Catharsis

ally nicholas — bored

glass animals — take a slice

fee lion — re (visit)

Cogito ergo sum.

— Ты, идиот, как ты мог! Йосано несдержанно бьет Куникиду кулаком в плечо, а потом обнимает. Она волновалась. Правда, черт возьми, волновалась за него. За всех них — но Куникида… Никто из детективов даже не знал, жив ли он, когда пропал посреди завалов в подвале. А теперь ещё и отравление. Так же быстро Акико отпускает его и ворчливо спрашивает о состоянии его здоровья. Куникида смущается даже немного, поправляет очки — оплот его спокойствия и душевного равновесия — и старается заверить, что с ним всё в порядке. Даже кашель больше его не беспокоит. Уроборос, как бы ни боялся Чуя, что тот обманет, оставит их без еще одного человека, будет убивать в нечестном бою — играл по правилам. Детективы вздыхают с облегчением. Бар остается за спинами игроков, закрывая после них свои двери и растворяясь — не буквально, конечно — во тьме ночного города. Уютный свет пропадает, не оставляя после себя даже искры, даже толики света; Чуя и Гин включают карманные фонарики на батарейках, чтобы хоть немного видеть дорогу к их опустевшему пристанищу. Под ногами голый темный асфальт, среди бетонных джунглей где-то в небе — оглушающая бесконечная и несуществующая тьма. Картинка. Тянет тоской по шумному городу. Даже в самых тихих полях в глубинке Японии не бывает такой тишины. Мир пуст и загадочен, и кажется, что во тьме этой, в каждом уголке прячется опасность. Неизведанный страх сковывает каждого, в большей или меньшей степени; тревога бьет ключом в глубине грудной клетки, словно заточенная птица, и неясно совсем, почему. Кто знает, что взбредет в голову Уроборосу на этот раз? Может, он решит начать следующую игру сразу же после пройденной? Может, он нападет из-за угла? Может, им всем просто дают в последний раз глотнуть свободы — хоть и говорят, что перед смертью не надышишься. Кто знает, что будет дальше? Дазай, подмечает Чуя, выглядит задумчивым, но не беспокойным. Он точно заметил странное поведение Чуи в баре, но лишь делал вид, что ничего не понял. Возможно, он и не понял, только выжидает нужный момент, чтобы подловить Чую и спросить у него прямо. Это маловероятно, скорее, он бы просто поймал его на «преступлении» или же использовал это знание, чтобы добиться какой-либо выгоды для себя, а не просто спросил бы, будто интересуется настроением. «Хорошая погодка, не так ли, Чуя? Кстати, почему ты так странно себя ведешь?» «О, новая игра! К слову, Чуя, что у тебя за приступы зависания на ровном месте?» «Чуя, не мог бы ты, как самая послушная собачка, принести мне чаю! А, и кстати, расскажи-ка, что за призраков ты видишь» Бред. Свет фонарика мягкими лучами ложится на сухой асфальт, и Чуе очень хочется, чтобы это были лужи после проливного дождя. Хочется, чтобы за спиной послышался рев спортивной машины — японский ночной дрифт, пока весь город спит. Хочется вдохнуть озоновый запах вперемешку с соленым бризом океана. Хочется забежать в кофейню возле дома и взять ароматный крепкий эспрессо — самое то перед работой, хотя Чуя честно больше любит медленно тянуть капучино с пенкой и никуда не торопиться. Тоска по дому проявляется в, казалось бы, таких незначительных вещах. Они все — скучают. Игрушечная подделка, даже самая красивая, не заменит настоящего мира. С другой стороны, грань между реальностью и вымыслом понемногу стирается. Неужели тот же кофе, который он пьет здесь по утрам, не реален? Неужели рамен в красной коробочке — лишь иллюзия? Могут ли все смерти, все игры, все ранения быть не настоящими? — Эй, вы выглядите такими испуганными, что у вас там случилось, пока меня не было? — с невинной улыбкой, будто бы речь идет вовсе не о чём-то ужасном, спрашивает Дазай. Он встает между Йосано и Куникидой, обнимая за плечи их обоих и хихикает, когда они оба с недоумением отталкивают его руки. Чуя оборачивается ненадолго, чтобы запечатлеть на подкорке эту сцену; никогда он не видел такого Дазая. С кем угодно — он сам не в счёт. Пока Йосано в деталях рассказывает, что происходило в эти пару дней в реальном мире, Чуя — вновь в рядах первых — прокладывает путь к Агентству. Ноги сами ведут его, и Чуе даже не нужен больше фонарик, он даже не смотрит вперед, двигаясь на автомате. Механически. А думает совсем о другом. «Ты сказал, что готов отдать мне сыворотку, чтобы я мог контролировать свою способность. Но это ложь. Зачем я нужен тебе на самом деле, Уроборос?» «Я не ошибся, когда посчитал тебя умнее, чем ты есть. Возможность контролировать Бога внутри себя уже не кажется тебе хорошей платой?» Он никогда не ответит на твои вопросы, Чуя, — подсказывает голос разума внутри, что тогда, что сейчас, когда он прокручивает вновь в мыслях ночной диалог. «Это хорошая плата. Но я хочу знать правду» Уроборос тогда только посмеялся, смахнув с лица черные кудри. «Я уже сказал тебе правду. Твое дело — верить мне или сомневаться в моих словах» Возможность самому решать, когда активировать Порчу и когда её отключать — безусловно, прекрасная. Безусловно, очень мощная способность, которая позволит Чуе стать самым сильным эспером в городе, боевой мощью, которую никто не будет способен приручить. Его будет бояться даже Мори Огай. Его будет бояться Правительство, и, чтоб его, Анго первым поручит поймать Чую и запереть в тюрьме для особо опасных одарённых. Мощь, которую не сможет остановить никто, если умрет Дазай. Если не выживет в играх и не сможет выбраться. Если так захочет Уроборос — и он избавится от Осаму в два счета. Ответ на вопрос о том, почему он этого ещё не сделал, кроется в их сделке. Только Уроборос, как выяснил Чуя, плевать хотел на все сделки и умел, о, отлично умел нарушать их в ту же секунду, как только заключил. Правила ему не писаны, оттого Уроборос был самым непредсказуемым человеком, который только мог запереть их всех внутри своей способности. Выберется ли хоть один человек из виртуального мира в конце концов? Никто не знает. Может, все они умрут завтра. Может, выживут и покинут Золотой храм. Перед глазами — ощущение золотистых искр, и Чуе кажется, что вот-вот перед ним появится очередной призрак прошлого, но ничего не происходит. Он напрягается и вглядывается в темноту, даже светит вперед фонариком, про который давно позабыл, но никого не видит. Он, наверное, так сильно устал. — Выглядишь неважно, — Йосано догоняет его и заглядывает в хмурое лицо Чуи. — У тебя точно ничего не болит? Он, конечно, наслышан о способностях этой женщины к лечению своих пациентов — чего стоят рассказы Каджи о том, как он в первый раз встретился с Акико. Каджи… Чертов Каджи. Здесь, однако, Чуя не ведет даже бровью — ни один дар не работает, да и лечить ему нечего. — Нет нужды беспокоиться за меня. Всё в порядке. Йосано усмехается, словно ожидала такого ответа. — Ты довольно самоотвержен для мафиози. Знаешь, скажу честно, не думала, что у тебя есть сердце. Теперь я это вижу. Впереди высится четырехэтажное здание Агентства, темное и безжизненное в отсутствии света. Йосано утягивает его остаться покурить на улице, пока остальные поднимаются в офис. — Я заметила, что с тобой было что-то не так в том баре. Ты не обязан мне рассказывать, я лишь хочу сказать, — она благодарно кивает, когда Чуя поджигает ей кончик сигареты. Дым мягким серым облаком растворяется в воздухе. — Знаешь, я не тот человек, который может тебе чем-то помочь, но могу выслушать, если вдруг нужен независимый советчик. Как мило с её стороны. Чуя не думает, что может довериться этой женщине, да и кто она такая? Только ему всё же есть, что сказать. — Я хочу попросить тебя об одной вещи, — Чуя смотрит ей в глаза. Слова идут уверенным потоком, но ему так трудно дается это ощущение просьбы. Гораздо проще заключать сделки, но на Акико, как ему кажется, такой метод не сработает. Всё лучше, когда это добровольно. На верхнем этаже агентства загорается свет, ореолом опускаясь на их головы. Чуя медленно выдыхает дым, и в этот момент ему, почему-то, совсем не страшно от близости следующей игры. Очередная ночь. Пережить очередную игру. А потом ещё одну. А потом следующую, и не сойти с ума в процессе — от бесконечности этих плясок с бубном вокруг смерти или от невозможности просто остановить это. — Если придется выбирать, если наступит такой момент, когда без жертвы не обойтись, я хочу, чтобы это был я. Делай что угодно, но не смей жалеть меня, я не умру так просто. Просто пообещай. Йосано моргает, постукивая кончиком ногтя по сигарете. — Это серьезное заявление, Чуя. — Все они, — он неопределенно машет рукой, — ни за что на это не пойдут. Поэтому я говорю тебе. — Почему ты не попросишь Дазая? Чуя усмехается. О, Боги, просить Дазая о чём-то? Лучше вскрыть себе глотку тупым ножом. Он почти уверен — Дазай ни за что не пожертвует Чуей. Если ещё пять игр назад он думал, что Дазай с легкостью пойдет на такую жертву, то теперь… Ну, ветер тоже имеет свойство менять направление. — У него свой план. — Всё ещё не причина. Чуя понятия не имеет, как договариваться с этой женщиной. Лучше бы была сделка, черт возьми. Если ему нужно раскрыть ещё несколько карт, чтобы добиться этого обещания, этого доверия, что ж, он не пострадает. Не то, чтобы это было большой тайной. — Он не убьет меня. Уроборос. У него сделка с Дазаем, но я не знаю деталей — знаю только то, что я уже выбрался живым из лап смерти в одной игре. Йосано. Недоговаривает, но никто проверять не станет; а Дазай отмахнется от правды, завуалируя её в загадки, понятные лишь ему одному. Она вздыхает, качая головой, и выкидывает окурок под ноги. Не настоящая Йокогама — и кто запретит ей эту маленькую шалость, не свойственную японцам. — Ладно, черт с тобой, Накахара. Я обещаю. Я сделаю так, как ты сказал, если наступит такой момент. Но если ты сдохнешь, я не виновата. Чуя кивает. Их ждут наверху. — Спасибо. Йосано не имеет ничего против того, что её кабинет занят. Она, однако, временно всё же пользуется своим рабочим пространством, чтобы осмотреть таки каждого члена их небольшой компании, чувствуя себя обязанной за их состояние здоровья. Наоми рыдает на её плече в течение часа, и Йосано ничего не говорит, только мягко гладит по волосам, а потом дает ей выпить травяного чая с успокоительным — для спокойного сна. Осматривает Хигучи, и буквально заставляет её поесть что-то насыщеннее, чем просто кусочек моти. — Тебя тошнило от голода, милая, — поясняет Акико, когда видит на лице Хигучи теплый румянец после половины тарелки бульона от рамена и пары кусочков мяса, которые та смогла осилить. За стеной шумно. В кабинет кошкой скребется Гин, заходит внутрь так быстро, словно она шпион, и тут же закрывает за собой дверь. — У меня ничего не болит, я просто… посижу здесь. Йосано не противится, только кивает и продолжает свой ненавязчивый осмотр. За Гин залетает взбешенный Чуя, и, как только он видит трех девушек в лазарете, тут же извиняется и уходит обратно. — Ну-ка вернись! — гаркает Йосано, и Чуя с самым натурально охуевшим взглядом оборачивается к ней. — Садись. Я тебя ещё не осмотрела. — Нахрена? Я, вроде, не разваливаюсь. Скептицизм так и сочится в его взгляде, но он решает, что компания врачихи гораздо лучше идиота Дазая, поэтому сдается Чуя быстро. Кабинет выглядит точно так же, как прошлой ночью, когда он сидел здесь и бинтовал раненую мумию. Вместо одинокого фонарика — два ночника, которые Йосано неизвестно где откопала: от них исходит мягкий голубоватый свет, превращая этот самый лазарет в самый настоящий кабинет врача. Если бы Йосано надела медицинский халат и маску — ноги бы Чуи здесь не было, честное слово. Она, Акико, умеет быть жуткой. Хигучи сидит за столиком с недоеденной тарелкой ужина, едва не засыпая прямо на неудобном стуле. Гин