в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Сонечка распахивает рот так, как будто приветственно открывает дверь в газовую камеру. Приглашение посмертное. Будет тепло, особенно телу. Огонь вылижет мягкую плоть, что будет расползаться под пальцами от градуса выше терпимого по Цельсию. Тело, всего лишь кусок мяса, саднит от поцелуя со стеной. Кожа не рада столкновению, ссадины на ребрах. Цвет мягкого, розового, распаленного ласками тела умножается до красного. Внутренние жаровни повышают температуру. Легкие — жернова, расходятся натужно, полные углекислого газа. Осколки под ногами заходят под кожу. Стеклянные черви, что копошатся в тепле, вгрызаясь сильнее при перемещении веса. Расставленные ноги, как у зека при проверке. Не хватает разве что дубинки. Федоров находится быстро, заменяя ее на собственный член. Так, пожалуй, ебут педофилов сокамерники, зажимая рот, чтобы не призвать местных мусоров, что прервут веселье, обещающее быть долгим. За грехи. Все по книжонке. Отпевают перед судом, заталкивая в глотку «святое». Сонечка прогибается в спине Вавилонской блудницей, познавшей все этажи башни, идущей к небесам и спускающейся в ад одновременно. Нет места грязнее и чище. Нет места более страшного и одновременно прекрасного. Зависнуть бы там до скончания века, пока не высохнет в теле вся жидкость. Гнойный зависает где-то между горячо и холодно. Детская игра: укажи, покажи, где искать спрятанное. Только с добавлением взрослого «больно», когда далеко, а не близко. Взрослые игрушки для вышедших из пубертата. Кажется, у Гнойного отсыхает уже лимбическая система, сменяется на чисто животные рефлексы. Олень в лесу знает, когда надо бежать. Олень в лесу чует, когда охотник идет по его следу. Тело Гнойного знает, когда надо расставлять шире ноги и облизывать пальцы, поднесенные к губам. Секс животный и безобразный. Образец для ПТСР, правда, Сонечка давно уже носит все психические цацками на руках и шее украшениями. В ее мире все нормальное — зеркально. Но самой нормальности не существует. Забыла и стерла, как стирает чужую кровь с себя. Ненормальность давит изнутри, дышит в затылок, склоняет голову ниже, унижает и указывает на место. Там, где земля плавится, — ее место. Там, где хрипит от застилающего глаза желания, — место ее. Могла бы, так поселилась бы внутри тела Федорова, заштопав края изнутри. Паразитировала бы до конечности, а как высосала бы до дна, то может, и человеком нормальным родилась заново миру. Открывает глаза, что черноземы плодородные, утрамбованные телами мертвыми. По радужке танцует, переливается ангельская пыльца, закинутая на барной стойке Семнашки. Там же клубится и Сумрак. «Я буду трахать тебя всю ночь. И, возможно, разрешу тебе кончить. Если как следует извинишься сегодня, Соня». — Нахуй пошел, — мелкие зубы падали смыкаются на фаланге, почти прокусывая, едва не разламывая кость. Гнойному хватает пары секунд замешки, чтобы оказаться по другую сторону комнаты. Подальше. Хотелось бы, конечно, на другой стороне мира. Хуй Федорова, как крест православный, убивает нечисть в его лице. — Нахуй — это туда, Мирончик, — повторяет, чтобы дошло со второго раза, если карлица не расслышала с первого. Внутри клякса картин, смешанных вместе: «Девятый вал» и «Последний день Помпеи». Вода тушит, огонь палит. Горячо или холодно? Он никогда в это говно не играл, у них в детстве в Хабаре были другие приколюхи, вроде: если я с ноги тебе по лицу ебану, то сломается или нет? «Убью» или «всю ночь»? Или все вместе, потому что руки размазали границы? Сонечка не