Непростительные

      Список заклинаний составлял не более десяти страниц, часть из которых так и не была переведена. Как подозревал Гарри, дело было в том, что Корвус элементарно боялся того, что ими воспользуются, потому что по содержанию своему они напоминали гоетию*, с которой экспериментировал Герпий, предпочитающий, однако, вместо демонов, упоминаемых в «Ключе Соломона», вызывать души. Корвус писал небольшие пояснения на английском к назначению каждого непереведенного заклятия, но тем не менее, не описывал никаких действий, нужных для них. Он оставлял текст на парселтанге, желая сохранить добытые с большим трудом драгоценные знания, но не собираясь никому их передавать.       Сами заклятия представляли собой небольшие ритуалы, смутно вызывая в Гарри воспоминания о первых уроках по истории магии, во время которых Бинс рассказывал о кельтах, бывших чуть ли не шаманами, жрецами, поклоняющимися не то природе, не то духам. Пролистав чуть дальше пары страниц, на которых были заклятия, созданные изучить сущность души, он дошел до метаморфоз той и, с трудом разобрав парселскрипт, чародей внезапно осознал: будь он хоть трижды избранным, которому суждено одолеть Темного Лорда, если кто-то найдет у него эту книгу, его самого же и назовут следующим, попытавшись запереть в Азкабане до конца его дней и не выпускать, несмотря на то, какой бы жуткой ни была война с Волдемортом.       От «расщепления души и слияния ее с иной сущностью», до «запирания» и «погребения в гробнице», и, наконец, до самих «крестражей», призванных стать якорями бессмертия.       Гарри начало мутить, и он, захлопнув третий том, откинул его к остальным, сам спрятав лицо в ладонях и пытаясь избавиться от кома в горле и разгорающейся головной боли. Сама мысль о том, что ему предстоит коснуться этой жуткой черной магии, внушала ужас, и невольно в нем загорелось желание просто дождаться профессора, который должен был приехать за ним сам, и расспросить его.       «Кричер узнает эту душу где угодно!» — прошипел голос в его сознании, и лед хлынул по жилам, сознание поплыло и будто наполнилось мягкими ватными облаками, мешающими думать. От страха свело желудок, и он, прогоняя это чувство и пробираясь через туман в собственной голове, вспомнил смеющееся маниакальным смехом лысое безносое создание, создающее огненных змей и насылающее волны острых осколков на них с директором в Министерстве.       Гарри представил, как он спрашивает профессора, который был величайшим светлым волшебником, о том, что может быть он, Гарри, на самом деле… на самом деле…       Гарри откинулся на спинку стула и сделал глубокий вдох: он даже не мог представить себе этого. Ведь профессор — лидер, защищающий людей, тот, кто создал ополчение против темных магов, а Гарри… Гарри–предположительно темный маг и, более того, возможно, часть души самого Волдеморта, один из ключей к бессмертию. И если смерть Гарри должна привести к смерти Темного Лорда, то что выберет директор? Если даже крестраж не один, и медальон, лежащий у Гарри под половицей, тоже осколок души, тогда…       Что предпочтет профессор Дамблдор: спасти одного человека или весь волшебный мир?       Почему-то Гарри очень не хотелось знать ответ на этот вопрос.