устраивается на подоконнике, обнимая себя за колени, и просто наблюдает за ними. Она скучает по брату — читает в её глазах Чуя. — Итак, есть жалобы? Раны? Плохие сны? — Нет. Незачем ей знать, что сны Чуе не снятся. — Ушибы? Растяжения? Головная боль? Галлюцинации? — он мотает головой. — Что, совсем ничего? Скукота. Чуя плюхается на постель и закрывает глаза. На изнанке век — пятна воспоминаний, ртутью растекающиеся моменты, каждый из них, начиная с самого начала игр. Флаги. Дазай — похороненная, видимо, его мозгом версия времен Портовой Мафии. Артур Рембо. Ода Сакуноске. Мертвые не разговаривают. Но эти фантомы — они шепчут свои горькие слова Чуе, цепляются призрачными руками за него, и тянут будто бы к себе, в могилу. В последнее время он чаще ловит себя на ощущении, что уже умер, и всё это вокруг лишь фантазия его воспаленного мозга, застрявшего на границе миров. Уроборос и сам точно такой же призрак; его нельзя поймать, до него почти невозможно дотронуться и он абсолютно неуязвим. Бессмертен. Когда Чуе было пятнадцать, многие в Порту думали, что бессмертен Дазай. Тот, кого боялись, кого величали Дьяволом в обличии ребенка. Чуя слышал эти разговоры. Чуя тоже думал об этом некоторое время, пока не узнал его чуть лучше. Сломанные руки-ноги, редкие ранения — гораздо больше у него было переломов и ушибов от драк с Чуей. Те самые вечера за приставкой. Проигранные желания. Разрушенные здания и уничтоженные за одну ночь целые организации. Моменты, когда они вместе пили газировку, заедая чипсами, и никто им этого не запрещал. И неважно, что Дазай совершенно наглым образом обворовал комбини в переулке рядом, не потратив на эту еду ни копейки. Чуя быстро понял, что никакой он не «дьявол». Ублюдок, каких поискать, невероятно раздражающий одним своим дыханием, но всего лишь человек. Смертный, как и все остальные люди вокруг. Уязвимый, пусть и в гораздо меньшей степени и совсем не в том смысле. Галлюцинации, ха. Чуя и сам мастер устраивать себе галлюцинации, просто проигрывая перед сном воспоминания до тех пор, пока не вырубится от усталости — точно зная, что никаких тревожных снов его в царстве Морфея не ждет. Йосано бросает попытки поговорить с ним снова, тактично замолкая — Чуя укрывает глаза запястьем и явно старается уснуть. Ему вовсе не мешают оставшиеся в кабинете люди, он, знаете ли, засыпал даже рядом с вечно орущим, как идиот, Дазаем, а тихо о чём-то воркующие девочки его не тревожат. Просыпается Чуя от невнятного копошения рядом. Ему так хочется спать дальше, но выработанная годами настороженность не даёт: опасность? Вновь призрак? Он подрывается тут же на локте, тянется к ножу, лежащему рядом на тумбочке, но его останавливает настойчивое прикосновение: — Тихо ты, — шепчет знакомый голос. Чуя едва слышно шипит сквозь зубы, переворачивается и сталкивается лицом к лицу с довольно улыбающимся Дазаем — ну, он подозревает, потому что какое ещё выражение лица может быть у нарушившего его покой человека! — Ты не охренел, а? Свали отсюда, пока я тебя не выпнул! Угрожающий шепот Чуи звучит так смешно, что Дазай едва не будит всех остальных, мирно сопящих в этих импровизированных постелях, своим смехом. Талант, не иначе — такой маленький, а энергии в нём, как в ядре солнца. Злости, пожалуй, столько же. — Я, может, тоже спать хочу, а Чиби занял самую большую кровать! Мне не осталось места! С твоим ростом лучше подошел бы коврик у двери. Чуя щурится и мстительно больно бьет эту хитрую морду по груди — первое, что попадает под руку. В темноте видно плохо, никакой луны и никакого света с улицы нет, кромешная мгла. Он видит только очертания его фигуры и ощущает всем телом, как близко к нему лежит Дазай. Слышит его дыхание — совсем рядом, ласкает на выдохах его щеки. — Ещё слово — и точно вылетишь. Заткнись и не мешай мне спать. Сдается. В лазарете Йосано тихо: все давно уже улеглись спать. Чуя по привычке поднимает руку, пытаясь вглядеться в стрелки на часах, но ничего не видит. К его радости, Дазай послушно замолкает и только поправляет одеяло, укутываясь сильнее. Одно неосторожное будто бы движение, и ладонь с шершавыми бинтами ниже по запястью касается его. Чуя пытается уснуть снова. Получается плохо — теперь, когда с ним в одной кровати Дазай, кажется, что должно произойти что-то ещё. Он удивительно молчалив для того, кто решил вот так докопаться посреди ночи; мог бы и на полу в офисе поспать, не в первый раз. Чуя подозревает, что есть ещё одна свободная кровать в этом же лазарете, но этот хитрый ублюдок выбрал уже теплое и нагретое местечко. Не в первый раз они спали вместе на одной кровати — всякие ситуации случались. Совместные миссии в соседних префектурах Японии, долгие и не очень поездки на машине, в которых они ютились и спали друг на дружке на заднем сидении. Бывало, пьяными заваливались на кожаный диван в их общем тогда ещё кабинете, переплетаясь конечностями и абсолютно ничего не смущаясь — никакого подтекста и даже мыслей об этом тогда ещё не было. Два подростка, которым молча и терпко глубоко в душе хотелось видеть друг в друге что-то большее, чем напарник по работе. Теперь — изменились и они сами, изменилось и их восприятие себя и друг друга. Оба повзрослели, прежняя детская вспыльчивость ушла, заменившись спокойствием, опытом и некоторой мудростью: по крайней мере, Чуя мог судить по себе. Насчет Дазая… Да, он определенно стал гораздо приятнее, чем его пятнадцатилетняя версия. Вытянулся — хотя казалось бы, куда ещё. Фигура его, пусть оставалась с худобой, но уже не была такой угловатой и обтянутой. Лицо… Чуе хотелось бы взглянуть на его лицо сейчас, но даже толики света в лазарете нет. Всё та же гладкая и мягкая кожа, четко очерченная линия подбородка, слегка впалые ниже скул щеки без подростковой пухлости. Разговаривать с ним тоже стало проще — до первой идиотский шутки, к которым Чуя давным-давно привык и больше так не кипел. Казалось, что Дазай говорит это всё по привычке, автоматически. Всё это — арлекинада, кроме тех единственных слов в лабиринте. Дазай водит кончиками пальцев по его запястью, по ладони, соприкасаясь кожа к коже и не отстраняется ни на секунду, словно оторваться — больно. А боль Дазай не любит. Он знает, что Чуя не спит тоже: да и как тут уснуть, когда всё внутри переворачивается и жжет ясным пламенем от одного ощущения близости. Плохо. Черт, это плохо. Только свою руку он не отнимает, позволяя Дазаю все эти едва заметные, словно павший осенний лист, прикосновения. Темнота сохранит их тайны у себя. Чуя подбирается, когда дыхание рядом ощущается медленнее, горячее и ближе. Рука в бинтах тянется вверх, плавучей рекой поднимается до шеи и мягко обхватывает её, а пальцы зарываются в волосы на затылке — в эту секунду вздрагивают они оба; Чуя от взрыва мурашек по всему телу, а Дазай от неожиданной реакции. Он тихо хихикает. — Дазай… — Чуя шипит сквозь зубы — смущенно, но с ноткой злости, и незачем ему знать подробности. Спасибо и на том, что он не видит его покрасневшие кончики ушей. Убери свои руки — хочет сказать он. Перестань и вали спать — хочет сказать он. Пожалуйста, поцелуй меня — хочет сказать он. Но не говорит ничего. А Дазай, этот ублюдок… — Спи, Чуя, — шепчет он, пропуская пряди рыжих волос сквозь пальцы, очень нехотя, будто прощается с горечью с этой возможностью касаться его, и отстраняется. Отстраняется, и больше ни одним миллиметром кожи не соприкасается с ним. Он переворачивается на другой бок, закутывается в одеяло плотнее, и всё, что слышит Чуя, ещё не отошедший от того, как его только что раззадорили и продинамили, это мягкий медленный выдох. И тихое, едва слышное дыхание. Охуеть. Чуя тупо моргает в темноту, только картинка перед глазами не меняется. Нет, он, конечно, всё понимает. Чуя образованный и опытный человек, который за годы научился неплохо так понимать других людей, их эмоции и действия, что уж говорить о Дазае — можно даже составлять трехтомник с заметками об этом человеке. Дазай, к слову, опередил его и в этом, написав однажды двадцать семь томов о том, как ненавидит Чую. Чуя научился быть терпеливым и не поддаваться на провокации. Он умеет держать себя в руках, даже если кажется, что это не так. И вообще, к хаотичному поведению Осаму пора бы давно привыкнуть. Сукин ты сын, — думает Чуя. Он поднимается на локтях, разворачивает подлеца за плечо, касается даже наощупь его щеки — и замирает на месте, не решаясь и не успевая ничего большего сделать. В голове всплывают прежние слова: «Ты, пародия на человека, даже способность свою не можешь остановить сам, так что ты можешь знать про людей?» Сукин ты сын, Дазай. Грохот в соседней комнате моментально остужает его взвинченный нрав, и Чуя замирает, как раненая лань на мгновение, а потом они вместе с Дазаем подрываются с кровати. Нож стекает по ладони, крепко зажатый, и он, крадучись, выходит из лазарета. От звука неизвестного происхождения Гин на одной из кроватей просыпается тоже, и Дазай что-то ей шепчет — Чуя уже не слышит. Мягкой поступью он идет вперед, всматриваясь в каждый угол, в каждую мрачную тень, ругая себя за то, что забыл прихватить фонарик. Темно, хоть глаз выколи — он ощущает себя слепым. Шагает наугад, и кажется, будто вот-вот оступится и рухнет в бесконечную дыру, яму, уходящую вглубь земли. В офисе тихо: там все давно спят и даже не подозревают о неизведанной возможной угрозе. Чуя забирает со стола Куникиды фонарик, наконец, и возвращается в коридор, осматриваясь лучше. Ничего нет. Никого нет. Дазая позади не слышно, но Чуя даже не оборачивается. Бешеный стук сердца оглушает его; и кажется в этой мрачной тишине, будто он остался один, а его со всех сторон окружают твари, прячущиеся в тенях, только и ждущие подходящего момента, чтобы напасть. И совершенно невовремя, где-то там среди его испуганных и настороженных мыслей, бельмом вертится мысль — что я только что чуть не сделал? Всё придурок Дазай. Он виноват во всём. Чуя доходит до кабинета Директора Агентства — он понимает это по табличке на двери — и осторожно заходит внутрь. То, что он видит перед собой… заставляет его сердце рухнуть куда-то в пятки и вернуться обратно с ещё более сильным стуком. — Блять, — выдыхает он. В самом центре кабинета, среди кромешной тьмы, освещаемой лучом фонарика в подрагивающей руке Чуи, стоит, сгорбившись, Ацуши. Его ладони окроплены кровью, и он, увидев ночного гостя, только неловко улыбается и садится вновь — теперь Чуя замечает, что Ацуши пытается собрать с пола осколки разбитой чашки. — Ох, Чуя-сан… Я просто хотел пить, извините, что разбудил! — Что… Ему срочно нужен Дазай рядом. Прямо сейчас, в эту секунду. Иначе он, нахрен, свихнется. Дазай ведь тоже слышал это, правда?.. — Я случайно разбил кружку… — Ацуши хихикает со своей неуклюжести. Он, кажется, даже не замечает, что делает только хуже, ранит руки в кровь, но никак не реагирует. — Я правда очень хочу пить. Чуя-сан, у вас есть вода? Язык будто примерз к нёбу — и ничего, ни слова сказать он не может. В голове столько вопросов, и ни одного, сука, ответа. Ацуши вдруг замирает и больше не обращает на него внимания. Он начинает кашлять, прикрывая кровавыми ладонями рот, только кашель становится всё сильнее, и он задыхается. Задыхается, кашляя водой. Чуя жмурится. Он не настоящий, он не настоящий, не настоящий… Он всё ещё слышит, как булькает Ацуши, будто в абсолютно сухой и пустой комнате захлебываясь в воде. Тонет. Снова. — По…жа…луйста… Чуя…сан… Это закончится. Когда-нибудь это закончится. Он ведь видел, он знает, что Ацуши остался там, в полной воды пыточной в подвалах мафии. Его здесь нет. Чуя здесь один. Фонарик выпадает из ослабевшей руки, а ноги будто врастают в пол, утопают в бетоне, и пошевелиться нет возможности — словно насильно