ochi perché piangete (слезы застилают глаза)

__________________

Лето 1807 г., Поместье Р., Глогау, Силезия Вдали от города, между густыми полянами и берегом реки Одер располагалось фамильное поместье Р. Именно там, у своего дяди, гостил каждое лето Сонхун, пока родители путешествовали по соседним княжествам. Днями он бороздил реку на импровизированном плоте, бродил по лесным опушкам, пробовал сладости, приготовленные местной прислугой и беседовал с дедушкой. Постоянным жителям поместья всё ещё легче было изъясняться на Польском, по этой причине Сонхун с трудом понимал заумные речи дедушки о вечном и бесконечно сложном. Зато когда тихое поместье накрывала ночь, а ветки за окном становились блистательными артистками бурлеска и тенями танцевали на стенах, Сонхун запирался в комнате, измученный дедушкиными рассказами о чернокнижниках. Он добавлял грубым очертаниям красок, чтобы театр теней запел голосами в его голове. Сладкие песнопения твердили подпереть дверь, забраться под одеяло, чтобы злые духи, обитающие в лесу летними ночами не протянули когтистые лапы к нежной щиколотке и не утянули в свою берлогу на ведьмин шабаш. Каждый житель поместья подмечал, как розовощекий мальчишка тускнел с каждым днём, мучимый бессонницей, и скатывался в хворь. Дядя, навещая поместья, отчитывал дедушку за вздор, что он говорил. Но пагубные мысли глубоко проникли в голову Сонхуна. Из долгих рассказов он вынес лишь одно: что безумно боится двух вещей: смерти и старости, ведь сладость молодости, о которой безустанно вздыхал дедушка, казалось, была единственно важной в жизни. На помощь пришел такой же мальчик, всё это время живший в поместье. Сону был сыном здешних кухарки и садовника, работающих уже не одно поколение. Вместе с другом в комнате появилась и ещё одна кровать, которую от его собственной отделяла лишь тумбочка. Теперь, когда песни шелестели по стеклу и нашептывали всякую неурядицу, можно было протянуть руку, и тогда блистательные артистки бурлеска рассыпались на зеленые листочки. Вместо заунывных речей дедушки пришли старинные книги из его личной библиотеки. Под клятвой не рассказывать дяде о том, что они читают, дедушка медленно посвящал их в давно забытое искусство алхимии. — А что же это? — Этот мир течёт согласно закону, такому огромному, что мы и представить его себе не можем. Понять это течение, разложить на составляющие, создать заново… Это может алхимия!Это сочетание и создание чего угодно — металла, плоти и даже души. — А можно стать бессмертным? — Разумеется, мальчик мой. Алхимия, по изначальной сути своей, очень проста. Нужно лишь что-то пожелать и придумать нечто стоящее взамен. — И что же достойно бессмертия? — Ровно то, что ты готов за него отдать, i ani kropli więcej. И в тот же миг двоих детей пронзило прекрасное предощущение чудесного. Они всё читали и читали, а воображение распалялось всё более и более. И поныне им случалось внезапно просыпаться ночью, будто от прикосновения, и в такие минуты они понимали, что разбудила их только мысль о таинственном. Артистки бурлеска вернулись в ином обличии. Теперь они не твердили сладкими голосами спрятаться от духов, а, напротив, являли чудесные тайны мироздания. Весь их маленький мир от лесных опушек до берега реки был охвачен волшебным предвкушением. Порой Сонхун подолгу смотрел в безоблачное небо, сидя на лужайке, пока Сону старательно переводил с польского сложные отрывки старинных книг, а, опустив глаза на солнечное лицо, видел всё то же самое небо блаженства и восторга в прелестной улыбке. — Только представь. Можно будет вечно играть на плоту и есть штрудель — Сонхун улегся на зеленеющую траву, проведя по ней молочными пальцами. — А вдруг нам наскучит? — тень сомнения залегла в невидимой складке на лбу Сону. — Как это может наскучить? Dziadzio вот всю жизнь читает книжки и думает о разном. — Но ведь ему не двенадцать. — Не говори вздор — взмахом руки Сонхун развеял призрачную складку на лбу, вернул детскому лицу привычный блеск — Наскучит — так придумаем что-то новое. Надо только попросить и придумать что-то стоящее взамен. И все их беседы были более схожи с детским самообольщением. Чистым умам было невдомёк, что ничего не бывает без конца. Потери и влекут этот конец. Сонхун, позабыв о злых духах и раскрасив их в цвет своей фантазии, уже некоторое время мог со спокойной душей задремать и не держась за дружескую ладонь, однако перехватывал пальцы крепче и вслушивался в то, как Сону тихо творил вечернюю молитву. Его очарование было подобно влажному лучу месяца, пронизывающему маленькую комнату и открывающему перед неизмученным воображением вопросы о вечном и бесконечно сложном. Какую цену они готовы были заплатить за бессмертие?

