jazzy

С такой легкой глазной инфекцией, которая его и подкосила, в госпиталь обычно не отправляют, но снайперы, как водится, в армии на особом счету. И все-таки факт остается фактом: это невероятно унылое занятие — днями напролет сидеть взаперти с целой палатой надрывно стонущих солдат, половина из которых наверняка помрет к концу месяца. Скука, в общем, смертная. Огата всегда с трудом переваривал умирающих, и даже с опытом терпеть их не научился, хотя этого опыта у него набралось как раз предостаточно: война-то в полном разгаре. Из угла комнаты доносится громкий шум. Одна медсестра взвизгивает, другая — выругивается. Огата не особо понимает, что происходит вокруг: перед глазами застыла мутная пелена, из-за которой мир видится палитрой неясных, смазанных цветных силуэтов. Он вообще ни черта не видит. До него доносится стук металлического подноса и радостные возгласы собратьев по оружию. — А ну-ка разошлись по койкам, — прикрикивает одна из сестер (Тошико? Йошико?) на нарушителей спокойствия, и по палате проходится еще один залп смеха. А потом все опять возвращается на круги своя. — Так и с ума сойти можно, — бормочет Огата, поднимаясь на ноги. Все тело ломит: болят и шея, и бедра, и, как ни странно, место посередине позвоночника. — Куда намылился? — останавливает его другая медсестра (Аой, эту-то ни с кем не перепутаешь). — А, это ты. Черт с тобой. Но куда идешь-то? Огата неопределенно обводит рукой вокруг. — В сад, — покладисто отвечает он, — в столовую. Куда угодно. — А, в столовую, — повторяет Аой. — Кто-то из пациентов сегодня устраивает там представление. Кажется, будут играть музыку. Огата удивленно моргает. — Это не запрещено? — Кто знает, — она пожимает плечами. — Но оживить это местечко не помешает. Солнце уже в закате; Огата чувствует в воздухе странную, еле ощутимую неподвижность, какая всегда бывает по вечерам. Это время суток ему не нравится. С прогулкой по саду он разделывается быстро: всего два круга — и на него снова накатила скука. Дневной свет медленно меркнет, половина неба уже окрасилась в темно-синий, словно бы по ней неуклюже провели большой кистью. Значит, надо идти в столовую. Там уже расчистили место под сцену и расставили стулья, а теперь настраивают инструменты: к обычному шуму госпиталя добавилась какофония струн, зажатых на пробу. Судя по звуку, кто-то играет на кокю, отчего к нему уже подтянулись желающие послушать народные деревенские песни со своими заявками. Огата находит пустой стул, прищуривается, чтобы определить чистоту сидения, и, удовлетворившись результатом, садится. Наконец звучит музыка. Музыканты начинают с какой-то легкой мелодии, а затем переходят к чему-то более резкому и шумному — что-то из того, что можно услышать в квартале красных фонарей. Какой-то солдат взбирается на стол и, ободренный свистом своих друзей, громко приглашает на танец одну из медсестер за соседним столом. Аой была права: не прошло и часу, как столовая ожила. Не прошло так же и часу, как к Огате кто-то подсел. — Даже поесть ничего не взял? — Нет. Здешняя еда все равно вкусом не блещет. — Понятно, — незнакомец ерзает на месте, роясь в карманах и неловко тычась локтем в Огату. — Вот, держи на случай, если все-таки проголодаешься. Он протягивает знакомую жестянку из-под леденцов. — Целая коробка, — дразнит Огата, — и одному мне? — Вернешь потом, только все не ешь, — возражает незнакомец. Он на секунду отворачивается, чем-то отвлеченный, и только в этот момент Огата понимает, что размытая белая полоса на его лице — это вовсе не игра света, а просто бинты. — Ты новенький? Не видел тебя здесь раньше. — Нет. — Огата избегает столовой, потому что бродить вслепую по помещению, где подают обжигающе горячий и отвратительно пресный суп, — идея не из лучших. — Я тебя тоже здесь не видел. — Правда? Ты что, спал, когда… — незнакомец заметно вздрагивает и поворачивается к нему. Хмурится, что ли? — А, твои глаза. Болят, да? Огата уже привык к этой боли. — Еще как. — Теплые компрессы помогают, — продолжает незнакомец. — Я могу… — И тут резко гаснет свет. По залу разносится хихиканье и встревоженный ропот, вот только