Рисунки на крови

      Первым, что увидел Юра, войдя в длинное, как спуск в ад, здание заброшенной церкви, были трупы в лужах крови. Кровь была даже на стенах, на одежде и лицах святых, припылённых, поблекших от времени фресках, полуотвалившихся от стен из-за сырости. Металлический запах был настолько густым, ударил наотмашь так, что даже он, привыкший к всевозможным ужасам, едва не попятился. Даже малодушно порадовался, что в церкви, несмотря на день, царил плотный полумрак, не позволявший разглядеть подробности. Сотрудники местной милиции, спецназовцы, пытавшиеся захватить Костю, все рослые крепкие мужики, лежали вповалку на разбитом полу среди осколков кирпичей, досок и арматуры, и не двигались. Он бегло пересчитал их. Больше десяти человек.       Он что, один их?.. Всех? Как?..       Костя всегда был опасен. Сейчас — вдвойне, втройне. Тела на полу тому доказательство. Юре советовали заходить внутрь в бронежилете и с пистолетами в обеих руках. Он проигнорировал оба совета. Отмахнулся от броника и не спешил вытаскивать беретты из кобуры на поясе. В конце концов, он шёл не захватывать преступника. Вернее, это тоже, но во вторую очередь. В первую — он шёл помочь другу.       Если ему ещё можно помочь.       Раздался глухой, полный муки стон. Кто-то был ещё жив. Юра вздрогнул. Костя даже не удосужился избавить этого кого-то от страданий.       Нет. Он не мог этого сделать. Не мог. Только не Костя.       Словно услышав его мысли, лежавший в паре метров от него мужчина шевельнулся. Капитан милиции, такой же, как сам Юра. Белое, как штукатурка, лицо блестело от пота. Рукой капитан зажимал рану в животе. Сквозь пальцы сочилась кровь. До приезда медиков он точно не дотянет. — Брат… Добей, брат, прошу… Слишком… больно…       Юру затрясло. Душу словно продырявило. Он почувствовал, как лицо исказилось от муки, будто это он истекал кровью и медленно умирал от такой жестокой раны. Рука сама собой потянулась к кобуре. Медленно, слишком медленно. Каждая секунда его промедления — маленькая вечность страданий для этого человека. — У… уходи отсюда… Он тебя убьёт… как всех нас…       Эти слова вскрыли Юре вены. Он не смог найти в себе сил промолчать. — Он-н м-мой друг. — Это… уже не твой друг. Это… вообще больше не человек.       Пистолет в руке задрожал. Пальцы сжали его покрепче. — К-как тебя зовут, б-брат?       Мужчина облизал губы, часто и мелко дыша. — Капитан… капитан милиции Анатолий Иванович Сверлов.       Юра направил на него пистолет. — П-покойся с миром, капитан Сверлов.       Выстрел разнёсся по всей церкви, взлетел эхом, отдался звоном в ушах, спугнул ворон где-то на полуобвалившейся крыше. Пуля вошла капитану Сверлову прямо в лоб. Стрелял Юра всегда без промаха.       Теперь Костя точно знал, что он пришёл.       Из глубины церкви донеслось пение. Отдававшееся эхом под полуразбитой кровлей, через которую просачивался тусклый серый свет дня, глуховатое, мрачное, монотонное, как какая-то странная молитва или… колыбельная.       Костя пел кому-то колыбельную. Юра знал, кому, и от этого знания ему становилось плохо. Верить не хотелось. Сердце запрыгало, как йо-йо: вверх-вниз, вверх-вниз… Неужели и вправду?.. Стараясь не коснуться ногой ни одного тела и не наступить в кровь, он направился вглубь, на голос.

«Я словно шериф,

Пустой монастырь,

Везде лежат трупы,

И среди них ты.

Я, словно хирург,

Утопаю в крови,

Везде стонут люди,

И среди них ты…»

      Вторым, что увидел Юра, был Костя. В тусклом сером свете, сочившемся, как кровь из раны, из высоких полузаколоченных окон его очертания казались совсем тёмными. Настолько, что он даже не сразу понял, что Гром с такой нежностью держал на руках, слегка укачивая, как спящего ребёнка.       Это и был ребёнок. Его, Кости, сын. Игорь. Мёртвый.       От осознания Юра едва не споткнулся. Не могло этого быть. Не мог Костя две недели таскать его с собой. Не мог скрываться с трупом на руках. Но это действительно был Игорь.       К горлу подкралась тошнота. Юра остановился. Будь Игорь жив, он бы жался к отцу, отчаянно, как ещё слепой голодный щенок жмётся к матери в поисках тепла и молока. При жизни Гром-младший тоже был голоден до любви и внимания отца. Это видели все, и Федя с Леной, и сам Юра. Но теперь он был мёртв. Смерть исказила его позеленевшее лицо, изменила до неузнаваемости, так что в этом маленьком трупе уже почти нельзя было узнать весёлого, активного пацана, которому он показывал трюки с пистолетами и таскал то импортные жвачки с вкладышами с машинками, то шоколадные яйца. Тело разбухло так, что залитая засохшей кровью одежда едва не лопалась на нём. Непослушные волосы наполовину отвалились от черепа, кое-где кожи уже не было вовсе, только гниющее мясо и кости. Юра поспешно отвёл глаза, зная, что до самой смерти не забудет эту картину, и задержал дыхание, чтобы желудок не запросился наружу от тошнотворного запаха.       Он что… всё это время таскал его с собой?.. Прятал где-то?       Но Костя… Он сидел в центре зала, там, где обычно в церквях стоят алтари, на единственной уцелевшей длинной скамье и держал Игоря огрубевшими, кровавыми руками. Руками того, кто из защитника превратился в убийцу, и смотрел так, будто не замечал ничего этого. Держал гниющий труп с отделяющимися от тела кожей и мясом, как хрустальное сокровище, самое дорогое, что у него было, и нежно укачивал, как младенца. Словно сын просто спал у него на руках, а отец пел ему страшную, безумную колыбельную, и Юре казалось, что никогда ещё он не видел любви сильнее.