__________________

Осень 1816 г., Кёнигсберг, Восточная Пруссия Некоторое время спустя, после внезапной кончины дедушки, Сонхун более не возвращался летом в фамильное поместье, забрав Сону в родной Кёльн. А коль возраст обоих приблизился к двадцати, отправились к городу у моря, своей давнишней мечте. Давно позабытые знания об алхимии пылились в тех же старых книгах, которые они забрали из поместья Р. и впредь никогда не забывали, хоть сладкий голос бурлеска стихал с годами, как и брызги воды от импровизированного плота, как и вера в вечное и бесконечно сложное. Торговые корабли, пролетавшие на дальнем горизонте, задевали потускневшее воображение, кофе в излюбленной кофейне «Das fünfte Element» на берегу моря рождал позабытую надежду на чудное и причудливое. В один из дней, когда за окном стояла ясная погода, на море был полный штиль, а пряный аромат кофе отводил внимание от тревожных чаек, которые, предвещая бурю, тревожно носились взад-вперёд и бились в окна, они не приметили как в тяжелых дверях показался странный мужчина. Молод лицом, он, будто бы нароком преувеличивая свой возраст, был одет в вышедший из моды и считающийся признаком бедности изумрудный камзол. Однако золотые перстни с голубым турмалином на его сухих пальцах доказывали обратное. — Ты слышал, что в России этот год выдался теплее, чем обычно? — завел непринужденную беседу Сону. — В этом мире победителям достаётся всё — кивнул Сонхун и сделал глоток кофе без сахара. В голове завертелись мысли о погибших на войне дяде и отце и, видимо, достучались до Сону. — Ты бы хотел их воскресить? — вкрадчиво начал Сону. Сонхун готов был сказать колкость, однако, отлично приметив взволнованное состояние собеседника, отговорил себя от этой затеи. — Мы не можем создать что-то из ничего, Сону. — Равноценный обмен — главный закон алхимии — сказали они в унисон. Это был единственный и самый важный усвоенный урок. — Прошу прощения, господа — странный мужчина с напудренным лицом, не замеченный ранее, очутился рядом с их столиком — Мне довелось услышать, что вы ведёте беседу об алхимии. — Бросьте, этот пустой вздор не стоит вашего внимания — тем не менее Сонхун учтиво подвинул мужчине свободный стул, обитый тёмно-синим бархатом. — И всё же. В наше время многие люди считают алхимию бредом или называют её иными гнусными словами. Все они забывают, что ни одно время нельзя считать бесследно ушедшим и тем более глупым то время, когда люди осмеливались мыслить — мужчина вдумчиво глядел на спокойное море и постукивал пальцами по трости с драгоценными камнями. — Прошу простить меня, но вы не представились — подал голос Сону, и встретил укоризненный взгляд Сонхуна. — Вы как никогда правы! Прошу пропустить мой дурной тон сквозь пальцы. Граф Фон К. — он протянул руку обоим юношам. Сону, коснувшись длинных, будто сотворённых из пергамента пальцев, пришел в недоумение. Молодое лицо без единой морщины и руки, подобные старческим, не могли принадлежать одному человеку. — Моё имя Сонхун, напротив Сону — он учтиво кивнул головой, пальцами вновь впиваясь в чашку. — Сонхун — протянул граф, устремляя внимательные серые глаза на лицо юноши — Полагаю, мне доводилось гостить у вашего дедушки в Силезии, только вот, не сочтите за грубость, никак не припомню когда. — Я редко бывал в поместье, и только летом. — Тогда, полагаю, мы не встречались до, ведь я гостил, вне всяких сомнений, зимой — граф мельком глянул на Сону, что нахмурив брови глядел в окно, иногда обращаясь к чашке сладкого кофе с молоком. Он провёл в поместье большую часть своей жизни и уж точно не припомнит ни одного гостя с подобным титулом. Разве что граф приезжал, когда Сону был ещё младенцем. — Прошу прощения за бестактность, но не позволите ли вы узнать ваш возраст? — вновь вклинился в беседу Сону. — Действительно несколько бестактно — рассмеялся граф, улыбаясь при этом весьма насмешливо — Перед ответом я хотел бы сказать пару слов о вашем дедушке. Блистательного ума человек! Однажды мы провели весь вечер на озере в Женеве, беседуя об алхимии и греческих философах. — К сожалению, он скончался в начале века. — Какая горестная случайность. А я как раз намеревался справиться о том, не будет ли он против посетить мой замок — граф скорбяще свел брови и повел головой, тут же возвращаясь к жизнерадостному настрою — При таких обстоятельствах, позвольте пригласить вас. Завтрашним вечером в замке на берегу назначен вечер, сердечно прошу вас и вашего друга присутствовать. — Непременно — ответил за двоих Сонхун. К ранее заданному вопросу они так и не вернулись до конца беседы. Тем же вечером, отходя ко сну Сону вновь начал разговор о графе: — Ты уверен, что нам стоит идти в замок? — Почему бы и нет. Хотя было бы интересно узнать, чем он тебе так не приглянулся. — Есть в нем что-то нечеловеческое. Он выглядит совсем молодо, только вот нет на щеках здорового румянца, губы совсем лишены цвета, а пальцы…ну, ты и сам, должно быть, ощутил это. — Зато у тебя румянца на троих хватит — Сонхун щелкнул его по носу, укладываясь в постель. Хотя детский возраст давно минул, их кровати всё ещё стояли близко друг к другу, чтобы можно было протянуть руку перед сном и переплести пальцы, отгоняя ночные кошмары. И в этот раз Сону сумел спокойно вздохнуть, открестившись от кровавого аромата предстоящей неизвестности, только почувствовав пальцы, не пергаментные, а тёплые, мягкие, живые.

