Все хорошо

      На душе неясной кляксой расплывалась липкая тревога.       «Все хорошо. Было до определенного момента, конечно, но и сейчас все еще неплохо» — успокаивала себя Гермиона, сидя на смотровой вышке и покачивая ногой.       И все равно было неспокойно. Как-то не благостно.       На горизонте собрались тучи, а над лагерем небо еще синело. Фиолетового, разве что, было чуть больше, чем час назад, и это тоже неплохо. А вот то, что облачная тень, объявшая все зеленое плоскогорье вдалеке, закопошилась — плохо.       Даже хреново, оценила Гермиона масштаб бедствия и, подхватившись на ноги, схватилась за тяжелую ручку импровизированного гонга.       Очевидно, предчувствие не обмануло.       «БО-ОМ-М! БО-ОМ-М! БО-ОМ-М!» — прокатился над лагерем сигнал тревоги, а Грейнджер уже летела вниз к обеспокоенно высыпавшим из домов людям.       Многие были вооружены — рефлекс, за прошедшие месяцы ставший залогом выживания, и полезный — Гермиона знала не понаслышке. Остальным еще предстояло ему научиться… если переживут ночь, конечно, что очень сомнительно. На лицах людей отпечаталась обреченная решимость — точное отражение того, что цвело у нее на сердце.       Из толпы вынырнул Кингсли Бруствер и пошел рядом, шаг-в-шаг. Стало спокойнее. Если и было что-то положительное во времени «после», так это люди, с которыми Гермионе довелось познакомиться.       — Что там?       — Не здесь, — покачала головой Гермиона.       Бруствер понятливо кивнул и замолк. Он всегда нравился ей своим основательным, сугубо деловым подходом, этот черный парень, выходец из Пэкхэма, хотя раньше она кривила нос, стоило только услышать слово «гетто». Вряд ли они сдружились, если бы встретились «до». Вряд ли они в принципе узнали о существовании друг друга, если бы не апокалипсис, нежданно-негаданно накрывший планету. Так, как ей, повезло не всем, и этот простой факт быстро научил ее ценить данность и тех, кто рядом.       Они нырнули в темноту барака, отведенного под штаб — время еще раннее, и электричество почем зря в лагере не жгли. Быстро добрались до кабинета главы.       Гарри уже был на месте, как обычно собранный, серьезный, излучающий уверенность. С облегчением Гермиона почувствовала, как когтистая лапа тревоги разжала тиски, дышать стало чуть легче. Так всегда бывало, когда он находился поблизости.       Она мимолетно улыбнулась ему и заняла свое место по правую руку, и Гарри нашел ее ладонь под столом. Зелень его глаз была теплой.       Кингсли устроился слева, а в следующую секунду дверь снова открылась, и в кабинете начали собираться остальные: Нотт, близнецы Уизли с сестрой, Малфой. Тех, кто способен занять руководящие позиции, было немного, но, вне всяких сомнений, именно на них все и держалось.       Не дожидаясь, пока они займут свои места — все равно бессмысленно, Гермиона объявила:       — На горизонте волна. Огромная… с таким мы еще не сталкивались.       Она обвела присутствующих тяжелым взглядом, убеждаясь, что смысл сказанного дошел до каждого. Однако в этом не было необходимости: все замерли там, где стояли, повернув лица к ней.       — Ширина? — осторожно уточнила Джинни.       — Все плоскогорье.       Тихий ответ спровоцировал синхронный выдох. Он прокатился по кабинету подобно лавине, но все равно был не сравним с той, что надвигалась на них прямо сейчас из тени туч на горизонте. Никому не нужно было объяснять, что значит объявление Гермионы. Все понятно и так: против новой большой волны мертвецов лагерь не выстоит.       — Что по убежищам? — тихо спросил Гарри.       Ладонь он не убрал, и Гермиона чувствовала, как похолодели его пальцы, а мышцы напряглись. Она чуть сжала его руку, будто говоря: «Эй, ты чего? Все будет хорошо, слышишь?». Они оба знали, что хорошо ничего уже не будет, но хватка ослабла, а короткий взгляд был полон благодарности.       — Мы успели сделать немного, — медленно начал Кингсли, — но беременным и детям места должно хватить.       Малфой покачал головой.       — Если выживут, нужно, чтобы с ними остались те, кто сможет их защитить и восстановить лагерь. Или обеспечить переход в более безопасное место.       В помещении повисла тишина.       — Понял, — прервал молчание Гарри. — Сколько у нас машин?       За транспорт отвечали близнецы.       — Пять грузовых, две легковые, — отчитался Фред.       — Бензина хватит на три грузовика, — мрачно добавил Джордж.       — Понял. Вооружение?       Прежде чем ответить, Нотт задумчиво побарабанил пальцами по столу — подсчитывал.       — Всего достаточно, — наконец сказал он. — Снабдим и тех, и тех, а тем, кто останется снаружи… — тонкое аристократичное лицо разрезала невеселая усмешка, — много не понадобится.       — Хоть задержим, — кровожадно оскалился Малфой, глядя на Поттера. Тот медленно кивнул. — Каков план, босс?       Вот ведь как бывает, что общая беда объединяет непримиримых школьных врагов.       — Значит, делаем так… — Гарри никогда не требовалось много времени, чтобы принять оптимальное решение. — Бруствер, Нотт, Джинни — в убежища. Фред, Джордж, вы отправитесь с машинами. Увозите людей как можно дальше, а как только волна пройдет, возвращайтесь. Объединитесь с теми, кто будет в убежище и меняйте локацию нахер. Здесь стало небезопасно. Распределение 50/50.       О себе он ничего не сказал, но все было ясно и так — решил остаться снаружи, броситься грудью на амбразуру на пару с Малфоем.       Гарри Поттер не мог иначе. Впрочем, ничего нового.       Он перевел взгляд на Гермиону.       — Реми?       — Я буду с тобой, — ответ твердый, без промедлений.       Она не заметила, что вцепилась в его руку до побелевших костяшек. Он не поморщился — кивнул, принимая ее решение.       Уточнил:       — Сколько у нас времени?       Она давно все рассчитала.       — Часа четыре. Нужно поторопиться.       Слова запустили цепную реакцию: люди отмерли и один за другим спешно покинули кабинет. Времени действительно было мало, а ведь еще нужно было отобрать тех, кто спасется, и подавить истерику тех, кому выжить не суждено. Лишь у немногих, кто осознанно принял решение остаться в лагере и снаружи, осталось достаточно секунд в закромах, чтобы использовать их с толком.       Гермиона не собиралась терять ни одной.       — Гарри…       Ему не нужны были слова, чтобы понять ее потребность. Она видела отражение своего желания близости в его глазах.       Он остался сидеть на стуле.       Он ждал ее.       Наверняка прямо сейчас кто-то добирал последние мгновения контакта с любимым человеком жадно. Впиваясь пальцами в живую, теплую плоть до боли и синих разводов. Жажда жизни, так называла это Гермиона про себя, зная, что она может быть разной.       Брякнула пряжка. Рабочие штаны легко слетели с исхудавших бедер вниз, туда же отправилось никому сейчас не нужное белье. Она стянула рубашку через голову, распустила волосы, переступила через груду ткани.       Скоро и от них останется не больше, чем это. Лишь пара вещей, припыленных ветром, быть может, заляпанных кровью. Через несколько часов красное станет бурым, и больше не останется ничего от Гарри и Гермионы.       Ничего, кроме…       …нежности его пальцев, неспешно ведущих вверх по ее бедрам.       Она будет дрожать в тишине над руинами сметенного барака вечно.       …неторопливой ласки его ладоней, сжимающих ее грудь, оставляющих место для его губ и его языка.       Она станет песней того самого ветра, что припорошит пылью вещи, которыми они станут.       …смелых поцелуев и ищущих по коже губ, остроты первого проникновения.       Ее стонов. Его дыхания.       «Этот гребаный мир запомнит нас навечно» — думает Гермиона, ритмично качаясь на его члене, в сотый раз, томно и развязно выстанывая любимое имя. Насильно пропечатывая его во времени и в пространстве.       Он в ней, а их любовь — всюду. Мир будет вспоминать Гарри и Гермиону каждый раз, когда любящие люди: такие же, как они, такие же, как сотни до них, будут ловить последние мгновения друг с другом. Она думала об этом, когда смотрела в его глаза. Ей не нужно было говорить, чтобы видеть в них отражение собственных мыслей, и не то ритмичные толчки, не то чувство, рвущее грудину, вытолкнуло ее за край, перекрутило все тело спазмом.       В этот раз он кончил в нее.       В этот раз им все было можно.       — Прости меня, любовь…       Гермиона с трудом расслышала шепот, а затем поняла, что к ее носу прижимается что-то… и мир поглотила тьма.

