в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Блестящая пачка Харибо. Разноцветные мармеладные мишки на каждую неназванную эмоцию. Через одну — тротил. Через две — селитра. Каждая пятая маркирована по Честному Знаку — нежностью. Все по высшему госстандарту. Нелюбимые Гнойного пятые, их почему-то в этой пачке больше всего — различает за невскрытой. Целлофан в руках звучит пакетом черным с трупом, разложенным на составляющие. Там вполне могли бы оказаться его многострадальные пальцы. Долго смотрит на мишек, как будто не зная, что с ними нужно делать. Выглядит все до смешного странно, будто подъебывал три года на: — Го ебаться, карлица? — Го. Пауза. Error 404. Долгая пауза в десять минут ступора. Сонечка Мармеладова продается за мармеладки. Все знают. Но никто реально не приносил их ему. Глупая шутка-прибаутка, что разрослась сплетнями по городу и за пределами оного. Сонечка Мармеладова продается за мармеладки. Или все же нет? Гнойный откладывает манящий пакетик на стол. Разминает шею, прежде чем вернуть руку на место. Стена помогает. Лучший друг из возможных. Всегда молча и без ненужных просьб готова оказать содействие. Поджигает себе одну сигарету, что осталась лежать на столешнице в пачке. Смотрит на Харибо, пакетик звучит тихим смехом Федорова в его руках. Блядская искренность. Кладет одну мармеладку на язык, мишка ломается под зубами. Поломало, но мало. Вторая отправляется в рот вслед за первой. Химозная сладость на языке вместе с табаком. Аж блевать тянет. Третья идет сразу после. Как и четвертая. Язык у Гнойного красится в разноцвет. Краска оседает на языке. Впитывается, бетонируется. Хочется, конечно, громко вопросительно поинтересоваться в окно: "Ну Мирошка, ну какого ебаного хуя-то, а?" Но краска вяжет слова, вяжет эмоции, меняет вектор движения и желания. Мирончик, кажется, расплавил ему легкие химозой. Там — дыры черные на полотне полупрозрачном. Дышать становится тяжело. Будто руки пережимают горло. Если бы Сумрак мог говорить, он бы долго и громко смеялся. Как чахоточник. Мармеладки прорастают на месте черных пятен. Сонечка становится разноцветной, как детская раскраска. Выблевать легкие в раковину не получается. Ебаный сюр. Ханакими Харибо edition. Вытирает влажные губы. Умывается проточной водой. Смыть краску не получается. — Ебать, какой же ты конченый. Просто фантастика, насколько ты хуесос, — пустая квартира ловит звук в силки бетона. Звук объемный, словно Федоров — клетка из четырех стен, пола и потолка. Хуевое личное ПНД, где вместо каши на обед дают мармеладных мишек до тех пор, пока они не пойдут через нос разноцветной жижей. За окном вялая движуха, как Федоровский хуй. Как листья и трупы на ветвях. Гнойный прислоняется к оконной раме, выдыхая сизый дым на улицу. Ему горячо внутри, как будто плавится что-то вместе с Сумраком под градусом, как закаляется сталь. Локи — образцовый цирковой артист. Артемий давно советовал ему примкнуть к труппе и не позорить всех остальных. Советовал Лебедев с синими волосами и похожий на игуану. Инквизиция — сборище уродцев всех мастей и сословий. Кровь Мирона бьет по нервам электрическим разрядом так, что у Сонечки под штанами встает. Реакция тела — честная и бессовестная. Правда, совести, как известно, у Гнойного и в помине не водится. — «Вот позер», — думается ему. Все таки реально фантастический хуесос, ни дня без выебливости, ни секунды без блядовства. Знает же, как кровь его действует на всех, флиртует, как прошмандовка на трассе, приподнимая край своей юбки, приглашая. Сонечке не нравится примерно до уровня бурки, чтобы даже зенки эти навыкате были прикрыты. Локимин быстрый, как конч двенадцатилетки, режет по горлу. Гнойный дергается непроизвольно, но