__________________

Весь последующий день Сону был немало озабочен предстоящим визитом в замок. В то время как Сонхун, напротив, пребывал в некотором одухотворении. С самого переезда им ещё ни разу не доводилось посещать светские мероприятия, а Сону, не являясь благородных кровей, и вовсе наблюдал подобное лишь в поместье со стороны. Скрип тяжелых ворот перекрикивал глухой рокот моря, а толстые каменные стены перекрыли дикий рёв ветра. Весёлые голоса баронесс и прочих светских лиц заслонили собой от внешнего мира. Однако во всех этих красочных канделябрах, странных, вздымающихся как башня, прическах, удивительных платьях, убранных пестрыми лентами, Сону видел лишь призрачное и странное. Граф нашел их в скором времени, уводя в отдаленную комнату с мебелью из тёмного дерева и вставками из изумрудного бархата. — Должен признаться, я редко показываю гостям подобное — сказал он, указывая на застеклённый книжный шкаф с собраниями произведений по алхимии и философии. Некоторые корешки выглядели настолько затёртыми, будто сшивались в момент сотворения мира, однако количество самых разнообразных заголовков поражало воображение. — К моему величайшему сожалению, тусклые и праздные умы большинства даже не силятся помыслить о вечных вопросах, касающихся всех нас. О деяниях вечной силы, в том числе, об алхимии. — А вы хоть однажды пытались изменить ход их мыслей? — спросил Сонхун, пока Сону с трепетом разглядывал удивительные переплёты. — Разумеется, только вот душевное напряжение зачастую придаёт речам особый полёт. В таком случае острое словцо сбивается на глупость и ничего путного не выходит. — Сону, помнится, вы спрашивали меня о возрасте — юноша кивнул, не отвлекаясь от разглядывания книг и был слишком захвачен этим занятием, чтобы почувствовать страх от леденящего взгляда — Так вот я, должно быть, порядком старше, чем вы предполагаете, по крайней мере так я себя ощущаю, в особенности после такого количества прочитанных книг. Сону вновь кивнул. Подобный ответ хоть и был расплывчатым и витиеватым, но, на тот момент, вполне устроил всех. После они вновь проследовали в ярко освещенную свечами залу, обставленную по-старомодному пышно, где происходило основное действо. Среди толпы пестрых воркующих людей и хлопочущей прислуги замечался лишь дым ладана, что голубыми облачками клубился под высоким потолком. Сонхун вовсю беседовал с разношерстными графами, графинями, баронами и баронессами, пока Сону, преисполненный душевным стеснением и страхом, тихо ворочался сзади, наслаждаясь голубоватым дымом ароматических курений. Позже его увлекли в разговор о музыке две юные баронессы. И едва беседа затронула талантливые способности графа фон К. к игре на органе, как он возник из ниоткуда. — Я страстно предан этому искусству, но, увы, принуждён лишить себя удовольствия играть на музыкальных инструментах, пока пребываю в этом замке. — От чего же? Неужели столь богатое убранство сбивает вас в возвышенного настроя и порыва творить? — Напротив. Только вот толстые стены слегка портят акустику. — Разве это достаточная причина, если душа рвётся к прекрасному? — Я попросту не приемлю когда возвышенные таланты низводятся до убогости будничной жизни — глаза графа оставались холодными, даже раздражение, которое, казалось, проскользнуло по всему его существу, не зажгло в них и искры — Сону, вы когда-нибудь слышали ochi perché piangete? — Приходилось. — Славно, ведь эта композиция очень напоминает вас. — Вынужден не согласиться. Слишком уж она печальная. Приходится из раза в раз переживать тревожность, когда мне слышится эта мелодия. — Причудливо, не это ли те чувства, что вы испытываете сейчас? — граф повел взглядом к окну, за которым бушевал ветер, чуть ближе находился Сонхун, что сжимал в руке хрустальный бокал и блестящими глазами разглядывал юную графиню в светло-желтом платье и с длинными волнистыми волосами, убранными назад белой лентой. Они стояли совсем рядом друг к другу и улыбались, словно вспоминали безоблачные моменты жизни. Разгоряченная кровь Сону закипела и залила лицо. Со смятенным лицом он продолжал разглядывать пару и неотвратимо, помимо собственной воли, был увлечен в мир пёстрых, сияющих образов, что обычно следуют после подобных улыбок между молодыми людьми. Он совсем не заметил, как две графини, завидев недружелюбный тон беседы, упорхнули, в то время как граф подкрался ближе. Вся эта «сценка ужаса», разыгравшаяся под внутренним взором, более походила на зловещее наваждение. — К слову, во мне эта композиция не вызывает ничего, кроме томительно-блаженного чувства — тихо сказал граф, рядом с ухом. — Простите? — Сону не сразу сумел уцепиться за нить беседы: слишком яркими были образы, гораздо живее, чем граф. — В безумии мы ходим по тонкому льду — вдумчиво произнес мужчина, возвращаясь на приемлемое расстояние — Знаете, от чего молодые люди изредка водят честную дружбу с дамами? — не дождавшись ответа, он продолжил — В одном из индийских трактатов была выражена интересная мысль. От влечения душ друг к другу рождается дружба, от влечения разумов — уважение. Стоит добавить лишь влечение тел, что рождают желание, и получится самая настоящая любовь. Вы ведь давно проживаете вместе? — Что за несусветнейший вздор вы городите? — кровь запылала в жилах. Внезапно Сону чихнул, остужая собственный пыл. — Желаю вам беспрестанно пребывать в добром здравии — граф улыбался всё так же насмешливо. — Прошу простить мою, прошу учесть, оправданную дерзость. Однако мне непонятно ваше высказывание. Я считаю Сонхуна прекрасным другом и уважаю его. Я не стыжусь сказать, что люблю его, как любил бы всякого ближнего своего. Вот только глупости, что, могу судить, возымела намерение появиться в ваших мыслях, я сторонюсь. — Сону? — на плечо опустилась горящая рука. Первый порыв скинуть её столкнулся с осознанием, что за спиной стоит не кто иной, как объект его яростной речи. Щеки побелели, теперь Сону стал более походить на призрачного гостя этого замка. — Нет причин для беспокойства. Полагаю, мои неправильно истолкованные фразы тяжелым бременем легли на плечи Сону. Пожалуй, оставлю вас — граф тотчас растворился в толпе пёстрых нарядов и древних пергаментных лиц. — Скверный случай! — с усилием выдохнул Сону, оставшийся стоять с бледным, всё ещё смятенным лицом. — Что он сказал? — Сонхун обошел оцепеневшего Сону и встал перед. — Пустяк. Я действительно всё принял близко к сердцу — сморгнувшая на секунду краска вновь коснулась лица. На глазах засверкали блестящие жемчужины, которым не суждено было упасть вниз. Сону истошно хотелось обратиться к богу, чтобы отвадить вздор, прорастающий в сердце. Тяжелое наваждение сковало всё его существо, затуманило разум. Все эти чувства в миг ввергли его в то дурное, болезненное состояние, коего он так усердно сторонился. — Ты кажешься не вполне здоровым — ладонь прошлась по лбу, пока другая рука сомкнулась у локтя. В глазах неподдельное беспокойство и призрачная очарованность. — Вздор. Я прекрасно ощущаю себя — в действительности, вдали от графа и непосредственной близости от Сонхуна, блёклое состояние переходило в безмолвную грусть и мечтательное томление — Только я хотел бы покинуть это место как можно скорее. Увы, на выходе им повстречался граф, что со скорбными бровями и безучастным взглядом молвил о том, что не может отпустить гостей в разбушевавшуюся погоду и настойчиво предлагал остаться в замке этой ночью. Сонхун согласился, беспокойно поглядывая на Сону. Несмотря на тревогу, граф виделся ему крайне интересной личностью. Старый дворецкий поспешил проводить их до заранее убранной комнаты в другом конце замка, дабы ещё не окончившиеся гуляния не препятствовали сну. В отличие от залитой светом залы, каменные коридоры освещались одной лишь свечой в руках дворецкого. Диковинные изображения на стенах, по которым скользили их причудливые тени, казалось, вздрагивали и трепетали, и к гулкому эху шагов примешивался зловещий шепот «не будите нас». Дворецкий оставил их в комнате, благо, освещенной камином. Прогулка по ночным коридорам замка примешала к тлеющему воображению Сону жуткие говорящие картины. Кровати здесь находились непривычно далеко, по разные стороны комнаты. — Мы можем попросить их сдвинуть, либо сделать это сами — сказал Сонхун, увидев остолбеневшего на входе бледного Сону. — Не стоит — сказал он, осажденный дерзкими намёками графа. Желание поскорее оказаться в тишине и обратиться к молитве побеждало нежелание отходить хотя бы на несколько метров от родного плеча в этом нехорошем замке. Камин решили не тушить: вдруг ночами может быть холодно. Вместо этого, пожелав друг другу спокойного сна, они улеглись в постели. Сону тут же зашептал молитву себе под нос. Когда он закончил, Сонхун уже забылся в глубоком сне. Сознание вновь закружилось цветными образами: Сонхуна и юной графини, лета в поместье Р., тихого моря и беспокойных чаек. О сне нечего было и помышлять. Сону следил за картинами в сознании, как вдруг комната наполнилась глухим рёвом сквозь распахнувшуюся двустворчатую дверь. Он тут же вскочил, приняв сидячее положение и замер в немом крике. Ветер, из ниоткуда ворвавшийся в комнату, затушил камин и воем пронёсся по полу. Сквозь непрекращающееся завывание были слышны томительно-надрывные звуки, схожие с тяжкими вздохами, исторгнутыми в ужасающей тоске предсмертного часа. Сону впал в то самое оцепенение, когда воздух бесшумно вырывается из лёгких при любой попытке закричать, ноги леденеют и наливаются свинцом, и только глаза живо бегают из стороны в сторону, будто преследуя резвую муху. Вой закончился вместе с бурей за окном. Теперь можно было разглядеть, как месяц таинственно бросает свой бледный свет на зловещую стену. Сону сглотнул ужас, подкативший к горлу и он растекся по телу мелкими мурашками. Волосы намокли от испарины и липли ко лбу, побуждая желание смахнуть их. Только вот дрожащие руки приклеились к накрахмаленной простыне. Всё нутро было пронизано ощущением, что малейшее движение пробудит дьявола, таящегося в тени. Не в силах извергнуть шепот, Сону молился в душе, веря в то, что молитва приведет их всех к тому источнику света, перед которым отверзнутся глаза. Ото сна очнулся Сонхун, в наваждении потирая глаза. — Что стряслось? Безмолвный Сону вперил взгляд в стену, страшась отвести глаза. — Сону, что с тобой? Губы беззвучно смыкались и замыкались, не силясь обронить и звука. Сону намеревался истошно завопить, когда Сонхун поднялся с постели и направился к двери, но оставался молчалив. И только когда вход с глухим стуком захлопнулся, он будто бы отмер. Ладони отошли от простыни, ноги вновь слушались. Всё тело оправилось от немыслимого напряжения, будто Сону просидел так не менее нескольких часов. — Дверь открылась сама? — Сонхун, заметив движение, подошел к кровати Сону и присел на её край. — Это ветер — прошептал Сону, как самые молодые листочки шелестят на ветках. В свои слова он, как не старался, поверить не мог — Меня захватило чувство — он закашлялся, прочищая горло — Будто лишь напряжение всех внутренних сил могло оградить меня от ужаса и неисцелимого безумия. — Полагаю, ты чересчур впечатлился за сегодняшний вечер — Сонхун притянул пушистую и слегка влажную макушку к своему худому плечу, вырывая из груди Сону хриплый вздох, подобно тем, что слышались ему за воем ветра. Лоб уперся прямо в ключицу, а на глаза вновь напали жемчужины. Это наполнило сердце Сону новым страхом и новой мучительной тревогой — Я будто бы узрел дьявольский дух. — Помни, что это невозможно. Лишь греховность делает нас подвластными дьявольскому началу, а ты всегда жил праведной жизнью. Так пробегали секунды за секундою: совершенно воспламенённый любовным жаром, что тысячью электрических искр излучался из очарованного сердца, Сону покоился в объявших его руках. Он не мог не признаться себе, что это одно из поразительнейших приключений, им когда либо пережитых. Отдалив лицо и заглянув в черные глаза, освещаемые лишь тусклым светом холодного месяца, Сону узрел воочию свой главный грех, как ему чудилось тогда. Но ничего не оставалось, как кивнуть в смиренном отчаянии и искусно притвориться, что ужас покинул его. Сонхун, свободный от ощущения дьявольского присутствия, вернулся ко сну, а Сону продолжил маяться на кровати в бессоннице, поглядывая на ренессанс безмятежности чужой кровати. Было, увы, слишком темно, чтобы не бояться. Так продолжалось, пока накопившаяся усталость не сморила его перед рассветом.

