в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Гнойный зажат между двумя, жаль, конечно, что не Федоровыми — подобный тройничок, пожалуй, мог бы стать его любимым в коллекции имени Мирона. Эта коллекция — его излюбленная. Может быть, немного даже возлюбленная. Коллекционер по Фаулзу, что набирает каждое действие, эмоцию и дыхание, чтобы прибить гвоздями внутри реберной клетки. Но существующее зажатие могло бы присниться ему разве что в самых страшных кошмарах. Гесер — вот главная падла на оба мира. Лоснящаяся властью улыбочка раскрашивает его лицо до потрясающего отвращения. А ведь когда-то он ей верил. Доверял, нес свою юность и надежду, вкладывал в эти руки, что гладили его как щенка по загривку, обещая, что Слава определенно сможет принести пользу этому миру. Спасти многих, чтобы спастись самому. Слава — овца, что смотрела собаке в пасть. Гнойный — гангрена, что расползлась по собачьим конечностям до ампутации. — Слава, ты не можешь отказаться, — Гесер говорит, а Гнойный думает, как бы выдавить его глаза прямо здесь. Он бы выпил их, как яичные желтки. Без соли и перца. Раздавил бы зубами, чтобы ощутить эту гниль на своем языке, что отдавала бы сладостью гнева. О, сколько многое бы отдала бы Сонечка, чтобы разрезать Светлейшего. Очень многое. Почти все. Кроме Мирона. Это — было ее. А она не любила делиться, все в Мироне — ее. Нежность эта блядская, чтоб ее Сумрак сожрал, надменность и власть, желание быть выше, сильнее и головокружительная одурь жажды обоюдной. Гнойный заторчал на Мироне, превратился в нарика, которому всегда было мало. Насытиться — невозможно. Он бы порезал себе вены, чтобы ебать Федорова на шестом слое Сумрака и на всех последующих, если они существуют. — Разве я отказываюсь? — Гнойный мягко улыбается. Хена избегает пересекаться взглядами что с ним, что с Гесером. Он здесь чисто для функции одушевления железного стула и стола. Когда-нибудь Гнойный уложит в пыточную и Светлейшего. И будет веселиться с десять лун. Он многое знает о том, что хранится в подвалах местных, но предпочтет использовать что-то намного проще, чтобы дольше, чтобы разрезать тысячелетие накопленной злобы лоскут за лоскутом. — Нам придется посмотреть и тебя, если он согласится, чтобы удостовериться, что… Гнойный качает головой. Гесер — неисправимый насильник. Любит он подобное, конечно. У Гнойного до сих пор рубцы на сознании от действий его. — Окстись, дядь. Хена подсобит, да, Старейшина? Вы же здесь за главную решалу по таким вопросикам, — льет мед на уши старика. Хена падок на подтверждение своей важности. Он в таком океане самодрочева варится, что Федорову с Завулоном и не снилось даже. — Кхе-кхе… вестимо… да… Ему меня не обмануть… Гесеру не нравится согласие. Гесеру нравится идеологическое поклонение без собственной воли. Мамка «я знаю, как лучше» сферическая. Но Хена в своих стенах все-таки тоже определенный авторитет. На нем защитных амулетов столько, сколько инквизиторов, что будут защищать при угрозе. А Гесер — всегда угроза. За его блядским добром скрывается такая жопа хуйни, что костры Салема чисто фейерверки на детском утреннике. Славе про это ли не знать. — Ну вот и славненько, — хлопает в ладоши. Все-таки Хена ему нравится, дурак — он и в колоде всегда самая важная карта, которую можно замечательно хлопнуть на погоны. — Гесер, простите-извините, как ваши успехи с сыночкой? Не нашелся еще подходящий для замещения дурачок? — Гнойный не может не сказать и не напомнить. В Гесере — мертвый Слава. В Гесере — мертвое его добро. Это Гесер обломал его так, что появилась ненасытная тварь, что только кровью упиваться и может, кою нежность эта хуевая каленым железом жжет. — Что? Не везло после меня? Ах, как жаль, как жаль! — Слава, это было не… — Не убийство? И то правда, я ж живой, да? — Крутит в руках сижку. — Жопа от лицемерия не слиплась? Плата моя сохранилась? — Ты же не хочешь сказать, что для него… — Нет, конечно, ради себя, Гесер. Ты научил меня эгоизму на собственном примере. Я чисто так сверяюсь. Или все еще чаешь надежду, что все-таки я сгожусь? — Гнойный заходит в лобовое. Гесер молчит. Гнойному достаточно этого подтверждения. Охуительный пидорас, конечно, этот Светлейший. — Хочешь? Так давай попробуем еще раз, Гесер. Давай, ну че ты. Или стремно сейчас будет сыночку подселять в то, во что ты меня превратил, а? Воспоминания мерзкие, воспоминания больные. Мог бы Слава стать реально нихуевым таким светлым, что весь борец за добро и справедливость и все в таком духе. Мог бы верить и доверять, мог бы даже чистосердечно любить, как в сказках — наивно и навсегда. А все вырезали, выжгли, заставили сторговаться на малом. Всего лишь плате, чтобы никто не узнал, кроме Хены, что подтвердил договор. Древние — отъявленные мрази. Гнойный вырос им под стать. Гнойный разрастется миазмами так, чтобы все сожрать, чтобы все перегрызть. Станет напоминанием Гесеру о сотворенном. Об убитом. О Славе, что подох в доверии по собственной тупости. Может быть, для этого он выжил. Полуживой труп с атрофированными эмоциями. С жаждой всепоглощающей. Тварь бесноватая. Тварь, что нашла себе другую под стать. Первое желание с момента упокоения. Его охуительный Юпитер.