«Я словно шериф,

Пустой монастырь,

Везде лежат трупы,

И среди них ты.

Я, словно хирург,

Утопаю в крови,

Везде стонут люди

И среди них ты…»

      Костя перестал петь, и наступившая звенящая тишина, бившаяся об стены церкви, прозвучала едва ли не страшнее песни. Он до сих пор не смотрел на Юру, будто не замечал, хотя тот прекрасно знал: это впечатление обманчиво. Никому другому Гром не позволил бы приблизиться на такое расстояние — тела вокруг тому доказательство. Костя смотрел только на Игоря. На его лице читалась такая нежность, что хотелось то ли закричать, то ли отвернуться. Он поцеловал труп в наполовину безволосую макушку, в щёку, так, как отцы целуют своих спящих детей, и крепче прижал к себе. Так дева Мария на иконах прижимала к себе маленького Христа. Ужас распирал Юре черепную коробку и грудную клетку, требуя выхода криком, и он понятия не имел, как сумел сдержаться.       Костя сошёл с ума. Если с первой и до последней секунды после его исчезновения Юра лелеял искорку надежды на то, что будет достаточно поговорить с Громом, вразумить, чтобы вправить ему мозги и исправить хоть что-то, то теперь эта надежда умирала в муках, истошно, по-животному крича внутри. Раньше же срабатывало! Почему бы и не сработать в этот раз?       Но Гром действительно сошёл с ума. По-настоящему, окончательно и бесповоротно. Юре не нужно было видеть его глаза, чтобы понять это. Костя наконец поднял взгляд, посмотрел на него воспалёнными, полными нездорового блеска глазами и улыбнулся так, как улыбаются самому близкому дорогому другу, с которым не виделись много лет. — Я знал, что ты придёшь. Я ждал.