__________________

Утро прошло всё в тех же муках. Звездная ночь, стянувшись за горизонт, оставила после себя пасмурное небо. Сону очнулся в одиночестве пустой комнаты, далёкой от вновь оживленного замка. Кошмары прошлого вечера набатом били по голове, воскрешая призраков, таящихся в голове и здешних дверных проёмах. Одна лишь мысль о Сонхуне привязывала Сону теперь к жизни в его объятиях, что противилось всем его убеждениям. Даже будучи глубоко верующим, он, по собственному желанию, пренебрегал посещением церкви. Однако после ночи в зловещем замке чувствовал непреодолимую нужду посетить храм и отмолить свою душу. Спускался на люди он с тревогой в сердце, сковывающей всё существо и стесняющей движения. Заприметив через витражную вставку в двери комнаты, где они вчера имели беседу с графом, Сонхуна, Сону замер. Не то, чтобы имев поползновения подслушать, скорее напросто охваченный любопытством и воспоминаниями, он остался стоять у входа, наблюдая мутные фигуры в желтоватом цвете витража. — Вы же за тем меня разыскивали, чтобы заполучить то, чего у вас быть не должно? — доносились обрывки фраз графа. — Не вы ли отыскали нас сами за столиком кофейни? — ответил Сонхун. Там, за дверью, граф улыбнулся хитро, со значением, но ничего не возразил. Дворецкий, тронув Сону за плечо, справился о его самочувствии. Только теперь он мог приметить его старческое, осунувшееся лицо, что проскользнуло на входе в замок и утонуло в свете свечей. Впалые щёки, крючковатый нос, острый подбородок, выдавали в нём внешность иностранца, но глаза, бегающие из стороны в сторону в причудливо-зыбком мельтешении — так нервными бликами мерцают вечно бегущие волны ручья, всколыхнутого в самых глубинах — приковали всё внимание к себе. Там и горе, и страх, и тихая молитва. И Сону, совершенно примиренный со старым дворецким неизбывной тревогой, выражающейся во всех его чертах, стал расспрашивать его об ужасах ночи. — Клянусь богом, мне привиделось то же самое! — шепотом в сердцах крикнул старик и, наклонившись ближе, продолжил — Всякий раз, когда господин возвращается в замок происходит такая чертовщина. Не иначе как сам сатана на все лады морочит нас здесь! Сону с лилейно-бледным лицом слушал откровения дворецкого, укрепляясь в желании наведаться в церковь. — Сам господин отмахивается, мол всё это от лукавого, но я то знаю. Я всю жизнь живу здесь, сколько помню себя! Молод я был ещё, как впервые ступил сюда, а сейчас глядите что. Но господин, как был молодым графом, так и стался, вы глядите! — завидев за спиной Сону фигуры, приближающиеся к двери, он закончил речь, бросив напоследок — Бегите отсюда поскорее да помяните душу мою в благих молитвах. Сону обернулся на поворачивающуюся ручку и встретился с глубокими темными глазницами графа, сверкающими странным огнём. — Утро доброе, мой достопочтенный гость! — с чувством бросил граф — Пройдёмте-ка к трапезе, час того обязывает. — И вам доброго — со смиренным отчаянием ответил Сону, продолжив путь по коридору вслед. Шел он весь дрожа, то и дело оглядываясь, будто ему мерещились привидения. — Ты как? — шепнул Сонхун, когда их плечи соприкоснулись. Но, поверженный костром собственных чувств в груди и страхом перед ними, Сону лишь кивнул. Блюда ожидаемо не лезли в горло. Он, будто узрев адских духов, оцепенело смотрел на ничем не омраченные лица вчерашних гостей, ведущих оживленную беседу о пустом и неважном. Сону сидел за столом, оставаясь в наистрожайших границах приличий, порой держась даже ледяной церемонности обращения. Он, отмирая, очаровательно улыбался напудренным баронессам и услужливо разливал чай молоденьким графиням, что краснели от такой услужливости неизвестного юноши. — Брось хлопотать о чае — шепнул Сонхун. Место за ухом обдало влагой и жаром чужого дыхания. Чувство, до конца разбуженное вчерашним вечером, горячило кровь. Глубокое чувство — самозабвенно легкомысленное, стоически самоотверженное — перемешалось в глубине души со страхом остаться в одиночестве и повязало его запястья его же руками. — Мне надобно занять чем-то руки — бесцветно ответил Сону. — Ты совсем плох после прошлой ночи. Никогда не видел тебя таким манерным — глаза Сонхуна обожгли стрелами одну из молодых графинь, хихикающих между собой. — Всё в порядке, просто хочу домой. Сону безмолвно всхлипнул, когда под расшитой кружевами скатертью его ладонь нашли пальцы Сонхуна и чуть сжали в успокаивающем жесте. Кровь взволновала всё его естество и застыла на безжизненных доселе щеках. Всё это не иначе как дьявольское ослепление. Как бы сильно хотелось очутиться в своей постели, точь-в-точь коснуться ладони Сонхуна и ощутить покой, вместо бесноватой шалости.