музыка все продолжает играть, и все тактично замолкают. — Электричество вырубилось. Частое явление в последние дни. У верхов, должно быть, совсем закончились деньги. — Я вижу, — язвительно отзывается Огата. Резервному генератору еще потребуется время, чтобы заработать. Однажды во время такого внепланового отключения света у пациента с соседней койки случился сердечный приступ, и никто этого не заметил, пока вновь не подали электричество. То еще воспоминание, конечно. Огата открывает жестянку и вытряхивает леденец себе на ладонь. Катает выступающие края звездочки между пальцами. — Какого он цвета? — Белого. — Огата бросает его обратно и достает еще один. — А этот красный. Эй, это мой любимый вкус, не ешь! Огате больше нравятся синие, но он принадлежит к тому типу людей, которые тем более не хотят повиноваться, чем больше ждешь от них послушания. Ничего поделать с этим он не может: злоба и мелочность давно уже въелись в его плоть и кровь. Он кладет леденец в рот. — Поздно. — Придурок, — недовольно бурчит незнакомец, выхватывая жестянку из его рук. — Так, в пайке их обычно три, один я на днях съел, так что… — он встряхивает коробку. — О, вот и последний. Огата тянется к тому месту, где — по его мнению — находится ладонь незнакомца, просто чтобы поиздеваться над ним, но тот хватает его за запястье. — Ты что делаешь? — Чего? — Что… зачем ты тянешься к моей ширинке? — Разве это не твоя… — О, Огата просто слишком размахнулся: ладонь незнакомца лежит на колене. — Я плохо вижу. Перед глазами размытые цветные пятна. — Я заметил, — незнакомец опасливо отпускает запястье Огаты, неловко откашливается и убирает жестянку обратно. — Я пойду танцевать, — говорит он, — хочешь со мной? Огата выгибает бровь. — Прибереги свое дружелюбие для кого-нибудь другого. — Танцевать не любишь? — незнакомец встает. — Ну, как знаешь. Он уходит, и Огата наблюдает, как кто-то из его друзей обнимает его за плечи с громким: «А, Саичи! Вот ты где!» — и задвигает эту встречу, сладкую и мимолетную, на задворки своего сознания. Импровизированный ансамбль скачет по жанрам, и в этот раз они останавливаются на чем-то быстром и явно западном. Цуруми точно должен знать, что это за мелодия, думает Огата и раскусывает леденец. И только он решает, что пора бы уйти, как в его стол врезается вращающаяся в танце парочка. — Извини! — кричит один из них, пока его друг сгибается пополам у его ног. — Нома, вставай… о, черт, ты уже в стельку. Вот что-что, а пьянство в военном госпитале уж точно запрещено, в этом Огата уверен. Может быть, ему удастся доставить кому-нибудь неприятностей, просто потехи ради. Он уже берет курс к выходу из столовой, но едва не сталкивается нос к носу с приближающимся к нему человеком. — Эй! — вскидывается тот, и — о, это же Саичи. — Осторожнее. — Слышал, тебя зовут Саичи. — Вот так неожиданность. — Уже соскучился по мне? — Мы с тобой еще не дошли до стадии личных имен, — отвечает Саичи, поглядывая через плечо. — Потанцуй со мной, а? Я поведу. — Я не танцую. — Считай это платой за угощение, — говорит ему Саичи, и Огата едва успевает отреагировать, прежде чем тот хватает его за локоть и уводит прочь. — Медсестры будут искать среди моих друзей, поэтому они вряд ли заметят меня, если я буду с кем-то другим. — Заметят, если я наступлю тебе на ногу и ты заорешь. — Я просто стисну зубы, — обещает Саичи. — А вообще, постарайся наступить не слишком сильно. Огата чувствует, как его ставят в позицию. Саичи кладет одну руку ему на плечо, а другой сжимает ладонь. — Представь, что мы просто пара приятелей, которые решили подурачиться, — заговорщицки сообщает он и ведет Огату за собой. Рядом с ними два солдата пародируют романтическую сцену из популярного кинофильма под хохот окружающих. Огата никогда не понимал этого романтического пафоса. — Расслабься слегка. Огата заставляет себя расслабить плечи. — Зачем ты вообще прячешься от медсестер? — он замолкает, обдумывая собственный вопрос. — Отверг чье-то признание? Саичи краснеет. — Нет, я никогда бы… — его лицо выражает настоящую бурю эмоций, пока он подбирает слова. — Меня здесь быть не должно, — признается