***

      Но время текло, и прошел один день, а потом другой, и он понял, что откладывать больше спрятанные под половицей книги нельзя — профессор должен был приехать через неделю, а иначе его… эксперимент придется отложить до Хогвартса.       Почти выдрав доску, он с силой сжал заляпанный тонкий томик, пытаясь скрыть дрожь — его буквально трясло–и потому, бросив книгу на стол, маг тяжело опустился на кровать, потирая шрам. Метка, оставленная непростительным, не болела, сны не врывались в его жизнь, выворачивая сознание наизнанку, и лишь иногда он чувствовал клокочущие удовлетворение и восторг, не принадлежащие ему.       Как правило, утром в газете писали о новом нападении, и он, сдерживая тошноту, все же принял решение не откладывать до школы задуманное. Чем раньше он начнет, тем быстрее приблизит день падения Темного Лорда. Ему просто нужно решиться, просто нужно понять, насколько это необходимо, ведь он не знает наверняка, все, что ему сейчас известно — домыслы, кучка исторической литературы и бредни сумасшедшего домовика.       Гарри — просто Гарри. И ради этого знания ему нужно переступить через себя, просто воспользоваться заклятием один раз. Ничего страшного не произойдет, он не перестанет быть собой. Юноша снова потер шрам — тонкую полоску светлой кожи, натянутую и холодную, и, опустив взгляд на подрагивающие кончики пальцев, сделал еще один вдох, открывая книгу.       «Суть души» — было выведено тонким и аккуратным почерком на шершавом пергаменте путевого дневника, а рядом с английской надписью были набросаны те же слова на парселтанге, и ниже, как понял маг, было и само заклятие, но уже не переведенное на английский. Сперва, как решил чародей, нужно было прочитать то, что писал сам Корвус.       «Первое заклятие — ключ, — скупо начал Блэк, — прежде чем погрузиться в черную магию, а точнее, в ее раздел, посвященный душам, нужно научиться их видеть. По моим скромным предположениям, именно первое заклятие и позволяет увидеть души, понять, что это такое, а уже последующие ритуальные действия, добавленные к нему, и другие заклятия — манипулировать ею».       Корвус, как понял Поттер, не пытался прибегнуть к магии, а потому не знал о том, что будет с магом, проведшим ритуал и произнесшим заклятие. В небольших пометках он подчеркивал, что первое заклятие произносят лишь единожды, повторять его нужды нет, и он может хоть сотни раз произносить другие, но без ключа — «сути души» — они работать не будут.       Все действия, описанные как Герпием, так и Корвусом, были частью одного большого ритуала, который совершал маг, и пролистав еще пару страниц, Гарри потер переносицу, прогоняя шум бьющегося пульса, отдающегося в ушах — он не хотел даже начинать его, не то что углубляться в практику черной магии. — Давай, — пробормотал он, — давай, — повторил, возвращаясь к первой странице сборника заклинаний.       «Суть души» — было выведено косыми, немного плавными символами на парселтанге.       «Возьми ты материал, что был дороже злата, а ныне что не стоит ничего.       Пожми с улыбкой недругу ты руку, тая под ней презрение свое.       Похорони под землю свое сердце, что представляет дорогой тебе предмет.       И ночью, когда уснули даже мыши, признай ты то, чего на этом свете нет.»       Никаких заклятий, латыни или даже древнегреческого. Маг повторил тихо слова на английском, махнув палочкой и вложив магию, а потом и повторил то же действие, но произнеся речь на язык змей. Ничего. С разочарованием он вздохнул и принялся разбирать смысл слов более детально. Все же, к сожалению, без указанных действий это были просто слова, и легкого пути не было.       «Возьми ты материал, что был дороже злата». Чем мог быть этот материал? Что в Древней Греции ценилось настолько сильно? И стоило ли ему думать только о тех далеких позабытых временах? С течением времени ценность тех или иных предметов то падала, то поднималась, и сейчас за пачку банкнот — когда-то обыкновенной бумаги– кто-то продал бы душу, но выкинул бы вазу, на которой появился маленький скол, тогда как столетия назад это была бы единственная и драгоценная посуда.       Понятие было слишком обширным! Да и сработало бы вообще такое расплывчатое заклятие?       Посидев пару часов над книгой, ломая голову, он решил, что попытаться все же стоит. Хотя бы попробовать, ведь, если выбирать один вариант, то…у него было кое-что на уме.       Аккуратно выскользнув из спальни и спустившись на кухню, так тихо, как только мог, он взял солонку и поспешил обратно к себе, осторожно ступая так, чтобы ни одна половица не скрипнула. Поставив ее перед собой, Гарри уставился на стеклянный сосуд и, все же открутив крышечку, высыпал немного себе соли на ладони, и подумав, сыпанул еще побольше.       Когда-то она была валютой, и когда-то он сидел в чулане, жуя сухой ломоть хлеба, запивая его стаканом воды. Безвкусный и черствый, этот хлебни как не ощущался у него во рту, чем-то напоминая пыль.       Задумавшись, он не сразу заметил, что больше не ощущает крупинок в руке, а переведя взгляд на ладони, в изумлении уставился на золото, медленно впитывающееся в кожу его рук. Когда жидкость впиталась, блеск никуда не исчез, переливаясь в свете старого плафона тысячами золотистых искринок.