__________________

Дальнейшее утро прошло в рассеивающих занятиях. Сонхун вновь ускользнул с горизонта вместе с графом. И как бы сильно Сону ни хотел сбежать, он не чувствовал довольно сил для этого, продолжая ждать на мирной лужайке. Гости помалу отбывали, страшась пасмурного неба и по-прежнему тревожных чаек, предвещающих ещё одно ненастье. Сону устремил неподвижный взор ввысь, встречаясь с серыми облаками. Вскоре из замка на лужайку вышли граф и Сонхун. — Легко могу вообразить, что оставаться здесь в одиночестве не составляет для вас приятности. — Вы не ошиблись — устало протянул Сону. — Так пройдёмте же с нами. Я, к ряду, намеревался показать Сонхуну сердце этого замка! Сону устало поднялся с кованой скамьи под яблоней. Тревога мешала обезумевшему сердцу биться, выбивая его из сил. Сердцем замка, по мнению графа, была конюшня, с пятеркой породистых лошадей. В стойле было четыре жеребца гнедой масти и один, совершенно роскошного чёрного цвета, с блестящей лоснящейся гривой и тревожно красноватыми глазами. Последний сразу же приворожил к себе Сонхуна, тянущего руку к шелковистой гриве. Сону же, ранее часто бывавший в конюшне поместья Р., относился к лошадям с уважительным равнодушием и неким страхом перед их благородством. Получив разрешение прокатиться, Сонхун дождался, пока прислуга оденет седло и узду и поскакал к опушке леса, оставив графа и Сону вдвоём. — Вы несколько равнодушны к моим благородным жеребцам, не так ли? — Именно так — делать шаги по ровно скошенной траве становилось для Сону непосильной задачей. Страх пронизывал ядом всё тело. — Неужто и убранство замка не произвело на вас впечатления? — вздохнул граф. — Совсем малость. — Не в том ли дело, что другие чувства занимают ваше сердце? — Это же вам судить — раздраженно прошипел Сону, на что граф усмехнулся. — Отбросьте же мысли, что ужасом смущают веселие жизни — сказал граф, отходя от конюшни. Сону пошел, а вернее сказать, пошатываясь последовал. Он поднял взгляд, ворошащийся по бирюзовой траве и в страхе отшатнулся от когтистой ладони, кольцом сошедшейся на персиковых щеках. горизонт накренился от жара, схватившегося на его лице. Юноша, полным непонимания взглядом нашёл остававшегося неподвижным графа, его перстни с голубым турмалином и коротко стриженные ногти. — У вас кровь — с оловянными глазами отметил граф, дёрнув бровью. Ни единая его черта не дрогнула от удивления или, хотя бы, любопытства, зато, в ставшей далёкой конюшне, бесновались гнедые жеребцы. Сону дрожащими пальцами коснулся щёк, горящих красными полосами от ногтей нечисти и почувствовал на губах густую, соленую лаву, стекающую из носа. С пылающим лицом, весь дрожа, не помня себя от ужаса, он отступил на шаг назад. — Нечисть! — вскричал он в сердцах, замечая на руке обезобразившую её борозду от когтя дьявола — Весь этот замок — сущий промысел дьявола! Подлетевшая прислуга под локти увела Сону к всё той же скамье под яблоней, пока он продолжал раскидываться ругательствами. Граф горделиво наблюдал за юношескими трепыханиями, а бесы в пустых серых глазах разморённо урчали. Пригубив воды, Сону на толику успокоился, откинув голову назад с явными признаками отвращения. — Что стряслось? — Сонхун очутился рядом, разрывая пелену страха и злости. — Нам надо уйти. Срочно надо уйти. Пока мы ещё можем. Нам надо — в парагдизме отчаяния зашептал Сону. Кровь, заботливо вытертая шелковым платком, грозилась вновь выплеснуться. — Что же, очевидно, настала пора прощаться — томительно растягивая слова, сказал граф, протягивая руку Сонхуну и насмешливо улыбаясь — Выражаю свою искреннюю надежду на скорую встречу. Оставив Сонхуна без объяснения, граф удалился. В тот самый момент Сону будто очнулся от захватившего сознание бреда и в полубесчувствии приоткрыл глаза, боязливо озираясь по сторонам. — Нам надобно покинуть это место — вновь сказал он, уже с предельной ясностью и точностью чувства. Юноша боязливо выглядывал в лице Сонхуна черты насмешки, что была бы для него горше яда. — Как скажешь — он ответил с видимым беспокойством. По счастью, взгляд Сонхуна не проницал потаенные глубины, удовлетворяясь тем, что было на поверхности, оттого за призрачной бледностью и дурным общим видом не узрел он лихорадочного страха чужих глаз.