Саичи, — но моего лучшего друга завтра отправят обратно на фронт, и я собираюсь пробраться на борт корабля и поехать с ним, так что… Огата цокает языком. — Очень преданно с твоей стороны. Саичи смеется, и этот смех звучит так добродушно, что Огате хочется, чтобы его зрение немного прояснилось и он смог хоть мельком увидеть выражение на лице Саичи. — Я дал обещание. — Важное, должно быть. — Так и есть. — Дай угадаю, связано с женщиной? Саичи молчит. Может, и с женщиной. В конце концов, так все обычно и бывает. Огата решает сменить тему: — Ты из какой дивизии? Саичи сильнее сжимает его ладонь. — Из Первой. — Хах, — вырывается у Огаты. — Так ты из Токио? — Не осуждай, — ворчит Саичи и без предупреждения поворачивает Огату в танце. — Хотя лучше уж слушать, как ты высмеиваешь мою префектуру, а не то, что обычно говорят другие. Огата впивается в него ногтями, чтобы удержаться на ногах, и с удовольствием отмечает вызванное этим жестом шипение. — И что же они обычно говорят? Сердитый смешок. — Ты правда не знаешь? Уголком глаза он видит зажигающиеся пузырьки света. Кто-то принес свечи. — И тем не менее, ты все так же стремишься вернуться к своему взводу. — Что поделать. Долг есть долг. — Саичи заводит их за угол, подальше от толпы, и отпускает руки Огаты. — Спасибо за помощь, господин незнакомец, — он хлопает Огату по плечу. — А теперь я пойду готовиться к своему грандиозному побегу. Огата закатывает глаза. — Иди-иди. — Ради твоего же блага, надеюсь, что больше не свидимся, — он уже собирается уйти, как вдруг мелодия меняется. — О, — Саичи медлит. — Моя мать любила эту песню. Из столовой доносится чей-то радостный рев, сопровождаемый женским визгом и умиленными «о-о» на заднем плане. Отвратительно. — И что? — Сделай одолжение, — начинает Саичи, — станцуем еще раз? (Вот, что должно было за этим последовать: Огата морщится. — Нет, — говорит он, и Саичи пожимает плечами и соглашается: — И правда, чего это я. И на этом все заканчивается. Но ничего подобного не происходит. Матери — матери. Матерь его, начало всех начал, его прелестная мать с выбившимися из пучка волосами, нежный изгиб ее пальцев на тушке рыбы, которую она разделывает. Мама, о, мама дорогая.) Огата переступает с ноги на ногу. — А мне что с этого? — Еще один леденец? — предлагает Саичи. — Не знаю, сам решай. Но решай с умом, — быстро добавляет он. Честно говоря, Огата и сам не уверен, чего от него хочет, но… — Конечно, решу с умом. Неужели ты совсем не доверяешь своему товарищу по оружию? — Я даже имени твоего не знаю, — возражает тот, — и звания. Может, я разговариваю со старшим. — Разве это имеет значение? — Так бы Огата лишился всякого удовольствия. — Не тормози, а то песня скоро кончится. — А она короткая, — соглашается Саичи, шагнув ближе. — Не возражаешь, если на этот раз мы сделаем все по правилам? Огата морщит нос. — Пристрелю, если попытаешься меня прогнуть, — угрожающе цедит он и мысленно напоминает себе расслабиться, когда пальцы Саичи сжимаются на пояснице. В темноте он видит еще хуже, чем обычно. Ему нравится представлять, как яркий свет из столовой косо падает на стены, прорезая резкую линию сквозь тени. Но в столовой полумрак, как при первых лучах зари, и вечер, должно быть, совсем безлунен, если свечи горят так ярко. Огата закрывает глаза и растворяется в ощущениях. — Мы начнем, — шепчет Саичи, — с обычного вальсового квадрата. — Он касается носком ботинка ноги Огаты, и Огата позволяет ему направлять себя. — А затем сделаем еще один, и когда ты будешь стоять уверенно, мы перейдем к вращениям. — Их движения становятся свободнее, и они, покачиваясь в танце все смелее и смелее, делают поворот. — Вот так. Огата едва успевает передвигать ноги в такт, но Саичи бережно прижимает свои лодыжки к его, поддерживая на каждом шагу. Слишком заботливый парень. — И где ты научился так танцевать? — Моя мать, — начинает Саичи, ведя Огату за собой, — однажды побывала в большом городе и увидела там, как богатые девушки кружатся в красивых платьях. А потом она вернулась домой, обернула вокруг талии старую шаль и танцевала, напевая нам колыбельные. Огата удивленно моргает. — По