***

      Юра не знал, сколько уже раз проклял себя за то, что позвонил Косте в тот день. Всего одна фраза: «Костя, я знаю, где сегодня будет Анубис». Этого хватило, чтобы Гром сделал стойку, как охотничий пёс, как одержимый бесами, и бросился в самое адское пекло, как обычно, позабыв обо всём, включая единственного сына. Никакой голос разума в лице Феди не смог бы его остановить. Здесь помогли бы только удар тупым предметом в затылок, наручник к батарее и тяжёлый амбарный замок на двери. Внутренний голос твердил это Юре снова и снова, но он игнорировал это. Однако с Костей пошёл. А как иначе? Не мог же он оставить этого бешеного одного на слёте самой опасной преступности всего города.       Они оба недооценили ситуацию. Оба не ожидали того, что развернулось за стенами того заброшенного храма. Юра пытался вразумить Костю, остановить, в этот момент понимая Федю, как никогда. Но этот тупой чокнутый баран привык переть напролом, и в этот раз не изменил излюбленной тактике. Вижу цель, не вижу препятствий, блядь. Юра скрежетал зубами и матерился про себя, но не оставил Грома одного. Просто не мог, хотя, может, и стоило вернуться к Феде и вызвать спецов, пока не запахло жареным. Может, тогда бы всё обошлось и не кончилось так, как кончилось. Да что уж теперь сопли на кулак наматывать.       В какой-то момент Юре даже начало нравиться происходящее. По венам хлестал адреналин и весёлый, злой азарт. Он уже давно не мог без этих ощущений. Только в такие моменты (кроме постельных игр с Костей) он чувствовал себя живым. Сражаться рука об руку с Громом… В этом всегда было что-то особенное, хоть к азарту всегда примешивался страх. Не за себя, конечно. Именно страх подтолкнул идти вслед за другом прямо в логово льва, точнее, древнеегипетского бога. Иначе хрен бы Юра туда пошёл. Он никогда не отличался особой смелостью.       Дальше всё было, как в плохом кино. Никто не мог этого предусмотреть. В тот момент Юра в прикрывал Грому спину, как тот и просил. Он находился достаточно близко, чтобы увидеть, как Хмурова-Анубис выхватила откуда-то из недр своего маскарадного костюма пистолет и направила его на Костю, но слишком далеко, чтобы своим выстрелом предотвратить её. Там было слишком темно, а Юра был слишком изранен, слишком обдолбан этой чёртовой розовой дурью. Как и Костя, что тоже из последних сил целился в их начальницу. Они с Хмуровой были слишком далеко, на другом конце тёмного захламлённого коридора, но он всё равно вскинул дрожащую правую руку, ту, что ещё не отказалась подчиняться. А потом раздался детский крик, полный недетского страха и отчаяния. — Па-а-апа-а-а!       Крик ударил так мощно, а Игорь выскочил так внезапно, что никто из них не успел понять, что произошло. Так вспугнутые птицы резко поднимаются на крыло, чтобы быть сбитыми выстрелом охотника. Только в этой раз птицей оказался Игорь, а охотником — Хмурова.       Упали они почти одновременно. Он — от случайной пули, она — от намеренной, в лоб, от Юры. Но это уже ничего не могло исправить.       Игорь истёк кровью у Кости на руках меньше, чем за минуту. Юра помчался за помощью так быстро, как только позволяла простреленная нога, в глубине души зная, что уже поздно, и изо всех сил отгоняя эту мысль. По пути столкнулся с Федей, спецназом и медиками. Когда они вернулись, нашли только труп Хмуровой и гору — в прямом смысле — денег. Ни Кости, ни Игоря там уже не было. Не было ни выбитого окна, ни следов, ни дорожки из капель крови на припорошенном пылью и извёсткой полу. Они просто исчезли. Испарились.       Дальше было две недели чистого безумия. Ситуация с Хмуровой потрясла всё Управление. Исчезновение Кости с места преступления добавило масла в огонь. Отдел трясло и лихорадило, проверки шли одна за другой. Только спустя несколько кровавых убийств Юра и Федя поняли, что их совершил не кто иной, как Костя. Немного позже всплыли подробности о личностях убитых, оба — мужчины разного возраста, так или иначе замешанные в криминале. У них были отрезаны пальцы, уши, члены, выколоты глаза. Оба скончались, скорее всего, от болевого шока и множественных ножевых. Оба присутствовали в ту ночь на шабаше Анубиса и сбежали. Оба были его тайными помощниками, такими же, как тот, тощий и бледный, кого прозвали Глашатаем.       Как оказалось, это было только начало череды убийств, настолько жестоких, что даже матёрых ментов, прибывавших на место очередного преступления, выворачивало наизнанку. Феде и Юре тоже поплохело. Всё в радиусе нескольких метров от тел жертв было забрызгано кровью. Некоторых Костя (отпечатки пальцев и следы ботинок не оставляли сомнений в том, кто это сделал) разрезал от горла до паха так, что кишки смердящей скользкой массой вываливались наружу. Это… В таких случаях обычно говорят о шоке, потрясении, но эти слова даже близко не описывали того, что испытывал Юра, оглядывая места преступлений. Костя всегда был сторонником жёстких, даже жестоких методов, но никто не мог подумать, что он способен на такое. О том, чтобы хоть как-то спрятать трупы и скрыть свои деяния, Гром совершенно не заботился, действовал умело, явно, демонстративно. Словно хотел, чтобы бывшие коллеги поняли, кто именно сотворил всё это. Словно оставлял тайные кровавые послания, рисунки на крови. Сначала они с Федькой даже не поверили. Не мог Гром сработать так небрежно, попросту глупо. Не мог проколоться на такой очевидной вещи. Только потом до них дошло: Костя действительно хотел, чтобы они поняли, кто за этим стоял.       А Костя продолжал оставлять за собой кровавый след в самых злачных и мрачных местах Петербурга, там, где обитала вся преступность. Его объявили в розыск. Опера работали в бешеном режиме, шли по горячим следам, сбивались с ног и не спали ночами, усилили патрули, привлекли кинологов с собаками, но не могли поймать его. Отчасти — из-за нехватки людей. Даже Юра с Федей не могли предугадать его дальнейших шагов. Новая ночь — новая жертва, иногда не одна. Как бы Управление ни старалось не допустить паники, новости просочились в прессу. Газеты пестрели жуткими заголовками, один громче другого. Город начало лихорадить. Гром был так же беспощаден, как и неуловим. Как же, лучший в своём деле. Кто мог знать, что судьба сыграет с ними всеми такую злую шутку, и лучший страж порядка превратится в лучшего серийного убийцу.       В одном Костя остался верен себе: он убивал только тех, кто оказывался хоть как-то связан с делом Анубиса. Не щадил даже шестёрок. Никто из мирного населения не пострадал. Пока.       Их отдел, лишившийся начальства и лучшего сотрудника, гудел, как улей, от слухов про Хмурову и Костю, порой таких нелепых, что Юре хотелось истерически ржать в голос. Кто-то додумался даже до того, что у них был тайный роман, и они попросту сбежали вдвоём. Пиздец. Лучше бы всё это оказалось правдой! Всё, что угодно, только не то, что произошло на самом деле!       Оставался ещё один вопрос, не дававший им покоя. Куда делся Игорь? И жив ли он вообще?       Юра и Федя догадывались об ответе. Но очень, очень старались об этом не думать.       