***

      Сметая на пути все без разбора, волна прошла, устремленная куда-то в центр острова.       Грузовики выдвинулись вовремя, и без проблем успели добраться до ее края, а дальше все по накатанной: затаиться, притвориться мертвыми и не шуметь. Теперь они ехали по утоптанному тысячами ног плоскогорью где-то часа четыре — возвращались домой.       Гермионе, честно признаться, не хотелось ничего: ни возвращаться, ни ехать, ни существовать. Прошло меньше суток с тех пор, как они покинули лагерь, но ей казалось, что прошла вечность. Та самая, о которой она думала, пока он держал ее в руках.       Пока он был жив.       Остальные ее не трогали, только заставили сесть в передней кабине — вместе с водителями. Все прекрасно всё понимали. От осторожных взглядов хотелось удавиться, но она все равно не сделает этого. Не потому что не может, а потому что…       — Смотрите! — вдруг послышался взволнованный голос Фреда. Или Джорджа?       «Впрочем, разницы больше нет» — Гермиона устало прикрыла веки.       — Они прошли мимо лагеря! — закричал, на этот раз точно, Джордж.       Гермиона распахнула глаза, вскинулась как на пружине, чуть не влетела в лобовое стекло, всмотрелась вдаль…       На смотровой вышке развевался огромный алый флаг, на самой верхушке стоял человек и махал им рукой. Гермиона все еще не верила, но уже узнала.       На глаза навернулись слезы. Тело сотрясли рыдания…       Гарри. Это был Гарри. Живой!       …и она закричала — от боли, обиды и облегчения. От всепоглощающей любви.       — Реми… Реми! — звал ее Фред или Джордж, но ей было так плевать.       Это потом, когда-нибудь, они станут вещами, выбеленными на солнце костями, их кровь станет бурой, а потом и вовсе исчезнет. Ветер будет петь о них песни, их будут помнить их дети и весь мир, но здесь и сейчас она об этом не думала.       Единственное, что знала в этот момент Гермиона, так это то, что хотя бы сегодня все хорошо.       — Все хорошо. Слышишь?       — Слышу, любовь. Слышу.