Гелиофобия

В моей голове щелкает выключатель, выключается горячий свет и включается прохладная ночь, и— (Он поднимает глаза, грустно улыбаясь) — внезапно наступает— покой!

Теннесси Уильямс

      Музыка под вечер постепенно затихает, пару раз включают что-то спокойное из радио — все это создавало этакую уютную колыбельную перед закрытием.       – Миссис, извините, пожалуйста! Мисс... э-э-э... тетя!       Прекращая шелкать пальцами перед зависшем у стены роботом, Салли, все еще едва заметно улыбаясь, почувствовала прикосновение к своей руке и посмотрела на подошедшую темноволосую девочку в темно-зеленом платье.       – Да? – откликнулась Уильямс.       – Знаю, вы, наверное, супер заняты сейчас, но я... я хочу вас спросить, – чуть тише сказала девочка, переминаясь с ноги на ногу.       – Все что угодно...       – Кристен.       – Что ты хотела спросить, Кристен?       Было видно, что ей довольно тяжело подбирать слова и преодолевать детское стеснение, которые не имело в данном случае абсолютно никакого значения. Она хмурилась и нервно постукивала ногой, опуская голову, отчего недлинные уложенные волосы бросали тень на тонкие черты.         — А вам нравится лечить роботов? — в момент паузы с улыбкой спросила девочка. — Я видела, как вы чинили в атриуме одного с карточками.       Салли чувствует, что улыбается, и ребенок перенимает ее улыбку. Но сомнения на счет лечения роботов не было, все-таки, как одним из работников комплекса, чинить все, что действовало с неполадками или выдавало красным ошибку, было частью их работы. И человеку, и роботу нужно своевременное лечение.       – Да, конечно, и наверное, я не могу жить без этого, – пожала плечами девушка, производя еще несколько щелчков и краем глаза замечая, как восторженно проследила Кристен за вновь двигающимся, уезжающим вдаль роботом. – Ничего не может быть лучше, чем помогать всем, даже если помощь нужна тем, кто не жив.       — Это очень мило, мисс, — робко кивнул ребенок, подойдя на шаг вперед. — Мне нравился смотреть, как здесь все следят за порядком. Ха-ха, да! Вообще, это была идея Фредди, чтобы я спросила вас! Он сказал, что люди смогут объяснить мне лучше, чем он!       – Фредди любит говорить сложными фразами, — она как-то грустно улыбается, — ты можешь спросить его о чем хочешь. Поверь мне, я знаю.       Салли машет Кристен рукой на прощание, поджимая губы, и девочка несколько раз оборачивается на ходу, улыбаясь ей задорной улыбкой. Фредди внимателен и добр, можете быть, как старший брат. Она оборачивается и подходит к перилам, опирается на прозрачные бортики, чтобы посмотреть на уровень ниже. Сотрудников осталось намного меньшей, и аниматроники собрались возле комнаты Рокси, вступая в общий разговаривая друг с другом и вместе ожидая, когда часы пробьют полночь.

