Пит-стоп

      Снег, кружась, падал Саше на лицо, попадал в глаза и приоткрытые губы. Большунов, как в детстве, не стряхивал его, а наоборот — подставлял ему лицо и горловину свитера, открывающую шею.       Было уже начало одиннадцатого часа ночи, по меркам олимпийской деревни, время позднее. Но сегодня на улицу вышли, казалось, вообще все. До конца олимпиады оставалась ровно неделя, и почти для каждого это означало конец праздника, возможно, крупнейшего события в жизни. Все чувствовали потребность наслаждаться окружающей их реальностью, так не похожей на повседневную жизнь, поэтому сейчас спортсмены гуляли, разбившись на группы: в основном, по видам спорта, реже — просто по национальностям, ещё реже — по случайным знакомствам, соединяющим людей из разных частей света.       Саша относился к первой категории. Они гуляли своим чисто мужским лыжным коллективом, где каждый знал друг друга, а главное — каждый знал, что он, Большунов, сегодня выиграл очередное золото. Вообще не только сокомандники, но и другие российские спортсмены, а иногда и не только российские, считали своей обязанностью напомнить лыжнику о сегодняшней победе. Может, именно по этому Сашу буквально распирало от счастья.       Они шли, обсуждали гонку, вдыхали морозный воздух, и как-то не сговариваясь, одновременно решили зайти перекусить. «Сегодня, — пафосно сказал Якимушкин, — нам всё можно. Особенно тебе, Сань».       Саня вовсе не хотел такого внимания к своей персоне, зато хотел поесть и согреться, поэтому вся компания зашла в первое попавшееся кафе, которых, по правде говоря, было не так уж и много.       Стоило им подойти к стеклянной двери, лыжники поняли, что олимпийская столовая рядом с отелем сегодня пустует. Всё помещение было забито людьми. Они сидели, стояли, ходили, кто-то даже умудрялся танцевать. Саша улыбнулся, когда узнал в танцующих фигуристов из России.       Когда они зашли, их обдало, во-первых, тёплым вкусно пахнущим воздухом, а во-вторых, потоком слов на всех языках мира. К маленьким деревянным столам было придвинуто по пятнадцать стульев, люди разговаривали и смеялись, объединённые, кажется, только национальным признаком, так остро ощущаемым во время международных соревнований. — Давайте сюда, — предложил Саша Терентьев, указывая на маленький неприметный стол у самого входа. — Так будет дуть... — начал было Спицов, но замолчал, заметив, что это единственное свободное место.       Они прошли, стараясь никого не толкать. Большунов сел с краю скамьи (вокруг этого стола, как и вокруг многих других, стояли деревянные скамьи) и огляделся. Небольшое помещение было всё отделано деревом и выглядело очень уютно. Многие люди тут были в одних футболках, потому что в сравнении с улицей здесь действительно было даже жарко. Столы стояли в хаотичном порядке, подчинённые только одной логике: те, что со скамейками, стояли у стен, те, что со стульями, — в центре.       К лыжникам подошла официантка — китаянка, но прекрасно говорящая по-русски, — и приняла заказ. Еды они взяли немного, напитки — безалкогольные. Первое оправдывалось тем, что есть не особо хотелось, второе — тем, что согреться тут легко можно было и без спиртного. А по правде говоря, больше всего тем, что алкоголь разрешался только у барной стойки.       Этим активно пользовались норвежцы. Они оккупировали бар и сидели около него большой компанией, состоящей, как прикинул Большунов, из всех лыжников, отправленных в Пекин. Саша, конечно, сразу узнал среди них того, узнавать которого по затылку было его профессиональной обязанностью.       В сторону бара он решил больше не смотреть. Не потому что это могло бы как-то на него повлиять, просто он сразу определил для себя, что ничего интересного для него в той стороне нет. Всё шло прекрасно, но скоро выяснилось, что интересное там всё-таки было. А именно туалет. К несчастью, согревшийся организм начал посылать определённые позывы, и Большунову с Устюговым пришлось таки идти по известному направлению.       «Буду смотреть только перед собой» — зачем-то подумал Саша, стоя у сушилки для рук и собираясь выйти. Открыв дверь, он конечно же первым делом посмотрел налево.       Клебо сидел посередине, окружённый товарищами, и явно был не трезв. Однако — русский это почему-то сразу отметил — было похоже, что он не празднует, как остальные норвежцы, а скорее заливает горе. И, хотя многие бокалы красноречиво поднимались в его сторону, он улыбался как-то невесело, одними губами.       Подходя к своему столу, Саша задумался. Он сразу начал вспоминать сегодняшнюю гонку. Норвежец пришёл третьим, уступив ему и фину Нисканену. Причём и третье место определялось по фото-финишу. Всё это вполне объясняло такое состояние Йоханнеса.       Что-то неприятное, тоскливое вдруг сжало сердце русского лыжника, но в ту же секунду он услышал взрыв смеха со стороны бара и ему стало почти стыдно за свои чувства. Какое ему дело до Клебо? Тем более, его ребята улыбались и живо обсуждали что-то, Саше надо было вливаться в разговор.       Оставшийся вечер шёл отлично. Они поели, попили (китайский безалкогольный глинтвейн оказался очень даже вкусным!) и сейчас неспешно разговаривали, сняв куртки и откинувшись назад. Время перевалило за полдвенадцатого, но кафе не пустело. Большие группы людей то входили, то выходили, внося в помещение поток холодного воздуха, от которого лишь усиливалось ощущение тепла и уюта внутри.       Когда кто-то из ребят в очередной раз пошутил про Дунь-Дуни, все громко засмеялись. Саша уронил голову на руки и тут краем сознания заметил, что остальные резко затихли. Он поднял голову и увидел, что вся компания норвежцев движется к ним.       Русские переглянулись и нагнулись друг к другу. — Бля, надеюсь, они не к нам? — вырвалось у Большунова. Что-то ему подсказывало, что сейчас общаться с ними не очень-то безопасно, как минимум, для нервной системы. — Не знаю, — ответил сидящий рядом Спицов, — надеюсь, к выходу. — Скорее всего, к выходу, — заключил Терентьев, сидящий напротив Дениса. — Давайте про отель, — шепнул сидящий напротив Саши Устюгов, уловив общую мысль, — Так вот, прикиньте, мне там сказали... — завёл он нарочито громко и уверенно.       Норвежцы, кажется, действительно направлялись к выходу. Но стоило Большунову подумать, что опасность миновала, его заметил Клебо, шедший в начале процессии и что-то громко объясняющий своему более трезвому товарищу. Лицо его было розовое от жары и алкоголя, рубашка прирасстёгнута. — Hvem ser jeg! Alexander Bolshunov! (Кого я вижу! Александр Большунов!) — заорал он, глядя на Сашу, преувеличенно удивлённо, — Venner, Alexander Bolshunov æret oss med sin tilstedeværelse! (Друзья, Александр Большунов почтил нас своим присутствием!) — продолжал он, обернувшись на сокомандников и резко развернувшись обратно, — Du vet, jeg ble nesten tvunget til å komme opp for å gratulere deg, — на этом моменте он издал какой-то странный смешок, за которым, как за вспышкой, раздался громкий неестественный смех, — men jeg gikk ikke. Gikk ikke... (Знаешь, меня почти силой заставляли подойти тебя поздравить, но я не пошёл. Не пошёл...)       Норвежцы торопливо заговорили ему что-то, стоящий рядом Голберг попробовал было отвести его в сторону, но он вырвался, подошёл ещё ближе, вплотную к столу русских и по-хозяйски опёрся на него одной рукой. Большунов не знал, что делать. Боковым зрением он видел, что почти все посетители смотрят на них. Саша пытался отвести от Йоханнеса взгляд и не мог. — Vet du hvorfor jeg ikke dro? (А ты знаешь, почему я не пошёл?) — Клебо обратился к нему так, как будто русский и правда отлично его понимал, — Hendene! — недовольный крик в сторону порывавшихся увести его товарищей, — Du vet? Fordi du har for mye ære. (Знаешь? Потому что слишком много тебе чести)       Тут он нагнулся к Саше и схватил его за свитер, пытаясь, очевидно, притянуть к себе. Сидевший рядом Денис хотел было оттолкнуть норвежца, но Большунов знаком остановил его. Они с Клебо смотрели друг другу в глаза. Их разделяла пара сантиметров. На своём лице Саша чувствовал его шумное дыхание. В синих глазах напротив плескалась злоба, обида и что-то ещё, что русский никак не мог уловить. — Jeg vil ikke løfte en finger for deg, husk det. Jeg ville ikke gjøre noe for deg. (Я и пальцем о палец ради тебя не ударю, запомни это. Для тебя я не сделал бы ничего) — последнюю фразу Клебо сказал шёпотом, причём на слове «noe» сделал сильное ударение.       