***

      Когда он засыпал, его ладони все еще сверкали золотом, маленькие огоньки, разбросанные словно звезды, иногда вспыхивали на кончиках пальцев. Даже когда он погасил свет, желтые искры все еще пробегали по коже, будто электричество танцевало в костях. Было видно, как вспышки уходили вглубь плоти, и словно двигались по венам, разгоняемые кровотоком. Он не чувствовал ни боли, ни даже покалывания, будто ничего не изменилось, словно все осталоськак прежде. Почти как «люмос», который он зажег на первом курсе.       И больше никогда не смог отказаться от магии.       Гарри натянул тонкий плед по подбородок и посмотрел на стол, где среди сломанных карандашей и сваленных в кучу порванных тетрадей Дадли, откуда он брал чистые листы, стояла солонка. Соль, рассыпанную по столешнице, он так и не стал собирать, а потому разбудившая его тетя бросила на него яростный взгляд и прошипела: — Опять ты переводишь продукты! — Она схватила солонку и внезапно бросила на него настороженный взгляд. — Ты же не занимался своей дьявольщиной? — Но, посмотрев на сонное и ничего не понимающее выражение лица племянника, поспешила удалиться на кухню. Подальше от него.       Потянувшись, Гарри быстро спохватился и уставился на ладони — такие же, как и прежде, бледные и тонкие, переведя взгляд на кристаллики соли на столе, он удостоверился, что первые шаги были сделаны, и ритуал начался. Но было такое чувство, словно ничего и не было. Словно он ничего не сделал. Все как обычно. Однако настало время перейти к следующему этапу. Он должен был управиться за шесть дней.       «Пожми с улыбкой недругу ты руку, тая под ней презрение свое», — повторил про себя он строчки заклятия Герпия.       Позавтракав и начав пропалывать кусты роз, он невесело усмехнулся, выдирая очередную лозу плюща, обвивавшую усыпанные шипами стебли. Первый и последний шаг за это лето, похоже, да и возможно вообще. Он был бы рад пожать руку Амбридж, но ту, скорее всего, уже сожрали оборотни в Запретном лесу, а другие варианты рассматривать было бессмысленно. Все его враги хотели его смерти. На секунду ему стало интересно: использовал ли Волдеморт тот же ритуал, что и Гарри, как далеко он зашел.       Рука заболела от того, насколько плющ сильно надавил на кожу, и из пореза капнуло несколько капель крови, прежде чем маг прижал рану к рубашке. Подняв порез ближе и присмотревшись, юноша заметил, что в крови будто что-то сверкало, и, прищурившись, он заметил снующие огоньки. Просто отлично. Гарри попытался вспомнить, писал ли что-нибудь Корвус об этом, но не смог выловить ни слова из памяти, не говоря уже о том, что у него не было записей самого Герпия. Он надеялся, что не накосячил с заклинанием.       Закончив с садом, он поспешил к себе в комнату, успев ухватить с кухни пару кусков хлеба и стакан воды, пока тетя была в дамском клубе. Как всегда, оставив сыну пару фруктов и несколько сэндвичей, которые тот уже успел съесть, женщина бы вернулась не раньше шести, а сейчас уже был полдень. Она не заметит пару кусков хлеба, по крайней мере, не должна. Чуть задержавшись у аптечки, Гарри попытался отыскать пластырь, но все было без толку, и он только запачкал белоснежную полку шкафа, главное, опять же, было оттереть до прихода тети. На его тихое ругательство из гостиной высунулся Дадли, смотревший телевизор.       Кузен остановился, заметив его, замялся, потупив внезапно взгляд, что совсем не походило на обычно наглого и смелого Дадли, и внезапно позвал: — Поттер, — его грубый голос осекся, и подняв взор, он наткнулся на скептический взгляд Гарри, — спасибо за то, что спас меня тогда.       Гарри внимательно посмотрел на то, как неловко топтался Дадли на месте, не привыкший извиняться, и несколько не то напуганный, не то даже виноватый вид позабавил юношу. Честное слово, кто-то, кажется, повзрослел. Но расслабляться не стоило: минутная доброта могла обернуться в любой момент издевкой. И маг не собирался принимать извинений, возможно, ему стало бы легче жить, если бы они с кузеном не враждовали, но прощать его он не собирался.       Сломанная в детстве рука ныла.       Это тоже было по-детски. Обижаться и копить эти эмоции было мелочно. Он не собирался расслабляться и начинать верить в то, что человек мог так просто измениться. Пусть отношение родственника и стало иным, но сколько это продлится? Да и останутся ли все издевательства в прошлом, лишь отпечатком памяти? Как быстро при вседозволенности Вернона Дадли забудет, что такое извинение? Его шок при виде сломанной на детской площадке руки Гарри прошел за час, стоило ему только увидеть отца.       Прошлое не изменить, приняв извинения сейчас, доверившись, вздохнув с облегчением, как скоро он снова получит удар в спину? Ну уж нет, он не…       Гарри внезапно мягко улыбнулся: рука болела, кровь стучала в висках, его чуть ли не потряхивало, но он позволил теплу коснуться его глаз. — Так поступил бы любой нормальный человек. — Он протянул ладонь для рукопожатия. — Да, — с облегчением кивнул Дадли, хватаясь за его руку.