рука припаяна к стене. Так вот что жгло. Жид сраный. Позер как есть. Принцесса собиралась позировать, да только проебалась чутка. Глаз Локимину он натянет на жопу. Не эпистолярно. Расщепление происходит болезненно. Гнойный едва не растворяется в Сумраке, проходя через слои слишком быстро. На месте руки — обрубок. Конечность заархивирована в стене. Сумрак пожирает ее вместе с обоями, перекидывается на подоконник, дожирая капающую кровь изголодавшимся пожаром. Федорову придется делать ремонт. И не только в квартире. Локи прячется за тенью. Множество трупов, сочащихся кровью, делают почти невозможным распознать его по запаху. Вот маленький ублюдец, конечно. Сонечка смотрит на Мирона сверху вниз. Снисходительно. Как жена, что твердила двадцать лет: а я же говорила! говорила же! Думается ей, что, может быть, не тому сердце отдала да не тому верна была. С натяжкой, конечно, про сердце, но в тему песенка на ум приходит. Шлягеры всегда в тему, как известно. — Что, Мирошка, помирать все-таки вместе будем или как? — Страха нет. Давно нет. Сожалений тоже нет. Только репарация за хуевую еблю, что он ему будет припоминать все последующие триста лет или сколько им там отмерено. Федоров выглядит трогательным. Сонечка укладывает ручку на шею Мирона, запрокидывая голову, чтобы рана открылась во всей красе. — И даже не я. Ну, вот фантастический хуесос же, — сожаление все-таки появляется. Неприкрытое и вяжущее на языке. — Попросить сможешь? Простое «пожалуйста», — рука запрокидывает голову еще сильнее, чтобы не было даже возможности. — Вот как и думал. Не умеешь, — смеется в пустую зеницу. Запустил бы язык туда, ей богу. Локимин дышит где-то рядом. Гнойный чует это, но не понимает, где именно. Локи иногда умный мальчик, думает, видно, что Сонечка решила закончить все самой, не зная, что повязаны давно уже эти двое толстой цепью тяжелой. Ей завидно, что он может их видеть такими: Мирошку на коленях, что смотрит уже почти слепыми глазами, и его, Гнойного, что почти нежно заставляет рану раскрываться сильнее. Красивые они наверняка. — Хуевая битва, как хуевая ебля, Мирончик, ранит меня до глубины души, — говорит, зная, что никакой души у него давно уже нет. — Исправляйся, котик, а то уйду к тому, кто может, если ты не сможешь, — Сонечка проталкивает свой язык в Федоровский рот, вместе с мармеладкой отдавая часть оставшейся силы. Расщепление сожрало много, он не успеет восстановиться, чтобы быть с Локимином на равных. — Ты меня прилюдно раздел, Мирошка. Оставил без всего, — гладит по щеке. Пальчики мягко скользят по затягивающей ране, Сумрак черными нитками штопает тело на живое. Больно наверняка. Очень. Обычный дозорный не знаком с такой силой, не каждому инквизитору дано носить в себе то, что носит под сердцем Сонечка. Даже немножко в день Жатвы может свести с ума. Сонечка отдает оставшееся без остатка, оставаясь без всего. Нагая и человеческая настолько, насколько это возможно. Беззащитная. — Спасай дракона, принцесса, — говорит она, оставляя поцелуй на кратере глаза. — Не люблю я тебя, Мирошка, знаешь же? Нелюбовь — это много или мало?

Мирон

Блядские сракоебские инквизиторские артефакты — крутится на репите в голове, в попытках пережать рассеченную наполовину трахею, не думать о ней, пока горло его не опутывает и не поджигает черный мазут сонечкиной нелюбви. Сумрак штопает иглами наголо, не разбирая — живое или мертвое. Удивился бы, не перекороти вспененные нервы по всему телу способность складывать слоги в мысли. Локимин еще милосердно с ним обошелся на минус четвертом Коллегий. Сумеречная сила, нечеловеческая и не иная, льется ему в глотку предсмертным поцелуем. Каждая клетка тела горит, раздираемая новым