The Sun of the Sea

Это была одна из самых странных и насыщенных ночей в его жизни. Он поговорил с Доумой и узнал, что стояло за его действиями. Он поговорил с поселившимися в капитанской каюте жёнами Узуя, и те, то и дело шикая друг на друга, стоило кому-нибудь повысить голос чуть выше допустимого, поведали ему, что стояло за «болезнью» Кибуцуджи Мудзана на самом деле. Медленное, но планомерное отравление. — Макио всё ещё изучает запасы врачевательской, но мы уже обнаружили цикуту и аконит, — рассказала Хинацуру, дежурившая у постели. — От них, правда, умирают намного быстрее, поэтому скорее всего мы имеем дело с какой-то уникальной разработкой. Рассказала она и о том, что, пока Аказа был заперт на нижней палубе, капитан приходил в сознание ещё раз. Противоядие, которое женщины всегда носили с собой, пусть и не сработало на нём так, как хотелось бы, но по крайней мере ослабило действие последней и самой сильной дозы. Судороги прекратились, жар спал, Мудзан больше не бредил, а смог вполне ясно рассказать о том, что происходило с ним в последние месяцы. — Но предстоит ещё очень много работы, — вздохнула женщина. — Даже если мы сумеем выяснить, что лежит в основе яда. Много работы, кажется, предстояло и Аказе. Несмотря на то, что Кёджуро поимённо перечислил тех, кому на «Лилии» можно доверять и кого можно было исключить из списка возможных пособников Доумы, ни Аказа, ни Узуй не спешили отделять зёрна от плевел. И пока первый пытался сформулировать мысль помягче, второй в выражениях не стеснялся: — Прости, хвостатый, но у тебя под носом капитана травили целых шесть месяцев, а ты не просёк. С такой наблюдательностью ты и Кракена за голубого дракона примешь. — Эй, полегче, — угрожающе предупредил Аказа, проведя точильным камнем вдоль лезвия сабли усерднее, чем стоило. Они вчетвером сидели на верхней палубе: он, Кёджуро, Узуй и Сума. Была глубокая ночь, однако не спали не только обитатели корабля, но и матросы, разбившие лагерь на берегу. Там по-прежнему горели костры, вокруг которых сгрудились десятки фигур. На «Лилии» же единственным источником света служили несколько ламп: две настенные у входа в капитанскую каюту, одна переносная, которую Аказа поставил на бочку у мачты, где устроился сам, и одна — на ступенях лестницы, где расположилась Сума, занятая изготовлением мази для раненого пирата. Узуй развалился на фальшборте, свесив одну ногу вниз и закинув обе руки под голову, и Аказа всё ждал, когда же он потеряет равновесие и свалится в море. Впрочем, если одноглазый продолжит говорить с Кёджуро в том же тоне, он сам его столкнёт. — Нет, не надо, — сам того не ведая, пресёк его злорадные мысли Кёджуро, сидевший рядом. — Он прав. Мне нет оправдания. — А знаете, в чём ещё я был прав? — хитро оскалился Узуй, переводя взгляд с одного на другого. Аказа закатил глаза. Ну, начинается. Капитан «Блестящего» стал непосредственным свидетелем того, как Сенджуро сиганул с лодки в море, а спустя всего пару минут гигантский корабль чуть не нырнул под воду. Тут и дурак бы сложил два и два. А Узуй дураком не был. Он был ужасно назойливым гордецом. И теперь при каждом удобном случае не упускал возможности завести свою шарманку на тему «Я же говорил!» — Знаем. Явно не в том, что хвостатый я, — огрызнулся Аказа, а затем резко перевёл тему. — Нужно решить, что делать с командой. Нельзя, чтобы на борту свободно ошивались все, кому не лень, пока капитан слаб. Я бы мог походить по лагерю, понаблюдать сейчас до утра, кто и как себя ведёт. А завтра… — Тебе до утра не походить и понаблюдать надо, а отлежаться, — осадил его Узуй. — И не перенапрягаться, — подала голос Сума, которая всё это время только тихо их слушала да толкла что-то в ступке. — Швы на боку свежие, надо быть с ними осторожнее. — К чему это вообще? — не понял Аказа. — Я вроде тут не пушечные ядра ворочать собрался. Женщина лишь с улыбкой кивнула и обменялась многозначительными взглядами с мужем, который с гаденькой ухмылочкой добавил: — Ну, мало ли тебя ещё на какие-нибудь ядра потянет. Сбитый с толку, Аказа хлопнул ресницами. Кёджуро и бровью не повёл, сидя как ни в чём не бывало. Сума прыснула, а Узуй загоготал. И