — оптимум для любого начальника.              — Перед Аней тоже был выбор: вести переговоры с Кальбом или руководить театралами, — припомнил Пчёлкин, позже осознавая, что своим замечанием вряд ли кому-то там сыграл на руку.              Вагнер прищурился, что у Вити ладони сделались сырыми, и то же самое уточнил с острой хитрецой:              — Вы пытаетесь меня переубедить?              Витя впервые ответил честно:              — Не знаю.       Вагнер какие-то секунды посмотрел на Пчёлу внимательно, явно пытаясь найти сомнения, какие планировал развеять, и вопросы, на какие думал ответить. Ответить кристально чисто, если это потребуется, чтоб решить вопрос с верхушкой берлинских «Софитов». Потому, что уже всё посчитал и расчётом остался более, чем доволен.              — Вы не совсем правильно… озвучили условия выбора, перед которым оказалась фрау Пчёлкина, — чуть громче шепота проговорил Кристиан в момент, когда у Вити на висках выступили капли пота от мысли, что ему всё-таки удалось отговорить гендиректора от рассмотрения их с Аней кандидатур.              — Она не думала между театром и переговорной процессией Хидиева. Она думала между театром и вами.              Пчёлкин сидел неподвижно, а глаза вдруг зажгло, словно в них кто-то сыпанул красного перца. И он голову отвернул, когда Вагнер, кажется, готовый на всё идти, чтоб добиться своего, добавил:              — Точнее, Анна не думала. Она всё решила. Наверно, сразу.              Витя ничего не сказал. Потому, что в голове его нарисовалась картина, как его Аня на этом же самом кресле сидела и смотрела смело на гендиректора, не прогибаясь ни под угрозы, ни под просьбы вернуться на место театрального режиссёра, какое уже успела нагреть, но не побоялась отдать другому. Пчёла это видел будто со стороны, слышал, как, несмотря на уверенность слов супруги, железный её стержень в очередной раз сгибался под невообразимым углом, делая Анну чем-то вроде вездесущей отмычки, способной открыть любые двери. Видел, слышал, а сам едва находил в воздухе то, чем можно было бы дышать.              Она бросила то, чем жила, что её отвлекало от всего плохого. Без сомнений бросила. А Пчёле только и оставалось, что довольствоваться ею…              «Не достоин. И навряд ли когда-нибудь буду» — в очередной раз для себя вынес приговор Витя. Приговор, который Аня исправно снимала, помилуя, но который в этот раз снять не сможет.              Потому, что Пчёлкин про него ничего не скажет.              «То, что дело «общее» оставил… Меньшее, чем мог ей за всё пережитое отплатить. И даже близко не отплатил»              — Не боитесь?              — Чего именно?              — Что, если перед ней снова встанет выбор, — работа или семья — она выберет не то, что бы вам хотелось?              Вагнер тогда так уверенно мотнул головой, словно Кристиан и свои, и его, и даже Анины мысли, желания и размышления знал:              — Перед ней этого выбора не встанет, если вы будете с ней, — и до того, как у Пчёлы с тихим хрустом льдов сломалась ещё парочка рёбер, Кристиан добавил:              — Изначально я даже думал попросить у Анны чести усадить её в кресло генерального директора. Потому, что в театре, наверно, нашлось бы только два человека, которым я мог эту должность доверить — сама фрау Пчёлкина и покойная фрау Сухорукова. Но Виктория уже как четвертый год мертва, а Анна предрасположена к творчеству настолько, что было бы преступлением взваливать на неё обилие отчётностей, — а потом добавил, чуть оттопырив снова нижнюю губу:              — И, к слову, у них с Карлой уже налажен контакт; как для незнакомого режиссёра, так и для фрау фон Кох было бы огромным стрессом заводить новое знакомство.              — Причём здесь ваш «друг»?              Вагнер дёрнул щекой так, будто у него лицевой нерв защемило. Витя не удержался от короткой усмешки, какой по отношению к себе увидеть бы не хотел.              Ничего, будет Кристиану уроком, что вещи надо называть своими именами.              — Карла изъявила желание попробовать себя в роли сценариста. На постоянной основе.              Пчёла сам не заметил, как снова хмыкнул. У него пульс особо сильно отдавал в вены, что пролегали рядом с брюхом, отчего казалось, будто сердце стучало где-то в кишках.              — Что смешного? — сразу же ощетинился Вагнер.              Витя его реакцию понял так, как, наверно, сам себя не всегда понимал, и качнул только головой, которая могла бы, вероятно, в угол отлететь, если б Пчёла свой ответ задержал хоть на миг:              — Ничего. Просто не подумал бы никогда, что вы поддерживаете кумовство.              — Это не кумовство, — к удивлению, Кристиан только больше тогда оскалился, будто попыткой сгладить углы Витя их обточил до остроты лезвия. — Это — правильное использование полезных знакомств. И не делайте вид, будто меня не понимаете; если у меня есть сценарист, готовый работать, и режиссёр, соскучившийся за своим делом, то зачем мне искать этих людей среди незнакомцев?              — У вас не один режиссёр. Анин помощник, он тоже неплох…              — Призовин ещё не дорос до Берлина, — резко осёк Вагнер так, как учителя хулиганов не отчитывали на родительских собраниях. — Слишком вспыльчивый. Ему ещё многому стоит поучиться здесь.              