хозяином. Послушным хозяином. Ласковый убийца. Боли больше нет. Он касается горла. Новая полоска кожи на нем мягкая, как у новорожденного. Поднимается. Открывает глаза. Сумрак перед ним троится слоями реальности. Все новое новое. Мертвое мертвое. Гнилое. Как же, оказывается, хуево быть тобой, инквизитор Гнойный. Гнойный. Мирон поворачивает голову. Зачарованно наблюдает, как смыкаются его ресницы — за время, в которое человек может спуститься с четвертого этажа на первый. На какой слой его выбросило? Этот факап Гнойный ведь будет ему поминать до окончания веков. От осознания разом ноют все зубы — очень по-человечески. 5:0 и милостыня, окей, отсутствие галочки, окей, только хватит пиздеть. Хотя по факту он даже не успел напрячься. Так, старые-добрые предварительные ласки. Но в отношении Гнойного он уже и панамку — между строительством Империи — не может надеть, справедливо ожидая, что оттуда хуи посыплются. Мирон оценивает обстановку. Сбоку, в тени старой липы, замечает Локимина. Тот движется чуть быстрее, но недостаточно. Ему в рожу наверняка сейчас светят три луны. Второй слой, на который Мирон изначально прыгнул. А Соня, трогательно беспомощная, так и замирает лотовой статуей леди ин дистресс посреди двора реальности. У Локимина серого вещества в префронтальной коре на уровень собаки — он уебет тебя между делом левой пяткой просто по факту коллегиального предательства. Хуевое доверие или тупой расчет? Сама же его привела, дура красивая. Мирон усаживает Гнойного в припаркованную у обочины тачку. Тянет ту на свой хуй пойми какой слой сумрака, одновременно ведет черной иглой, что побывала у него в горле, по капоту, не позволяя разрушиться. Странствия с бременем меж слоями опасны, в иное время он бы не рискнул так нагло перекрашивать игрушки большого тигра. Мирон отступает, оставляя Гнойного на уровне реальности, откуда ему будет удобно любоваться кинчиком. Телесно уязвимого, но теперь физически недостижимого. Ебливая самка богомола запечатана в клетке за горизонтом реальности, которую не преодолеть ни изнутри, ни снаружи. Охуенно, вот бы так всегда. Ноги утопают в песке. Вокруг бескрайняя равнина с барханами и одинокий покореженный вольво позади. Мир вокруг даже несколько… цветной? Обдумает это позже. Еще один шаг. Ноги ступают по каменным плитам. Еще. И еще. На то, чтобы добраться до застывшего Локимина, требуется чуть ли не вечность. Мирон хватает его за плечо — и вытаскивает их обоих в реальность. — Ну давай, родной, — говорит он, переводя дыхание, Локи в затылок. — препарируй, раз твой обидчик издох. Let’s go. От танцев между слоями либо же от опьянения инородной силой его слегка ведет. Пропитан сумраком, как ромовая баба, и светится, как чернобыльская елка. В Локи в жатву плещется та же хуйня. Обмен любезностями повторно быстрый. Мирона задевает по касательной, его излюбленная терка, которую дозорные используют в быту для очистки овощей и фруктов, с людей снимает слой эпидермиса и дермы, со всего тела разом, — зарастает на Локимине, едва он успевает рот закрыть. Патовая случка. Можно было бы утащить его на четвертый и безыскусно расчленить там, но сегодня Мирон положит своего бывшего мясника на анатомический стол под публику. Подставляется намеренно. Позволяет навалиться на себя, хрустеть костям под чужими пальцами, охуеть, как ты могуч, ты гоняешь стаи туч. Сознательно перекрывает процесс выработки простагладинов в сосудах, делая рецепторы нечувствительными к медиаторам боли. Предсказуемое преимущество не принесло бы удовлетворения. Перед глазами бликуют чужие картинки, пока он упирается Локимину в череп. Выдыхает в ухо ласково, почти интимно: — Агата здесь. Локимин вздрагивает, сыпется, как пацан на первом тройничке