ровно за секунду до того, как смысл вульгарной шутки раскрылся в голове пирата вгоняющим в краску озарением, одноглазый вернулся к злободневной теме. — Никаких внедрений, — серьёзным тоном прервал он зарождающееся в Аказе возмущение, после чего, ловко подняв свой корпус, сел. — Спектакль с «ожившим» кораблём был виден с берега. Тут разве что слепой не поверит в сказку о всемогущем капитане, который даже на волоске от смерти сумел постоять за себя. А те, кто тебе брюхо вспороть пытались, первым делом на сушу сбежали, теряя потяжелевшие портки. Аказа был с ним солидарен. Страх — одно из самых мощных оружий. Особенно в руках капитана Кибуцуджи. Кто знает, быть может, не предайся он ностальгии по старым-добрым и не согласись на условие Кёджуро щадить экипажи поверженных судов, у Доумы бы яиц не хватило воплощать свои коварные замыслы в жизнь. С другой стороны, порой люди ради достижения своих целей на какие только сумасбродства ни отчаивались. Взять хотя бы его. Или Узуя. Да и Кёджуро тоже. — Поэтому дело осталось за малым, — между тем, продолжил капитан «Блестящего». — Отправиться следом и подкрепить россказни очевидцев самыми острыми подробностями. Беру на себя. Вы двое врать совершенно не умеете. На том и порешили. Увы, на рекомендованный отдых свободной минутки всё равно не нашлось. В то время, как Хинацуру, Макио и Сума заботились о капитане и переворачивали имущество корабельного лекаря, Узуй отправился на берег запугивать матросов, а Кёджуро последовал за ним в качестве доверенного лица Мудзана-сама, Аказа вновь спустился на нижнюю палубу. Оставлять Доуму без присмотра надолго не хотелось. Не хотелось давать ему ни малейшего шанса на побег. Его «щедрое» предложение они, разумеется, не приняли и на сделку не согласились. Когда капитан оклемается достаточно, он сам решит, что делать с предателем. Пока же личной обязанностью Аказы было проследить, чтобы пленник никуда не делся. И под конец этой утомительной и одной из самых странных и насыщенных ночей в его жизни ему уже начало казаться, что никаких поцелуев в полумраке закрытой палубы не было. Что они ему просто привиделись, засели в памяти слишком красочной фантазией, порождённой требовательным сознанием, которое тянулось к нингё даже теперь, когда они наконец нашли друг друга. И которое бунтовало всякий раз, когда шанс побыть с Кёджуро наедине вновь ускользал.

***

— Когда мы возвращались на шхуну после сорванных переговоров, Тенген сказал, что его жёны тоже блестящие лекари, и предложил помощь. Но сейчас я думаю, что он почуял неладное ещё на берегу. Иначе бы озвучил это при Доуме. Видимо, не хотел его спугнуть или спровоцировать на непредсказуемые действия. Они с Кёджуро шли сквозь душные джунгли. Окружающая зелень впитывала в себя лучи палящего где-то высоко в небе солнца, отчего чудилось, будто каждый ствол, каждая лиана и каждый влажный лист окутан мягким ореолом жёлтого света. За суматохой недавних событий они успели обсудить исключительно дела первостепенной важности, и для Аказы по-прежнему оставалось загадкой, как же всё так удачно сложилось, что к нему на подмогу подоспела вся честна́я компания. Но, по правде говоря, к настоящему моменту ему было всё равно, как это случилось. Главное, что все оказались в нужное время и в нужном месте. Куда больше интересовало пирата другое — его будущее с Кёджуро. Нингё ведь фактически прямо сказал ему, что, когда всё останется позади, он готов отправиться с ним. Но куда? Вдруг у него были конкретные предложения. И надолго ли? Вдруг ему рано или поздно придётся вернуться в лоно морей. Вернуться навсегда. Ведь они, как ни крути, существа, принадлежащие разным мирам. Это и многое другое Аказа хотел обсудить в той же степени, в какой не хотел обсуждать ничего, предпочтя словам действия. Одарив нингё всем тем, что копилось, таилось и зрело в сердце столько времени и пугало своей необъятностью даже его самого. Но вместо того, чтобы остановить шедшего рядом мужчину и заглянуть ему в глаза или хотя бы задать один из волнующих вопросов, Аказа, струхнув, завёл совершенно бессмысленный разговор о том, что не имело никакого отношения ни к настоящему, ни к будущему. И