К концу второй недели они начали отчаиваться. Ни один не мог понять, что творится у Кости в голове. Убийства были обставлены с тщательностью и предельной осторожностью, хоть это и не вязалось с кровавой баней, устроенной Костей. Становилось ясно, что, оставаясь с жертвами наедине, он отпускал себя и позволял себе отыграться, но потом исчезал с места преступления так, будто умел растворяться в воздухе. Однако это было не так. Даже лишившись разума, Костя Гром оставался человеком. Человеком, которого Юра любил — и понял это, только когда стало поздно.       Костя Гром оставался человеком. Или уже нет?       Ни Юра, ни Федя не говорили этого вслух. Но знали, что в головах обоих сидела одна мысль: если Костя сошёл с ума и вытворял такое, значит, скорее всего, их догадки оказались верны. А значит, Игоря больше не было в живых.       Он должен был заметить. Заметить, что Костя приближается к своей точке срыва, и вовремя забить тревогу. Привлечь Федю с Леной, да даже ёбаную Хмурову, хоть кого-то. Любой ценой заставить этого твердолобого идиота увидеть, что с ним происходит, что вечная борьба с преступностью начала ломать его. Юра же знал, что он неуравновешенный, что в какие-то моменты Костю попросту перекрывает. Он, блядь, на Федю пистолет направил! И даже такую красную тряпку Юра прозевал, списал всё на вспыльчивость. Если бы только был повнимательнее… Если бы сделал хоть что-то… Но что, если даже сублимация через восхитительно грубый, головокружительный секс перестала помогать? Что ещё могло бы помочь?       Возможно ли помочь Косте теперь? Или уже поздно?       Юра обязан был попытаться.       И он пытался. Рыл носом землю наравне с остальными коллегами, поднял на уши всех информаторов и все свои связи. Безрезультатно. Костя был близко, так близко, в пределах одного города, но далеко, как никогда.       А убийства продолжались. До тех пор, пока вдруг не прекратились так же внезапно, как начались. Это напугало Юру едва ли не больше, чем всё то, что творил Костя. Что, если он…       Спустя три ночи без убийств раздался звонок из области неподалёку от Выборга. В одну заброшенную церковь забрался неизвестный и застрелил сотрудника милиции, который заметил и попытался выгнать его оттуда, подумав, что это просто какой-то вандал. Перед смертью сотрудник сумел установить личность неизвестного. Им оказался Константин Гром.       Церковь моментально оцепили. Призывы сдаться добровольно Костя проигнорировал. Но стоило кому-то приблизиться к церкви, как он открывал огонь по своим же. Казалось, его совершенно не волновало, что он стрелял не по преступникам, а по таким же, как он сам, представителям закона. Никто не мог подобраться ближе. Выкурить Грома оттуда — тоже. — Пойду я, — сказал Юра.       Дело было за полночь. Звонок поступил несколько часов назад. В бывшем кабинете Хмуровой, теперь принадлежавшем Феде, ещё пахло её тяжёлыми духами, и это заставляло его чувствовать себя так, будто он сходит с ума. Те же ядрёно-розовые жалюзи, тот же тяжёлый стол, на котором была расстелена подробная карта Петербурга и области. Красным фломастером на ней были отмечены места, где отметился своими убийствами Костя. Никакой системы, на которую они надеялись, в них не было. Лицо Феди — почерневшее и осунувшееся от горя, а звёздочки на погонах новенького мундира блестели в свете ламп. Всего за месяц единственная седая прядь, которая так ему шла, превратилась в полностью серебряные виски, и это — вина не Кости, но Юры. Друг смотрел таким усталым, тоскливым взглядом старой больной собаки, что Юре пережало горло. Ему бы броситься Прокопенычу в ноги и умолять о прощении. За то, что не уберёг, не смог остановить, не…       Он еле заставил себя прокаркать: — Меня он н-не тронет. М-может быть, сумею уговорить его с-с-сдаться. Мне с-сто раз доводилось б-быть переговорщиком, ты в курсе. «Крот» обязан быть д-дипломатом. Это моя р-работа. Н-никого другого он не послушает.       Федя кивнул тяжело и медленно, так, что Юра понял: он собирался попросить его о том же. Голова легла на грудь, шея торчала из воротничка рубашки. Показалось, что она вот-вот не выдержит и сломается (как они с Прокопычем) под грузом всего свалившегося на неё, и тогда голова друга со стуком упадёт на заваленный бумагами стол и покатится по нему. Юра знал: сейчас Федя жалел, что Костя не застрелил его в тот день, когда направил на своего напарника и лучшего друга заряженный пистолет. Чуть меньше, чем за сутки до случившегося в храме Анубиса.       Юра должен был понять тогда. Не достигни Костя своей точки срыва, ни за что бы не сделал этого. Он должен был отловить его, поговорить, позволить выплеснуть эмоции в спарринге, в сексе, как обычно, хоть напиться вместе. Глядишь, язык у Кости и развязался бы. Да как угодно! Эта проверенная, отточенная месяцами схема никогда раньше не давала сбоя. Юра даже немного гордился собой — как же, единственный из всего отдела нашёл подход к разъярённому хищнику, этой служебной овчарке со шрамом под глазом. Даже Федя не сумел, а он — да. Он должен был обезвредить бомбу с тикающим механизмом. Но теперь поздно рвать на себе волосы.       Страшнее мысли о случившемся была только мысль о том, что этого всего могло не произойти, если бы только Юра поговорил с Костей. Гром терпеть не мог откровенные, прямые разговоры, всегда избегал их, но разве он со своим подвешенным языком, за который его и взяли в работу под прикрытием, не смог бы до него достучаться? — Только попробуй не вернуться оттуда, — хрипло произнёс Федя. В кабинете повисла тишина, обступила их, как стенки гроба. Ни один не смотрел на другого. Будет ещё хуже, хотя кажется, что уже некуда. Юре очень хотелось поддержать Прокопыча, сказать, что, конечно же, он вернётся. Вернётся вместе с Костей, и они вместе будут стараться наладить то, что натворили — что он натворил. Втроём, как было всегда. Не зря же другие опера дали им кличку Ментрио. Но всё тепло и поддержка, которые он мог бы подарить другим, иссякли. Остался лишь пересохший колодец с трупом его любви на дне.       Юра всегда стрелял без промаха. Но хватит ему сил выстрелить в Костю, если всё пойдёт не по плану?       Эта мысль преследовала его всю дорогу до места, пока он трясся в провонявшем бензином служебном «бобике». Они приехали как раз тогда, когда окончательно рассвело. Чёрная от времени кровля церкви, шпилем протыкавшая брюхо серой тучи, была видна ещё издали. «Бобик» остановился перед красно-белой оградительной лентой, за которой начиналось оцепление. Везде стояли спецназовцы с автоматами наперевес. Все силы сюда стянули, похоже. Юра вылез из машины и запахнул пальто: здесь было холоднее, чем в черте города. Ветер поприветствовал его колкой снежной крупой в лицо. К нему тут же приблизились двое. Он привычным движением достал и раскрыл удостоверение. — Капитан Юрий Александрович С-Смирнов, Санкт-Петербург. К-кто командует п-парадом? Отведите м-меня к вашему главному. — Следуйте за мной.       Юра подлез под ленту и направился следом за милиционером. Церковь возвышалась над ним мрачной тёмной громадой. Он бросил на неё долгий взгляд. Не верилось, что там, среди мрачных стен, прятался Костя. Отчаявшийся, загнанный в угол зверь. — Н-не бойся, Кость, — еле слышно шепнул Юра. — Я п-помогу тебе. Обещаю.