***

— Седьмая, — Лебедев, у которого руки полны всяких склянок с частями тел. — Почему не ты? — Потому что после меня не остается прецедентов, — Артемий пожимает плечами. Он мог бы стать самым страшным главой Инквизиции из существующих, но интересовался больше экспериментами, чем борьбой за власть. Названый папка, что и притащил его за руку в эти хоромы. Не по доброте душевной, конечно. Было интересно ему покопаться в том, что сделал Гесер. Кто сделал, ему было неведомо, но внутренности составляли впечатляющий материал. Этого Лебедеву было с головой. — Дудя хочешь? Притащу, — Гнойный запомнил. Взгляд Артемия остается неподвижным. Жуткий типок. — На разговор. — По рукам. После «интервью» Лебедева начинаешь сожалеть о рождении. И много, очень много о чем еще. Эта валентинка будет особенной. До седьмой добирается быстро. Он знает хитросплетения инквизиторских лабиринтов, как питерское метро. Место хуевое. Мало кто выходит из него живым. Слышит звук, от которого разливается кровь по сознанию. Мирон. Блять. У Гнойного внутри все переворачивается, как в стиральной машинке на максимальной скорости. Федоров сочится болью. Это вкусно. Это так до сведенного живота вкусно. Почти оргазм от одного только запаха его крови, коей напитаны стены. Хочу. Хочу сожрать, хочу ебать, хочу слышать этот твой голос, полный боли. Хочу, чтобы лизал ты мне ноги. Хочу, чтобы смотрел только на меня в невменозе. Хочу, чтобы только я был в фокусе. Хочу, чтобы срывал голос по мне. Хочу, чтобы между твоей жизнью и смертью только я был. Чтобы жил со мной внутри, чтобы умирал во мне. Мой охуительный Юпитер. Мой, сука.

***

— Локичка, съебись, будь другом, — Гнойный не разменивается на «будь здоров и как дела». Гнойный бьет сразу. Его всего ведет, все горит, сгорает, как третий Рим. — И теперь я здесь, Мирошка, — ведет по лысой черепушке. — Соскучился, да? — У Сонечки охуительный приход. Она слизывает кровь, чувствует, как рождается в ней девятым валом жажда — больше, дай-дай-дай мне больше. — Даже уже не понимаешь, кто перед тобой. Мааасик, ну, что ж ты такой дохленький-то? Локимин что-то говорит, но это уже неважно. Все — неважно. — Локич, ты хочешь померяться хуями? Ну ты же знаааааешь… Дай мне двадцать минут, потом вернешься… Сам понимаешь, мне нужно по делу. Останется и тебе, — лжет. Худяков отбитый, но Сонечка совершенно ебнутая. Расстановка сил слишком очевидная. — Мирошка, знаешь, что я придумал? — Погружает пальцы в рану. Мирон весь теплый. Весь развороченный. Такой красивый. Никогда ничего красивее Сонечка не видела. — Мне все равно надо будет посмотреть. Работка, все дела, сам понимаешь. Но давай совместим приятное с полезным? Хочешь, сопротивляйся, только так, чтобы не сдохнуть, хорошо? Федорова взгляд расфокусирован. Понимает ли вообще, что происходит? Вряд ли. Но тело знает, запомнит. Это будет забавно. Вторжение мягкое. В сознание. В тело. В плоть руками. Сонечка погружается полностью, как в озеро. С головой. Ей не надо искать то, что хотят Старые, она ищет другое. Себя. Там, на простынях, бледную и бьющуюся в конвульсиях нежности. Расхристанную на простынях под Федоровым. Плачущую, мокрую, нагую. Во власти Мирона полностью. — Мирошка, я же говорил, помнишь, что тебе понравится? — Руки блуждают по телу. Кровь — лучшая смазка. Естественный лубрикант. — Мы с тобой потом обязательно повторим. Чтобы ты вспомнил и почувствовал на живое. Его член проникает внутрь. Заполняет. Раздвигает нежные стенки. Сонечка целует беспамятство Мирона, обводит языком рану на лице. Как охуительно тесно. У него коротит сознание. — Такой красивый. Толчки грубые, руки мокрые. Кровь — алая простыня. — Я тебя купил, котик. Как блядь из борделя выкупил. Вот ты бы охуел, если бы узнал. Знаешь, я мог бы запросить дохуя, а остановился на тебе. Ты — это много или мало? Не отвечаешь? Ну ничего, и так охуительно. Мне всего-то осталось Женю убрать, чтобы заполучить тебя полностью. Ты такой дурачок, Мирошка. Все еще о ней думаешь, хотя сам и не подозреваешь. Сонечка смеется, целует красные разбитые губы. Это безумие забрало ее всю.