__________________

Дорога до их жилища протекала в молчании, лишь тревожный трепет ветра и жалобные крики чаек будоражили повисшую липкой нитью тишину. Оказавшись в родных стенах, Сону попросил Сонхуна удалиться на короткое время и не нарушать его одиночества, коим он, всеми помыслами обратившись к святым угодникам, только и найдет своё утешение. Только по окончании длительной молитвы, в которой Сону беспрестанно просил всевышнего об упокоении их душ, он смог вернуться к собственным мыслям. Он имел все основания полагать, что подспудный гнёт безумия тяготивший его душу после беседы с графом, нашел себе выход в том лихорадочном видении. Острые и дерзкие слова их нового знакомого открыли истинное вероломство помыслов Сону, о коих он и не подозревал, и дали волю воспалённой, безрассудной фантазии. Спустя час воротился Сонхун, всё ещё встревоженный состоянием товарища. Ладонь его легла на лоб Сону, дабы удостоверится в отсутствии жара у последнего. К своему стыду, он обязан был признать, что лихорадка, захватившая его нутро, не имеет и толики общего с какого-либо рода инфекцией. — Ты не поделишься наконец, что стряслось с тобой? — Хотел бы я связать всё с проказами фантазии — жалобно вздохнул Сону, отшатываясь от ладони на лице, будто та была кипятком — Да не могу отверзнуться от собственных предчувствий. Нечисто в том замке. Что-то страшное вершилось там! — Что за нелепица? — Сонхун вновь потянулся ко лбу, но очередное прикосновение было отвергнуто. — Ты волен верить мне или нет. Только знай, что я искренне так считаю и ни за что бы не помыслил обмануть тебя. — Я верю тебе, разумеется. Но и ты поверь мне. Я не видел ничего подозрительного ни в графе, ни в его замке. — А как же распахнутые двери? А как же вся прислуга? Всё утро они пробыли белее облаков — Сону настаивал, руководимый безошибочным чутьём на греховное. — Мало ли что стряслось у них. Всю ночь бесновалась буря, распахнувшая двери. Быть может стались и проблемы в хозяйстве — Сонхун не нашел согласия в глазах напротив и примирительно вздохнул — Давай-ка ляжем пораньше. Ты всё ещё плох сегодня. Солнце лишь коснулось горизонта, когда они уже лежали в постелях. Руки вновь нашли друг друга, переплетая пальцы. Сону изо всех сил душил в себе всё дурное, проснувшееся в сердце. — О чем же вы говорили с графом? — Об алхимии. Честнее сказать, о цене бессмертия — Сону, смотревший в потолок, не мог узреть как заблестели восторгом глаза Сонхуна, но заприметил трепет, прошедший дрожью по пальцам. — И какова же цена? — Граф не был однозначен в ответе. Это должно быть нечто настолько дорогое, чтобы возместить бесконечность. Самое дорогое. — А что было бы самым дорогим для тебя? — Сону крепче сжал руку, отчего-то страшась услышать ответ. — Ты, Сону — его рука обмякла, но пальцы Сонхуна не дали ладони выскользнуть. Повернув голову, он встретился с прямым, честным взглядом и поспешил отвернуться к потолку. Ничтожная пауза перед ответом заставляла греховные чувства расплавиться в душащих их руках и вытечь на волю. — Нелепый вздор — Сону безуспешно попытался отнять руку и в отчаянии прикрыл глаза — Человек не может иметь никакой важности для другого. Всё это наши чувства и смысл, который мы вкладываем. — Тогда мои чувства к тебе — тут же исправился Сонхун — Это самое ценное, что есть у меня — и, выпустив вспотевшую ладонь Сону, отвернулся к стене, отходя ко сну. — И ты был бы готов пожертвовать ими ради бессмертия? — горькая слеза стекла по щеке Сону. Вопрос остался без ответа. Заснул? Или не хотел отвечать? Заглянув вглубь себя Сону понял, что его ответ был бы таким же. С самого детства всё что у него было — это Сонхун. Он жил его интересами, в нём было и будущее, и настоящее. И если бы какая-то великая, могущественная сила заставила бы Сону отказаться от чувств, от него самого бы ничего не осталось. Он неска́занной любовью любил Сонхуна с самого первого взгляда, и, коль уж суждено ему всю жизнь отмаливать свой грех и держать чувства на замке — он не в силах противиться божьему наказу.