хуевая мать Бэмби, чтобы ложиться под руки долбоебу, что перешугал весь лес, пока пер на бойню. Сонечка мать, разве что, местному кладбищу и крематорию. Возможно, правда, еще и холокосту в лице одного лысого еврея. К другим вопросов нет, только к одному. — Да ты заебал, Мирончик, честное слово. Какое нахуй «разрешу»? Пидор сраный, — выплевывает слова, как мокроту при пневмонии. Температура где-то рядом, с такой люди не живут, но Гнойный давно не человек. Под ребрами скребется злость, утолить которую не смогли двадцать свеженьких трупов. Что поделать, если у Сонечки либидо своеобразное. Мало всегда, всегда недостаточно, непрекращающаяся Жатва внутренняя. — Балабол хуев, ты реально думаешь, что завалишь? Ну попробуй, котик, охуеешь от моего размера, — склабится. Наживое они еще не пробовали, но в прошлый раз было в самый раз. В самый, мать его, полный размер. Карлица нихуя не знает, что было и есть. Внутри Жатва желает лишь одного: укатать Федорова на простыни и — как там было? Ах да, всю ночь ебать. И под аккомпанемент «пожалуйста». Надрывно-плохо до невменоза. Гулко бьется чужое сердце. Сраное желание заглушает даже его. Желание перетекает от Федорова к Гнойному, как будто они на койке больничной кровь переливают. Хуевый диализ. Мешающее все. Где чье? Хуй его побрал. Каша с комочками, как в столовке. — Что, хуй болит, Мирошка? Как хуй болит, так сразу на пороге с «разрешу». Иди ты в жопу, пидор, — Гнойный строчит панчи, как дышит. Срань господня, проститушная повышает ценник для завсегдатаев. Ибо нехуй. — А мне, видишь ли, понравилось ебаться со всеми. Заебись угарная штука, спасибо, что напомнил, — затхлое сердце не_Мирончика все еще чувствуется на языке. Дрянь, как просроченный кефир. — С тобой как обычно — неуд. Столько лет, столько лет, а малолетка обскакала, — в прямом и переносном смысле. Было что-то в этом пацане крышесносное, наверное, полное желание принадлежности: делай, что хочешь, и ни одного тупого комментария, лишь радостное раболепное согласие. Гнойный зажигается, как бензин от спичек. Ярко. Гори-гори да разнеси все к хуям. — Знаешь, в чем разница, котик? Мне не страшно умирать. Хуй че в этой жизни, а ты держишься, трясешься от Завулона, бегаешь и прикрываешь свою жопу, чтобы иметь возможность подышать. И кто кого в таком раскладе? Ты вообще всекаешь, кто я? — Сижка поджигается чисто на адреналине. — Я ушатал двадцать, ушатаю еще. Потому что могу. И как трясутся мои коленки от твоих угроз. Ваще пиздец. Уже готовлюсь прощения просить. Хуй там плавал, Мирошка. Ты нахуя приперся вообще? Оказывается рядом быстро, всего лишь одно движение ресниц. — Сука, — обхватывает ладонями лицо Федорова, вгрызаясь в губы. Блядина хуева. Мразь. Пидор сраный. Жаром обдает все нервы, словно вымочены они в спирте, что загораются мгновенно от соприкосновения. Закусывает губу до крови чужой. Поцелуй — акт каннибализма. Гнойный выгрызает причитающееся. Под ребрами заходятся два сердца. Мироновское чище. — Что, блять, в тебе творится, пидорас ты сраный? — «Чище» как от чистилища. Страна чудес рушится. Осколки лишь глубже проникают под стопы. — Хочешь перерезать мне горло? Мелко, Мирошка, давай круче? — Плоть расходится зыбью, ребра становятся мармеладовыми, рука Федорова внутри, Гнойный тащит в черноту. — Нащупал? — Взгляд стекленеет. — Ну, давай. Просто и без фантастики. Раз — и нет уже человечка. Зачитай свой ритуальчик, как бездарный рэпчик, и вперед. Хули мнешься, как целка, Мирончик? Хотел? Получай. Раздеваться дальше невозможно. Сонечка выворачивает себя наизнанку.