его кто-то держит в этой проклятой комнате. Чуя и сам начинает задыхаться, и ему хочется кричать, но это — эти галлюцинации, призраки, фантомы — только его проблема, и никто из беззаботно спящих детективов и мафиози сейчас ему ничем не сможет помочь. Он только поставит себя в глупейшую ситуацию и подорвет авторитет. Он же мафия, черт возьми! Он обязан собраться и сделать хоть что-то! Уйти, вернуться в лазарет, включить ночник и вновь попытаться уснуть. Это всё — лишь проверка на прочность. Маленькое представление в мире Уробороса. Фантасмагория. Ужасная, сравнимая разве что с самой первой его встречей с призраками Золотого храма. — Прошу… — булькает Ацуши и всё вмиг прекращается, оглушая абсолютной тишиной. Пока чья-то ладонь не опускается ему на плечо. Рефлексы Чуи срабатывают быстрее его разума — он вскидывает руку с клинком и резко разворачивается, распахивая глаза в тот же миг, когда ощущает на себе прикосновение. — Тихо, бешеная мафия, это всего лишь я, — Дазай реагирует так же быстро, перехватывая Чую за запястье. Лезвие замирает в сантиметре от его лица. Он хмурится: никогда прежде Дазай не видел на лице Чуи такого ужаса. — Что слу… — Докажи. Хватка не ослабевает, и Чуя всё ещё напряжен, совершенно не собираясь опускать оружие. — Что? — Докажи, что это ты, Дазай, — Чуя нервно дышит, и его взгляд бегает по фигуре напротив, будто пытаясь подметить неточности. Несовпадения. Бинты на месте, и глаза вроде живые. Только Чуя знает, какими точными и неотличимыми от реальности бывают копии в этом мире. Подсознательно он уже верит своим глазам, чувствует его едва заметный запах, тот, который принадлежит только Дазаю, и чувствует тепло его руки своей кожей. Чувствует дыхание на своих щеках. Только… Он должен убедиться. — Что ты видел, Чуя? — Дазай, конечно, абсолютно нагло игнорирует его просьбу. — Кого ты видел? Он мотает головой. — Я ни слова, блять, не скажу, пока ты не ответишь мне! — Чуя повышает голос, и ему становится плевать, что он может кого-то разбудить. Вырывается из захвата и отходит на шаг назад, не выпуская ножа из рук. Это невыносимо — если бы он только мог просто закрыть глаза, а проснуться у себя в кровати в самой настоящей Йокогаме и понять, что всё это было сном. Только снов Чуя никогда не видел. Дазай устало вздыхает. — Я ненавижу крабов и обожаю собак. Что, по-твоему, я должен сделать, чтобы доказать, что я — это я? Ты видишь галлюцинации людей, если так, то я не могу просто сказать что-то, что знаем только мы, потому что эти галлюцинации создает твой мозг, а значит, использует все твои знания и воспоминания. Можешь попробовать убить меня, тогда поймешь, настоящий я или нет. Либо Дазай идиот, либо это очень хорошая подделка и она блефует. Чуя медленно набирает в грудь воздух и так же медленно выдыхает. Он прав, и неправ одновременно: все призраки, которых видел Чуя, выглядели и говорили совсем как настоящие люди. Только все они, кроме того единственного раза с фантомом самого Дазая в его кабинете в порту, были мертвы. Это слишком жестоко — видеть их. Знать, что всё это лишь театр его уставшего разума и брешь способности Уробороса. Чуя подозревает, что никто из игроков больше не видит того же, что и он. — Это не… Я вижу мертвых, Дазай, — сдается он. Фонарик, всё ещё включенный и брошенный на полу, слабо освещает его лицо. Чуя опускает нож, но взгляда не сводит. — Как давно? — С самого начала. С первого дня, как я попал сюда. Ему бы очень хотелось не видеть этого. Правда. Эмоции на лице Дазая не меняются — он не может описать его реакцию, но понимает, что тот сильно не удивлен. Догадывался, значит. — Кто был на этот раз? — спрашивает он. Чуя поворачивается, чтобы осмотреть пол. Там ожидаемо нет ни следов крови, ни осколков разбитой кружки. Только одиноко брошенный фонарь. Он поднимает его и идет к двери, будучи полностью уверенным, что с ним в этой комнате настоящий Дазай. — Ты же слышал это, да? Грохот. — Какой грохот? — недоуменно спрашивает он, и ледяная дрожь пробирает Чую до костей. — Там, пока мы были в лазарете. Я услышал грохот и поэтому встал проверить. Ты… слышал его? Чуя оборачивается, чтобы посмотреть ему в глаза. Они не лгут — и если это Дазай так по-идиотски шутит, честное слово, Чуя кинет этот нож в него. Дазай распахивает глаза. — Так вот почему ты подорвался… Он не слышал. Конечно. Конечно, черт возьми, никто, кроме Чуи, этого не слышал. — А Гин? — Она проснулась, потому что ты уронил второй нож на пол. Уснуть снова он определенно не сможет. Чуя цыкает и открывает дверь — и тут же ловит ещё один сердечный приступ, видя перед собой Дазая. За дверью — прямо, блять, за ней стоит Дазай, тянется к ручке, чтобы открыть и зайти внутрь. Точно такой же Дазай, какой находится прямо сейчас с ним в кабинете Директора. Он не знает, не помнит, как захлопывает дверь, как прижимается к ней спиной, как цепляется за свой нож, как тонущий за соломинку. Как за единственное спасение в его руках. Из этого ножа такое спасение, что впору скорее убиться им самому, перерезать себе глотку, лишь бы не видеть больше всего этого, но никак не оружие, чтобы избавиться от призраков. Чуя больше не может никому доверять. Ни единому, блять, человеку — или не человеку — в этом мире. Он, наверное, сошел с ума. Бесповоротно и окончательно. — Чуя? Он не может позволить себе зажмуриться: что, если за дверью был настоящий Дазай, а этот, рядом с ним — фантом? Чуя не двигается с места и просто смотрит перед собой, не сводя взгляда. Луч света дрожит, но исправно освещает весь кабинет и фигуру в метре от него. — Нет, замолчи, — шепчет он; на большее нет сил. Недосып, ощущение небезопасности и тревоги, безвыходность и апатия смешиваются воедино в жестокий коктейль, и Чуе кажется, что он больше не в состоянии бороться со всем этим. Должен ли он пересилить себя и выйти? Взглянуть всем страхам в глаза? Самое страшное, что может с ним случиться — это смерть, но к ней он готов, её он видит почти каждый день в своей жизни, её он не боится. Страх и рациональность воюют за первенство в его мозгу. Спиной Чуя ощущает стук. Перед ним — негромкое дыхание. Чуя закрывает глаза и сползает по двери на пол, тяжело дыша и закрывая лицо ладонями. Он отбрасывает и нож, и фонарик в сторону — они ему больше не нужны. Мешанина из эмоций и мыслей медленно упорядочивается где-то в глубине, и Чуя, пока его никто не трогает, пытается подумать логически. Даже если этот Дазай не настоящий, что с того? Его цель — напугать, заставить сомневаться, исчерпать доверие к самому близкому. Всё это может сработать только когда рядом нет никого, кто мог бы тоже увидеть настоящего человека или не увидеть фантома. Но Чуя один. За окном глубокая ночь, и каждый из уставших игроков крепко спит, не подозревая, с какими демонами борется Чуя. Пожалуйста, хватит. Он вспоминает прошлую ночь, когда Дазай достал из шкафа в лазарете Йосано свою толстовку, которой быть не могло в виртуальном мире. Мысли здесь материальны — догадывается Чуя. Дазая здесь нет. Гин тоже просыпалась, значит, она вряд ли оставила просто так покинувшего вдруг комнату Чую, и пошла за ним. Дазай был с ним в одной кровати и поднялся в тот же момент, только дальше не пошел — может, он и не выходил из лазарета. На тумбочке рядом с кроватью Чуя оставлял только один нож: второй остался где-то на столе в офисе, в другой комнате. Ацуши точно был галлюцинацией. Чуя не помнит, чтобы дверь открывалась — даже в состоянии паники и замешательства он бы заметил, потому что она слегка скрипела. Он открывает глаза. Кабинет пуст — перед ним абсолютно чистый пол, цветок в горшке у окна, стол Директора Фукудзавы, два кресла и широкий шкаф. Рядом с Чуей лежит клинок и фонарик, а за окнами с наполовину спущенными жалюзи занимается рассвет. Небо становится на несколько тонов светлее, и теперь даже без света можно различить мебель в кабинете. За дверью тишина. Такая же густая, как кучевые облака, оседающая на плечи тяжестью. Он больше не боится. Он поднимается и выходит, наконец, из своего добровольного заточения, выключает фонарик и возвращается коридорами-лабиринтами в лазарет. На кровати сидят Гин, Дазай и Йосано — Чуя даже не удивляется, только моргает устало, и проходит дальше. На тумбочке горит ночник, и три пары глаз недоуменно проводят его взглядом, пока Чуя совершенно спокойно отставляет фонарик и нож, делает глоток воды из стакана и хватает пачку сигарет. — Где ты был?! — не сдерживается Йосано, шипит змеей. Чуя почему-то усмехается. — Уже неважно. Он направляется к выходу, чтобы покурить на улице и никому не мешать, но Акико преграждает дорогу. Чуя машет пачкой сигарет, намекая, но она непреклонна: — Кури здесь, плевать, только объясни, куда ты пропал на час? Мы искали тебя по всему агентству! — Час? Он отходит к окну, сдаваясь, и поджигает сигарету, вдыхая терпкий дым. Интересно. — Йосано-сенсей умеет быть настойчивой, — тянет Дазай, подключаясь к разговору. На этот раз — настоящий Дазай. Как легко, оказывается, обмануть Чую. Он злится на себя, потому что поверил клону. Иллюзии. Как он, человек, который из всех присутствующих знает Дазая дольше всего, не смог отличить реальность от подделки? Кажется, ему нужно больше спать. Он потирает глаза — ощущение, словно в них засыпали песок. — Я был в кабинете вашего Директора. — Мы проверяли, и тебя там не было, — Йосано складывает руки на груди, вздыхая. — Ладно, черт с тобой, Накахара, поговорим об этом позже. Нам всем нужно поспать. И тебе — особенно. Ах, если бы он мог вообще уснуть после такого. Словно читая его мысли, Акико продолжает: — У меня здесь должно быть снотворное. Если оно вообще может быть в этом мире. — Спасибо, — качает головой Чуя, отказываясь. — Пойду спать, если вы все не против, конечно. Гин кивает, а Дазай поднимается с постели, всецело предоставляя ей возможность вновь улечься. Йосано тоже хотелось бы поспать хотя бы пару часов перед очередной игрой — второй для неё — и она, кивнув, покидает лазарет. — Если передумаешь, разбуди меня. Клянусь, постараюсь не разбить стакан о твою голову, — она вымученно улыбается, стоя в дверях. По глазам Чуя видит, как много вопросов у неё вертится на языке, но Акико тактично выбирает промолчать и дать время. — Я надеюсь, что с вами всё в порядке, Чуя-сан, — шепчет Гин, желает спокойной ночи и мягко устраивается на подушке; со своего места у окна Чуя видит лишь россыпь её длинных черных волос. Дазай гасит ночник и подходит ближе. Молча отправляет его недокуренную сигарету в полет под окна агентства, хватает за руку и тянет к кровати. Снова они ложатся вместе, снова слишком близко и тесно для двоих в одной постели, но Чуя вовсе не против. Есть в этом какое-то ощущение спокойствия, и этому Дазаю — он думает, что может доверять. Возможно, потому, что рядом были Гин и Йосано, свидетели его существования; ну не может же в третий раз он оказаться клоном, правда? А Дазай удивительно молчалив и сам на себя не похож будто; обычно бубнеж его не заткнуть, и в любое другое время он уже давно бы замучил шутками и вопросами с тщательно скрытым беспокойством и театральным интересом, но сейчас… Он молчит. Обнимает его слегка неуклюже, потому что не привык, и никогда так в открытую в обнимку они не спали, но Чуя не сопротивляется. Прижимается ближе, украдкой вдыхает его запах и закрывает глаза. Он беспокоится обо мне — с тягучим удовлетворением в груди думает Чуя, и что-то глубоко в недрах сердца так отчаянно желает поверить в это. Кажется, что сон этой ночью к нему не придет, и Чуя уже мирится с тем, что просто проваляется в объятиях Дазая до самого утра, но усталость берет своё. И на грани засыпающего мозга он слышит тихий шепот, шевелящий дыханием волосы на макушке: — Ничего не бойся, я с тобой.