***

      Полосы неоновых огней освещали темный фасад, словно маяк света в глухую ночь. Белый свет от фонарей на парковке перед зданием освещал местность в достаточной степени и перекрывал темное звездное небо, не давая взглянуть на него, не сощурившись..       С виду комплекс должен был казаться привлекательно манящим, но игровые автоматы просто автоматы, а сцена — работающие без выключения софиты.       Протоколы безопасности почти активировались, с приходом двенадцати, все неживое не ждет предрассветного света, когда Салли вернулась из машины обратно к бесшумным автоматические стеклянным дверям. Прохладная харрикейнская ночь дыхнула свежестью и тишиной.       — Остаешься, чтобы попробовать на себе роль личного психолога? — Сэм смеялся, не сдерживаясь, на всю улицу и комично поклонился на прощание ей и остальным сотрудникам из их отдела. — Только выключай свет, у-у-уу.       — Будьте бдительны.       — Будьте скептичны.       — И ты, Сэм, тоже будь.       Сэм делит предложение на распевчатое «не» и еле слышное «выключай свет». А почему бы не остаться? Ведь это особеннее, чем пробиваться через дневную толпу и страха задумчивости о собственной разумности? И что с ней может случиться? Салли не замечала, что несколько секунд фокусирует взгляд. У инженера нет времени на промедление, себе дороже идти на немыслимое, чтобы не позволить осенению сбежать. За дверями и коридорами — сотня смутных, как память, образов, директория и новостные строки, только и ждущие, чтобы пораглагольствовать о нововведениях и промахах Фредди Фазбер’з.       «Отбракованный материал, удивительно годный для безжалостно-эгоистичного использования, уничтожен. Подождите. Знают ли в Фазбер Интертеймант, что за смертью всегда следует смерть?»       Ничто другое на самом деле не имело значения для обсуждений людей, кроме прилепленной фотографии ребенка на входе в Пиццаплекс. И смятого фантика от конфеты с лицом роботического Солнца, которую он мог бы получить в качестве рекламы.       Имя пропавшего Стэна Огдан, которого родители, по их словам, в последний раз видели в области Боулинга Бонни при семейном посещении Пиццаплекса, не сходило с новостной строки в интернете и телевидении — кроме его улыбающегося румяного лица. Ребенок, даже не подозревавший что однажды его собственные родители потеряют его в развлекательном центре и что предположение о его исчезновении станет еще одной нераскрытой трагедией в их городе. Потерявшийся в неоне и штукатурке, не знающий, как найти дорогу назад, и так и не найденный.       Прекрасная возможность избежать ответственности — не знать о ней.       К счастью многих, владельцы открыто разрешили полиции осмотреть помещения, по-видимому, желая предоставить любую возможную помощь, то ли чтобы помочь, то ли чтобы показать себя невиновными. Они ничего не нашли, заявились посреди рабочего дня, когда здание работало на пике, чтобы пройти по нескольким комнатам и задать несколько вопросов. Отрицать произошедшее, значило обрести себя на лицемерие.       Девушке стало казаться, что мир – как монета, с двумя одинаковыми сторонами в руках фокусника. Для обычных людей на ней с одной стороны – бессмысленное насилие и постоянные человеческие жертвы, а с другой – солнечный свет, торты на день рождения, закат цветом как зерна граната, чувство, когда завершаешь задание, машешь на прощание несносному аниматронику, пока он прощается в ответ. И только потом, вслушиваясь в инструкции для посетителей, она поняла, что эта представляемая монетка строго полярная, скорее, как спектр. Есть тысячи граней между тортами, кровавым светом, и бессмысленным насилием.       И все это, может, в одном месте.       Салли смотрела несколько секунд, неподвижно окоченела на пороге открывшехся дверей, однако не теоризируя, что останься она на ночь когда-то в прошлой жизни, шашечка плитки могла бы быть окрашена чьей-то кровью. Впрочем, в частности и ее тоже, существуя ли все то, о чем шептались из затемненных углов перед сюрриалестичными нагробными плитами, припадая к стене из грубо стесанных блоков.       Карточка царапает пальцы, инженер трясет рукой в воздухе и проводит сверху вниз пропуском, чтобы спуститься ниже и ниже в детские кошмары, перед этим отчаянно не обрачиваясь — слышен каскадный шум и механический рев, переплетающийся с мужским тембром. Опять. Код Монти снова подкидывает ему агрессию, четверка поговорит с ним до нее, правда же?       — Возьмите карту, приятного небезопасного вечера.       – Да, Вам тоже, – рефлекторно произнесла она. – Смотрите под ноги.       Неповоротливый бот на колесах, загородивший проход долговязой тенью, переживает незаполненную паузу между машинным железным «приятного» и «вечера» — стены Пиццаплекса не сотрясаются, не замирают, не сдерживают чудовищ под вниманием Уилямс, они словно прислушиваются к безсвязными признакам жизни.       