м/м/м. Любовь Локи к собственной жене сродни любви цру к Джону Леннону — парня завалили сорок лет назад, а у них до сих пор лежит папка с его именем. — Посмотри сам. Локи оставляет его и оборачивается. Агата стоит на противоположной стороне дороги, окольцовывающей дом, на тротуаре. Темные волосы идут в контраст с бледным лицом. На желтое платье в мелкий цветочек кладет тени остролист позади. Она хмурится, словно человек, вернувшийся в родной дом спустя много лет, чтобы увидеть, как его хату снесли по программе реновации. Ну или как человек, обнаруживший в холодильнике протухшее молоко. Локимин стремглав пробирается к ней, проваливаясь в асфальт через сумрак, чуть ли не прогрызая себе сквозь него дорогу. Мирон чувствует, как резко изменился его настрой. Ярость отступила. Его изумление, потрясение почти физически ощутимы даже на расстоянии. Добравшись до жены, он протягивает руку так, словно сам боится прикоснуться к ней. Прикоснуться к единственному человеку, что когда-либо имел значение. Через мгновение его пальцы погружаются в плоть. Локимин взвывает. На этот раз это не вопль ярости — нечто совершенно иное. — It was you all along, — бормочет Мирон, не уверенный, впрочем, что Локи в состоянии сейчас понять его, еще и на другом языке. Он поднимается из ямы в асфальте, куда тот его впечатал. — Не так ли? Агата прибита к дереву. Ее кишки вывалились наружу, желтой ткани практически не видно под грязно-бурыми разводами. Мирон подходит к ним ближе. Она слегка дергается — вряд ли дышит. Вероятнее, остаточные судороги, которые посылает в тело мозг, измученный гипоксией. Мирон наблюдал подобное множество раз. — Что ты с ней сделал? Отчаянное горе Локимина настолько осязаемо, что Мирон почти может ощутить его вкус. Сахарозный. Ни с чем не сравнимый вкус унижения того, кто унизил тебя. — Я не трогал ее, — мягко возражает Мирон, и ему даже не приходится лгать. — Это всё ты. Как и тогда был ты. Локи отрывается от трупа жены и разворачивается к нему. Мирон внутренне подбирается, готовясь прыгать на третий слой, когда тот достаточно придет в себя, чтобы начать мстить. Но внезапно взгляд Локимина теряет фокусировку, он зачарованно озирается вокруг, и сквер наполняет рваное, поверхностное дыхание человека в паническом ужасе. Агата со светлыми волосами. Агата со старческими морщинами, избороздившими лицо и шею. Агата, чье лицо искажено безмолвным криком. Агата, у которой копошатся личинки в глазницах. Агата с отмирающей кусками плотью. Агата с содранным с костей мясом. Все прибиты к деревьям. Нисходящая спираль. С центром на своем создателе, Локимине. Ладонь или колено?.. Мирон мотает головой, отгоняя непрошенную ассоциацию. Сейчас не время. Мирон действительно не прикасался ни к одной из них. Ни к одному из тел, развешанных Локимином по деревьям. Всего лишь легкий морок, из тех, которыми пугают детей, не желающих складывать игрушки и отправляться в постель. И выставка могущества Локимина деконструирована, одним взмахом руки превращена в его главную травму. А за травмы Мирон шарит лучше всех. Он надеется, что Гнойному и через лобовое стекло все хорошо видно. — Ты помнишь, что у вас был ребенок? — спрашивает аккуратно, словно ступает на тонкую корку льда. По изменившемуся лицу понимает: не помнит. Но начинает вспоминать. — Жизнерадостный пухлый малыш. Агата хотела назвать его Романом, но ты решил, что он будет Васей. В честь Кандинского. Мирон ведет пальцами по груди мясника, разрезая слои одежды. Под пальцами дрожь. Локимин позволяет, впиваясь в него глазами. Точнее вряд ли вообще осознает, что происходит. Блокировать восприятие боли у другого становится проще, когда попрактиковался на себе. Ровная вертикальная линия