Мирон

Сонечка если и Софья, то исключительно Перовская, чье самомнение размером с Зимний не вынес бы даже император, не числись он к тому моменту среди Иных. Мирону душевные стриптизы в целом не вкатывают, но бессильная ярость Сонечки так сладка, что хочется слизать ее стеклянное крошево с щек малиновым цветом, влажных — кровью его или спермой, конечно, не слезами. Конечно-конечно, зайка, не слезами, кто тебе виноват, что тебе только так и доступно: до хрипа в оттянутом назад на грани разрыва горле, до разодранных в клочья голосовых связок; хуй пойми че тебя вообще порадует, суку такую, в викторине про червя все ответы заведомо ложные; как товарищ мусор, что только и ждет стаканчика, чтоб отхуярить тебе берцами все почки; тебе, раздраженной донельзя, «сафонов, оплати» двадцатью человеческими душами, месяц под косой блестит, а во лбу — православный хуй горит. Этот мир похож на самоубийство, ну а ты тогда его последний крик. Экспоненциально инфлирующий хаос бытия. Ходячая фазовая диаграмма хаотической системы уравнений Лоренца: антропоцентрическое течение времени во Вселенной, напоминание, насколько та одновременно полностью детерминирована и совершенно непредсказуема. Чудесная, как сопля на стене. Всекаю ли я, кто ты? Всекаю ли, что твой отец узнает об этом? Никак учишься балету? Я скажу тебе так: в сексе с тобой труднее всего понять, кто из нас более гнилой человек. Вот что я всекаю. Ты пена на губах ангела. Ты ресентимент Мияги. Ave Maria, гори, а я посмотрю, как ты захлебнешься своей кровью, вкус «инквизиторское нытье», блевотина та еще. Ну просто цаца неебаца в своей огромной любви. Мамки в ужасе ховают детей по лавкам, у Кадырова при виде тебя аж сжалась его кадырочка, отвечаю. «4:33» Кейджа — тоже ты: расписка в творческой несостоятельность продуцировать, а не втупую пародировать мир, пусть и слоями. Иронические кавычки действительности, да она не может любить меня, да я люблю тебя, запараллеленное в луп с RIP Roach XXXTentacion. «Роза» Эко, в которой дальше, за названием — пустота. Я могу продолжать строить ассоциативный граф до бесконечности. Постмодерн навалил дохуя говна, в котором ты залип, как муха в мед. Как моя рука в твоей грудине. У нас это взаимно. Слова мои, воля небесная, пошел ты нахер со своим суицидом, аминь. Для благости душевной нужно всего лишь хорошенько потрахаться, думает Мирон, глядя в шалые глаза, почти агатовые от плещущихся в них за край эмоций поверх черного провала, где утонула его рука, всего лишь хорошенько потрахаться; всекаешь, Сонь? — Для ритуала надо, чтоб ты не пиздел хотя бы пять минут, но это ж невозможное условие, — тон мягкий, с втопленными в бархатцу голоса ласковыми нотами. Он так же мягко обходится с сердцем, обхватывает его, бьющееся колибри ему в ладонь, и слегка тянет на себя. А как было бы легко. Легко и приятно. Гнойный против воли морщится. Мирон разжимает руку и опускает ее. — Ты красивый. — Слова без тени насмешки черными тормозными полосами ложатся на воспаленный сонечкин мозг. — Похвасталась? Собирайся обратно. Мирон благостно невозмутим, хуевое недержание больше его не изводит, а беснующийся Гнойный, что душеньку ему на блюдце, как на ебучий суд Синедриона приносит, изрядно тешит самолюбие. Че, нравлюсь, да? Подхватывает с пола сбитое в ком покрывало, накрывает им постель, точно девку блядливую полотенцем прикрывает, и ложится поверх — на половину кровати, наименее изгвазданную следами страсти. Поводит плечами, снимая напряжение. Закладывает руки за голову и отвечает по пунктам, лениво, впрочем: — Нахуй так нахуй, не вопрос, мне больше не чешется, — оскаливается в ухмылке. Чистая, как водка «Царская», правда. — Так что ю а велком ту пиздовать с моей хаты в любые бордели по выбору. Можешь ресепшен Лахты набрать, тебе выдадут маршрутный лист моего секс-хоппинга прошлой недели, — взамен которого, конечно, Мирон занимался устранением последствий и просчетом наиболее соответствующих случаю инвестиций. — Беспизды завалю, — кивает в подтверждение слов. — Сам — может, и вопросительно, но с этой хуйней — стопроцентно, — вертит в расслабленной, согнутой в локте руке небезызвестную табакерку, — Да ты и сама вроде готова отдаться по первому зову, я гляжу, — трогает языком сухие губы и смеется каркающим, прогорклым смехом. — Но не сегодня, лапуль. Не насосала еще на помпезную смерть. Обратись к своей малолетке за советами, зумеры, говорят, по этой части опытные ребята. «Эта ночь непоправима», — сокрушались классики, — а у нас в башке по-прежнему темно, — заканчивает за них Мирон. Раздражение крутит зрачки до мозжечка. Не раздражение даже, а бесконечная, безмерная усталость. Крошка сын к отцу пришел и сказала кроха: «Я ебусь-то хорошо, а вот хуй твой — плохо». Он облизывает саднящий, наполняющийся кровью прокушенный край губы: — Мне не страшно умирать. Я хочу жить. Меня жизнь в целом устраивает, и странно за это мне предъявлять, как будто тебе двенадцать и ты вчера узнал слово «сверхчеловек». Я хочу жить и я хочу тебя, — говорит прямо, глядя в открытую. Нелепо это скрывать. Гнойный раздевается, Мирон никогда и не одевался. — Не хочешь играть в изнасилование сегодня — не вопрос. И извинения твои мне в целом не нужны, — были нужны до жопы всю неделю до этого. Сейчас уже нет. Весь постмодерн уже за Сонечку извинился. — Я хочу хотеть тебя каждый день, а не находить каждый день по трупу. Заебала убивать моих людей, дура тупая. Иди ко мне, — усталость просачивается в тон, в посветлевшие, ясные глаза. Он похлопывает кровать рядом с собой. — Утром припрется Завулон с разрешением на твое — а следовательно, и мое — развоплощение. Соня, — пресекает любые комментарии. Нихуя не хочется тратить сейчас время на завулонью персону, — иди ко мне.