***

Мягкие рассветные лучи будят сонную фигуру, лежащую на траве. Под руками — влажная роса, ещё не успевшая испариться под палящим солнцем, а небо над головой слепит, словно чистый лист. Она не боится, поднимаясь, только осторожно оглядывается. Вокруг тишина; такая, что можно услышать даже бурление крови в венах. Рядом нет никого, кто мог бы внести ясность в эту странную картину, и сначала ей кажется, что она всё ещё спит. Щипает себя за запястье, но чувствует только слабую боль — и ничего вокруг не меняется. Это вовсе не незнакомое место: перед ней высится белая башня Королева, увенчанная непривычным для японской архитектуры куполом. Это здание таможни, рядом с которым она когда-то гуляла с Ацуши — казалось, это было так давно, но время относительно. По привычке рука тянется к шее, но на ней не висит маленький мобильник с брелком зайца: и она медленно и обреченно роняет ладонь. Здесь так пусто. Она идет вперед, прогуливаясь вдоль порта — впереди в лучах утреннего солнца блестят небоскребы Портовой Мафии. Если бы она знала, куда идти. — Кека-чан. Единственный живой человек встречается на её пути лишь полчаса спустя, когда Кека дугой описывает мафию и флегматично проходит мимо небоскребов. Его светлые волосы спрятаны в тени шляпы, а на лице расцветает мягкая улыбка. Он никогда не был суров с ней, и даже то, что Изуми Кека покинула Портовую Мафию, не искоренило из него некой доброты и уважения к этой девочке. — Верлен-сан, — она сгибается в поклоне и подходит ближе. Когда-то Поль Верлен тренировал её, собственными руками и советами учил Кеку защищаться, нападать и убивать. — Как вы оказались здесь? Верлен выглядит задумчивым. Он подзывает Кеку к себе, приглашая будто бы на прогулку — стоит, наверное, найти остальных похищенных и заключенных в этот мир людей, только они двигаются размеренно и не торопясь. Пока вокруг нет никого и ничего, что могло бы намекать на опасность, и всё же это не значило, что нет нужды терять бдительность. Кека доверяет ему, как доверяет себе и своему клинку; в её глазах нет ни толики беспокойства. — Я долго не мог уснуть этой ночью и читал книгу, потеряв счет времени. Под утро в моей комнате появился человек в маске, и одного его прикосновения было достаточно, чтобы перенести меня в это место. — Но ведь ваша способность… Вы могли убить его. Верлен задумчиво щурится. — Может, это тот шторм, которого я так ждал. Его слова сквозят болью, и Кека не понимает, что её бывший учитель имеет в виду, но не спрашивает. Есть вещи, о которых лучше не знать. Мягкой поступью, неспешными шагами Верлен и Кека, ничуть не стесненные обоюдным молчанием, идут вперед.

***

В состоянии зомби и с тем же песком в глазах Чуя просыпается один в абсолютно пустой постели. На соседней кровати нет даже Гин. Часы показывают почти десять, заставляя тут же подорваться с постели — и вроде спал не два часа, и вроде никакие посторонние шумы и неизвестно откуда возникшие призраки не мешали больше, но ему так хочется валяться дальше. Чуя протирает глаза, и на секунду даже сомневается в реальности происходящего. Он снова один в комнате — и это напрягает. Дазай спал вместе с ним. Что, если это всё ему тоже показалось? Что, если его теплые объятия были очередной галлюцинацией, обманом разума, и слова, которые он тихо бормотал засыпающему Чуе, лишь выдумка? Погрузившись в свои мысли, он бредет в ванную и наскоро умывается. В офисе уже давно никто не спит; Йосано бросает на него обеспокоенный взгляд и предлагает позавтракать — она вместе с Наоми делала что-то вроде тамагояки на работающем на последнем издыхании электрогенераторе. Нужно будет что-то придумать, чтобы готовить пищу в последующие дни. Чуя благодарно кивает, хватает свою остывшую уже порцию и заваривает себе кофе. Дазай тоже здесь — где же ему ещё быть. Сидит за своим столом и комкает листы бумаги с самым беззаботным выражением лица. — Нет, ты не понимаешь. Должна быть какая-то закономерность! — рассуждает вслух Куникида, шатаясь туда-сюда перед столом Дазая. — Чем ты вообще занимался всё это время? С твоими способностями, а я напомню, что Рампо-сан доверил тебе разобраться с этой проблемой, ты, Дазай, мог бы давно уже что-то сделать! Чуя усмехается с набитым ртом, оказываясь невольным слушателем. — А очкарик дело говорит. — Тебя вообще никто не спрашивал, спящая Чиби-красавица, — Дазай кидает в него комок бумаги, от которого Чуя машинально уворачивается. — Ты бы поменьше пиздел и побольше работал мозгами, если они у тебя есть. Скомканная бумажка возвращается к Дазаю тем же путем — он ловит его и подбрасывает на ладони. — Ах, Чуя, ошибаешься: мозгов тут нет только у тебя. Чуя раздражается за секунду, загорается, словно спичка. И у него, что ж, определенно нет уверенности в том, что прошедшая ночь вообще была реальной. Всё здесь — ненастоящее, всё в этом мире, и сам он — лишь кукольный театр, а игроки в нём марионетки, управляемые Богом Золотого храма. — Да заткнитесь вы уже, — вздыхает Йосано. Дазай игриво пожимает плечами и обращает своё внимание к Куникиде. — Если бы я мог по щелчку пальцев вернуть тебя в реальность, думаешь, я бы уже не сделал этого? Какой ты неблагодарный, Куники-и-да! — Так что там с закономерностью? — он сжимает пальцами переносицу. Каждая секунда, проведенная в этом мире, напрягает его всё сильнее, и кажется, что выход, каким бы он ни был, так далеко от них, что быстрее было бы слетать на луну и обратно. — Нет никакой закономерности. Каждая жертва случайна, каждая игра продумана заранее, и никто из нас не знает, сколько их будет. — Почему ты не спросил это у Уробороса? Ты же виделся с ним, не так ли? Виделся, да. Только Дазай выбрал узнать ответ на совершенно другой вопрос, и он до сих пор считает это гораздо более важным. — Потому что это очень глупый вопрос! Потому что Дазай узнал нечто большее, чем что-то вроде «даты окончания их веселого и убийственного заключения». Куникиде ответ явно не нравится, и он взбешенно ударяет ладонями по столу Дазая. — Это какая-то шутка для тебя? Развлечение? Наши коллеги погибают день за днем, каждый из нас может стать следующим, и, знаешь, Дазай, я верю тебе, но я не хочу, чтобы мы все подохли здесь, как мухи! В абсолютной тишине, воцарившейся после вполне логичного возмущения Куникиды, Чуя слышит только уставший вздох Акико и нервный писк Наоми. — Куникида-сан, давайте не будем ссориться, пожалуйста… Дазай молчит, и на его лице не дрогает ни один мускул — он выглядит спокойным, словно ничего ужасного вокруг них не происходит. К взрывным всплескам Куникиды он давно привык, не новость, он только улыбается от его реакции. Чертов кровопийца, выводящий всех вокруг себя на эмоции. Чуя знает, о чём он молчит, но их план раскрывать не будет. Если и Дазай этого не сделает, что ж, его выбор — и он никак не повлияет на их будущие игры, как думает сам Чуя. Однако того, что Дазай говорит после минутной тишины, заставляет его ошарашенно распахнуть глаза и едва не выронить кружку из рук. Совсем как ночной призрак Ацуши. — Я тоже не хочу, но из этого мира выберутся только два человека — это всё, что я знаю. Вопрос времени. Он знает, к чему приведут эти слова. К чему они могут привести. Раздор, лишние жертвы, смерти, которых не должно быть. Недоверие друг к другу. Раскол — вновь — между их организациями. То, чего нельзя было достичь никаким способом, только Дазай намеренно выливает на игроков свою правду, скрываемую в течение нескольких дней и ошарашившую не хуже молнии. — Кто тебе это сказал? — Фудзин. — Ха?! И ты собираешься сдаться, оставив всё, как есть? Не дождутся, эти ублюдки, — обрубает Куникида, вскидываясь. Его слова горят уверенностью, а вовсе не страхом, и это то, чем восхищен Чуя. Он всегда ценил в людях непоколебимую веру, смелость и решительность. — Мы выживем. Все мы. И им всем хотелось бы верить. Никаких больше игр в Уно и беззаботных разговоров среди похищенных игроков нет. Никаких больше спокойных часов перед гонкой на выживание, когда каждый старался урвать драгоценные секунды спокойствия, лишь бы не сойти с ума, не свихнуться от осознания безвыходности ситуации. Агентство теряет краски, и мир вокруг окрашивается в серый; каждому хочется верить в лучшее, только одной веры недостаточно. Чуе кусок в горло не лезет, и он подрывается со стула, уходит на улицу курить — но и курить, если честно, не хочется, поэтому он выбирает прогулку в одиночестве. Шатается по кварталу, не глядя даже, куда идет, погруженный в раздумья. Он не знает, что в этот же час Куникида вместе с Йосано и Наоми отправляются по миру виртуальной Йокогамы на одной из служебных машин, припаркованных во дворе Детективного Агентства, на поиски хоть каких-то подсказок или следов создателей игр. Он не знает, что Дазая с ними нет, и где он находится сейчас — тоже не знает. Как не знает и того, что Хигучи и Гин уходят к высоткам Мафии, чтобы запастись оружием. Оставаться одному в мире, полном неизвестности — опасно, но Чуя не может больше терпеть это отсутствие хоть какого-то права на личную жизнь. Он должен побыть в одиночестве и подумать. И вовсе неважно, что эти раздумья ни к чему дельному Чую не приводят, а только возвращают к страхам и сомнениям, центром которых оказывается чертов ублюдок Дазай. — Ненавижу, если бы ты только знал, как я тебя ненавижу, — бормочет себе под нос Чуя. С каждым шагом уверенность в этом растет. С каждым шагом сомнение в том, что всё это, все намеки между ним и Дазаем, каждое прикосновение и попытки сблизиться — что-то стоящее, что-то, у чего есть будущее, увеличивается в геометрической прогрессии. Это не про них. Это — ошибка. — Чуя! Какая приятная неожиданность, встретить тебя здесь. Не хочешь поговорить? Чуя останавливается, сжимая руки в кулаки. Гнев поднимается в груди с новой силой, заставляя плясать желваки на скулах. Этот голос — он ненавидит его сильнее Дазая. — Знаешь? Хочу. Этот мир покинут только двое, да? Так ты решил, ублюдок? Чуя разворачивается, упрямо вглядываясь в лицо Уробороса. Его расслабленная фигура, его небрежно расстегнутая на ключицах рубашка, растрепанные кудри и спрятанные в карманах брюк руки раздражали одним своим видом. Весь он — раздражающий до мозга костей. — О, значит Дазай наконец рассказал тебе, — он дергает бровью в удивлении. — Я ожидал этого гораздо позже. В одно быстрое движение Чуя оказывается рядом, хватая за ворот алой рубашки; удивительно, что Уроборос не сопротивляется и не исчезает в пыль перед ним, а лишь ехидно улыбается. — Ты, придурок… Я задушу тебя голыми руками, и ты будешь умолять о быстрой смерти, — рычит Чуя ему в лицо. Улыбка становится шире. Уроборос склоняется ближе. — Попробуй. Если бы он только мог. Если бы… Чуя не успевает даже дернуться, как Уроборос исчезает в дымке, растворяется неуловимыми бликами в лучах солнца, и вновь появляется перед ним. Разводит руками в стороны и смеется во весь голос. — Чтоб ты сдох, сукин сын! Он не сдерживается, кричит, и ему так хочется, так сильно хочется сейчас иметь возможность поймать его, вдавить гравитацией в асфальт, раскрошить до мелких пылинок. Моргает — и Уробороса перед ним нет, а отголосок его смеха эхом гуляет по уставшему мозгу, и Чуя только щурится от палящего солнца. — Что, сдаешься? Сбежал, как трус! Ты же так хотел поговорить, а, так где твоя хваленая уверенность, клоун?! Последствия его слов настигают так быстро, что Чуя не сразу успевает среагировать: крепкие руки сжимаются на его шее, и он задыхается, урывками хватая кислород, вжимается пальцами, пытаясь оторвать Уробороса от себя. — Запомни, Чуя, — низко шепчет на ухо, давит сильнее, а слова его текут медленным ручьем. — Отступление в битве — не значит проигрыш в войне. И если ты до сих пор думаешь, что имеешь какие-то привилегии в играх, то ты полный идиот. Ничего не стоит сейчас свернуть тебе шею, не думаешь? Чуя брыкается, пытается ударить локтем Уробороса по ребрам, но тот уворачивается и продолжает крепко удерживать его на месте. — Так…убей…кх… — хрипит он, борясь из последних сил и не смея сдаваться. — Твоё время придет. Советую не злить меня больше. В момент — всё исчезает: и мертвая удушающая хватка на шее, и сам Уроборос, и яркий свет перед глазами заменяется всепоглощающей тьмой. Чуя падает. Во всей виртуальной Йокогаме объявляется новая игра.