дому соскучился? — Давно уже. — Они медленно останавливаются, а музыка все продолжает играть. — Хотя так ведь не говорят, да? Если не осталось дома, куда можно вернуться? Уголок губ дергается вверх, но Огата и сам не знает почему. — Значит, тебе одиноко? Саичи фыркает. — Я бы назвал это по-другому, — отвечает он, — но можно и так сказать. Темнота, кажется, шепчет заверения в том, что все языки останутся за зубами, а секреты уйдут в могилу. Теплые ладони Саичи все еще держат Огату — так же аккуратно и мягко, — и сам он так обаятелен, что Огата не может не подумать, а стал бы Цуруми ревновать. — Я… — выдыхает Огата и подается вперед, жалея, что не может видеть выражения на лице Саичи. - Вот, что могло бы произойти: Едва Огата касается его губ (еще и с промашкой — попал только в уголок), как Саичи шарахается. После Огата вытирает кровь со рта — губу прикусил, черт возьми, — и широко улыбается. — Бьешь слепого? Не очень-то галантно с твоей стороны. Саичи выругивается. — Что ты, по-твоему, делаешь? — шипит он. Огата не может точно определить источник этой враждебности. И все же инстинкты никогда его не подводили — ни разу, за исключением Юсаку, но то была не его вина. — Сам оставил выбор за мной. — Я сказал, выбирай с умом. — Я подумал, это вполне себе приемлемая плата, — ухмыляется Огата, — учитывая наши обстоятельства. Вздрогнет ли он после этого? Огата не видит, но очень на это надеется. Удар-то был тяжелый. — А знаешь, ты тот еще ублюдок. О, это забавно. Это просто, блять, прелестно. — Не в первый раз слышу. Огате, наверное, лучше уйти. И все же что-то в нем жаждет подлить масла в огонь, свести Саичи с ума, ведь такой безрассудный человек, как этот, не должен… (Не должен оставаться безнаказанным. Не должен быть таким добрым после той кровавой бойни, свидетелем которой он был на службе в Первой дивизии. Не должен был приковать к себе внимание Огаты одним лишь танцем и смехом, потому что ну что за черт, как это вообще называется?) — Да ладно, Саичи, — провоцирует Огата, — ты ведь тоже немного пришибленный на голову. Я же все вижу: как ты говоришь о войне, как все еще стоишь здесь и слушаешь. — Он утыкает Саичи палец в грудь — только упс, это ключица. — Как реагируешь на меня. — Ты… — Огата едва успевает понять, что происходит, как его поднимают за шиворот и припечатывают спиной к стене. Он начинает инстинктивно отбиваться локтями и коленями, но Саичи хватает его за волосы и целует… - Он поднимает руку с плеча Саичи и щелкает его по лбу. Выходит немного выше, чем он намеревался, но тот все равно отшатывается. — Что ты делаешь? — спрашивает он, отпуская руку Огаты, чтобы потереть больной лоб. — Чувствую себя униженным. — Огата складывает руки за спиной и отступает на шаг назад. — Я передумал. Никаких больше танцев. — Но у нас была сделка, — напоминает Саичи, и его голос звучит так, как будто бы тот дуется. — Я ее аннулирую. — Мудак. Огата чувствует, как ухмылка становится шире. — Мог бы и получше что-то придумать, — дразнит он. Сдерживается, чтобы не потрепать Саичи по голове, а потом думает: «Да черт с ним», — и все равно треплет. Короткий ежик волос щекотно колется в ладонь. Огата отдергивает руку, прежде чем Саичи успевает отбить ее. — А теперь вали, — приказывает Огата, и как раз в этот момент музыка на заднем фоне сменяется на что-то другое. — Тебе там куда-то идти надо было. Огате искренне хочется увидеть его лицо. Этот вихрь эмоций, замешательство, раздражение. Но темнота уже протянула свои руки к фигуре Саичи и теперь уводит его все дальше и дальше, укутывая покровом ночи. Он уходит, с раздражением бросив на прощание: «Береги себя, маленький засранец». Оставшись в одиночестве, Огата прислоняется спиной к стене и утыкается взглядом в потолок. Он лезет в карман за сигаретой и только потом вспоминает, что медсестры конфисковали его пачку еще несколько дней назад. Может быть, он сможет… Стоп. Его ногти натыкаются на что-то маленькое и твердое. Огата цепляет из кармана знакомую звездочку, впившуюся лучами в подушечки его пальцев. Он кладет леденец в рот. Красный. Хах. Вот же дурак, думает Огата и улыбается в темноту.