После этого он выпрямился и, потеряв равновесие, шатнулся на стол, чуть не уронив посуду. — Иди проспись, чувак, — по-русски сказал Устюгов, глядя на Йоханнеса с нескрываемым презрением и отодвигая от него свою кружку.       Трезвый норвежец резко рванул товарища на себя и толкнул к выходу, всовывая ему в руки его же куртку. Остальные схватили его и снова начали что-то оживлённо говорить, оглядываясь и поспешно покидая помещение.       Голберг скомканно извинился перед компанией на английском и вылетел из кафе.       Конечно, из всего сказанного Саша понял только собственное имя, но и без того знал, что речь была не лестная. Он закрыл глаза, но даже не мог понять, что чувствует. Сердце его билось как при подъёме во время гонки.       Пару секунд все молчали. Якимушкин сосредоточенно двигал свезённые с тарелок вилки и салфетки. — Надо ж так себя не контролировать... — наконец произнёс Устюгов. — У них же тоже, наверное, завтра тренировка, — как бы продолжая мысль сказал Терентьев. — Саш, ты как?       Большунов проигнорировал вопрос. — Кстати, про тренировки. Я чё-то слышал, что у нас расписание изменилось, не? — обратился ко всем Саша, стараясь казаться как можно более беззаботным.       Обсуждать произошедшее не хотелось.

***

      На следующий день Саша с трудом, но всё же встал на утреннюю тренировку. Голова была забита мыслями о предстоящей гонке, и вечер наступил как-то чересчур быстро.       Ужин в столовой давно кончился. Большунов сидел в своём номере, лениво болтая с папой по телефону и убеждая себя лечь спать пораньше. Но как только разговор закончился и Саша прислушался к самому себе, он вдруг понял, что мозг его занят пельменями.       Тайком пронесённый пакетик «Сибирской коллекции» стоил Саше целой войсковой операции и сейчас лежал в холодильнике на общей кухне. Потратив ещё десять минут на бессмысленные разговоры с совестью и здравым смыслом, лыжник всё-таки вышел из номера.       На кухне горел свет. Открывая дверь, Саша надеялся только на то, что это не его тренер.       Это не был его тренер. Это был Клебо. Он резал овощи на разделочной доске и тут же поднял голову в сторону вошедшего.       Несколько секунд они смотрели друг на друга. Саша стоял в дверях и думал, уйти или остаться. Ему резко во всех красках вспомнились события вчерашнего вечера. — Hi, — норвежец поздоровался первым, но к овощам не вернулся, продолжая смотреть на русского. — Hi.       Саша наконец прошёл внутрь и закрыл за собой дверь. Он твёрдо решил сварить-таки пельмени, и если Йоханнес не мешает ему на лыжне, не помешает и сейчас.       С как можно более равнодушным видом Саша поставил воду кипятиться в общей кастрюле и достал пельмени. Нож снова застучал по доске.       Пока пельмени варились, Большунов делал вид (в первую очередь, перед самим собой), что листает Инстаграм. Но на самом деле он каждые три секунды пытался незаметно посмотреть на Клебо и замечал, что тот делает то же самое.       Поначалу русский никак не мог понять, что смущает его при взгляде на норвежца. И тут понял: обычная одежда. Никакой формы, никаких шапок и перчаток. Свободные шорты, ещё более свободная найковская футболка и шлёпки. При этой мысли Саша даже испугался собственной чёрной майки. Всё-таки не надо бы им видеть друг-друга такими... не спортивными.       