***

«Парк аттракционов Cosmo World» — светится текст на каждом экране: на рекламных щитках, на ноутбуках в пустом офисе, на экранах-вывесках на торговых центрах. Ровно два часа дня — Дазай, единственный человек, сидящий в офисе ВДА, не знал точного времени, но уверен, что ни одна игра ещё не начиналась так рано. Нет смысла ждать всех игроков здесь. С тихим вздохом он поднимается, отбрасывая карандаш на стол, и покидает здание. Дорога пуста: до парка Дазай добирается в полном одиночестве, уверенный, что остальные догадаются дойти своими силами. Это даже хорошо — он вдоволь успевает насладиться своим уединением и подумать над дальнейшими действиями. Теперь, возможно, его ждут последствия в виде разбитых на группы игроков. А может, новая информация напротив сплотит всех ещё сильнее против общей угрозы. На любой из этих и ещё множество вариантов у него уже есть план. Дазай совсем не удивляется, когда видит у входа в парк две новые фигуры; было очевидно, что игра началась лишь с новыми в виртуальном мире людьми. Что его определенно не радует — это Верлен. — Дазай-сан, — улыбается Кека, едва увидев его. — Привет, Кека, — он мягко треплет её по голове, переводя взгляд на Поля. — И ты здесь. — Много лет прошло с тех пор, когда мы виделись в последний раз, Дазай. Ты повзрослел. Дазай позволяет себе усмешку. — Ещё столько же бы я тебя не видел. Пререкаться дальше они не продолжают — слышится мотор подъезжающей машины. Из минивэна, принадлежащего Агентству, выходят изрядно напряженные и расстроенные отсутствием новой информации детективы. С ними же оказываются Гин и Хигучи — эта картина дарит Дазаю умиротворение. По крайней мере, они не настроены на радикальные меры и остаются в мире на прежних условиях. — Где Чуя? Йосано моргает. — С нами его не было, — жмет плечами Куникида. Его внимание привлекает новый незнакомый человек в их рядах. — А кто вы, позвольте спросить? — Меня зовут Поль Верлен. Исполнитель Портовой Мафии, — в легком поклоне представляется он. Куникида удивляется, потому что ранее никогда не видел этого члена Исполнительного комитета, пусть и знал о нем со слов Дазая. То малое количество информации, которым владело Агентство, было явно недостаточным, чтобы иметь представление о нём как о человеке — и Куникида даже не догадывался, какая это больная тема для Верлена. — Что ж, очень приятно, — кивает он. — Нам стоит подождать Чую. Куникида берет на себя роль инструктора и в двух словах объясняет Кеке и Верлену суть. Кека послушно принимает всю информацию, и, дождавшись, когда Куникида закончит, задает вопрос, от которого у него кровь в жилах стынет: — А почему с нами нет Ацуши? Где он? Слова не идут, да и как объяснить то, в чем даже они сами сомневаются? — Он… пропал в одной из предыдущих игр, — отвечает Гин. — Ацуши погиб, да? Боже, прекрасный ребенок, режущий правду без ножа. Дазаю в этот момент так хочется почему-то отвлечь её и отвести подальше от всех этих игр, но мысли его заняты волнением совсем о другом человеке. Ну же, где ты, Слизняк? — Он не… Мы не знаем, — сдавленно говорит Куникида, отводя взгляд. — Он просто пропал. — Интересно, — тянет вдруг Верлен, и Дазай наконец видит бредущего к ним Чую. — А вот и мой младший брат. Его бровь рассечена напополам ссадиной, как и нос, из которого тоненькой струйкой течёт кровь. Чуя утирает её ребром ладони, лишь размазывая сильнее по испачканному лицу. — Верлен, — вскидывает бровь Чуя, явно не ожидая увидеть его здесь. — Потрепало тебя, братец. Чуя недовольно фыркает. — Не называй меня так. — Это правда твой брат? — спрашивает Наоми. — Вы… чем-то похожи. Верлен по-доброму улыбается после этих слов: девчонка из Агентства ему уже нравится. Пусть он и понимал, что никак кровно они не связаны, однако Чуя всегда был и остаётся для него чем-то большим, чем просто коллега по работе. Он так мечтал о его спасении в течение многих лет, но теперь… Верлен знает теперь, уверен, что ни в каком спасении Чуя не нуждался. Повзрослел, стал сильнее и духом, и телом, и даже некоторая гордость берет его за этого больше не щуплого и огрызающегося на всех мальчишку — выросшего в благородного парня. — Никакой он мне не брат, просто придумал себе и не может отвалить бог знает сколько лет, — отмахивается Чуя и проходит вперед, краем глаза считая присутствующих. Все на месте, значит, ждали только его. — Вы идёте или ещё постоим? — Что случилось? — догоняет его Хигучи, обеспокоенно разглядывая кровавые подтеки на лице. Йосано тоже очень интересует этот вопрос, и всё поведение Чуи навевает на подозрения. Его странная пропажа ночью, смертельно уставший взгляд, а теперь ещё и избитое будто бы лицо. Акико приглядывается, шагая вровень с ним и Хигучи, и, что ж, её навыки медицины подсказывают ей характер царапин. — Просто неудачно упал, — и Чуя даже не врёт. Йосано достает из кармана чистый носовой платок и протягивает мафиози, получая в ответ благодарный кивок. Дазай идёт позади них, не сводя взгляда с Чуи. Неимоверная ярость и то самое непонятное чувство, название которому — ревность — волной поднимаются в его груди, и каждая секунда незнания деталей раздражает его ещё больше. О, он знает, что Чуя явно виделся с Уроборосом: и это бесит его с удвоенной силой. Этот ублюдок не оставляет шанса не быть убитым в конце игр, и Дазай обещает себе — никаких чертовых самоубийственных смертей, пока он не отомстит этому ублюдку. Так, как он умеет. Так, как тогда, в Мафии ещё темные демоны руководили им, выливаясь наружу и претворяя в жизнь самые страшные сценарии. Месть — это блюдо, которое подают холодным, не так ли? — Ты слишком напряжен, — подмечает Верлен, ненавязчиво оказываясь рядом. Дорога ведет их указателями в глубь парка — и пусть эти самые указатели не светятся так ярко в разгар солнечного дня, игроки понимают, куда им идти. — Ох, извини, что-то я забыл: когда я спрашивал твоё мнение, Верлен? Тот лишь усмехается, поправляя шляпу на голове. — Я ожидал, что ты справишься с этой загадкой быстрее. Заставляешь сомневаться в твоих способностях, Демонический Вундеркинд. — Я больше не работаю в мафии, если ты забыл, — Дазай морщится на упоминании его идиотского старого прозвища. Оно никогда ему не нравилось. — Конечно. Детективы сделали тебя мягче. Это не плохо, и я, право, удивлен, что ты всё ещё жив. Похвальная стойкость для такого, как ты. Чуя впереди о чём-то негромко беседует с Хигучи, а Йосано изредка оглядывается назад, и выражение лица Дазая её напрягает. Он выглядит злым — удивительно злым для человека, причин для злости у которого, казалось бы, нет. О чём он думает? — Могу сказать то же самое о тебе. Не ожидал, что ты окажешься здесь, Король Убийц, — с едкой улыбкой на губах тянет Дазай. — Кажется, ты совсем растерял свои способности в этом подвале. — Как знаешь. Дазай отмахивается от разговора, как от назойливой мухи; весь его гениальный мозг занят более важными вещами. Например, размышлениями о Чуе. О том, почему он продолжает видеться с Уроборосом, когда этого не требует план. Аккуратная асфальтированная дорога ведет игроков сквозь закрытые и неработающие аттракционы; позади высится огромное колесо обозрения Cosmo Clock, только часы на нём не работают. Нет ярких вывесок, дарящих ощущение сказки и детства — да и знал ли кто-то из них, заключенных в способности членов Детективного Агентства и Портовой Мафии хоть что-то похожее на счастливое и беззаботное детство? Разве что Наоми, иногда и правда посещающая этот парк вместе с братом в выходные дни, и Кека с Ацуши, которые гуляли здесь. Дазай в первый и последний раз катался на горках около шести лет назад, и был здесь с Чуей. Ему, в отличии от радостно визжащего рыжего недоразумения, которого он ещё долго называл пубертатной девчонкой, пока не получил за это в подарок сломанную руку, было вовсе не весело. От бесконечно качающихся и выписывающих выкрутасы в воздухе горок Дазая тошнило, у него кружилась голова и сводило ступни от ощущения, что он вот-вот грохнется с высоты на землю и разобьется в лужу. Смерти он не боялся, очевидно, но тогда сказал Чуе, что это самый ужасный и болезненный способ умереть. Парк выглядит пустым и заброшенным. Сейчас, когда здесь нет толп туристов, семей с детьми, радостных и воодушевленных подростков, всё вокруг кажется брошенным и мертвым. Безжизненным. Дазай думает, что весь этот мир — весь Золотой храм во всём его «величии» — отражение его души. Выглядит таким же, как и настоящий город, такой же красивый и яркий, только вот жизни в нём нет. Пустая оболочка. Ненастоящий город — ненастоящий человек. Чуя впереди него замирает у невысокого здания, к которому путь Уробороса приводит игроков. Надпись на вывеске, игриво мигающей, сломанной напополам, гласит: «Комната страха». Стойкое ощущение чего-то ужасного поселяется в душе, и Дазай не боится, нет, но это самое чувство подсказывает ему, что эта игра простой не будет. — Идём, — заключает Йосано и смело двигается вперед. Дазай ловит Чую, пока остальные шагают внутрь здания, устрашающе зазывающего игроков в пасть черного зверя. — Чего тебе? — Чуя, — пронзительный взгляд Дазая, будто бы что-то наперед уже знающий, не сходит с его лица. — Обещай мне, что бы ни случилось в этой игре, что ты найдешь меня. — Чт… Ты что-то знаешь? Дазай мотает головой. Нет времени на объяснения, да и как описать то, чего он сам не может понять? — Просто найди меня там. — Нас всех разделят, да? Чуя морщится, чувствуя, как с рассеченной брови вновь стекает струйка крови, медленно обнимая его щеку и падая рубинами на землю. Дазаю очень хочется в этот момент стереть её, провести пальцами, собрать алые капли и разгладить эту морщинку над его бровями. Он не отвечает, но Чуе и не нужен больше ответ — он видит всё в глубине карих, потемневших глаз. Кивает, беспрекословно доверяя, как было всегда. Когда Двойной Черный вместе — ни один противник им не страшен. В Комнату страха они заходят последними, когда их зовет выглянувший из-за перегородки с черным длинным занавесом Куникида. Внутри темно, хоть глаз выколи, и Чуя настораживается: всё вокруг вновь выглядит, как ночью, и кто знает, какие тайны скрывает в себе тьма? Дазай шагает позади него. — И куда, блять, тут идти? Эй, очкарик, ты здесь? Ему никто не отвечает. Чуя тянется рукой назад, пытаясь поймать ладонь Дазая наощупь, но ловит лишь воздух. — Дазай? Впереди что-то щелкает, и луч света освещает Чуе дорогу дальше. Он оглядывается, но никого рядом не видит. Куда все пропали?.. Вернуться обратно нет возможности. Выход, если он и был, растворяется во мгле, и единственный вариант, куда можно пройти — это вперед, в освещенный проход. Ничего не остается, кроме как пойти на поводу у игры, и Чуя переступает узкий порог. Щелчок повторяется, и дверь, через которую он попал внутрь, захлопывается за его спиной. — Ясно, блять, — цыкает Чуя. Помещение, в котором он оказывается, кажется бесконечным. Внутри тихо до жути, и эту самую тишину разрывает только гул ламп на потолке. Впереди — длинные коридоры, похожие на запутанный лабиринт, слева и справа стены разрываются на комнаты без дверей. Чуя выбирает пойти прямо, предполагая, что это очередной лабиринт, но понимает свою ошибку, когда описывает круг через сквозные комнаты и оказывается в точно таком же пустом коридоре. Всё вокруг одинаковое. Каждая комната выглядит, как предыдущая. Лампы на потолках ничем друг от друга не отличаются, жужжат только назойливо. Желтые стены, колонны, бесконечные коридоры и перегородки, случайные комнаты, похожие чем-то на офисные помещения, и неестественная пустота. В этом месте нет ни окон, ни дверей. Ни мебели, ни проводов, ни, тем более, людей. Только стены, бетонные блоки, окрашенные тем самым больным, противным желтоватым цветом, одинаковые квадратные лампы на потолке, и ничего больше. Медленно, но верно тревога поднимается из недр уставшего организма. Чуя идет дальше. Он плутает по бесконечным коридорам по ощущениям целую вечность, но часы на руке показывают, что прошло всего полчаса. С каждой минутой всё больше кажется, что из этого места нет выхода, что из вереницы одинаковых комнат невозможно выбраться, и Чуя сам себя загоняет в ловушку сознания. — Есть тут кто вообще?! — гаркает он, и голос отражается эхом в пустынных стенах. — Дазай? Хигучи? Да блять, вы издеваетесь. Очкарик! Кто-нибудь? Ожидаемо, никто ему не отвечает — и Чуя спустя десять минут бесполезных криков плюет на это дело, не прекращая идти куда-то вперед. А может, назад. Может, он ходит по кругу — кто его знает, все коридоры смешались в голове в сплошное месиво, и Чуя теряется в пространстве, понятия не имея, откуда он вообще пришел и куда идти дальше. Тишина оглушает. Ровно до того момента, когда странное журчание не слышится за его спиной. Вода? Откуда здесь вода?.. Чуя оборачивается, прислушиваясь и вглядываясь в болезненную бесконечность коридоров. Звук становится громче, растекаясь неизведанностью. — Эй? Кто здесь? Эхо его голоса отражается от стен, возвращаясь с новой волной странного шума и треском ламп. Никакая это не вода. Это реки крови.