Пчёла не сказал ничего, только про себя подметив, что с каждым его ответом Спиридонов вдруг с неожиданной для себя резкостью постепенно выходил из себя. Хотя его и понимал; будь на месте Константина, то точно бы уже запустил в голову ломающегося придурка, каким был, стакан из-под виски.              В голове что-то щелкнуло, точно коротким замыканием. Витя только тогда понял, что ему откровенно заглядывали в рот, что беседовали уж слишком вежливо для реалий их дела, в которых большой честью был разговор на «вы». И стало страшно, что следующей же своей «кабенящейся» фразой он терпение Спиридонова исчерпает, взорвёт, как иголочкой взрывали надувной шарик. Что все разговоры о театре, способном в своих стенах собрать сливок немецкого общества, окажутся не больше, чем пустым сотрясанием воздуха, а в голове Пчёлы появится на одно отверстие больше — и отверстие это по ширине будет совпадать с дырой от пули десятимиллиметрового калибра.              Надо было заканчивать. Протягивать Вагнеру руку или вставать, уходить, напоследок бросая односложное: «Я подумаю», зная, что по взгляду, походке и голову Кристиан уже узнал ответ. Но язык к ночи, к усталости, раздражению и волнению, сделался Витиным врагом.              Он головой тряхнул, словно по ней кто-то ползал, и почти было выплюнул:              — Вы так говорите, будто Анна уже согласилась снова работать в театре.              — Нет, фрау в принципе не знает о новом театре в Берлине, — качнул головой Вагнер и снова оттопырил губу.              Пчёла заметил, что этот жест Кристиан допускал, когда лукавил, и только планировал это предъявить герру, так он добавил:              — Но я надеюсь, что вы окажете на саму Анну и её решение влияние. Не только как муж. Но и как генеральный директор «Софитов», герр Пчёлкин.              И всё лукавство стало сразу понятным и ясным, как в самый полдень. Витя чувствовал сердце сразу всюду, словно оно у него было не одно, и каждое из сердец — в груди, животе, пятках — ныло тянущей болью. Он взгляду не оторвал от гобелена на стене и, снова чуть было не плюясь, приказал:              — Прекратите меня так называть.              — Привыкайте; в Берлине никто не знает, кто такой Пчёла.              — Вы сделали это специально, — вдруг перевёл стрелки Витя, поняв, что вариантов у него в принципе и не было. Даже если и учесть, что ему было на руку согласиться, Пчёла довольствоваться этим не мог.              Потому, что будто оказался в углу.              Вагнер непонимающе на него взглянул, даже ни разу не вскинув брови. Бывалый бригадир тогда всё-таки к нему лицом повернулся и, чувствуя, как распалялся — как и думал — с каждой фразой всё сильнее, объяснился в ответ на незаданный вслух вопрос:              — Специально вышли на меня через Аню. Потому, что при таком «посреднике», она будет в курсе новых «Софитов». И даже если бы я и хотел отказаться, то не смог бы этого сделать при таких обстоятельствах…              — Захотите отказаться и оставить супругу в неведении, то сможете это сделать, — прервал его Вагнер и потянулся куда-то в ящики стола.              Пчёле почудился звук, будто кто-то разорвал бумагу, а кобура очень уж сильно потёрла тогда позвонки поясничного отдела.              — Я вам дам такую возможность.              «Прям, блять, сама доброта. И готов на месте директора потесниться, и прикроет, если преемник даст заднюю…»              Пистолет просился в чешущуюся ладонь. Витя ждал, надеясь не проморгать момент, когда будет оправданной необходимость из-за пояса выхватить ствол.              Вагнер на стол выложил заколку-крабик. Витя её точно помнил в Аниных волосах. Язык вдруг высох напрочь.              — Захотите — скажете, что через вас я хотел ей передать вещи, какие фрау Пчёлкина оставила в кабинете. А если возникнет вопрос, почему именно сейчас, то скажите, что Михаил Янович затеял в кабинете ремонт и разбирал все ящики, шкафчики, тумбочки…              На словах о ремонте Пчёла сам не понял, как скосил глаза к разрисованным планам новых помещений такого же нового театра в Берлине. И сам не понял, как усмехнулся, тихо, почти неуверенно в том, что услышал, что понял и узнал. Что получил в предложение.              Пост генерального директора берлинских «Софитов» напоминал сыр, и Пчёлкин до сих пор не понимал, находился этот кусочек в мышеловке или на блюдечке с голубой каемочкой. Всё складывалось удачно, даже слишком удачно для него, человека, не имеющего права выбора в ситуации, в которой оказался, но и Вагнера уличить во вранье не удалось. Или его попросту было не в чем уличать?              Пчёла на мысли себя поймал, что ни за что бы уже с уверенностью не ответил. Кроме одного: работа ему была нужна.              Часы отметили ровно час ночи, когда Вагнер, давший щедрые секунды на размышления, в которых Витя тонул, как в зыбучих песках, нарушил тишину. Уточнил:              — Так, что, по рукам?              И протянул Пчёле ладонь. Витя посмотрел: перед ним была рука Кристиана, а слева от неё на столе лежала, поблескивая зубчиками, Анина потерянная заколка.              Он сидел на стуле, но чувствовал себя так, будто бы стоял на распутье.              В Москве начался далеко не последний снегопад.