глубже, Мирон раздвигает кожу, запускает пальцы в мягкие органы. Ему ничего из этого не нужно. Никогда не понимал этого в Худякове. Все эти телесные жидкости жизнедеятельности организма. Копаться в мозгах куда приятнее, чем в плоти. Надругаться над его телом, как это сделал он сам с Мироном в пыточной, это слишком примитивно. Другое дело — поглумиться над тем, что до сих пор держало Локимина на краю ямы безумия. — Агата не разделяла твоей любви к искусству, верно? Особенно после рождения сына. Она хотела спокойной и безопасной жизни. Даже с иным. Особенно с иным. Она не хотела быть твоей музой. Она не понимала, какая это честь. Он тянет наружу, из-под раскрытой реберной клети, удлиняет с помощью сумрака нужные ему белесые отростки, удерживая остальные внутренности на местах. Соединяет их нитями из той же ткани, создавая тонкое, невесомое полотно. Подхватывает воздухом, раскладывает его концентричным кругом вокруг Локимина. — Поэтому ты практиковал вот что: подводил ее к детской кроватке и, пользуясь тем, что она бы не закричала при спящем ребенке, бил ее прямо в этой комнате. Локимин дергается, как от удара: — Нет… — Да, — кивает Мирон. — Смотри, — отправляет ему позаимствованные из его же головы картинки. — Соседи нечасто слышали крики, поэтому не обращались в полицию. Ночью и правда никто не кричит. Именно поэтому ты бил ее по ночам. С вежливым интересом он разглядывает художника, корчащегося на земле в рыданиях. Вежливость сменяется холодным презрением. Убогое, примитивное, склизкое существо. Он уже думал так однажды — о другом. В тот раз он ошибся — и взамен получил разнообразный опыт. До сих пор получает, на деле. Мирон безотчетно касается новой кожи на горле. Что до этого раза… Все то время, пока Локимин предается воспоминаниям, ткань, соединенная с его внутренностями, разрастается. Мирон раскладывает ее на всех доступных ему поверхностях: на траве, на машинах, на асфальте, следя, чтобы она не рвалась, а обтекала непреодолимые препятствия в виде деревьев и острых шпилей лэп. Почки, сердце, печень. Органы человека не имеют нервных окончаний. Даже мозг оперируют, пока человек в сознании. Так что боль, в которой сейчас горит Локимин, продуцирована его сознанием, а оттого недостаточна. Есть предел боли, которую может вынести человек, и не сойти с ума в мгновение. Он определяется базовыми настройками организма. К счастью, это решаемо. — Ты хуевый художник, Локи. Полнейшее уебище. «Человек — всего лишь сложная соковыжималка», не так ли? Ты так мечтал принадлежать чему-то большему, чем ты. Но чтобы стать по-настоящему великим функционалистом, тебе не хватало размаха души. Жена и сын — такое человеческое — тянули тебя на дно творческой примитивности, — Мирон понимающе поцокал языком. — Так ты избавился от всех своих слабостей, всех сожалений. Даже убийство своей семьи ты попытался обставить как арт-объект. Жертву Мельпомене, если угодно. Ты лишился всего и в результате стал невыносимо жалок и скучен. Немотивированное насилие? Красота, рожденная в муках? Я сделаю чище и красивее. Watch me. — Все трупы с лицом Агаты оторвались от деревьев и взмыли в воздух. Сейчас они медленно кружили вокруг Локимина. — Я сказал, подними глаза. Локимин нечеловечески зарычал и попытался разорвать окружавшие его тела руками, позабыв, казалось, что может использовать силу иного. Мирону это было только на руку. Даже с любезно одолженной силой жатвы ему приходилось прикладывать существенное усилие, чтобы контролировать работу организма Локимина, своего, ткань, ковром устилавшую весь двор, и не давать трупам разваливаться и истекать кровью раньше времени. Локимин боролся. Многие на его месте стали бы бороться. Многим нравится считать, что