***

— Ты же сказал… Ты сказал, что спасешь меня! Мне больно! Куникида теряется в глубине неупорядоченных и хаотичных действий вокруг него. Бесконечные ровные коридоры в один момент обратились угловатыми, кривыми, построенные будто рукой пьяного строителя, спроектированные безумным архитектором. Лампы свисают с потолка, поломанные, но всё так же напряженно гудящие, стены ходят ходуном, и Куникиде уже самому начинает казаться, будто это он опьянел неизвестно от чего. Сошел с ума. Там, в одном из хаотичных коридоров, он встречает фигуру маленького ребенка. Девочка. Та самая девочка с колье из бомб на шее. Та, которую он не смог спасти. — Ты обещал мне… — плачет она, и Куникида начинает мелко дрожать. Пот крупными каплями стекает с его висков. — Я… Прости меня. Умоляю, прости меня! Девочка качает головой. С её шеи начинает хлестать кровь, а кожа слезает лоскутами, будто бы сгорает на ней заживо, и она ревет сильнее — и не подойти к ней, и невозможно что-то сделать, потому что помнит, Куникида точно помнит, что она погибла в том взрыве. Ужас пробирает до костей. Невыносимо смотреть на маленького ребенка, выглядящего, как восставший из могилы мертвец. Её кожа в мгновение окрашивается в серый, безжизненный цвет, на щеках образуются язвы, словно кто-то облил её кислотой — руки покрываются ими же, одежда обугливается и загорается прямо на ней. Волосы падают с головы пучками, сыпятся на пол, и она кричит в агонии. Крики её режут сердце Куникиды острыми лезвиями. Никогда раньше он не слышал таких нечеловеческих воплей. — Помоги мне! Помоги! Мне больно! Стены давят со всех сторон, сжимаясь в маленькое пространство. Потолок рушится, обламываются кусками, что загораются и вновь тухнут. — Умоляю! Помоги мне! — Прости… прости, — шепчет бессильно Куникида, падая на колени. Он зажимает уши руками, лишь бы не слышать этих криков. Пытается подумать, упорядочить в голове цепочку событий, но ничего не получается. Все его идеальные списки и планы не работают. Вся его система мира, выстроенная долгим трудом, перестает работать. Весь его математический склад ума обращается искрами, разлетается на куски, как потолок рядом с жертвой страшного взрыва. У него больше нет сил бороться. Так не должно быть. «Соберись, Куникида. Вставай!» — приказывает он сам себе, и голос в голове почему-то не похож на его собственный. А зачем? Больше нет смысла. Ни в чём нет смысла. Наверное, теперь он может понять безумную тягу Дазая к самоубийству. И правда: зачем ему, потерявшему и свою способность, и свой идеализм, разрушившему привычный уклад жизни — зачем ему жить дальше? Способен ли он после такого хоть на что-то? Куникида отнимает руки от ушей и открывает глаза. Руки. У него их больше нет. Обрубки с обезображенной кожей, заканчивающиеся ровно там, где запястье должно перетекать в кисть — но их нет. Он ведь даже не сможет больше писать. Не сможет держать в руках пистолет. Не сможет бороться с врагами — даже в Агентстве он теперь бесполезен. Бесконечные коридоры окрашиваются в алый: это огонь, это кровь. Взрыв, ударной волной сносящий с ног Куникиду. Он падает, но не может даже пошевелиться, думая лишь о смирении. Ничего страшного. Скоро это закончится. Его бесполезная жизнь закончится. — Вставай. Если это голос разума, вдруг проснувшегося после пережитого, то он не хочет слушать этот ленивый голос. — Вставай, Куникида Доппо. Должен ли он? — Поднимайся! — кричит неизвестный. — Смерти всегда будут вокруг тебя, этого не изменить! Не хочешь такой жизни, возвращайся работать учителем! Слышишь? Но если уйдешь из Агентства, если сдашься, ты никогда не спасешь всех тех людей, кому ещё нужна твоя помощь. Он поздно понимает, что это его собственный голос. Куникида жмурит глаза за стеклами потрескавшихся очков и через силу поднимается. Его фигура тонет в огне.

***

— Он так похож на тебя, — улыбается Хигучи. — Весь в отца. На её руках спит мирным сном младенец, неосознанно дергая ножками. Их ребенок. Черноволосый мальчик с большими карими глазами. — Подержи его. — Ты хотела познакомить его со своей сестрой? Хигучи кивает, поправляя складки на своём светлом красивом платье. — Она уже ждет нас, — улыбается она. — Идём. Хигучи даже не помнит, было ли что-то до того, как она оказалась в этом прекрасном моменте. У неё наконец была семья. Прекрасная семья, любящий муж и ребенок. Красивый дом, вкусная еда и никаких больше убийств. Всё, о чём она мечтала. Её младшая сестра уже ждет — им пора выдвигаться. — Рю, ну где ты там? Хигучи оборачивается, замирая у двери, и её глаза наполняются ужасом. Она задыхается, не в силах сделать ни вдоха. Маленький ребенок кричит, плачет надрывно, а потом — всё прекращается со страшным чавкающим звуком. Хрупкое тело падает на деревянный пол, заставляя Хигучи рухнуть за ним, касаясь дрожащими руками его маленькой ручки. — Нет! — в ужасе кричит она. — Что ты наделал?! Акутагава брезгливо оттряхивает ладони и прячет в карманы брючного костюма. Расемон скрывается за его спиной, словно и не он был орудием убийства. — Ты… убил нашего ребенка… о, Господи! — Это не мой ребенок. Хигучи захлебывается слезами, прижимая легкое совсем тело к груди. В её руках младенец превращается в тёмный сгусток энергии, искрящийся алым. Непонятное месиво растекается сквозь её ладони, обжигает не хуже кипятка и испаряется в воздухе дымом. — Хигучи! — она слышит голос сестры, вскидывает голову, не отойдя ещё от неописанной жестокости Акутагавы — вполне себе настоящего, как ей казалось. — Хигучи, пожалуйста! Её сестра, милая младшая сестра, разрывается от боли. Острые мечи пронзают её со всех сторон, отчего она кричит во весь голос и зовет Хигучи. Это всё похоже на ночной кошмар. Ужасный, жестокий кошмар. — Нет… Это все нереально… Этого не может быть… Хигучи не знает, что делать.

***

— Ты убила меня, сестрёнка. Разве я заслужил это? Наоми вздрагивает и оборачивается. Перед ней стоит Джуничиро Танизаки, и выглядит он абсолютно так же, как всегда, кроме одной детали: одной, решающей детали. В его лбу дыра от пулевого ранения, а кровь с раны стекает по лицу, капая на пол и разбиваясь в алые лужицы. Она мотает головой, не веря своим глазам. Вокруг ведь было так пусто, откуда же он взялся? — Братик… — Скажи мне, Наоми. Моя милая Наоми. Разве я заслужил это? — Нет, нет, конечно нет! Братик, я… Ты же знаешь, я не хотела этого… Танизаки грустно усмехается. Его фигура светится зеленоватым цветом способности, а вокруг разлетаются крупицы Мелкого снега — он в секунду оказывается так близко к ней, но Наоми не отшатывается, вглядываясь в родное лицо. — Но я умер. Только по твоей вине. Она не замечает даже, как с её щек стекают горькие, соленые ручьи — слёзы. — Прости, прости меня… Господи, прости. Что мне сделать, чтобы ты смог меня простить, Джуничиро? Страх, которого она так боялась и которого не было там, в темном клубе, когда Наоми вместе с Люси убегала от призрака — воплотился в жизнь в этом бесконечном коридоре. Бледная ладонь тянется к её щеке и стирает слёзы мертвым прикосновением. — Ты ведь сама знаешь, Наоми. Ты умная девочка. Больше она не может скрывать рыданий и жмурится, бросаясь с объятиями на брата. — Я сделаю, что угодно, лишь бы ты был жив. — Тогда останься со мной. И она остается — о, Наоми не может противиться этой сладкой сказке, когда рядом нет никого, кто мог бы вразумить её и остановить. Её страх — её же спасение, только Наоми выбирает совсем другой вариант.

***

Трущобы, грязные и потрепанные люди в грязных и потрепанных лохмотьях, сальные волосы, черствые куски хлеба, украденные гроши, мутная вода — то единственное, что брошенные дети смогли найти, только бы выжить. Всё это — выживание, а не жизнь. Гин одета в строгий чёрный костюм, а в руках её лежит тяжелый пистолет. Волосы собраны в хвост, а на лице нет никакой маски. Брата рядом нет. Она осматривается, прекрасно помнит, как они с Рюноске выживали в этих богом забытых подворотнях, пока их не вытащил и не забрал с собой Дазай, тогда ещё работающий в Портовой Мафии. Дьявол с лицом ребенка и мертвыми глазами. Замотанный в бинты с ног до головы искуситель, он одарил их спасением и дал смысл жить, дал им крышу над головой, горячую еду и теплую постель. — Эй, малышка, потерялась? Гин оборачивается, крепче сжимая в руке оружие. К ней подходит явно нетрезвый мужчина, неотесанный, с отросшей бородой, никогда не видевший бритвы и куска мыла. — Давно я не видел таких красоток. Не бойся, я тебя не обижу, — едко хихикает это подобие человека, противно облизываясь. Гин начинает тошнить. — Иди-ка сюда. Согреешь меня в этот холодный вечер, м? Привычным движением руки она вскидывает пистолет и стреляет. Раз, второй — вхолостую. Пуль нет. — О-хо-хо, сучка с характером, — вскидывает брови мужчина, стоит ему понять, что кусок железа в руках Гин не принесет вреда. — Я научу тебя послушанию. — Ещё шаг — и я выцарапаю тебе глаза, — кошкой шипит она. Что-то в груди тянет одновременно и отвращением, и страхом, но Гин храбрится, помнит, что она — мафиози, и убила не один десяток таких ублюдков. — Правда? Ха, попробуй, — смеется он. — Поиграй со мной, малышка. Ублюдок — она не знает, кого благодарить — не успевает даже дотронуться до неё. Вмиг Гин оказывается на крыше одной из высоток Мафии, и не замечает, что её перенесло — в какой момент это случилось?.. Перед ней на самом краю стоит Дазай. Черный плащ на его плечах колышется от ветра, правый глаз замотан бинтами, а на лице застывает умиротворенная улыбка. Смиренная. — Дазай-сан?.. Он открывает глаза, замечая её. — Вот он. Долгожданный момент. Как же я ждал его… Дазай улыбается шире, распахивает руки, словно свободная птица, и падает спиной в пропасть. Гин давится вздохом, забытый пистолет выпадает из её ослабевшей руки, и она бросается к краю крыши, но не успевает поймать Дазая. Его темная фигура теряется в ночи, и единственное, что остается после самоубийственного падения — страшный звук столкновения тела с асфальтом. Сломанные кости и разбитая голова. Сломанное спасение и разбитое будущее. Гин сжимает руками парапет крыши. — Наконец-то я нашёл тебя, сестрёнка. — Ты бросил меня, — едва слышно шепчет она. — Ты предал меня, Рюноске. Ветер развевает её смоляные волосы, прикрывающие лицо, скрывающее в себе сожаление. «Может, здесь ты наконец найдешь свой смысл». Может, этого смысла никогда и не было.