зачем-то этот разговор поддерживал. — Да… — бестолково протянул он, разводя саблей завесу из широкой листвы на их пути. — Доума и сказал, что просчитался, позвав лишь меня одного. Их путь лежал вглубь острова, к водопадам, куда дорожка была уже расчищена: самые запутанные лианы висели перерубленными, то тут, то там встречались обломанные ветви густых кустарников, папоротник был примят. Ещё совсем недавно здесь побывала команда «Блестящего», чуть позже — команда «Лилии», и вот теперь, отмахиваясь от кровожадных насекомых, по узкой тропе двигались двое, но целью их было совсем не пополнение запасов пресной воды. Аказа мечтал поскорее окунуться в бодрящую прохладу и смыть с себя соль, пыль и пот последних дней и в особенности прошедшего вечера. Кёджуро сказал, что хочет «спокойно поплавать». И хотя оба они были в своих намерениях честны, у Аказы, когда он начинал думать о том, что будет потом, не оставалось ни одной приличной мысли. У Кёджуро, очевидно, тоже. Судя по тому, как резво он начал раздеваться, стоило им выйти из чащи и ступить на каменистый берег, к самой кромке кристально прозрачной воды. Аказа едва успел сгрузить в тень одного из валунов небольшой мешок с чистой одеждой, мазью и перевязочными материалами и избавиться от ремня, на который крепилась сабля, а нингё уже стряхивал с ноги последнее, что на нём оставалось — штаны. От комментариев, которые остроумными и горячими звучали только в его голове, а в реальности скорее всего выставили бы полным идиотом, Аказу спасло лишь то, что Кёджуро очутился в воде столь же резво, как освободился от одежды. Что ж, наверное, пират поторопился с выводами, а чистые помыслы нингё не скрывали никаких подводных камней. И всё же он не мог оторваться — лип взглядом к каждому изгибу мышц, наблюдая за тем, как мужчина заходит всё дальше и как постепенно темнеющая лазурь поглощает его фигуру от щиколоток до поясницы. Белые нити водопадов разрезали зелень скалистого обрыва и напоминали струны кото. Но музыкой для его ушей стал вовсе не шум срывающейся воды. — Идёшь ко мне? — громко позвал Кёджуро, обернувшись через плечо. Немного с опозданием, но Аказа кивнул, за что сразу же получил лучезарную улыбку и возможность лицезреть сверкающий золотом хвост, когда нингё нырнул под воду, оставив после себя фонтан мелких брызг. Оставив после себя сладкую тяжесть, разлившуюся внизу живота. Аказа принялся расстёгивать пуговицы рубашки, с полуулыбкой любуясь тем, как нингё резвится в воде. Словно выпущенный на волю зверь, истомившийся в тесной клетке и не чаявший увидеть дневной свет вновь. Впрочем, для того, кто привык свободно передвигаться по морским глубинам, даже самые большие корабли наверняка казались деревянными гробами. А этот водоём — мелкой лужицей. Радостные плескания стихли, как только пират, оставив одежду рядом с остальными вещами, приблизился к воде. Аказа был не из стеснительных. Нагота — ни своя, ни чужая, ни женская, ни мужская — его уже давным-давно не смущала. Но почему-то сейчас, оказавшись под пристальным вниманием горящих глаз нингё, чья мокрая макушка торчала над мелко волнующейся поверхностью воды, он ощутил, как заднюю часть шеи начинает припекать жаром. И дело заключалось явно не в солнце, потому что берег находился в тени. Лизнувшая щиколотки вода была почти ледяной, отчего лишь усилилось ощущение предательского румянца, который теперь, кажется, ярко полыхал ещё на щеках и плечах. Однако Аказа не собирался давать слабину. Ни перед собой, ни перед Кёджуро. Приосанившись и нацепив уверенную ухмылку, он продолжил ступать по дну, усеянному округлыми маленькими камнями. А потом Кёджуро внезапно ушёл под воду. Аказе оставалось до него совсем ничего и он сам уже погрузился по пояс, когда нингё нырнул. В груди сию же секунду подпрыгнуло и пустилось галопом сердце. Размытая золотая тень подплыла к нему, и от одной мысли, зачем её обладатель это устроил и что задумал, перехватило дыхание. Впрочем, Кёджуро внизу не задержался, в очередной раз доказав, кто из них двоих тут был распутнее. Вода бежала с него ручьями, когда нингё, цепляясь ладонями за пирата, вырос перед ним. Сверкающие в лучах солнца струйки стекали с