***

      Тетя пришла позже обычного, на ее губах была улыбка, а от волос шел еле-еле заметный аромат алкоголя. Петуния выпила на встрече в дамском клубе, что случалось довольно редко. И пусть в отличие от Марджори она никогда не напивалась до невменяемого состояния, не поднимала руку и знала, когда стоит остановиться, но становилась будто честнее даже после бокала алкоголя, а от это обычно было еще больнее. — Был какой-то особенный повод? — спросил ее Вернон, целуя в уголок губ.       Раскладывающий приборы на обеденном столе Гарри предпочел не оборачиваться и никак не реагировать на происходящий за его спиной разговор. Его не было. Его просто не было. Его не должно было здесь быть. Это был момент, предназначенный для небольшой семьи из трех человек, проживающей в доме номер четыре. — У Ребекки день рождения, юбилей, она угощала нас настойкой из роз. — Женщина улыбнулась, опускаясь на стул. — На мой взгляд, лучше бы засушила эти несчастные бутоны.       Поведение было более спокойное и плавное, чем ее обычное прямое и жесткое, словно тетя проглотила жердь еще в детстве и даже не могла позволить себе вольности в движениях. Миссис Дурсль тряхнула головой, и кудри, которые уже наполовину опали, мягко рассыпались по ее плечам, она, казалось, помолодела сразу на десяток лет и, тепло обняв сына, поцеловала его в макушку. — Твой день прошел хорошо? — ласково спросила она юношу. — Да, мама, — выворачиваюсь из ее объятий, пробормотал Дадли и уселся на свое место, принимаясь за индейку.       Гарри, также не оборачиваясь, поспешил удалиться наверх в свою комнату, надеясь, что тетя его не заметит, что никто за столом его не заметит. Пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, но не полные гнева, а расслабленные, неуверенные, готовые разжаться в любой момент и сдаться. После всех пережитых им за последние дни потрясений он был эмоционально опустошен и не хотел сталкиваться с тетей. — Гарри, — позвал его голос тети, холодный и жесткий, — ты должен поесть.       Гарри остановился на первой ступени лестницы, проглотил ком, застрявший в горле, кулаки разжались, маг обернулся, и слабая дрожащая улыбка появилась на его лице — мягче, осторожнее, отступай. — Я не голоден, — тихо заметил он. — После всех тех поручений? — напрямую спросила его Петуния.       Алкоголь не развязывал ей язык, он просто стирал ту тонкую грань дозволенного и запретного, на черте которой она стояла, ветер сдувал песок, и Петуния делала шаг вперед. — Я тогда перекушу у себя. — Гарри быстро вернулся к плите, положил немного картошки в тарелку и метнулся в сторону лестницы.       Беги! — Хорошо, — кивнула женщина, — не хотелось бы портить себе аппетит.       Улыбка, которая так и не сошла с уст чародея, задрожала, но, вопреки всему, спина стала будто еще прямее. Как бы ему ни хотелось исчезнуть сейчас с глаз тети, но выпрямленные плечи болели от напряжения, и он ничего не ответил, быстро взлетел по ступеням, слыша, как Дадли тихо восклицает: «Ну мам!». Гарри тихо закрыл дверь маленькой спальни, поражаясь этому мимолетному сходству между Петунией и ним.       