***

Рой мух окутывает безысходностью. Торнадо из миллионов насекомых кружит вокруг неё, и каждое столкновение рождает молнию. Кека дрожит от отвращения, обнимает себя руками, не в силах ни вызвать Снежного демона, ни атаковать клинком — в попытках разогнать мух она уже потеряла единственное оружие. — Ты убила тридцать пять человек. Ты думала, что это останется безнаказанным, жалкая девчонка? — звучит незнакомый голос. Она жмется сильнее, оседая на колени, пытается отмахнуться от липнущих мух и вздрагивает от каждой вспышки молнии. — Кёка! Среди эха жужжания вырывается солнечным лучом голос матери. — Мама?.. Мама! — Изуми Кёка, вы обвиняетесь в намеренном неоднократном убийстве. Количество жертв составляет тридцать пять человек. Вы приговариваетесь к смертной казни. Всё, что вы скажете, будет использовано против вас. — Мама! Ей кажется, что шум становится с каждой секундой всё громче. Кажется, что рой мух становится всё больше. Кажется, что молнии никогда не прекратятся. — Кёка, ты очень сильная, помни это. Я так горжусь тобой, моя девочка. Она жмурится, закрывает уши ладонями и делает глубокий вдох, прежде чем рвануть со всей силы прямо в адский смерч. Яркие вспышки слепят. Насекомые заползают под одежду, лезут в нос и рот, мечутся перед глазами, но она стойко терпит это наказание. Сдаться? Не сегодня. Она не закончила свои дела. Она не может бросить всё и утонуть в своих страхах. — Пойдем с нами, милая, — Кека слышит голос отца, и непрошенная слеза всё же вырывается. — Нет! — кричит она. — Я не могу! Вы мертвы, а я ещё нет. Кека открывает глаза и медленно выдыхает.

***

— Ты знаешь, что делать, Ангел Смерти. Йосано закусывает губу, в сотый раз излечивая своей способностью солдат. Все они множество раз умирают на её глазах и возрождаются вновь; только отпечаток войны никуда не пропадает. И с каждой новой смертью запал и огонь жизни в каждом из них теряется. — Это жестоко, — выдыхает она. — Это не жизнь. — Ты должна, — строго поучает Мори, опуская тяжелую ладонь на её хрупкое плечо. Акико качает головой, и бабочки вновь окутывают очередного потрепанного битвой парня. Все они — совсем ещё молодые бойцы, повидавшее самое худшее в такие короткие сроки. Эта война — нескончаемый ужас. Эта война — череда смертей, и Йосано больше не хочет смотреть на это. Но и оставить солдат умирать она не может. Не отдавай жизнь свою. Мерцание пропадает, и Акико видит перед собой висящие в воздухе армейские ботинки. На полу одиноко лежит жетон с выцарапанными на нём черточками. — Нет… Это он, брат Мичизу. Тот, что всегда был добр к ней. Тот, в чьей смерти Акико так винил Тачихара. — Видишь, что ты натворила, Йосано? Она оборачивается, и Мори предстает в ней в своём более привычном облике. Черное пальто, алый шарф на плечах, белые, невинные будто бы перчатки. Скальпель между пальцев. — Я не могу… — Даже вылечить саму себя? — вскидывает бровь Мори, ехидно склоняя голову вбок. Что-то вокруг неуловимо меняется, и Йосано осознает себя прикованной к инвалидной коляске. Её руки покрыты сморщенной, постаревшей кожей с пигментными пятнами. Она касается своих волос, и те падают клочками — отросшие и седые. Как бы она ни старалась, но вызывать дар больше не получается. Йосано не может даже встать. Ноги… Она их не чувствует. — Что… Почему? Мори присаживается на корточки перед ней, протягивая скальпель острием к себе. — Разве такую жизнь ты хотела, Ангел Смерти? Ты мне больше не нужна. Ты бесполезна. Посмотри на себя: старая, седая и немощная. Некому даже помочь тебе. Сердце заполошно бьется в груди, словно запертая в клетке синица. — Ни за что, — отрезает она, даже не притрагиваясь к скальпелю. В ответ на это Мори лишь пожимает плечами и удаляется, бросая напоследок жалкое: — Ещё увидимся. Если доживешь. Дверь за ним захлопывается, и Йосано ошарашенно выдыхает, осознавая, где находится. Вокруг — лишь белые мягкие стены и ослепляющий больничный свет.

***

Кровь нескончаемыми потоками топит Чую, и он едва успевает глотнуть воздуха, лишь бы не сгинуть в пучине. Алая вода несет его коридорами куда-то вдаль, и в одной из комнат Чуя, наконец, может вдохнуть спокойно. Он падает на колени, кашляет, сплевывая кровь — неизвестно чью — и оглядывается. Вокруг него та же пустота, те же одинаковые желтые стены и мигающие лампы. Вгляд цепляется за руки, и Чуя ужасается: язвы, покрытые кровью, алые узоры порчи, ярко светящиеся словно изнутри, и дикая боль. — Чуя! Сынок! Он распахивает глаза шире, наблюдая перед собой совершенно странную для него картину. Старенький японский дом с небольшим садом перед ним, маленькая деревянная скамеечка, где сидит поседевший мужчина, бывший военный врач, и женщина в фартуке и с кружкой в руке — выходица из семьи самураев, давным давно выбравшая семейную спокойную жизнь. Её когда-то рыжие волосы давно выцвели, остались отдаленно красноватыми лишь на длине и концах, а лицо обрамляла седина. Он видит и самого себя, одетого в обычный серый костюм и белую рубашку, а на голове нет никакой шляпы. Руки не скрыты привычными перчатками, а шею не украшает черная полоска чокера. — Я дома, — улыбается этот Чуя, и тянется с объятиями к родителям. Не может такого быть. Ни в каком из сценариев. Он прекрасно знает, что это правда его настоящие родители. Он прекрасно помнит, как они выглядели шесть лет назад. Он ничерта не помнит своё детство. Ни единого момента с ними. Это чужие для него люди. — Пойдем в дом, сын, я приготовила ужин. Ты, наверное, очень устал после работы. Чуя обреченно смеется — абсурд чистой воды. — Это не твоя жизнь, — слышит он знакомый голос. Тот, которому тоже здесь не место: этот человек давно погиб. Чуя смотрит вправо. Профессор Н собственной персоной мягко подходит к нему. — Это жизнь твоего двойника. Оригинала, если быть точнее. Жизнь, которую ты украл и которую ты не заслуживаешь. — Я человек, — рычит Чуя. — Я и есть оригинал, ты, ублюдок! — Неужели? Ты так в этом уверен? Посмотри на себя. Чуя вновь окидывает взглядом свои руки — в горле застревает ком. Узоры порчи преображаются, покрывая теперь почти каждый сантиметр кожи, и в бегающих линиях он видит случайные цифры. — Никакой ты не человек, Чуя. Ты — код, написанный мной. Существо, созданное в лаборатории, простая программа, состоящая из 2383 строк. Черное пламя окутывает его со всех сторон, и Чуя больше не может пошевелить даже пальцем. Контроль над собственным телом теряется, и всё, что ему остаётся — быть наблюдателем. Он не может сказать ни единого слова. — Видишь? Ах, извини, ты же не можешь, — усмехается Профессор Н, и Чуя в ту же секунду понимает, что темнота перед глазами — не просто отсутствие света. У него нет даже глаз, чтобы видеть. — Ты — система из нейронных связей. Мозг в колбе, если быть точнее. Ты не заслуживаешь даже это тело, творение. «Нет, нет» — думает Чуя — лишь на это он всё ещё способен. Если я мыслю, значит, я существую — ведь так? Чуя пытается воззвать к своей способности хотя бы мысленно — алой строкой мигает «О, дарители темной немилости…», но ничего не происходит. Он слышит вой Арахабаки рядом, и сначала ему кажется, что у него получилось активировать Порчу, но… Как он может слышать, если у него даже нет органов слуха? — Вот и он. Чудо. Бог во плоти, — с восторгом в голове шепчет Н. Порыв ветра сносит его, и тогда Чуя открывает глаза, наконец возвращая себе контроль над телом. — Очередная копия. — Лжец! — орет Чуя. Он кричит, кричит в агонии, потому что всё его тело словно протыкают острыми ножами, раскаленными прутьями, режут наживую, и он не может перестать чувствовать боль. Черное пламя разворачивается будто бы из недр земли, снося всё на своем пути. Арахабаки, зверь из преисподней, яростно рычит, вторит крикам Чуи, и всё вокруг вновь окрашивается алым. Кровь окропляет желтые стены, покрывает пол и потолок. Пространство дрожит, кажется, что всё вокруг свернется в маленькое, плотное и очень тяжелое ядро, а потом взорвется сверхновой, рождая после себя черную дыру. Там, в горизонте событий, потеряется Чуя, оставшись песчинкой в месте без света и времени. В этот самый момент Чуя не думает ни о каких играх, ни об Уроборосе, ни даже о Дазае. Все, что занимает его мысли — спастись от Арахабаки. Я же твой сосуд! Ты не можешь навредить мне, бессознательное существо! — думает он. Бог бедствий так не считает, с очередным рыком ковыляя огромными лапами к нему. Он выпущен на свободу, и, словно паук, тянется к своей жертве — ничто не в силах остановить сингулярность. Чуя поднимается на ноги, шатаясь от боли, не обращая внимания на кровоточащие язвы, всё ещё обнимаемые языками алого пламени, и срывается на бег. Сам не знает, куда бежит: главное, подальше от него — Арахабаки. Шум и грохот, адский рев сопровождает его в этой погоне, Чуя спотыкается, бежит, не оборачиваясь. — Чуя! Знакомый голос вводит в ступор на секунду. Очередной призрак — думает он, но это не так; Верлен выныривает будто из ниоткуда, оказываясь ровно между ревущим Арахабаки и тяжело дышащим Чуей. — Беги, блять! Верлен качает головой. Его лицо озаряется мягкой улыбкой. — Ты никогда не сможешь стать похожим на человека, как бы ни старался. Сколько бы я ни верил в тебя, сколько бы ни доказывал, ты никогда не ценил эти слова. Увы. — Рембо… — выдыхает Верлен, снимая шляпу и прижимая её к груди. — Я так давно тебя не видел. — Я скучал. Длинные волосы цвета тусклого воронова крыла растекаются по его плечам. Рембо ежится, кутаясь сильнее в пальто и шарф. Ему всегда было холодно. Как жаль, что даже после смерти он не мог иметь права на тепло. — Я тоже, — вымученная улыбка появляется на лице Верлена. Огромный зверь из тьмы возникает за его спиной. Гивр. — Ты всё ещё ищешь прощения Чуи, не так ли? Он никогда не сможет простить тебе то, что ты сделал, Верлен. Гивр рычит, и огромные черные дыры вырываются из его пасти, разрушая пространство вокруг Поля; только он стоит на месте, не страшась. Он знает. — Кажется, я задолжал тебе, Чуя, — говорит Верлен и исчезает в бездонной пасти Арахабаки, сожранный темной материей. — Нет! Блять. Чуя замирает, как брошенный ребенок, наблюдая, как на его глазах Верлен жертвует собой и отвлекает чудовищного зверя. Это шанс. Он дарит перед смертью единственный шанс спастись. И Чуя его не упускает.