***

       — Мы отправили туда группу захвата, — сказал ему главный. — Ни один ни вернулся.       Юра выматерился сквозь зубы. Ну нахера они это сделали? Сказано же было, ждать и ничего не предпринимать! И так уже одного сотрудника потеряли! — Когда? — Около часа назад. Хотели подойти ближе, но он тут же начинает стрелять.       Ветер резал кожу. Юра сделал последнюю затяжку, швырнул сигарету под ноги и втоптал в ноздреватый рыхлый снег. — П-передайте, что к нему н-направляется человек.       Полицейский с мясистым лицом с сомнением посмотрел на него, но поднёс ко рту мегафон. Когда его голос смолк, тишина будто погрузила всё вокруг в вакуум, стала давить на уши. Её нарушало только зловещее карканье ворон, круживших над церковью. Падальщики всегда там, где проливается кровь. Юра чувствовал, что все взгляды прикованы к нему. Глухо забилось сердце. Вздохнув и ни кого не глядя, он сунул руки в карманы пальто и зашагал к церкви.       Под ногами похрустывал мокрый серый снег. Церковь стояла в стороне от дороги. Слева от здания печально качали ветвями лысые берёзы, а прямо за ней начиналась сплошная чёрная стена деревьев, и эти деревья напоминали похоронную процессию.       Хватит, хватит думать об этом. Ещё ничего не кончено.       Единственный купол, некогда сверкавший на солнце, теперь потемнел от времени и кое-где обвалился, зияя чёрными слепыми дырами. Деревянная основа выглядела старой и обветшалой, Юра даже разглядел там птичье гнездо. Стрельчатые окна глядели тёмной пустотой. В них явно когда-то были витражи. На каменных ступенях валялись гнилые доски. Видимо, их отодрала от входа группа захвата, а может, и сам Костя, когда пытался проникнуть внутрь. Похоже, ему понадобилось убежище. Хотя нет, вряд ли он стал бы действовать так открыто. Понимал же, что проникать в церковь с главного входа — значит привлекать к себе ненужное внимание. Или он так измотался за всё это время, что утратил способность соображать здраво? Судя по тому, как выглядели трупы его жертв…       Перед тем, как начать подниматься по ступеням, Юра остановился. На них темнели капли крови. Костя ранен?.. От этой мысли чёрное крыло страха накрывало с головой. Он постарался отогнать его и взять себя в руки.       На что он рассчитывает? Чего добивается, на что надеется, отсиживаясь в одиночку в оцеплении и отстреливая всех и каждого? Разве он не понимает, что его в любом случае просто выкурят оттуда, возьмут измором? Не понимает, что сам роет себе могилу? Хотя куда уж больше, если за такое количество жестоких убийств ему и так уже светит несколько пожизненных? Надежда одна: на то, что Костю признают невменяемым. Именно этого Юра и намеревался добиться.       Костя. Его бедный, одинокий, потерянный Костя.       Юра окинул мрачное здание церкви взглядом. Если Бог где-то и был, то только не здесь. Точно не здесь.       Как бы то ни было, он должен помочь Косте. Любой ценой.       Собрав все свои силы, Юра шагнул внутрь, в тёмный провал главного входа.