Гнойный

Маленькими ртами полны вены. Зубы острые у каждого, тянут кровь изнутри постоянно, пытаясь прогрызть защитную стенку, чтобы выбраться наружу уродливыми «нечто». Сонечке приходится баюкать их кровью, чтобы сотни маленьких выродков не увидели свет. Постоянно растущая бездна находит новые слои глубже, больше постоянно, пожирает саму себя, чтобы остаться в ней. Не было бы смертей на языке блядливом, стала бы анорексичкой. После бы взорвался голод, осыпав пеплом радиационным еще живое, пытающееся дышать и быть. У Миядзаки был Безликий, искавший новые лица, чтобы найти свое. Пустая оболочка, забитая живыми, что стали мертвыми в ненасытном брюхе. Милость на маске таила за собой кладбище. Безыменное и ненайденное. Сколько таких в самой Сонечке? Кладбищ без надгробий? — Съем, как волчок за бочок как схвачу, — мигают глаза нечеловеческие. Желтый, красный и черный. Обугленный синий за завесой злости прячется. Который цвет в нем настоящий? Есть ли он вообще? — Колыбельную знаешь такую жуткую? Тили-тили бом, за тобой крадется он. И вот-вот поймает… Страшно — это не про Сонечку внутри, она в «страшно» облачена, как в худос свой любимый или наготу неприглядную. Губы находят яремную, бьется громко так, что звук касается барабанных. Барабан для барабанных. Маршевой строй или объявление войны. Острые зубы ласково касаются плоти. Шея Федорова — слабое место. Ну же. Одно движение, одно слово и перекусит, чтобы похоронный звучал не только ей. «Ты красивый». — Фу, блять, Мирошка, — громкий смех рождается изнутри. Слово «красивый» по отношению к нему, Гнойному, ощущается хлоркой на слизистой. Жжется. Опустил руки в кислоту, повозил в ней и удивился, что плавится кожа. — Весь настрой сбил. Сам пиздливый, слов не хватает, — там, где клыки наметили себе место, только касание губ. Можно было бы счесть поцелуем на коже, но Сонечка лишь оставляет себе координаты на будущее, как потерявшийся солдат выкладывает путь по умершим товарищам среди поля минного. Сюда — идти, сюда — лишишься чего-то важного. — Какой ты мелочный, конечно, "не насосал"… — закатывает глаза, словно речь не о смерти собственной, а о новенькой сумочке Биркин с глянцевой полочки ДЛТ. Отношение к первой у Сонечки простое, как у ребенка к лягушке, кою переехала тачка. К кошечке или собачке рождается сочувствие, а к лягушке — научный интерес, когда корчится та на дороге, переебанная шинами. Голод перемалывает слова жерновами. Неопознанные чувства Гнойного к слову «красивый» — удачное топливо, что ломаются хворостом, как кости. Они не находят места внутри, встают поперек, переводя шкурный интерес в другую плоскость. Когда отрезают ногу, то отрубленный палец уже не в приоритете. Так и тут. — А кто ты без своей табакерки, а, Мирошка? — цитирует интонации из известного фильма, зная наперед ответ: жид, Иной и эгоист. Коктейль трехсоставный, как ерш, где водка, пиво и похмелье. Гнойных такое любит, достаточно, чтобы развести хотя бы на пару часов, если выпить достаточно. Достаточно — краеугольное. — Вообще будет интересно, — примеряется на возможное. Хочется, чего греха таить, посмотреть, что выйдет. Чей голод сильнее будет: тех, кто заперт внутри табакерки, или того, что внутри Сонечки гноится? — Если ею ты управляешь так же херово, как своим членом, то исход — предсказуем, — отвешивает комплимент обратный, что больше похож на пощечину звонкую, но Сонечке люб красный цвет на Федорове. И следы свои на лице его. Сглаживает слова улыбкой. Не усмешкой, а улыбкой, что сравнится с меткой