За размышлениями подобного рода пельмени сварились. Ароматные, сваренные так, как варила мама. Выкладывая их на тарелку, Большунов даже забыл на секунду про норвежца, но вспомнил, когда тот подошёл за солью. Саше пришлось отклониться в сторону, а Йоханнесу привстать, чтобы достать упаковку, и русский вдруг удивился тому, как это китайцы сделали такие высокие полки. На несколько секунд лыжники оказались совсем близко, и Большунов вдруг очень прямо и открыто посмотрел на соперника. Пахнуло дезодорантом и гелем для душа с кокосом. Край серой футболки приподнялся и слегка оголил живот. Русский сделал вид перед самим собой, что не обратил на это внимания.       В полной тишине они сели за стол, друг напротив друга. В миске лежал салат из огурцов, помидоров и перца, заправленный дижонской горчицей. В тарелке лежал десяток дымящихся пельменей. Ужин чемпионов.       Накладывая салат, Клебо посмотрел на Сашу. Тот посмотрел на него. Вдруг Йоханнес улыбнулся. Очень открыто и тепло, так, как никогда ещё не улыбался сопернику. Большунов даже не понял, улыбнулся ли он в ответ. Во всяком случае, хотелось бы.       Они начали есть, не нарушая молчания. Саша оправдывал это тем, что говорить им особо не о чем, но в глубине души понимал, что это не так. Языковой барьер, а в основном отсутствие привычки и сложившихся отношений были причиной их молчания. Но тут, неожиданно для самого себя, Саша выдал: — You want? Эээ... Maybe you want this?       На лице норвежца было чётко видно удивление. Он ошарашено посмотрел сначала на русского, потом на тарелку с пельменями, на которую тот указывал, и тут он снова улыбнулся: не губами, как до этого, а глазами — голубыми и ясными, которые теперь как-то особенно засверкали. — Yes, thank you. What’s that? — спросил он, уже накалывая на вилку пельмень. — It is... Ммм... Пельмени. It is russian... russian food. — Oh, pelmeni! — теперь Клебо улыбнулся и губами тоже, с интересом рассматривая пельмень, — Yes, I’ve heard something. Russian national food. — Yes, — бестолково повторил Саша, не отрываясь от лица напротив. Почему-то сейчас ему важнее всего в мире было лишь то, чтобы этому норвежцу понравились пельмени.       Йоханнес неторопливо прожевал, смакуя, и тут засмеялся. — Ooh, it’s so delicious!       Большунов не понял, что такое «delicious», но по выражению лица догадался, что было вкусно. — You can take more, — улыбаясь, как дурак, сказал он и пододвинул тарелку поближе к противоположной части стола. — Then you can take my salad, — с улыбкой ответил норвежец и посмотрел прямо на него.       Саша оторвал взгляд и положил себе салат, пытаясь хоть куда-нибудь отвести глаза. Щёки его вдруг потеплели.       Они сидели и ели, больше не разговаривая. Но теперь между ними установилась какая-то связь, как будто нужная нить была наконец поймана, и Большунову показалось странным, как это они раньше не находили её. Тишина стала не напряжённой и неловкой, а уютной, спокойной и понятной обоим.       Когда зелёные глаза встречались с голубыми, лыжники как-то естественно улыбались. Как будто они и не были никогда соперниками, как будто журналисты не пытались натравить их друг на друга, как будто их главной мотивацией во время тренировок не было желание утереть друг другу нос.       Саша смотрел на лицо жующего норвежца и впервые понимал его красоту. Выделяющиеся скулы, загоревшая кожа, бугорки бицепсов, длинные пальцы, — всё это буквально примагничивало к себе взгляд Большунова. А больше всего его манил весь образ, весь целиком, как будто чуть размытый, без деталей. Просто Йоханнес, просто его запах геля для душа с кокосом и его «Hi», сказанное чуть охрипшим после долгого молчания голосом.       Ни тогда, ни много лет спустя, ни себе, ни кому-либо другому Саша не мог бы объяснить, что именно чувствовал в тот вечер. Ощущение лёгкости и пустоты в голове заполнило всю его душу. Он смотрел на улыбку напротив и не понимал, но подсознательно угадывал, что что-то прекрасное складывалось между ними. Не чувство, а лишь намёк на него промелькнул в русском и — Саша знал — в норвежском сердцах.       Йоханнес собрался было что-то сказать, но вдруг дверь открылась и на кухню зашёл Вальнес. Большунов встал, быстро помыл за собой посуду и ушёл в номер — смущённый, испуганный и счастливый.