***

      В воздухе пахло плесенью, сыростью, кровью и мертвечиной. Серый дневной свет пробивался сквозь разбитые окна и дыры в кровле и развеивал полумрак лишь наполовину. Там, в вышине, над потолочными балками, тихо свистел ветер. Возможно, он шептал молитвы, как люди когда-то в этих стенах. Кое-где пол был покрыт трещинами, каменной крошкой и какими-то обломками. Даже пыльные иконы валялись. Святые на облупившихся фресках смотрели на Костю и труп его сына с равнодушием. Нет. Бога здесь действительно не было. — Я знал, что ты придёшь. Я ждал, — сказал Костя, всё ещё улыбаясь. Юра попытался сложить губы в ответную улыбку, но получилась, скорее, болезненная гримаса. Нужно стараться лучше. Нужно внушить Грому чувство безопасности, убедить, что он может ему, Юре, доверять. Господи, так вот что чувствуют дрессировщики, заходя в клетку с хищником!       Держа то, что осталось от Игоря, на руках, Костя поднялся со скамьи, повернулся спиной. Доверяет, не ждёт подвоха. Вот он, шанс! Приблизиться сзади, ударить рукояткой пистолета в затылок, сковать руки браслетами — и всё, никаких проблем! Никто больше не пострадает! Никаких больше убийств и безумия! Не этого ли ждёт от него Федя и все те люди там, снаружи — нейтрализации проблемы?       Юра дёрнулся было, будто его подтолкнули в спину, но сразу понял: не сможет. Только не по отношению к Косте, который так доверчиво повернулся спиной, чтобы уложить на скамью труп сына. Даже если нужно, даже если это сохранит кому-то жизнь. Всё равно не сможет. Он просто стоял и смотрел, как Гром укладывал тело на скамью. (Юра изо всех сил старался думать о нём, просто как о теле, а не об Игоре. Игоря здесь больше не было). Нежно, аккуратно, будто боялся разбудить. Он не хотел, но всё равно не удержался и снова бросил взгляд на то, что когда-то было двенадцатилетним пацаном, так похожим на отца. Посеревшая кожа в трупных пятнах, потрескавшиеся губы. Во взгляде Кости читалась невыносимая нежность, разрывавшая Юре сердце. Гром снова поцеловал тело в лоб. Желудок мгновенно подпрыгнул к горлу, во рту появился привкус желчи, но Юра сумел сдержаться. Он отвёл взгляд. Борьба с собой заняла несколько секунд, за которые Костя приблизился, врываясь в его личное пространство так, будто не было этих двух безумных недель. Будто вообще ничего не произошло.       Выглядел он по-настоящему плохо. Вблизи это буквально бросалось в глаза. Бледная кожа, синяки под глазами углубились, лицо заросло неопрятной бородой, в глазах полопались сосуды. Потрёпанная одежда как будто с чужого плеча, вся в побуревших пятнах крови. Весь облик Кости кричал о внутреннем надломе и душевном нездоровье — и при этом таящейся внутри звериной ненависти. И как же от него разило кровью и смертью…       Вооружён ли он? — К-Костик… — Юрка, — выдохнул Костя и сделал то, чего Юра вообще не ожидал: стиснул в объятиях до хруста костей и поцеловал в губы.       Если бы Юра не запретил себе думать о том, что этими губами Костя целовал труп сына, его могло бы вырвать прямо на него. Но, стоило ощутить тепло тела и родные объятия, как что-то внутри задрожало надорванной струной. Он обнял Грома так сильно, как только сумел, зарылся пальцами в свалявшиеся волосы и откликнулся на поцелуй со всем отчаянием, которое испытывал за последние две недели, каждый грёбаный день. В этом поцелуе было всё: страх, облегчение, щемящая боль и нежность, любовь и желание позаботиться, уберечь, помочь, сделать всё, чтобы Костя смог пережить то, что сломало его. Это Юрин Костя. Его, каким бы он ни стал.       Почему он никогда не говорил ему, как сильно любит? Почему? Неужели уже поздно?       Поцелуй окончился так же внезапно, как начался. Костя смотрел на него и улыбался, даже провёл по щеке Юры рукой, испачканной в засохшей крови. В чьей?.. — Юрка… Хорошо, что ты здесь. — Костя… Я з-за тобой пришёл. Х-хулио ты тут забыл? — Юра попытался улыбнуться. В груди всё клокотало. — Ч-что произошло? Как ты… — Тише. Игорь спит.       Взмывшее в небеса сердце оборвалось и полетело вниз, как библейский ангел, у которого вырвали крылья. Воздух в лёгких застрял россыпью битого стекла, осколками рухнувшего мира Юры. Почему его сердце ещё не разорвалось на куски? — Спит?.. — глупо повторил он, как эхо. Сознание отказывалось верить. Нет, только не это.       Костя обернулся и посмотрел на труп сына. — Он теперь всё время спит. Но сейчас так даже лучше. Так надо. Он проснётся, когда это всё закончится.       Юре хотелось закричать. Завыть и биться лбом об стену церкви, пока мозги не вытекут наружу. Лишь последняя фраза заставила его хоть как-то взять себя в руки и посмотреть на Костю. Взгляд Грома был всё ещё прикован к телу, и взгляд этот был полон тоски.       Понимает ли он? Догадывается ли хотя бы на сотую долю процента? Или разум покинул его окончательно вместе с Игорем? — А… к-когда всё это закончится? О ч-чём ты? — негромко спросил Юра. Нужно понять ход мыслей Кости. Тот наконец повернулся к нему. — Когда я передавлю всех гадов Анубиса. Одного за другим. Я в этом неплохо преуспел, как вы с Федей наверняка заметили.       Костя мрачно усмехнулся. Его лицо вдруг переменилось, потемнело, как будто бы даже искривилось от жажды крови. Никогда прежде Юра не видел его таким. Казалось, будто в его тело вселился кто-то другой. Такими людей делает безумие?       «Это… уже не твой друг. Это… вообще больше не человек». — З-зачем было убивать? М-мы могли…       Собственный голос показался жалким овечьим блеяньем. Костя прервал его: — Ничего мы не могли. Пока мы пытались бы найти доказательства, все крысы давно сбежали бы с корабля. Кое-кто даже успел, когда в Питере начались убийства. Быстро сложили два и два. Поэтому мне и пришлось уехать и взять Игоря с собой. Со мной он в безопасности.       Реальность всё больше напоминала какой-то бэдтрип. Может, это он и есть? Может, Юра всё ещё лежит там, в логове Анубиса, пьяный от ран и той розовой шмали? Не мог Костя Гром, непримиримый борец с преступностью, всерьёз говорить такое. — И ты г-готов ст-трелять по своим? П-по тем, кто оцепил церковь? К-как те, кто прорвались в-внутрь и т-теперь лежат там, м-мёртвые?       Он знал, что не должен был этого спрашивать. У Кости на глазах погиб сын, и он повредился в уме. Ему нужна помощь, как можно скорее. Нельзя злить и провоцировать, никто не знает, что он может выкинуть, если изрубил тех людей в капусту. Но Юра просто не смог удержаться: неузнавание самого близкого человека распирало изнутри. То, как Гром стал слегка тянуть слова, взгляд и интонации, исходившая от него энергия были тяжелы, как могильная плита. Они ломали Юре кости. Хотелось согнуться под этим весом, лечь и больше не вставать.       И эта жуткая песня… «Везде лежат трупы, и среди них ты». Юра совсем не был уверен, о ком именно пел Костя — о своём сыне… или?..       Теперь он знал: дверь в ад может открыться где угодно. Даже в собственной душе.       Но даже видя Костю таким, даже после горы трупов там, у входа, Юра был просто не способен его ненавидеть. Всё, что он мог чувствовать к нему в эту минуту, было сочувствие. Даже если это сочувствие дьяволу.       Костя нехорошо, по-волчьи улыбнулся. Улыбка была ненастоящей. Он всё равно остался таким же смертельно серьёзным, как всегда. Как прежде. Хотя уже ничего не будет, как прежде. — Ни чужих, ни своих больше нет. Да и не было никогда. Есть только те, кто за, и те, кто против. Ты со мной? Ты же мне поможешь? Иначе ты бы не пришёл. Это единственный выход. Единственный способ разбудить Игоря.       Юре показалось, что через него прошла навылет пуля. Он уже убедился в сумасшествии Кости, но… — Разбудить?.. — А т-ты, — он облизал губы, лихорадочно подбирая слова, — уверен, что он проснётся?..       Это всё равно что танцевать на лезвии окровавленного ножа. Идти по полуразрушенному подвесному мосту. В глазах Кости была непоколебимая уверенность. Даже не уверенность — знание, как о чём-то само собой разумеющемся, вроде знания о том, что после ночи идёт день. Но всё равно его глаза напомнили Юре окна заброшенного дома. Или церкви. — Странные вопросы ты задаёшь. Проснётся, конечно, куда денется. Я обещал отвезти его в Диснейленд.       В груди разверзлась пропасть. Правда раздирала горло колючей проволокой. Трупная вонь залепляла ноздри. Юра лихорадочно искал слова, которые могли бы помочь достучаться до Кости и не дать ему самому завыть в агонии.       Достучаться. А нужно ли это? Зачем Косте знать, что его сын уже две недели как мёртв? Зачем ему реальность, в которой это так? Как он будет жить дальше? Что у него останется в этой жизни, кроме тюремной решётки? Разве это то самое христианское милосердие и любовь к ближнему? Не милосерднее ли оставить его в выдуманном мире повредившегося разума и не отнимать веру в счастливую семейную поездку в страну детской мечты? Страну, где сказка оживает для всех — и для детей, и для отчаявшихся, потерявших рассудок отцов-одиночек?       Даже если Костя проведёт остаток своих дней в палате с белыми стенами, рисуя на них себя и Игоря перед розовым замком и веря в то, что эта каменная коробка, в которой он заперт, и есть Диснейленд, страна вечного счастья… не будет ли это лучше всего?       В любом случае, дороги назад больше не было. Ни для кого из них. — П-прости, — выдавил Юра. Его душили слёзы. — П-прости меня. — За что? — На лице Кости, что расплывалось перед глазами, было написано искреннее непонимание. — Ты чего, Юрк? — Я должен был п-п-предусмотреть. Понять, что с тобой ч-что-то не так, что т-ты на пределе… Предотвратить… Д-да хоть бы оглушить, скрутить тебя на пару с Федькой и увезти оттуда. М-м-может, тогда не дошло бы до всего этого…       Может… может, если бы он сумел отговорить Костю или вовсе не звонил ему в тот день… Игорь был бы жив.       Юре с самого себя досадно. К чему эти глупые покаяния сейчас? Ну да, с другой стороны, что ещё делать в церкви, как не каяться? Но он не мог молчать. Не мог видеть собственного лица, но чувствовал, как его перечеркнули отчаяние и безысходность. Агония, выжигающая капилляры глаз, выкручивающая суставы. Эта душевная боль была во сто крат хуже боли от всех ран, что он перенёс за годы службы.       Тяжёлая рука Кости хлопнула по плечу. — Не время растекаться соплями по роялю. Надо разобраться с этими тварями снаружи, пока они ещё кого-то не подослали. Ловко ты их вокруг пальца обвёл. — Ч-чего? — Юра всё ещё пытался взять себя в руки. — Ну, ты им сказал, что мы друзья, поэтому я не стану тебя убивать, и ты сможешь убедить меня сдаться, так? По-другому ты бы сюда не попал.       Если секунду назад Юре хотелось просто сдохнуть, то после этих слов — только истерически расхохотаться, громко, так, что смех оцарапал бы горло. И сойти с ума, стать таким же, как Костя, попасть на ту же волну воображаемой реальности. Чтобы всего этого кошмара просто не было. — Ладно. Надо дело делать. Похоже, придётся с боем прорываться, но сначала — дождаться темноты. У меня тачка угнанная неподалёку. Если они там не начнут действовать раньше… Не знаю, хватит ли патронов, чтобы отстреляться, остальное в машине… Так ты поможешь?       