Никаких «нас» больше нет

— И что ещё ты хочешь со мной обсудить? Если будешь упрекать меня снова, я развернусь и уйду. Не трать более моё время напрасно. Фёдор — человек занятой. За каждую секунду его свободного времени пеклись родители, а неугомонный младший брат действовал на нервы не меньше. Его жизнь — сплошные занятия, лишь учёба и жёсткий контроль, убивающие в нем всю тягу к чему-либо. — Поговорить хотел. О нас. — А мне казалось, что мы уже всё уяснили. Достоевский разворачивается, а снег под его ногами хрустит, разбивая глухую вечернюю тишину. Гоголь, юноша более неспокойный, спотыкается о собственные ботинки и чуть не падает, хватая рукав чужой куртки. Ему кажется, что он вот-вот навсегда упустит своё самое большое счастье, но, видимо, сама судьба противится этому, и паренёк падает, обхватывая Федю за ногу. — Ну пожа-алуйста! Последний раз! Поговори со мной, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — умоляюще кричит Николай где-то внизу, чей голос пытался прорваться сквозь сугроб. Близился самый конец декабря. Температура с каждым часом все стремительнее ползла вниз, остановившись на отметке минус двадцать три градуса где-то в девять вечера. Старенькая советская площадка, на вид разваливающаяся и непригодная для того, чтобы играть на ней, покрыта толстенными сугробами, которые блестят ярче самых дорогих камней в свете оранжево-жёлтых фонарей. Мороз даже сквозь свитер и шарфы продирает кожу, пар изо рта рассеивается на месте. Тихо. Безветренно. Коля встал, отряхиваясь от снега, и посмотрел на тёмную фигуру впереди, стоящую к нему спиной. — Ты злишься на меня, потому что я тебя люблю? Или потому что я ревную? Фёдор повернулся к своему с недавних пор бывшему и очень-очень грозно посмотрел в его огромные, ослепительно яркие глаза. — Опять ты за своё?! — чуть ли не зарычал Достоевский. Поднялся ветер. Огромным облаком снег полетел в бледное лицо, попадая в глаза, впиваясь в белёсую косу, мешая дышать во всю грудную клетку. — Я тебе сотню раз говорил, что между нами никогда ничего не было. Но ты не верил мне. Ты и сейчас не веришь. Какая это любовь, Коля, когда ты подозреваешь меня в чём-то за каждый мой шаг? — Фёдор схватил белобрысого за воротник и притянул к себе, со всей своей злостью всматриваясь в раскрасневшееся лицо, — какая это любовь? Гоголь выглядел по-настоящему несчастным. Он и был таким в последнее время, наблюдая за тем, как из его рук ускользает первый человек, который смог понять его. Тот, кому он смог доверить глубины своей души. — Знаешь… — Николай продрог до нитки, а говорить ему стало сложно из-за подступающего к горлу кома, — я никогда не встречал таких… Шлепок. — За что? Федя показательно отряхнул левую руку, как будто он только что коснулся горы мусора, и засунул её обратно в карман. — Неужели я настолько ничтожен для тебя?! Коля не выдерживал. Над светлой головой в приглушенном свете поочередно появлялись и испарялись в кромешной тьме клубы пара. Стекающие по лицу слезинки обжигали щёки, но остывали они так быстро, что казалось, они вот-вот заледенеют и маленькими стёклышками упадут на ноги. Выражение лица Достоевского стало самым настоящим кошмаром: в свете мигающего фонаря оно казалось неприятно-жёлтым, как у больного человека, один глаз был в тени, но ядовитый блеск второго внушал ужас — в гневе он был страшен. Маленькие морщины, синяки под глазами, полученные из-за бессонных ночей, делали юношу похожим на взрослого, хотя сам Фёдор был всего-навсего старшеклассником. Злобный оскал изуродовал симпатичное лицо Достоевского — непоседливый «друг» стал слишком сильно раздражать. — Может, ты меня и вовсе никогда не любил. Мог бы Коля видеть будущее, пожалел