***

Комната заполнена зеркалами, и Дазай осознает в один момент, что на его теле больше нет бинтов. Нет даже рубашки. В каждом отражении, от которых ему не спрятаться, он видит самую ужасную версию себя. Вместо глаз — пустые черные дыры, кожа покрыта трещинами, словно у сломанной фарфоровой куклы, и в местах каждого шрама она сыпется пеплом. Лицо — разве можно что-то различить на лице, которого толком и нет? Поплывшее, поломанное, бездушное. Пустая, гнилая оболочка. Не человек. Никогда им и не был. Он оглядывается, пытается зацепиться взором хоть за одну брешь, найти выход, и ничего, ожидаемо, не находит. Все его отражения послушно повторяют каждое движение Дазая. Раздражает. Бесит. Он бьет зеркала кулаками, но они лишь идут трещинами, умножая отражения в миллионы раз, но не разбиваются. Смех. Глубокий, нечеловеческий смех разрезает тишину. — Зря стараешься. — Ты никто. — Тебя никогда и не существовало. Это его отражения покидают зеркала, вылезают, словно кто-то выпустил их, заключенных в тюрьме, на волю. — Вот кто ты на самом деле, и ты знаешь это. Жизни никогда не было — всё это лишь сон. Всё это время ты был здесь. — Ты никогда не сможешь умереть, как бы ни старался. Дазай сжимает зубы, не останавливаясь в своём бесполезном действии, разбивает каждое зеркало в комнате, но всё тщетно. Сотни клонов окружают его, и в хоре голосов нет ни капли живого. Кукольный, механический голос без единой эмоции. Ледяной, чистый, как стекло. Мертвый. Как он сам. Дазай понимает где-то в глубине души, ах, если она у него есть, что всё вокруг — жестокая правда. — Ты здесь один. «Зачем Вселенная подарила мне жизнь, если она мне не нужна?» — думает Дазай. Он обнимает себя руками, неосознанно пытаясь спрятать своё уродливое тело, не скрытое больше под сотнями метров бинтов. — Взгляни сам, — твердит один из его клонов, отражение души, и показывает костлявой потрескавшейся рукой куда-то за спину Дазая. Он оборачивается: на полу лежит бездыханный труп его лучшего когда-то друга. — Одасаку… Дазай осторожно опускается на колени рядом с ним, не решаясь коснуться, не решаясь испортить его смертельное умиротворение своим ужасным прикосновением. Рука несдержанно дрожит, и Дазай прижимает её к себе крепче, вцепившись в плечо, чувствуя, как трескающаяся кожа острыми осколками впивается под ногти и остаётся там. Ранит самого себя. — Молодец. Ты сам убил своего друга лишь потому, что он делал тебя слабым. Слабый. Такой он на самом деле? Поломанная игрушка, не имеющая своего места ни в мире живых, ни в мире мертвых. Застрял в лимбе, где-то между, пустой и бесполезный. — Все, кто тебе так дорог, не заслуживают жизни. Ни рядом с тобой, ни в этом мире, — продолжает голос. — Ты убил даже того, кого так сильно полюбил. — Неужели ты думаешь, что заслуживаешь такого светлого и человеческого чувства, как любовь? — В твоей пустоте нет места ничему человеческому. Одинаковые голоса перебивают друг друга, но в их словах нет эмоциональной окраски. Дыхание учащается, когда Дазай замечает ещё один труп рядом. Чуя. Его рыжие волосы тусклыми прядями растекаются по зеркальному полу, и сам он лежит изломанной куклой. В луже собственной крови, с такой бледной кожей, сравнимой только с хрустальной прозрачностью самого Дазая. Он не успевает даже подползти к нему, как всё исчезает, и он оказывается в абсолютной темноте. Дазай цепляется крошащимися пальцами за собственные волосы, выдирая их, чтобы почувствовать хоть что-то, но — ничего нет. Боли нет. Но что-то в его сердце болит. Разве у него есть сердце? Он не слышит даже его биения. Его никогда не существовало. Его, Дазая, никогда не существовало. — Дазай! О, это слишком жестоко. Слышать их, голоса мертвых, когда он ничего не может с этим сделать. Он так бы хотел, чтобы Одасаку никогда не умирал, чтобы дописал, наконец, свой роман, чтобы ушел из Мафии и дарил миру свою доброту. Он так бы хотел, чтобы Чуя никогда не умирал. Чтобы был рядом, пусть лишь в роли напарника, потому что его любви Дазай не заслуживает. Пусть он навсегда отвергнет его, пусть ненавидит до мозга костей, но будет жить. Пусть никогда не увидит будущего с Дазаем, лишь бы никогда не покидал этот мир. Он готов смириться со многим, но только не со смертью. — Убей себя, — шепчут голоса, и Дазай правда хочет. Он царапает собственные руки, но этого недостаточно. — Дазай, блять, смотри на меня! Если это то, как он встретит свой конец, услышав и увидев перед этим яркое недостижимое солнце, то он, наверное, счастливчик. Дазай открывает глаза. — Чуя… — Господи, наконец-то. Ты здесь, со мной? Больше нет никаких зеркал. Больше нет удушающей тишины. Больше нет клонов и рассыпающейся кожи. Рядом с ним сидит Чуя, весь покрытый кровью, но живой, и в его глазах такой страх и беспокойство, какого Дазай никогда не видел. Он держит его за плечи, вглядывается в глубину карих глаз, наконец наполнившихся осознанностью. Дазай чувствует его дрожащие ладони, тепло в том месте, где Чуя его держит, и неестественную прохладу собственной кожей. Бинтов нет. Мурашки пробирают всё его тело, торс поджимается от холода, и он не понимает, почему чувствует это. — Чуя, — всё, что он может сказать — лишь его имя. Будто пытаясь выразить одним этим словом каждую фразу, которая не в силах вырваться из глубины его поломанного черного сердца. Чуя мелко кивает и несдержанно прижимает его взлохмаченную голову к себе в каком-то подобии объятия. Дазай теряется на долгие секунды, но тепло живого Чуи окутывает его с головы до ног, и кто он такой, чтобы противиться своему низменному желанию? Худые руки обнимают Чую в ответ, бледная кожа окрашивается кровью, но всё это неважно, пока они оба здесь, и они оба ещё живы. Всё — игра. Всё — иллюзия. — Я сказал Чиби ничего не бояться, но теперь это он спасает меня от страхов, как принцессу, — бормочет Дазай. Чуя смеется, и эта дрожь от смеха пробирает до самого сердца, заставляя пропустить удар. — Ты же сказал найти тебя, — говорит он шепотом. — Идиотская игра. — Согласен. Мир вокруг них меняется, и Чуя первым замечает, как все коридоры вокруг пропадают, а на противно-желтой стене материализуется дверь. Он тянет Дазая за собой к выходу из страшной иллюзии — и лишь эта дверь отделяет их от свободы. Игра закончена. Дазай и Чуя выходят вместе, оказываясь возле той же Комнаты страха в парке аттракционов, только вывеска больше не светится. Чуя откуда-то достает нож и отрезает кусок черной ткани — шторы у входа, и накидывает Дазаю на плечи. Тот кутается, как маленький ребенок в полотенце; всё лишь бы не показываться перед остальными в своём самом оголенном виде. То, что Чуя замечает его дискомфорт от неприкрытого бинтами и хоть какой-то одеждой тела, заставляет Дазая свободно выдохнуть. Чуя всегда подмечал детали, малейшие изменения в его поведении, те, что скрыты от глаз большинства, те, что он никому и никогда не показывал, только Чуя всегда ощущал напряжение, невидимыми волнами излучаемое от него. — Теперь ты хотя бы похож на принцессу, придурок. В ответ он лишь поднимает уголки губ. — Они здесь! — с облегчением выдыхает Йосано, когда замечает их фигуры. Все остальные игроки уже выбрались на свободу, и выглядели они, что ж, очень потрепанно. Каждый из них. Внешний вид Чуи не может остаться незамеченным. — Что с тобой? — Всё нормально, кровь не моя, — отмахивается Чуя. — Все живы? Куникида сжимает руки в кулаки и разжимает снова, словно не может понять, его это руки, или нет. — Наоми не вернулась. Верлен тоже. Чуя с горечью прокручивает в голове момент его последних слов. «Кажется, я задолжал тебе». Кажется, это правда так. Только не такой ценой. Только не в этот раз. — Не знаю, как вы, а я собираюсь напиться после этого пиздеца, — говорит Чуя, оглядывая детективов и мафиози. Каждый из них непривычно молчалив, а в глазах — задумчивость, тоска и сожаление. Кека жмется в объятиях Акико, и та медленно поглаживает её по волосам, сама пребывая в какой-то прострации. Гин сидит на земле, обхватив колени руками. Хигучи роняет редкие слезы, прислонившись к ней плечом. Дазай… Ну, это Дазай. Он задумчиво вглядывается в ровную гладь воды и загадочно молчит. Эмоции на его лице нельзя описать, и Чуя даже представить не может, какой страх он увидел в этом проклятом бесконечном закулисье. Если раньше Чуя думал, что нет на свете ничего, что могло бы напугать Дазая, то теперь он в этом не был так уверен. Застать его, одиноко раскачивающегося на коленях в абсолютно пустой комнате, с закрытыми глазами и нервно вцепившимися в волосы пальцами — Чуя никогда больше не хотел видеть его таким. Он также знает, что Дазай никогда не поделится увиденным. Ему необязательно знать, чтобы понимать, что это что-то явно оставило свой отпечаток на его и без того нестабильной психике. Чуя сам старается не погружаться дальше в свои страхи, но непрошенная дрожь всё равно пробегает ледяным облаком по его телу. Чего стоит только тот момент, когда он не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить — ни даже пошевелить своим телом, потому что тела у него даже не было. Самое ужасное существование для его сознания — это понимать, что ты жив, но представляешь из себя лишь набор нейронов. Даже не какую-то пародию на человека, а иметь только возможность думать и мыслить. Бесцельное существование. Бестелесное существо. Чуя ежится; липкое и противное ощущение подсыхающей крови на нём явно не добавляет комфорта, но гораздо больше желания помыться ему хочется вылакать целую бутылку виски, и плевать, что он далеко не любитель этого напитка. Всё, что угодно, лишь бы забыться и не вспоминать об этом ужасном дне. Он подозревает, что все остальные чувствуют себя точно так же. Никто не рвется быстрее дойти до оставленного у входа в парк минивэна и доехать до единственного благоустроенного их же силами места — офиса Детективного Агентства. Никто не хочет разговаривать и обсуждать игру: каждый из них столкнулся в ней со своими самыми страшными страхами, воспоминаниями, сожалениями, и каждый мечтал забыть о существовании этого дня, как о жестоком кошмаре наутро. Дазай подходит к Куникиде медленными шагами и протягивает ему ладонь. Черная ткань соскальзывает с тонкого бледного запястья, и Куникида удивленно вскидывает голову, бросая кроткий взгляд на его руку. Пара редких шрамов и неласканная солнцем кожа — вот и вся тайна, что скрывается столько лет за белоснежными метрами бинтов. Куникиду это не сильно волнует; он лишь поправляет очки, съехавшие на нос, и принимает помощь. Дазай тянет его наверх и помогает подняться, крепко сжимая ладонь, словно подтверждая этим бессмысленность того страха, что до сих пор стоит перед его глазами. Это его рука, и она на месте, работает и функционирует, как и всегда. — Пойдём, Куникида. Я научу тебя пить. — Эй, я не собираюсь!.. Дазай только машет рукой, вновь пряча её под плотный слой ткани. За ними подтягиваются Йосано и Кека, не расцепляя объятия; Чуя помогает встать своим младшим коллегам и, приобнимая их за плечи, подталкивает вперед, к выходу из парка. К их новой свободе. Хигучи только морщится и шлепает по ладони Чуи, бурча под нос о том, какой он противно грязный в этой крови, но Чуя только фыркает. — Когда тебя пугала кровь, Хигучи? Ты же мафиози. — Ты противный и липкий! — О, ну конечно. Дымка облегчения окутывает их всех, и лишь горечь от очередных потерь скребется когтистым зверем изнутри грудной клетки. Не в первый и, к сожалению, не в последний раз. Горе сожрет их позже, а сейчас они обязаны держаться вместе. Друг за друга. Лишь бы выжить оставшимся составом. Это всё, что у них есть.