Всё внутри восставало против. Нельзя врать близким. Особенно — Косте. Нельзя отнимать у него последнее — веру ему, Юре. Но это был единственный шанс.       Юра кивнул и улыбнулся. — К-конечно, К-Кость. Я очень х-хочу тебе помочь. П-правда. Я з-здесь р-ради этого. — Ну вот и отлично, — Костя снова хлопнул его по плечу, скользнул по нему ладонью в скупой ласке. — Пойдём-ка. Есть окно, которое не просматривается. Надо продумать план отхода.       Он обошёл его сбоку, собираясь пойти куда-то. Юра успел разглядеть под грязной от крови, явно чужой серой курткой наплечную кобуру с пистолетом. Второй раз Костя повернулся к нему спиной, и всё существо Юры искорёжило в желании обнять его сзади, сжать так, чтобы больше никогда он не был в опасности.       У него был только один шанс это сделать.       Молниеносно Юра выхватил пистолет из кобуры на поясе, начал проворачивать в руке, чтобы взять за дуло…       Откуда Костя выхватил нож, уперевшийся кончиком лезвия в горло, он так и не понял. — Бросай. Это был такой приказ, которому невозможно не подчиниться. Неотрывный, немигающий взгляд Грома — нет, убийцы — давил катком. Взгляд, которого у Кости никогда не было и быть не могло.       «Это… уже не твой друг. Это… вообще больше не человек».       Сила этого взгляда заставила Юру медленно, осторожно уронить пистолет на пол. Костя тут же оттолкнул его ногой. — Второй. И только попробуй что-то выкинуть.       Мысли метались в панике. Лезвие больно кололо горло. Можно если не ранить Костю, то упереть в него дуло. Воспользоваться замешательством и ударить в шею сбоку, где сонная артерия, или в солнечное сплетение, или в колено… Главное — действовать быстро. — Доставай и бросай второй. Быстро.       Он подчинился. Второй пистолет полетел на пол и тоже оказался отшвырнут в сторону. Юра медленно поднял руки в жесте «сдаюсь».       Как можно ударить Костю? Даже Костю-убийцу, что продолжал прижимать нож к его горлу. Юра чувствовал, как нервно билась вена на шее. Сглотнул, и, судя по резкому уколу, прорвал кожу. Стало чуть щекотно. Вот и первая кровь. Если не считать литры, пролитые Громом, и его рисунки на этой крови.       Костя продолжал смотреть ему в глаза. — Ты тоже решил меня предать? Как Хмурова?       Крик рвал Юру изнутри вместе с объяснениями, оправданиями, но он не шевельнулся. Зачем? Он уже не понимал, за кого страшнее — за себя или за убийцу напротив.       Костя невменяем. Он не понимает, что делает. Надо будет любой ценой убедить в этом суд… если сумеет.       Но хуже всего было не то, что Костя держал его на мушке. Хуже всего были разочарование и боль предательства в голубых глазах, самых красивых, которые Юра когда-либо видел.       Костя совсем не Христос. Скорее, наоборот. Но Юра всё равно чувствовал себя Иудой. — П-прости. — Предательство не прощают. — Я н-не о т-том. Прости, что… н-не смог тебя спасти. — Тогда ты умрёшь.       Впервые за две недели Юра ощутил что-то вроде облегчения. — Тогда стреляй.       Он видел сомнение в глазах Кости. Сомнение, пронзительную боль, зеркалившуюся в собственной груди, и нежелание это делать. Видел, как он отчаянным, последним рывком подался ближе. Костя поцеловал его в последний раз, и этот поцелуй был холодным, как лезвие ножа, прижатое к горлу. Доля секунды — и вместо ножа в грудь упиралось такое же холодное дуло. Отошёл на пару шагов, направил пистолет, держа его в обеих подрагивавших руках. Сердце трепыхалось в груди, а секунды капали, как вода из крана. Почему он никогда раньше не обращал внимания на то, как это — дышать? Как это — делать вдох и выдох? Как?       Юра знал, что Костя не станет его мучить и разделывать, как членов секты Анубиса. Он убьёт его быстро. Всё же Костя тоже его любил. Юра видел это в его глазах. И от этого было ещё больнее.       А ещё он знал, что над его собственным бездыханным телом Костя споёт ту же песню, что и над Игорем. Просто знал.       В сторону! В сторону, идиот! К пистолету!       Только без Кости ему всё равно не жить.       Юра закрыл глаза.       В коротком мгновении уместилось слишком много. Шум где-то у входа в церковь. Собственные глаза, распахнувшиеся одновременно с тем, как Костя нажал на спусковой крючок. Мощный толчок в грудь и боль, сразу за ними — град чужих выстрелов. Юра не успел его предупредить. Как в замедленной съёмке, тёмные вооружённые силуэты наполнили церковь. У них приказ — стрелять на поражение. А Костя…       Костя упал. На груди его рацветали три кровавые раны.       Юра упал одновременно с ним, не слыша и не слушая окрики. Они лежали буквально в паре шагов друг от друга, но он заставил себя подползти. Заглянул Косте в глаза. Кости здесь уже не было.       Ничего. Юра сейчас его нагонит. Вот сейчас. А там они нагонят и Игорька. Вдвоём.       Он растянулся рядом на каменном полу. Мир начал тускнеть, терять цвет, становясь каким-то прозрачным. Звуки отдалялись. Тело стало лёгким, невесомым, как воздух. А потом тьма взяла Юру за руку и увела за собой.       До самого последнего мгновения, пока тьма не стёрла всё, чем он был и не был, Юра слышал в ушах голос Кости.

«Я словно шериф,

Пустой монастырь,

Везде лежат трупы,

И среди них ты.

Я, словно хирург,

Утопаю в крови,

Везде стонут люди

И среди них ты…»