Мирон

Он проводит дни на жениной квартире, абстрагированно наблюдая, как зреет внутри звериное, обрастает копотью обугленной плоти, наливается кровью, что вкачивают в него под ее руководством штатные целители. Улыбка Завулона растянута за тысячелетия. В ее сочувствии можно топить щенят, Мирон не доверяет ей ни на йоту. Доверие вообще странная вещь. Можно предположить, что это доверие поставило его на колени в инквизиторской пыточной, но унижаться до подобного — до доверия — Мирон не стал бы. Гуморы в его теле беснуются и заливают все черным ацетоновым мазутом — под ним сухие просчеты вероятностей трещат березовыми прутами. В Ночном дозоре царит абсолютизм короны, в Дневном, особенно питерском, зарождавшемся в современном его виде аккурат по речке Волковке, есть определенные негласные правила. Не разевай пасть на ближнего своего. Иными словами, не кусай руку, которая тебе надрачивает. То, что он по внезапности не сдох, как полагалось порядочному человеку, — вероятность, которая не видна Завулону. Певчих на краю его кровати качает носком лакированной туфли и в такт цокает языком. Гильотина, отсекающая головы. Цок — Ксюшенька. Цок — Катюша. Цок — Сонечка. Оставить это никак нельзя, Мирон. Ты же знаешь, есть правила. Я помогу тебе, — говорят ее ласковые и теплые, мертвые глаза. Певчих не интересует ни порядок, ни баланс тьмы и света. Ни чье-либо выживание. Она кончить способна только в крематории. Ввинченная гайками в мясо свербит густая жажда. — Ладно, — говорит ей Мирон наконец. — Хорошо.

***

Он берет Гнойного в каком-то отеле — таком же безликом, как и сам механический процесс между ними. Недовольное словоблудие тела под ним сейчас кажется ему слащавым до омерзения. Он вдавливает макушку Гнойного в простыни, просто чтоб тот уже наконец блядь заткнулся. Вставляет почти насухую, так, что двигаться внутри получается в той же степени хуево, как и в принципе сам факт ебли с ним. Едва заметил бы, будь он так же взбешен или возбужден, как на самых началах, но у него к Гнойному перекоротило все, кроме бездушной вежливости. Гнойный стонет в поганенький матрас, как портовая блядь, которая не ебалась столетиями, и Мирона прошивает острым желанием скормить ему десяток стальных крючков, а потом вытянуть за десять лесок его гнилые внутренности наружу, чтобы потом по жизни Гнойный мог только сипеть. Бессмысленное в своей невозможности желание — живем в век, когда отрезанный член целителю проще пришить обратно, чем палец. Гнойный подается ему навстречу так жадно, его всего так откровенно, будто само собой, скручивает в судорогу вокруг члена Мирона — какая ж ты мразь, просто блядский фейерверк — Мирон облизывает сухие губы и решает: лучше уж спустить поскорее, чем валиться снова в этот ебаный мрак. Мирон пережимает его член у основания, а когда кончает, то в голове его очень четко, буквально флягой, свистит мысль: каждый их раз он окунался в такое дерьмо, из которого пути назад нет, раз измазался в нем по уши. Но Мирон упрямый. Он попробует. Анал все-таки переоценен, думает он, наскоро вытираясь сложенным в квадрат на соседней кровати полотенцем, и застегивает себя на все пуговицы ремня, рубашки, пиджака. У Гнойного, что развалился колыхающейся медузой на кровати, такой до глубины души обиженный взгляд брошенной на морозе собачки, забитой плетьми, но не до конца, что Мирон, уже в дверях номера, невольно цедит сквозь зубы: — У Хены я как-то без тебя справился, вот и ты без меня себе додрочишь. Доебка смешная, но Мирону уже в целом похуй на подбор слов. В конце концов, договора ебаться до гроба у них и не было. Think about it.