_________________

Сону просыпается посреди ночи от дьявольского шепота, так ему кажется. Тело вновь сковано страхом и окутано жаром преисподней. Юноша с закрытыми глазами ощущает, как последние лучи месяца падают на его колено, ускользнувшее из-под одеяла, а следом за спасительным светом ползет пламенная змея. Шепот становится навязчивее, так шептали картины в замке графа, будто бы кто-то осмелился потревожить покой масляных мазков. Сону изо всех сил стискивает глаза, силясь отогнать ком переживаний и безумные видения, слова молитвы не складываются в его голове, а сердце отчаянно шепчет, что уже поздно. Юноша распахивает глаза, когда страх пересиливает сам себя и так и остается застывшим в мягких подушках, прикованный пронзительным взглядом гремучей змеи, что отравил впечатлительную душу. Он мог бы только желать оказаться во сне, однако всё это было бы нелепицей: во снах не смотрят в глаза и не обжигают касаниями. Слова не рождались в голове и не срывались с губ, прерываемые несмолкающим шепотом. Сону опустил взгляд со змеиных глаз чуть ниже — губы напротив оставались неподвижны. «Всё это обман» — твердил он себе, стараясь не вслушиваться в дьявольский язык, не отрываясь от губ. Жар всё полз по ноге, приникнув к бедру. Сону млел в манящем запахе порочного желания, сам того не замечая. Но, вместе с тем, ясно понимал он, что не захочет, пробудясь от грёз дьявольских, предпочесть отрадное настоящее мрачному будущему. Отрезвлённый ледяными слезами, Сону промолвил: — Это счастливейшее мгновение моей жизни — он всхлипнул, собственные слова острым кинжалом полоснули сердце — но не могу я более упиваться блаженством. Сону не чувствовал в себе сил шевельнуться. Дьявольский шепот звучал всё четче, сердце добавляло знакомым тоном: «Уже поздно». Он лишь глядел, как Сонхун молчаливо переманивал его бесов в свои глаза. За окном сверкнула молния, осветив змеиный взор. Мутная поволока огласила, что Сонхун не услышал и слова. Следом раскат грома заглушил шепот всего на миг. Тот самый миг, когда Сону продался всем дурачествам любовного безумия. Долгий, огненный поцелуй пламенел на устах. Касания всюду, неуместные и неуёмные, гремучими змеями расползлись по телу. Неведомый дотоле восторг пронизал всё его существо. Сону, опутанный бесовскими чарами создания, поддался, примкнул ближе, охладил дьявольски горячую кожу Сонхуна прохладными руками, а сам тлел в томительном грехе. Такие поцелуи, право, текут последствием самой пылкой любви, на которую только способна безумная, испепеляющая страсть. Щеки Сону красные, он обожжен своим стыдом. Губительный яд, вошедший в сердце юноши с поцелуем, кипел и горел во всех его жилах, во всех его нервах. Дождь трелью по стеклу ворвался в их честное жилище, послужившее пристанищем порока. Дьявольский шепот затих, Сону так и не разобрал, что им вещали из преисподней. Сонхун так и не отнял длинных пальцев, что больше не виделись змеями. И как бы не просилось сердце побыть при нём подольше, душа кричала, что всё погибло. Никто с достоверной ясностью не понял почему, но всё действительно было разрушено. Молния сверкнула вновь и открыла взору прежние карие глаза, под которыми залегла инородная тень. — Сону? — шепот, слетевший с покрасневших влажных губ, утонул в раскате грома. Тогда будто сама смерть глянула на Сонхуна их глаз Сону, оттолкнув с презрением и гневом. — Ищи милости и отпущения у престола всевышнего! — закричал Сону не своим голосом — Там твоё место! Изыди из мира сего, коему ты никогда более не можешь принадлежать! — юноша оросил протянутую руку горячими слезами. Сердце обливалось кровью: всё это не его слова. Сердце тянулось ближе, бросалось вновь в дьявольское пламя. Сердце добровольно вкушало смертельный яд и томилось в ожидании. Сону же был верен себе, он ясно знал, что не в силах стерпеть те тяготы, что так желала познать его любовь. Сонхун, с опустевшим сердцем и мутным взглядом поднялся с кровати Сону, где сидел до сих пор. Ведомый дьявольским шепотом, что не исчез из его головы, он покинул их дом, ступив под пелену дождя на темной улице. Не обернувшись и не попрощавшись. Терзаемый невыносимой мукой, Сону без чувств откинулся на подушки. На душе было так, будто он наконец-то очнулся от тяжкого, дурного сна, его угнетавшего. Сердце же изнывало в оковах гремучих змей, что, должно быть, навсегда отравили его нутро. И век же будет оно терзаться в следствии пагубного их грехопадения. Ведь в ночь, когда Сонхун отрёкся от Сону, Сону отрёкся от своего сердца.