его огненных волос, струились по загорелой коже, рассеивались по крепкой груди крошечными каплями. Чувствуя, как вокруг ног обвивается чешуйчатый хвост — гладкий и одновременно с этим немного колюче-неровный, — Аказа обнял это прекрасное существо обеими руками, поддерживая и прижимая к себе. Чёрные ресницы дрогнули, и Кёджуро издал совершенно неожиданный звук. Тихое, довольное урчание, поднявшееся откуда-то из самых глубин, судя по лёгкой вибрации, которую Аказа ощутил только потому, что нингё прильнул к нему всем телом и уткнулся носом в изгиб его шеи. Такой радостный и умиротворённый. Такой заразительно счастливый. Аказа бы многое отдал, чтобы навечно раствориться в этом моменте вместе с Кёджуро. Под тёплыми лучами солнца, в ласковой колыбели воды, в нежных объятиях того, к кому так долго стремился, кого искал. И, наверное, они действительно простояли так целую вечность — несколько минут так точно, — прежде чем Аказа нехотя вернулся к реальности, в которой, увы, было место и волнениям, и сомнениям. — Ты почти всё время сейчас на ногах, — произнёс он, наслаждаясь тем, как тонкие плавники призрачно щекочут кожу под водой. — Тебя это не утомляет? Так долго быть в человеческой шкуре. Утомляет, конечно. Вон, с каким энтузиазмом вернул свой истинный облик. — Ну, нам действительно не свойственно проводить столько времени на двух ногах, — лениво протянул Кёджуро, чуть отстраняясь, но не затем, чтобы встретиться взглядами. Зачерпнув воду ладонью, он принялся омывать плечи и грудь мужчины, завороженно наблюдая за собственными действиями. — Мы выходим на сушу, чтобы зачать потомство и заботиться о жёнах первые месяцы. — То есть, ваши женщины остаются на суше? — удивился Аказа. В воображении сразу же возникли всевозможные сценарии того, сколько всего могло пойти не так. Сколько опасностей поджидало морских обитателей, беззащитных на суше. Или у них существовало надёжное укрытие, проверенное веками? Например, какая-нибудь захудалая деревушка, с виду — самая обычная, но на деле населённая одними нингё… Или затерянный где-то в море островок, куда ещё не ступала нога человека, а потому никаких угроз не существовало? — Примерно половину срока, — уточнил Кёджуро, а затем с умным видом продолжил. — Для здорового потомства нужно много солнца! Но потом они возвращаются в море, и новая жизнь появляется уже в воде. Вода — основа всего. А мужи, они даже в те первые месяцы не всё время проводят на суше. Нужно ведь охотиться, добывать пищу. — Как интересно… Кёджуро, который всё это время продолжал мучить его, омывая прохладной водой и тут же разогревая кожу оглаживающими прикосновениями горячих ладоней, замер. Затем поднял на Аказу взгляд, чуть свёл брови, но сказал с лёгкой улыбкой на губах: — Врёшь. — Нет, правда, — возразил Аказа, после чего, ничуть не лукавя, добавил. — Не передать словами, как я рад, что вы умеете сбрасывать хвост. Одной рукой всё так же прижимая нингё к себе, второй он скользнул вверх, ведя кончиками пальцев вдоль ложбинки позвоночника. Этот жест мгновенно вызвал ответную реакцию — невесомые плавники, податливо следующие подводному течению, вдруг резко расправились, как поймавшие ветер паруса джонки, а сам нингё судорожно вздохнул. Аказа не смог сдержать победной ухмылки. — Конечно, есть своё удовольствие в том, чтобы любить глазами, — продолжил он, гипнотизируя взглядом или позволяя гипнотизировать себя. — Но любить телом… Тебя я хотел бы любить без границ, Кёджуро. Имя растворилось на губах того, кому принадлежало. Того, кто, стало быть, выбрал замучить его до смерти если не своими ласками, замаскированными под заботу, то вот этой своей ладонью, которую он только что устроил на груди пирата, немного отстраняя. — Когда мы одни, называй меня, как тогда, на «Блестящем»? — попросил Кёджуро. — Как? — Когда ты пытался доказать Узую, что не нингё… Аказа завис, пытаясь припомнить, но в мысли, как назло, врывалось лишь перекошенное негодованием лицо одноглазого громилы. Последний, о ком он хотел сейчас думать. — Кё, — подсказал Кёджуро. — Кё, — вторил ему Аказа, пробуя это имя на вкус уже осознанно, а затем произнося его вновь, вплетая между чередой поцелуев. Кё.