они способны бороться до конца. Он не мог разорвать ни один труп, контролируемый силой Мирона. Он не мог даже сдвинуть ни один. Как-либо нарушить их медленное кружение. К тому же из-за заблокированных рецепторов он не ощущал даже самого факта прикосновения, физического отклика. Не получал анестезирующего удовлетворения, которое всегда находил, разрушая то, что казалось ему неподвластным. Его борьба была бесплодной. Он быстро это понял. Гнев в нем уступал место чему-то иному. Чему-то вроде страха. Мирону было хорошо знакомо это чувство. Оно приходило, если долго концентрироваться на чем-то одном. Застрять под шквалом самоуничижения, бессилия, ненависти к себе. Даже мелочи в конечном счете складываются во что-то непереносимое, если нет времени сделать шаг назад и взглянуть на ситуацию адекватно. — Told you before, — в периоды острого раздражения Мирон всегда переходил на английский, — if you touch what belongs to me, you won't be able to touch anything at all ever again. Он вернул Локимину чувствительность нервных окончаний. В следующее мгновение тот задергался в ярости и отчаянии, как сломанная заводная игрушка, в которой провода внутри перекоротило. Страдающий творец. Убитый горем любящий супруг. Убивший свою жену и ребенка. Его оголенная нервная ткань устилала сейчас весь двор. Малейшее прикосновение к любому ее фрагменту мгновенно передавалось нейронами по всей поверхности и причиняло боль, которую невозможно было бы вынести человеку — он бы умер на месте. Но, как и полагал Мирон ранее, это подлежало исправлению, если ты был довольно дотошен, чтобы детально разобраться в устройстве человеческих тел. Достаточно подкрутить некоторые настройки, вытянуть сумраком пределы выносимого. Всего лишь сложная соковыжималка. Локимин пытался ей забивать гвозди. Мирон же — о, он и правда мог сотворить великое. Подобный вид боли был непреходящий, статичный. Хотя даже в таком качестве — Мирон помнил по своему опыту — со временем в ней обрисовывались грани, слои. Глубина. Но время Локимина, а значит, и Мирона, было на исходе. Нервные клетки перегорали слишком быстро, даже вопреки его усилиям. Поэтому Мирон взмахнул рукой и, подчиняясь его желанию, легион трупов с лицами Агаты обрушился вниз. На плотную сеть оголенных проводов личности Локимина. Он кричал всего несколько секунд. Зато как. Наверняка Сонечке в тачке заложило уши от счастья. Убедившись, что Локимин мертв, Мирон слегка расслабился и вытер усталое лицо рукавом когда-то белоснежной рубашки, от которой сейчас остались едва ли лоскуты. Чехол на член, а не художник. Не церемонясь более, он запустил руку в раскрытую грудину. Та истекала горячей кровью — он совсем недавно отпустил ментальный барьер, удерживающий все винтики тела Локи в единении. Затем Мирон развернулся и направился к старому вольво. В стекле отразилось его собственное изможденное лицо. Гнойный сидел живой, здоровый и счастливый до изнеможения. Мирон отметил нежно-розовый румянец, покрывший его щеки, и задним умом понадеялся, что ему не пришло в голову дрочить в тачке, которая была припаркована на четвертом слое сумрака. Он потянулся через свою тень и на четвертом дернул на себя ручку дверцы. А затем протянул Сонечке ладонь, на которой лежало еще теплое сердце Локимина. — Сорри, что без пера и прочего антуража, но ты, думаю, справишься и так. Амат улыбнулся ему с выражением лица, удивительно похожим на «долго же до тебя доходило». — Ну, — Мирон склонил голову, с трудом отказав себе в желании опереться на раму тачки. Охуеть, как он устал, оказывается. — И что я получу в обмен на руку… — он кивнул на отсутствующую конечность Гнойного. Знал ведь, что тот теплую воду в жопе не удержит. И все равно, — и сердце?