***

      А завтра была гонка. Уже выходя на старт, Саша первый раз за день увидел Клебо. Он разговаривал с тренером и не заметил русского.       Потом они как обычно стояли рядом, но Йоханнес лишь оценивающе взглянул на соперника и равнодушно кивнул ему в знак приветствия, как делал всегда. И Саша кивнул ему в ответ. Волнение, толпы людей, напряжение мышц и нервов — всё это было так знакомо спортсмену, что и вся остальная реальность как бы автоматически подчинялась заведённому порядку. Они снова стали соперниками, снова думали лишь о том, кто из них сегодня возьмёт золото, и ни русский, ни норвежец даже не вспоминали о встрече на кухне.       Прошла гонка тоже как обычно — лучшие лыжники мира ехали плечом к плечу или же по очереди обгоняли один другого на расстояние не больше лыжной палки. На финише был напряжённый разбор, линию они пересекли почти одновременно. Но Саша всё же был первым.       Желание выплюнуть лёгкие, поздравления тренеров, коллег и журналистов, награждение, на котором Клебо даже не посмотрел в его сторону. Всё это Большунов проживал уже тысячу раз, и это давало ему чувство спокойного счастья, уверенности, крепкой почвы под ногами. — Hello, dude, — с норвежским акцентом, тяжело выплюнутое сбившимся дыханием. И та самая почва падает куда-то вниз, а Саша остаётся висеть в воздухе, — You know, I still don’t want to congratulate you, but... — улыбка, на секунду напомнившая ту, вчерашнюю, — but I should apologise for the occasion two days ago and thank you for pelmeni.       И они смеются. Смеются громко, как сумасшедшие, сами не зная, отчего. Взрываются новыми приступами при взгляде друг на друга и даже не замечают многочисленные щелчки камер вокруг. Саня чувствует, как неясное тепло, что было вчера в голове, теперь разливается в животе и за грудиной.

***

      Эта неделя была самой быстрой в жизни Большунова. Казалось, ещё вчера они сидели с парнями в кафе, а сегодня он уже летит домой и везёт с собой три золота, одно серебро и одну бронзу. Он хорошо поработал.       Закрыв глаза, Саша как в перемотке увидел всю Олимпиаду: падения, разочарования, слёзы, а за ними — триумфы, поздравления, новые достижения. Да и просто отлично проведённое время. Краем уха он слышал голоса ребят, но сам был где-то очень далеко за пределами самолёта. Он думал только о том, что, кажется, сейчас в его жизни всё действительно прекрасно, а поскольку жизнь — штука изменчивая, нужно наслаждаться настоящим.       На самом деле ощущение чего-то страшного, неизвестного и фатального уже начинило медленно подкрадываться к сердцу лыжника. Саша не мог не замечать, что стал как-то слишком много и с особенной нежностью думать о норвежце. И это, конечно, пугало. Он не был гомофобом, но всегда считал себя натуралом, а подобные мысли никак не вязались ни с ориентацией, ни с действующим статусом личной жизни. Но сейчас затуманенный эйфорией мозг отказывался думать о непонятном, и Большунов с умиротворённой улыбкой думал о своём счастье. О тихом, но огромном счастье гордящегося собой человека. Оно складывалось из миллиарда пазлов, и совсем неважно, что одним из них был Йоханнес Клебо.