бы о своих словах. Его грусть — наживка для этого жестокого человека, а слова, словно красный флаг для быка, готового броситься вперёд. Фёдор сильнее первого раза хватает Гоголя за верхнюю часть куртки, совсем там, где заканчивалась потемневшая серебристая молния, и тот чувствует горячее дыхание рядом с губами. — Ты. Даже не смей говорить такие мерзкие слова. Да как тебя вообще земля носит после такого? Ты мне уже осточертел со своей ревностью. Да Господи, как же ты меня бесишь. — прошипел Фёдор, стоя в миллиметре от чужих губ. Проходившая рядом компашка неодобрительно загудела, подумав, что парочка парней занята чем-то неприличным. Реалии маленького городка жестоки. А Коля молчал. Молчал, завороженно глядя в пару глаз напротив, на родные для него чёрные волосы, на которых блестели снежинки, и на меховую ушанку, которую он когда-то надевал на себя, с довольной лыбой крутясь рядом с Федей. А тот влюблённо смотрел на взъерошенные белые волосы, желая его целовать, целовать, целовать… А сейчас Гоголю хотелось только плакать. А ещё лучше — провалиться сквозь землю или вообще умереть прямо на месте, замерзнуть в толще снега. — Никаких нас больше нет. Низкий и еле сдержанный голос Достоевского становился все тише. — …И впредь не будет. Он не дал Коле возразить. Не хотел слышать его жалкий голос. Тонкие пальцы крепко схватили влажную от снега шею. Фёдор испытывал отвращение к светловолосому, он не хотел, чтобы тот сказал ещё хоть слово. Янтарные глаза по-прежнему жалостливо смотрели на высокую фигуру, тонкие капилляры в них местами были повреждены — всё же плакать в такой мороз крайне болезненно. Достоевский, все так же крепко держа шею Гоголя, грубо развернул его, подтолкнув ногой, и со всей силы ударил того об оледеневший ржавый железный столб. Ослабевшее тело бесшумно упало в сугроб. Коля лежал на спине, уставившись в небо, на котором нет и намёка на звёзды. Фёдору было недостаточно. Он сел на корточки рядом и с отвращением посмотрел на застывшую улыбку и стеклянные покрасневшие глаза. Губы Николая подрагивали, и по ним тоненькой струйкой стекала кровь, пачкая тонкий шарф, подаренный ему родителями на день рождения. Он не делал лишних движений, потому что не хотел злить его. Но ярость, сдерживаемая Федей была столь сильна, что ещё немного, и он готов был убить несчастного паренька. Один удар кулаком по челюсти. Два удара ногой в живот. Ещё один прямо в висок. Он готов был растерзать его, стереть в порошок, уничтожить. Но кто захочет марать руки об такого человека? Достоевский больше не любил его. Но Гоголь, по всей своей детской наивности, старался верить в обратное. — Я тебя ненавижу. Посмотрев на то, что он оставил после себя, Федя на секунду не поверил в то, что сотворил своими руками. Белоснежно-чистый снег рядом с белокурой макушкой окрасился в тёмно-красный. Местами капли крови растекались в небольшое пятно, а светлые волосы тоже были окрашены в неестественный цвет, пачкая недорогую куртку. Лицо Николая, все такое же улыбающееся, едва подавало признаки жизни: бледные от мороза губы, тупое выражение и никаких движений. Кровь стекла в полуоткрытый рот, от чего паренек кашлянул один раз пару минут назад и с тех пор… Тишина. Достоевский, услышав шум проезжающей мимо машины, торопливо закидал тело снегом, в спешке прячась в кустах. Пять минут. Десять минут. Снежный бугор так и не пошевелился. Сколько времени прошло с тех пор? Фёдор так и не понял. Но идя в сумерках домой, он даже не подозревал, что алые пятна на его лице, которые он позже заметит, стоя в прихожей у зеркала, будут являться ему в самых худших ночных кошмарах.

Как и застывшая на губах улыбка, пытающаяся сказать «я всё ещё люблю тебя».