Сдерживаемые нормами приличия люди не ранили так сильно, оставляя место для иллюзий, потому что, может быть…может, все было не так плохо, как казалось, потому что, может быть, его не ненавидели, не презирали. Может быть, в этом маленьком мирке было место для него. Может быть, аккуратно отстраняясь от него, Петуния не была готова забыть Лили, смириться с ее смертью, принять еще одного ребенка, может быть, она просто боялась магии, а не Гарри.       Может быть, ей было не все равно. ей было все равно       «Похорони под землю свое сердце, что представляет дорогой тебе предмет», — мысленно повторил он строчки ритуала, ставя тарелку на стол — аппетита и правда не было.       Юноша отклеил пластырь от места пореза, смотря на тонкую корочку, которая прикрывала рану и силясь разглядеть в тусклом свете лампы частички золота — ничего. Как ему теперь приступать к третьей ступени? Что ему… хоронить?       Гарри оглядел спальню — маленькую барахолку старых и забытых вещей, заглянул в чемодан, на дне которого лежали сломанные перья и полупустые чернильницы, учебники за все пять лет и свитки пергамента с пометками. Распахнул дверцы шкафа, осматривая полупустое пространство: на вешалке висела пара выцветших рубашек серо-белого цвета, на одной из полок стоял сломанный одноногий солдатик, принесенный им еще из чулана, а внизу лежали тонкая подушка и комковатое одеяло — слишком маленькие для его роста.       Он покачал головой, и его взгляд остановился на скрипящей половице, под которой лежали его самые ценные вещи. Проклятый медальон, связанный с Темным Лордом, попавший ему в руки, мантия-невидимка отца, альбом с фотографиями родителей. А еще под кроватью лежала метла, подаренная Сириусом.       Отодвинув доску, маг аккуратно достал холодный медальон, отложил его как можно дальше от себя, чувствуя подсознательное презрение к этой вещи, пошарив чуть над ней, он наконец выудил мантию, плотно свернутую в комок, и, расстелив ее, опустил на нее альбом.       Его сокровища.       Память о родителях.       Он вспомнил о том, как ласково Петуния спросила Дадли о его дне, как наклонилась, когда ее поцеловал Вернон, и попытался представить отца и мать, пришедших после работы. Они бы ужинали вместе, пили сливочное пиво с отцом после полета на метлах наперегонки за снитчем, и… что было бы, если бы Волдеморт не разрушил их маленькую семью? Что еслионанебыла уничтожена? Вся. Семья. Предметы перед ним будто жгли ему руки, и посмотрев на них, чародею захотелось невольно отодвинуться, он просто не мог на них смотреть. Как могла прийти ему в голову эта мысль, если он был жив и сидел здесь? но кто сидел здесь?       Гарри достал метлу из-под кровати и всмотрелся в потертую надпись «Молния». Сириус знал его, знал и любил, принимал и понимал, он считал Гарри сыном, крестником. Молния была памятью о последнем живом члене его семьи.Возможно, Сириус был немного не в своем уме после Азкабана, принимая его за Джеймса, аесли Гарри окажется не совсем Гарри — значит, они оба ошибались. И ничего плохого в этом, выходит, и не было?       Правда же?