Среди ботов для уборки Салли чувствовала себя лишней фигуркой, которая светилась ярче пульсирующих эпилептических декораций — слишком цветных, настолько, что словно весь мир снаружи походит на бутафорию. Но она шагала мимо них и наступала на рябристые тени хвостов монстров — вовсе не то самое свидетельство чего-то мрачного и нечеловеческого, нарушающего привычных ход мыслей, — потому что возвращаться в неизвестность Пиццаплекса ее непреодолимый личный долг. Туз, выпавший из рукава начинающего фокусника, который она не станет скрывать от себя самой.       На рабочей серой рубашке — скопления созвездий из блесток, красных, зеленых, пурпурных — рассыпчатых и клейких, ссыпающихся на волосы и кожу.       На запястье — размазанная надпись черным водостойким маркером, излитый бегающий завитушками текст — «Солнце, луна и звезды».       Уилямс бьет каблуком по стеклу под ногами, провалилась в темноту, без надежды скрыться от ледяной голубизны метаморфических зрачков — треск откликается резонансом от грохота, пронесшегося в темноте, или от спасительного луча солнца, разжегшего искру света для них двоих. Взгляд выжатый, немигающий, намертво прикованный к точке в пространстве, где секундами ранее стояла она. Воображение рисует неправдоподобную голосовую галлюцинацию, как секунду Салли взаправду слышит звон падающих осколков и видит растянувшиеся змеевидные трещины. То, как крупный заостренный осколок отделяется от основания и ухает к ней в потемки, мимолетно высвечивая отблески золотого. Чутье сощурилось, вторя: «да, пусть будет золото или желтезна» — этот цвет присущ солнцу. Но как насчет моря спокойного в зенице зрачка, в радужке? У Фредди такие же — не настоящие, — глаза, но еще много отличий: компьютер, обрастающий новыми целями, беспокойные нотки в голосе или отсутствие признаков фобий.       Она услышала, как незакрепленные детали упали замертво, упало что-то еще, осколки зеркала по полу, и каждый вдох-выдох становился все тяжелее.       Инженер взглянулась в голубые почти живые глаза и тут же отвернулась от яркой вспышки, смело размазывая голубизну по белым склерам, чтобы уничтожить нарисованное. К его внешнему виду пошли бы голубые или зеленые, и поставь их рядом друг с другом, глаза Фредди бы не были размыты тяжелой долью и глянцевым блеском мертвеца.       Цифры на настенных часах менялись мучительно медленно, каждая минута тянулась незаметнее, чем следовало бы.       С разящей вспышкой в голову закрадывается мысль, внезапная и совершенно неописуемо глупая.       Она взвешивает ее мысленно, а затем отбрасывает взвешивания.       Разве не проще разбираться с профессиональной стороны? Она, черт возьми, инженер по образованию и по сердцу. Девушка помогала пересобирать и переписывать Бонни — кролика-который-любит-одиночество, — когда он только ступил в комплекс, видела танцы ботов охраны и старую схемы старого обрастца. История разрозненна, обрывки и кусочки разорваны и склеены вместе неисправной свечой ее и чужой памяти. Еще один молодой ум пытается найти широту и долготу одного связного повествования, пытается применить то, что она думает. Что знает, к тому, что она знает как факт.       Щелчок. Лампа на столе накрывается тканью, не давая свету рассеиваться и ранить лучами. Мгла съедает комнату и их двоих.       — Тебя пугает свет? — с неясной подопленкой спрашивает она, включая его заново.       Он, возможно, не понимает, от чего опасается и безобидности этого. Никогда не знаешь, что причинит вред тебе. Без фонаря уходя дальше в черноту ночи и мастерской, Салли выглядывает белые огоньки-глаза и не боится заблудиться. Есть ли что-то, от чего можно прятаться, что-то искать, есть ли вообще смысл в том, почему он снова и снова обходит триггер сквозь дни своего существования.       — Очень не весело. Люди предпочли бы назвать это ошибкой, — отвечает скрипучим мягким голосом, по имени. — Да, Салли, мне страшно.       Салли оглядывается на лампу все равно, не из соображений личной безопасности, личности робота незачем вредить ей. Санрайз совершает движения, как хомяк в колесе, тревожно, неуверенно, готовясь в любой момент сбежать от света или в случае угрозы встать за ее спиной.       Он методично ходит по комнате — по самым темным участкам — и пытается напевать себе под нос колыбельную откуда-то и что-то, стремящееся к концепции, ограниченной в пределах. Лучи играют серебром в полутьме, прокручиваясь по кругу, и втягиваются в корпус, укорачиваясь до тонких наконечников. Мимика на пластине почти человеческая, поджатые тонкие губы, рваные и птичьи движения. Осознанный интеллект, в котором виден ход печальных мыслей — в движениях Санрайза сквозит жалость. Такая, от которой хочется расплакаться под гнетом и разорвать себя на части.       Уголки губ тянутся верх — образная улыбка артиста, глядя на которую Салли не прочь осадить его.       — Ты бы не испугалась, когда тебе в глаза заливают солнце? — хихикает, разводя руками в стороны и отыгрывая полупоклон в завершение.       