________________

Конец весны 1832 г., Кёнигсберг, Восточная Пруссия Шестнадцать лет минули Сонхуна безликими пейзажами за окном. Течение времени ничего не значит для тех, кому не о чем беспокоиться и, напротив, тем, для кого время потеряло смысл, нет резона переживать. Он путешествовал по разным странам, особенно излюбленно им было побережье Италии, где жгучее солнце возвращало щемящие воспоминания. Хотя всё это не шло в сравнение с былым. Мимолётные образы жизни лишь отражались на секунду в его душе, наглухо закрытой для всех прочих впечатлений, и тут же бесследно исчезали. Черты лица, сокрытые под маской мёртвенной бледности, с достоверной точностью хранили в себе минувшую молодость. Сонхуну вечно двадцать один и он успел с этим примириться. Лишь в глазах, где тёплый карий цвет схлестнулся с дьявольским пламенем, было что-то застывшее, неживое, будто на правдиво застывшем портрете. Люди замечали. Отшатывались от дьявольского отродья, завидев багровый взгляд. Но строгость юных черт и изящность движений вновь заманивали, выбивая праведные помыслы из их умов, оставляя лишь мысли о прекрасном незнакомце. Сонхун живет, согласно принятым нормам, чуть меньше сорока лет, но всё ещё боится двух вещей: смерти и любви, потому что сердца у него давно нет и быть не может. Спустя долгое время его ноги ступают по набережной, будто впервые, будто эти места совсем чужды ему. Отсюда виднеется замок, коим он некогда восхищался. Издалека можно рассмотреть грубую трещину, что ползёт по каменной стене. Вот-вот и могущественная крепость соскользнёт в солёное море. На горизонте появилась совсем далёкая и чужая кофейня «Das fünfte Element». Ноги ступали сюда сами. Оглядевшись внутри, Сонхун придирчиво заметил, что интерьер знатно переменился. Мягкие кресла, обитые тёмно-синим бархатом, сменили обыкновенные деревянные стулья, за чистотой больших окон, что выходили на набережную, следили не так тщательно. Несмотря на то, что заведение было полно разномастных людей, все детали указывали на то, что место прозябает. И он, быть может, вышел бы обратно, продолжив прогуливаться по набережной. Потом отправился бы в Женеву, либо в Тулузу, но за одним из столиков, ожидаемо и неожиданно в равной мере, оказался Сону, читающий в газете о недавнем Гамбахском празднестве. Сонхун поморщился, силясь отогнать недоброе воспоминание. Хотя лицо Сону сохранило моложавость черт, но исказилось следами глубоких страданий. Он помнил его тогда, когда Сону смотрел на мир горящими, а не сожженными глазами. Под самым сердцем: в месте темнее чёрного и неотвратимее смерти что-то дрогнуло, но не шевельнулся даже малейший отзвук той губительной страсти. Жгучий взгляд проник ему в самое нутро и причинил нестерпимую боль, едва ли не сбивающую с ног. Всё же немного печально, что от буколических нежностей они скользнули прямиком в любовные несчастия. Сону неверие ударило в глаза, оставляя в них картину плывущего к нему Сонхуна. Не иначе как злой рок привёл его сюда, чтобы нарушить шаткий покой Сону и вконец погубить его. Сперва он самовольно отказался от всех упований на любовь и счастье, отдалившись от всех мирских дел. Сону помышлял лишь о том, чтобы схоронить себя в глубочайшем и полном одиночестве. Годы текли в праведной жизни и вечных молитвах. Он знал, что грех, который чёрными змеями рос в его сердце, не искупить, но продолжал просить о спасении души. Боль его не имела другого языка, кроме праведной молитвы. Душа пела, польщённая победой, а сердце продолжало скулить, погибая в грехе. И всё же время, что бренно несло на себе тяготы существования, показало, что Сону всё ещё способен чувствовать, призрачно, будто в глубоком сне. Даже любить, механически, будто новые заводы, построенные рядом с кристально чистым прудом. Так, наспех залатав загнивающее сердце, заглушив его болезненные стоны, Сону женился, у него даже появились два чудесных ребенка. Душа была открыта семье, отдавая оставшееся тепло, нерастраченную за юность заботу. Сердце же захлопнулось покрепче, питаясь змеиным ядом, и являлось Сону лишь кошмарами по ночам. Сейчас же багровые глаза поразили всё его существо, как отравленные стрелы. Всколыхнули нутро и обещали бурю. Вина застала сердце. Но не обязан был Сону быть верным тому, кто подобно исчадию тьмы, осквернил чудовищным кощунством его жизнь. Ему бы должно стыдиться ночи, когда не сдержал он побега потаённых чувств и чуть не отдался в руки греха. Столько слов должно быть сказано. Столько слов повисают в воздухе, разбиваясь об истлевшие глаза. — Прости — срывается с бледных губ Сонхуна и растворяется в воздухе. Кошки, что поселились в груди вместо сердца, скребли под кожей. На стол опустилась чашка кофе без сахара, которую успел на входе заказать Сонхун. — Не передо мной должно тебе извиняться — у Сону руки дрожат под деревянным столом, глаза-обманщики обжигаются, но не смеют обронить слезу. И будто бы они сидят на кровати тёмной ночью, и губы горят от поцелуя, и сердце бьётся, будто живое. — Я отнял у нас вечность. — Как мог ты отнять то, чего дано нам не было? — и это истина, что обрушивается на голову минув года. Ничего не бывает без конца — Хотел бы я обозлиться — произнес Сону, предупреждая вопрос — Да только нечем мне было бы мстить тебе, отнявшему у меня больше, чем жизнь. — И как ты живешь? — Сонхуна хватало лишь на сухие фразы. Чёрные кошки терзали рёбра и мешали дышать. Ему чудилось, что сидят они совсем близко, опаляя друг друга пламенным дыханием. Сону же довольствовался холодом, измеряя расстояние вёрстами. — Недурственно — Сону сделал глоток из чашки. Сладость осела на языке, навевая привкус дома — Я так и не переехал из нашего жилища. Только вот в гости тебя не жду — Сонхун прикрыл глаза, не опустив ни одной эмоции — Там подрастают мои дети — слетело необдуманно. У Сону и в планах не было делиться и толикой своей жизни со ставшим чужим его духу человеком. Но пустая обида, всё же теплившаяся в нём, вопреки всем убеждениям, желала впрыснуть яд поглубже. Навряд ли Сонхун, которое десятилетие наслаждающийся прекрасами молодости хоть на миг задумывался о семье. Сону обреченно разглядывал некогда любимое лицо, что хоть и было подёрнуто мёртвенной бледностью, но оставалось всё таким же мучительно красивым, как и шестнадцать лет назад. Но, смотря на юный облик, он испытывал лишь страх перед силой, что сотворила его, что сумела удержать уносимое ветром мгновение молодости. — И что же? Неужели не покажешь своё чадо? — Сонхун распахнул багровые глаза, заставляя Сону встрепенуться. — Ты сумел вырвать сердце из груди, но я не позволю, чтоб в дьявольском помрачении своём ты сгубил ещё кого-то — напряженно шептал он на грани злости и раздражения — кроме меня — совсем не слышно, одними губами. Сону, последний раз запечатлев под внутренним взором чужое, неотвратимо чужое лицо, поднялся из-за стола и скоропостижно покинул кофейню, дав себе клятву никогда не возвращаться. На шатком деревянном стуле он оставил то, что отравляло его сердце долгие годы, забрав взамен надежду на счастливый конец. Принцип равноценного обмена продолжает работать, даже когда мир вокруг рушится. — Нет — шепчет Сонхун с закрытыми глазами — я не молил об этом демонов, овладевших мной. Его последующие речи, обращенные в никуда были тусклы и несвязны. Взгляды людей притягивались к прекрасному юноше, казалось, охваченному бесами. Но никто не дерзнул подойти, страшась быть затянутым в этот зыбучий песок. Наконец Сонхун открывает глаза, обращая взор к пустому стулу. На рассохшихся деревяшках поблёскивает серебром его медальон, оставленный вместе в остальными вещами в доме той ночью. За холодным металлом таятся две фотографии. На одной из них дедушка в последние годы своей жизни, совсем такой, каким остался в памяти. Сону и Сонхун — на другой, сделанной сразу по приезде в Кёнигсберг. Оба совсем юные, с напускной серьёзностью на лицах и трепыхающимися мечтами в глазах. Зажав медальон в одной руке, другой Сонхун тянется к нетронутой дотоле чашке. Кофе, что всегда бодрил терпким вкусом сейчас был ему горше полыни. Он скривился от неприятного ощущения на языке и потянулся за сахарницей. Да только ни две, ни пять ложек не смогли перебить горечь, что, как оказалось, брала начало в самом сердце. Расплатившись, он вышел на набережную, всё ещё сжимая медальон в руке. Движимый невидимой силой направился к подножию замка, единожды войдя в который он продал свою душу. В округе не было ни души, сдалось, это место было давно заброшено не только богом, но и людьми. Он прошел через пустующую конюшню прямо к обрыву, за которым плескалось море. День сегодня выдался тёплый, обещающий ясное небо всё предстоящее лето. Сонхун подошел к краю, ощущая свежий бриз на ледяной коже. Он возвел взгляд к небу, будто просветлённый неземным блаженством и наконец вздохнул полной грудью. Чёрные кошки, что искромсали его изнутри острыми когтями, наконец притихли, будто исчезли вовсе. Смертельно бледные уста и щёки вновь порозовели, в глазах исчез пугающий мрачный огонь, взгляд стал спокойным и мягким. В смертельной судороге он крепко ухватил серебряный медальон. Рука, которая ещё сжимала его, была единственной неповреждённой частью тела, отвратительно размозженного при падении на острые камни. Море всё стерпит, в отличие от хрупкого сердца. Бедный Сонхун! Какую злую силу он вызвал к жизни, думая навеки укоренить свою, ежели самые первые её побеги извела смертельная отрава!