на шее, а не перегрызенной артерией. Гнойный всегда был троечником, неуд с плюсом — его любимая оценка. Красиво троечки смотрелись в дневничке, куда привлекательнее безликих пятерочек, что годны лишь на невроз и учительское лицемерие за пятихатку, чтобы вытащить на золотую медаль. Федорову знать не обязательно, как и все другое. Много чести, мало ебли. — Не пойду, Мирошка, — качает головой. — Дельце есть одно. Как решу, так приду. Жди. За Гнойным закрывается дверь, он близко сейчас, но очень далеко. Садится по другую сторону Демоном Врубеля, только некрасивой его версией. Федоров явно извращенец, раз такое видится ему «красивым». — Артемка, привет, — набирает номер на быстром. — У тебя осталось мало времени. — Вот вечно лишают самого интересного, — вздыхает театрально. — Сделать, конечно же, ничего нельзя? Глупо было ожидать чего-то иного. — Нет. Отмене не подлежит. Чего звонишь? — Времени. — За двоих тебе нечего предложить. — А за одного? — «Хочу жить» и «иди сюда». — Три недели. — Успеем, — мы, но без я. — Бюрократия в Матушке России не знает границ, — смеется. — Порнуха на компе тебе в наследст… — Лебедев бросает трубку. Ебался ли вообще этот человек когда-нибудь или хикк все-таки на максималках, что оргазмы ловит от трупов и бумажек? И равновесия. Гнойный знает, что против Федорова мог бы попробовать, но против Артемия? Это как пытаться остановить расстрел жалобным «не надо». Попытка даже чудится галимой. Иногда Гнойному кажется, что Лебедев и есть это самое равновесие Сумрака. Выверенное и точечное, как игла под кожу. Но приятно, что за выслугу лет есть бонусы. Отсроченная смерть как отсроченная пенсия. Гнойный давно перешагнул предпенсионный возраст. В нем «хочу жить» истлело еще тогда, когда закончился Слава. Сейчас все лишь агония, что знаменует приход спокойствия. Реагирует лишь на Федорова, как на дефибриллятор после клинической. — Мирошка, ты че, заснул? — мягко ведет по лицу. — Какой ты все-таки дед, как сердечка еще не ебнула-то, — или ебнула? Сонечка знает, что после сердечного приступа люди несут чушь. Мало верит в слова Федорова, но почему-то возвращается и ластится. Хочется… да хуй его знает, чего хочется. — Меня две недели не ебали. Кто виноват? Определенно, Федоров. Определенно. Ноль сомнений, кто тут виноват. Сонечка же не может быть, не по статусу, как говорится. Красивые, как известно, никогда не виноваты, так что Мирошка забрал на себя сей моментик. — Еще скажи, что устал и хер не встает, — слизывает усталость языком с закрытых глаз. — Не найдешь себя, пойду приведу молодняк, Мирошка, — от Федорова пахнет могилой и похоронкой. На вкус заебись. Сонечку подобное заводит до ужаса. — Ты и так хочешь меня каждый день. Мне ли не знать? Даже когда одни за другими твои оказываются в моем голоде, — указательный на губах. Останавливается на ранке, что уже успела покрыться свернувшейся кровью. Сдирает с нее наметившуюся корочку. — Хочешь. И если так не чешется, тогда что стоит? Твое самомнение? — Особенное и встающее поперек горла. Расстёгивает ширинку медленно, ведет после по крупной вене на члене Мирошки. У Сонечки рефлекс собаки Павлова. Или Федорова? — Давай посмотрим вместе, как ты в очередной раз облажаешься… на неуд? — Пальчик заменяется губами. Она вылизывает хуй, как ноги. Как хлорка, что уничтожает следы криминальные. Как невозможность сосуществования «хочу жить» и «устал до пизды». — Скажи еще раз, — не верит словам, но утрамбовывает ими бездну. — Может, решу остаться ненадолго. Ровно на три недели.