Слова отскакивают от стен и сыпятся пылью в уши, оседая на дне черепной коробки. Риторические и полуироничные, не несущие в себе ответный смысл, но все же слышать их отчего-то тяжело.       — Вылить солнце невозможно, — она судорожно отрезает в противовес, продолжает смотреть на него. Пока что не сдается полностью. — Попробуй, подойди поближе и посмотри в глаза страху.       — Страху, которого не существует по-настоящему?       Свет от лампы трепещет на стене и на несколько сантиметров по столу и полу, как отражение воды.       — Значит, солнце и свет для тебя отличаются, нет?       Санрайз не сводит с нее взгляда.       Смотрит безотрывочно, как в игре в гляделки на вылет, – подбадривающие хлопки ресниц, вопросительно-саркастический прищур, и мимо Уилямс не проходит размах его понимания и ее собственная беспомощность. Смотреть глаза в глаза в Пиццаплексе — не надежда на удачу и взаимопонимание. Сэм был прав и Сан так же невольно повторил — любое отклонение люди назвали бы ошибкой. и глупо рассчитывать, что внутреннюю помеху возможно исправить внешними раздражителями и милыми беседами в другом мире. Ложь самой себе, разбавленная в воде с цианидом калия.       Он решается и подносит руку, искры света помигавают от перебоев напряжения и притупляются старой черной тканью — подходит ближе, готовый к худшему, и вдруг разворачивается, издавая звук, нечто средний между фырканьем и смехом.       Салли переступила с ноги на ногу, понимая, что ничего не произошло. Солнце все это только развлекло — насколько же ты глупа? Конечно, мышь никогда добровольно не ступит в мышеловку, не важно, будь ты хищником или одетым в пестрые покровы флейтистом. У него тоже есть защитный механизм работающий на абстрагирование и толики здравого смысла.       Аромат горького миндаля оседает в легких, как в подтверждение.        — Окей, это выглядит как тяжелое испытание, — наконец признает она, когда Санрайз остается на противоположной стороне от фонаря и в триумфе прищуриваться, замедляя диффузию между ними. — Но я могу заверить тебя, что....       — Что ты исправишь мои ошибки, — резко обрывает он ее. — Кто бы еще, как не создатель.       — ...что светобоязнь можно вылечить. Даже у тебя.       — Не рисовать мне зрачки было для этого?       — Нет, — смеется Салли. — Я не думала, что тебе они сейчас нужны, ты пока больше похож на звезду, чем на солнце.       Она останавливается, выпуская на обозрение естество, прогибающее ее психику в плывущих стенах — ты беспомощная, изолированная, думающая, что ты одна сходишь с ума. Что-то в манере Солнца — в том, как он прощупывает обод на голове и вытягивает пальцы перед лицевой пластиной, — вызывает у Уилямс диссонанс между «самоопределение» и «ты много не понимаешь». Сандроп снова оглядывается на нее — «серебряная звезда?» — и полу сточенным карандашем быстро выписывает что-то на ее старой заметке, разворачивая текстом к ней.       «Расскажу всем, что наша Салли — лгунья и боится рисковать» блестит свежими чернилами и неприкрытой иронией, от которой у Салли почти подкашиваются ноги: она не до конца понимала, мстит ли он за ее попытки или наоборот оценивает.       Черный текст на белом фоне.       Салли не обращает внимания на смены образа, на жесты, на его серьезные размышления. Снова и снова позволяет бродить по наполовину собственной воле, как будто бы у робота был выбор. Заглядывая в кукольные искусственные глаза, она лишь представляет, как однажды все-таки сделает ему радужку или по крайней мере зрачок.       Черный среди черного и жуткого.       Сандроп не копировал ее эмоции. Сполз по стене и рассмеялся, непривычно громко и слишком металлически, короткая пауза — вскинул голову и вернулся к образу артиста цирка клоуна, не отталкивая Уилямс. Так же придерживается тени и не смотрит на свет, а затем, легко вжимая оттопыренные пальцы, обтянутые силиконом, в ее худое плечо, по слогам распевает:       — Лу-чша-я шу-т-ка.       Две тени степенно росли в потолок, еще один щелчок выключателем, и множество теней набрасываются на них двоих. Но для Солнечного аниматроника зрителей во тьме не существовало.

***

      Монстр на другом конце комплекса захлебывается воздухом, сдерживая в себе то, что спровоцирует сумасшествие. Кашляет, смеется улкими прорывами воздуха, прохлопывая трясущимися ладонями пористую древесину, царапая ногтями кожу — отпугивает волка, но волк не уходит; зазубренными когтями цепляется за позвонки, он сидит в тебе, внутри тебя, в твоем двуликом теле, мелькая с перебоями — хватается за голову, зажимает уши с колотящимся в панике сердцем, а после с гневом и прорывающимися всхлипами лихорадочно выдергивает монитор из розетки. Глаза неразумные, животные половинит ярким фиолетовым росчерком, как трещиной в ледяной корке, и оборотень их не прячет.       Как будто в Пиццаплексе могут быть секреты.