***

      Самый тихий час до рассвета, когда солнце готовится вот-вот сверкнуть золотой вспышкой на горизонте, и сумерки мягким туманом окутывают пустые улицы. Час самого крепкого и сладкого сна, хрупкого и зыбкого, ведь кто-то только собирается уснуть. Час, когда спят даже мыши.       Метла лежит на кровати, когда Гарри сгребает вещи, вытащенные им из тайника, и снова заталкивает их внутрь, не глядя. Если и действовать, то ночью, если и действовать — то сегодня. Пока не прибыл профессор, пока он совсем не развалился на части, пока у него есть время подстраховаться и решить, что ему делать, если все пойдет к Мордреду.       Иронично, ведь говорят, что темные маги творят свои злые дела ночью, и вот, кажется, теперь он тоже темный маг. Но ночь… ночь — хороша, добра и щедра, укрывая все темным покрывалом из тумана и туч от чужих глаз, скрывая все секреты и закрывая людям уши оглушительной тишиной. Нельзя разбудить Петунию, нельзя попасться на глаза Ордену, нельзя сдать себя с потрохами. Нельзя, чтобы кто-то узнал.       Чародей тяжело опускается на кровать, берет метлу в руки и внимательно рассматривает ее: каждый сломанный прут во время полета, каждую мелкую трещинку, полироль, забившуюся в стык меж двух деталей, и золотую гравировку. Он снова опускает ее на кровать и бросает взгляд на часы — у него еще впереди весь вечер и вся ночь, кажется, все время мира. Но дорога каждая секунда. Поэтому, не в силах усидеть на месте, он снова обращается к дневникам Корвуса, перечитывает их и в раздражении отбрасывает в сторону –уже заучилнаизусть. Берется за учебники, но не может сосредоточиться на буквах, на словах и заклинаниях, на видах магических существ — все учебники кажутся ему такими неважными, ненужными, бесполезными.       Чем это ему сейчас поможет? Гарри нервно сжимает руки в замок, замечая, как подрагивают его пальцы, как золотится корочка пореза, и как ему холодно. Холодно так, что он не чувствует кончика носа, а тыльная сторона ладони замерзает от прикосновения пальцев, сквозняк продувает его насквозь, и в этой комнате нет ничего теплого — ни отопления, ни возможности использовать заклинания, ни даже теплой кружки с чаем. Ничего. Возможно, это просто оттого, что он нервничает.       Интересно, если бы Сириус был бы жив, ему пришлось бы закапывать метлу на заднем дворе дома Петунии? Он бы узнал о крестражах? Проводил бы ритуал? Решился бы на заклятие черной магии? Ему хочется сказать: «нет», что все было бы иначе, ведь непременно, непременно все было бы хорошо. Но это ложь. Все было бы также. Не смерть Сириуса заставила его так действовать. Эта неизбежность, неминуемая и несгибаемая, словно колесо, давила его под собой. И был бы Сириус жив или мертв — он никогда бы узнал.       Волшебник садится перед чемоданом и принимается собирать и разбирать свои вещи, пытается убить время, пытается отвлечься от мыслей. Гарри хочет найти точку опоры, хочет почувствовать землю под ногами, связать себя с настоящим. Что у него есть кроме себя если он — не он?       Свитер миссис Уизли, чья дочь пострадала от дневника. Товары из магазина Фреда и Джорджа, чья сестра чуть не умерла, книги от Гермионы, которая окаменела от взгляда василиска, подарок от Рона, чуть не погибшего в отделе тайн, Невилла, Луны, Джинни… Теплые, согревающие знаки поддержки, вера людей, силы, направленные на борьбу с Волдемортом. Пострадавшие.       Это невозможно.       Гарри запихивает вещи в чемодан, не глядя на них. Все это невозможно. Он просто докажет, то, что уже знает. Он — Гарри Поттер. Все остальное — бред. Он — просто пессимист.       С щелчком юноша выключает свет, берет метлу в свои руки и, прислушиваясь к тишине дома, медленно спускается к черному ходу и выходу в сад. Пора, Мордред подери, покончить с этим.

***

      Ночь благосклонна, и на небе, затянутом тучами, не видно ни звезд, ни луны, под сильными порывами ветра он медленно начинает копать, а на его макушку падают редкие капли дождя. Кроссовки, грязные и промокшие, вязнут в рыхлой земле.       Постепенно дождь усиливается, и маг промокает почти до нитки, руки немеют, и он то и дело норовит выронить лопату. Холодный пот катится со лба, но юноша испытывает странное облегчение: ведь если кто и наблюдал за ним, то, наверное, сегодня он уж точно сдался и сбежал под теплую крышу родного дома, не в силах вынести непогоды. Чародей тихо усмехается и облегченно выдыхает, оглядывая яму под кустом сирени, который только недавно окучивали. Почти готово.       Опускает медленно метлу и смотрит на нее долгим взглядом, часто моргая из-за попадающих в глаза капель– что ему делать дальше? Что делают на похоронах? Он ведь даже не был на могилах своей семьи. Нерешительно он срывает веточку сирени и кладет ее поверх золотой надписи «Молния». Это кажется правильным.       А потом начинает закапывать.       До рассвета осталось немного.