Туманы за горизонтом

      Следующий день шагнул на порог настоящего таким, будто всё пережитое ночью и прошедшим вечером выдалось если не дурным гипнотическим сном, то навеянным невесть чем нервным, срывавшим шаткие границы реального наваждением. К каким-то отдельным его выбитым из общей картины паззлам пробуждение закрыло памяти путь, так, словно после буйной пьянки. Вопреки, правда, не чувствовалось и единого намёка на жуткую головную боль, делавшей бы голову гудящим колоколом. Напротив: сознание, быстро собравшись в кучу после «окончательной загрузки» вслед за открытием век, оказалось на удивление ясно, чисто и вполне готово к вызовам принесённого лучами сокрытого серой высью Солнца дня. Ей даже составили компанию приятная, окрыляющая бодрость на пару с подгонявшей в спину оживлённостью и блестевшей утренней свежестью. Дёгтя с Меченым это резонно изумило на уровне внезапного выигрыша во вшивую телевизионную лотерею, и на какой-то недолгий миг им и взаправду подумалось, будто прожитое действительно было не больше чем шаловливой проделкой дурачившегося во сне мозга. Как залитая «холодцом» Тёмная долина, как Боров, Таченко и ветхая церквушка Картографа на затопленном заколдованным сизым туманом клочке Болот. Зона любила баловать себя играми разумов, перемешивать быль с выдумкой, мороком; ложь с правдой, истину с обманом, и сны на её мрачной заражённой земле грузили ум много сильнее своих сладкий и крепких тёзок с Большой земли, ввергали в смятение, неведение, и часто порой уже нельзя было понять, где кончается их вольнодумная свобода, а где начинается не блещущая изысками пера проза простой и прямой реальности.       Как бы там ни было, на утренние сборы у обоих сталкеров ушло не больше пятнадцати минут. Глаза было быстро протёрты, вещи собраны, комбинезоны и рюкзаки надеты, консервы и фляги в отведённом им объёме опустошены. Оба действовали привычными механическими движениями, давно, в армейское ещё время намертво вбитыми в подкорку мозга. В приятное дополнение ко всему прочему, им даже посчастливилось комфортно умыться: оба с удивлением обнаружили, что имевшиеся в подземном убежище рукомойники, старые, как сам мир, оказались заправлены, а на их деревянных полочках притягательно возлегали куски не успевшего ещё иссохнуть до трухи мыла. Для полной и масляной картины идиллии бодрого духа не хватило лишь наличия исправной и готовой к битве со въевшимся в кожу потом душевой кабины, но её наличие стало бы уже совсем несбыточной сказкой.       Покинув предоставленный «номер», путники пропетляли в лабиринте сырых тёмных катакомб, жизни в которых теперь было не больше чем в холоде космоса, и вскоре у них над головами уже тяжелело вьющееся бело-серыми космами лоскутное покрывало извечно пасмурного, так и норовившего с секунды на секунду разразиться противной кислотной моросью неба. Сонное свечение только-только воспрянувшего из-за черты горизонта земного светила натужно силилось пробить его свинцовую броню, и «Росток» всё ещё утопал в гипнотическом, завораживающем полумраке. Его дворы в таком раннем часу пустели безлюдными, и лишь у «долговского» штаба вовсю бурлила муравьиная суета. Бойцы в чёрно-красных комбинезонах сновали всюду, где было видно, проносились друг перед другом, что-то носили, выясняли, разливая по двору канонаду многоголосья; механики и экипажи воодушевлённо мельтешили у двоих своих стоявших наготове стальных машин, шумели; постовые на своих местах украдкой нервировали от беспокоящего всеобщим метанием действа вокруг, нарушавшего привычный им тихий спокойный порядок, и, казалось, уже сам воздух, раскисший от мокроты утренней дымки тумана, поддался электризующей его силе кипящей вокруг жизни и пропитался её бодрящим маринадом. А управлял ею вошедший в угар командирского азарта полковник Петренко, взбудоражено носившийся по своему маленькому плацу и с ражем руководящий вверенной ему Ворониным командой, словно огромным, инертным и строптиво неповоротным механизмом. Его речь отражалась эхом от серых высоких стен вливавшихся в сизую вышину корпусов, голос крошился от собственной твёрдости, а взгляд метал молнии на зависть Зевсу. Завидев незаметно пробравшихся сквозь повисший гвалт Дёгтя с Меченым, он будто оступился, а глаза его переменились.       — А вот и вы, господа! — пролепетал он, едва не лучась от переполнявшей его энергии. — Ну что, башка опосля ночных приключеньиц не похожа на набитую дерьмом боксёрскую грушу?       — Фигня, — с наигранно добродушной улыбкой на лице бросил в ответ Дегтярёв, изо всех сил тужась прикрыть своей актёрской ширмой тот простой, как пень, факт, что компания Петренко его с былых ещё времён напрягает и тяготит. Старание сделало его образ убедительным; впрочем, возможно, голову полковника занимала такая же прикрытая взаимность. Во всяком случае, Александр этого никогда не исключал. — Ей не привыкать.       Все трое испустили по короткому смешку.       — Ну вот и отлично! — Петренко не собирался терять и толики своей лучезарности. Дегтярёв с Меченым успели узреть его образ до того, как попались ему на глаза, и этот увиденный ещё каких-то полминуты назад полковник с такой категоричной резкостью контрастировал с тем человеком, который стоял сейчас перед ними, что неволей внушал мнение о себе либо как об искусном и прожжённом до мозга костей актёре, либо, что вероятней, как о больном на голову психопате. Учитывая вчерашний опыт общения с ним, Меченый всё больше склонял мысли в сторону последнего, а Дегтярёв и вовсе жалел о том, что его взгляд сейчас не скрывает глухой непроглядной слепотой что-то вроде шлема или противогаза. Как бы то ни было, а бросавшаяся в самый непредвзятый взор переменчивость настроений Петренко заставляла нервы перманентно стоять на страже, что, стало быть, вынуждало его подчинённых ещё больше трепетать перед его персоной. — Парни уже, считай, в сборе. Осталось только разобраться с вами. Я сейчас отведу вас в оружейную — оденем да обуем вас по феншую, а, главное, — он театрально подмигнул, — всё за счёт заведения!       Полковник в своей прежней манере сурового непререкаемого начальника велел сержанту «Долга» завершать приготовления без его путеводного покровительства, и они вместе с Дёгтем и Меченым проследовали в интимную полутьму отсыревших стен того здания, где находился его кабинет. Там пропетляли приевшимися уже облезлыми и пропахшими грибком коридорами, которые привели к спуску вниз, на первый подземный этаж, а он — к давно ставшей милой глазу и покрытой стариной-ржавчиной герметичной когда-то створке бронированного шлюза подземелий Зоны. Она была отворена Петренко, после чего с противным гулким скрипом открылась и выпустила наружу сладострастное сеяние настоящего оружейно-складского Эльдорадо: весьма внушительных, размером с подвал Бара, габаритов комната таила в себе с десяток крупных и длинных стеллажей, которые буквально ломились от облепивших их с первой до последней полки начищенных и разномастных стволов, аккуратно сложенных комбинезонов, шлемов, упаковок разноцветных, как конфетные фантики, медикаментов, прорвы всяческих мешков, ящиков, коробок, прочей разнокалиберной всячины и редких, наверняка ценных устройств непонятного на первый взгляд назначения. У их покрытых пылью и повитых паутиной подножий рядами лежали армейской маркировки ящики, где-то стояли несколько железных столов, а в дальнем углу зиял богато оснащённый верстак. Для полноты картины не хватало лишь начищенных и наполированных стеклянных шкафов с подсветкой, как в фильмах о Джеймсе Бонде, и стоящих через равные друг от друга промежутки подобно средневековым доспехам боевых экзоскелетов, но взгляд и без них посыпавшимся горохом разбегался во все возможные стороны, а из глаз сыпали искры почти что детского желания потрогать и помацать все здешние «блестяшки», так, что, казалось, ещё чуть-чуть, и немощное свечение старых ламп в потолке перебьёт слепяще-жёлтое зарево пожара. Петренко, ясное дело, не оставил это незамеченным:       — Нравится, да? — спросил он с гордостью, величественно разведя руки в стороны и указав растопыренными пальцами на лежавшее всюду, куда ни ткнись, добро его группировки. Огонь полыхал и в его глазах, только жар в нём белел уже совсем другой. Он видел эту комнату далеко не в первый раз, не единожды касался всего, что в ней находилось, и грело его душу вовсе не желание сжать в загребущих пальцах всё, до чего они могли дотянуться — для него это всё было большим, было величием, силой, несгибаемой мощью «Долга», правдой и истиной его дела, которому он в незапамятные уже времена вместе с Ворониным и Таченко безвозмездно пожертвовал свою жизнь, отдал её цель и смысл, купив у судьбы наличными билет в один-единственный конец.       — Не то слово… — Дегтярёв вертел головой по сторонам как в незапамятное тогда, когда ещё ребёнком впервые угодил в планетарий. Когда всё вокруг изумляло до глубины души, поражало, восхищало, делая зрачки чёрными океанами, а эмоции ещё были девственно чистыми, яркими, неповторимо потрясающими и не успевшими ещё неизбежно огрубеть и очерстветь. Забавно, но та же самая параллель с планетарием проложила себе рельсы и у Меченого в голове.       — Здесь, как вы видите, куча всего, — взял вещать Петренко, — но с тобой, Дегтярь, мы, пожалуй, зайдём с козырей. — С этими словами он подошёл к прятавшейся меж досок стеллажей тёмно-серому сейфу, взялся за его укрытый штрихами делений ролик, ввёл нужный код и открыл его. Затем выудил с его полки какую-то чёрную прямоугольную коробочку и возвысил её в руке вперёд и вверх, показывая почтенным гостям. — Заряды к твоей вундер-вафле, — пояснил полковник. — У «Долга» тоже такие есть. А ты думал? Четырёх таких магазинов по десять выстрелов, думаю, хватит.       — На первое время, может, и хватит, — согласился Александр, как бы невзначай намекая, что можно было бы дать и побольше.       — А дальше — х-хоть трава не расти! — Петренко, должно быть, взаправду ощущал себя актёром на съёмочной площадке. — А вообще, мужики, берите, чего только душа пожелает. Только в разумных пределах, ага? Здесь, как-никак, склад «Долга», а не «Свободы». Верно говорю, Меченый? — Безудержная ирония у него на лице смотрелась вычурно и шла в резонанс с его привычным амплуа, но верно, как лист сценариста, довершала примеренную им сейчас маску харизматичного добряка. Меченого такая подковырка, пусть и безобидная, даже немного смутила.       — Это ты про очередную байку, бродящую в молве вокруг моей легендарной персоны?       — А это байка? — тон Петренко звучал таким, будто он как в собственном бытие был уверен, что сталкер с умыслом лукавит.       Он подошёл к стоявшим по средине оружейной комнаты двум продолговатым громоздким тумбам, щёлкнул невидимым выключателем на боковой панели одной из них, и вверху засветили бездельничавшие доселе лампы, мигом дополнившие силы остальных своих тусклых и бледных, как увядший букет, «коллег по ремеслу». Сразу после «долговец» вытянул из-под полы подсластивший одним только своим видом висевший в воздухе запах оружейной смазки бельгийский «Браунинг» и продемонстрировал его сталкерам, вывернув к ним ладонь со сжатой в ней рукоятью.       — У нас тут есть всё, чего только душа может пожелать! — торжественно заявил Петренко и достал из тумбы второй рукой аппетитно поблёскивавший в жёлтом свете девятьсот одиннадцатый «Кольт». — Интересует бессмертная классика — есть! — Его пальцы несколько раз спустили курки обоих пистолетов, и по складу хлёстким звоном прокатились холостые щелчки. Сам «долговец» наигранно вздёрнул брови и бросил уголки рта вниз: — Ё-моё, хорошо, они не заряжены… Кстати! — Он опустил оба ствола на тумбу, опять потянулся к её заваленным всячиной внутренностям и положил на неё третьим короткостволом настоящую ретро-жемчужину — старый, как сам мир, но чертовски легендарный и привлекательный ТТ. — Знали б вы, сколько мой дед таким врагов народа уложил…       Дегтярёв едва удержался от так и рвавшегося с голосовых связок соблазна в ироничной и шутливой с виду форме поинтересоваться у полковника, скольких таких врагов уложил он сам — пусть даже без помощи обрывавшего сотни тысяч жизней на полуслове старичка-«тэтэшника». Он вновь припомнил свою прошлую бытность в «Долге» и всё то, что он знал с тех не самых светлых пор о Петренко, и решил, что лучше будет не колотить воду в омуте, в котором и без того чертей едва не больше, чем в самой преисподней. Даже если сильно того хотелось.       — Ну, и самый большие пушки, — продолжал «омут», не теряя и йоты прежнего запала. Он взял из тумбы и положил рядом под перекрёстное свечение ламповых лучей большой, увесистый и длинный, как лом, револьвер, а затем и его собрата по тупой брутальной мощи, «Desert Eagle». — Оба сорок четвёртого калибра. На слона — ну или псевдогиганта, смотря, кого раньше встретите, — в самый раз. Но, всё же, не советую: увидят — подумают, член маленький.       Дегтярь с Меченым, в общем, оказались с ним солидарны.       — Что до основного оружия, то и его на любой вкус и цвет. Хотите, есть натовское, — на тумбу по правую сторону от пистолетов опустился тяжёлый деревянный ящик со стальными защёлками, внутри которого лежали FN-2000, LR-300, FAMAS, SIG-550, SCAR-H, G-36 и ещё парочка увешанных всеми возможными аддонами и аксессуарами, как новогодняя ёлка игрушками, североатлантических винтовок. — Огонь, правда? Чего только вот эта красавица стоит! — Петренко схватил французское детище и подкинул его в руках. — Беженка из иностранного легиона, так-то!       Вид элегантной бельгийской FN, настоящей красавицы, едва не принцессы при дворе смертоносного и чертовски огромного королевства орудий смертоубийства, словно сошедший воплоти со страниц футуристического чтива оруэлловской антиутопии, грубо, нахально и бесстыже-эротично коснулся души Меченого своей истосковавшейся мозолистой ладонью. В памяти у него лентой кинофильма поплыли трясущиеся от дрожи земли теплотрассы, бесконечные на них реки крови, рои пуль, эшелоны страха и нервов; вспомнились толпы несметных умалишённых фанатиков-«монолитовцев», дравшихся не на жизнь, а насмерть, пришло болью прошлого крепчавшее от секунды к секунде преддверие тайны, завесу которой он вот-вот должен был пропороть и воззреть её после стольких истраченных сил, патронов, бинтов, чужих отобранных жизней и бессчётных мгновений на самом кончике отточенного до смертельной остроты лезвия. Увидеть, наконец, то, что стало смыслом всей его загнанной в угол псами судьбы жизни. Но тогда этого не случилось. Зона увесила свои тайны новыми замками, отмычек к которым у Меченого уже не нашлось. Тогда он, обманутый, ушёл ни с чем, а сейчас стоит блудным странником на пороге очередного Рубикона, очередной неповоротной черты с той винтовкой в руках, что помогла ему пересечь предыдущую. Она легла ему в руки родной, словно бережно и любовно хранимая семейная реликвия, и покидать их уже не хотела.       — Ты, Меченый, вижу, сразу за тяжёлую артиллерию, — сказал Петренко. — Это хороший ствол, лучший, пожалуй, из всей этой буржуйской братии. Конкретно эта, правда, обычная модификация, а у меня есть и самая «заряженная». — Он в очередной раз удалился в сторону к каким-то другим стеллажам и ящикам, пошарудел там, пошумел, и вернулся с абсолютно того же внешнего вида FN в руках. — Вот она. Здесь стоит электронный боевой модуль с целой уймой всяких вкусных фишек. В прицеле есть тепловизор, «ночник», счётчик патронов в магазине, электронный «зум» и даже баллистический вычислитель! Захотел кого-то вдалеке свинцом нашпиговать — система автоматически захватывает цель и таким зелёным квадратиком показывает, куда стрелять, чтоб попасть. Работает, кстати, от гибкой солнечной панели, натянутой на кожух прицела. Внутри приклада имеется маленький аккум.       — Ёшки-матрёшки, — присвистнул Дегтярёв. — Не кисло.       — Ещё бы! — засиял полковник. — Словом, электроники в ней как в башне у «Абрамса», вот только я б на неё всецело не полагался, сам понимаешь.       Меченый с запылавшим в груди воодушевлением принял винтовку из рук Петренко. Суровый холод её пахнувшей солидолом стали коснулся его ладоней, и не было для него сейчас блаженнейшего чувства на всём белом свете.       — В остальном, не одним лишь оружием мы едины. Экзоскелеты предлагать не буду, уж больно дороги да козырны, а вот прочая топовая снаряга, системы, обвесы — хоть завались! Разгрузки, варбелты, РПС-ки, словом, всё, чего только душа пожелает! Патроны, гранаты, провизия — всем обеспечим. Есть ещё куча всяких полезных штук типа миноискателей, тяжёлых мощных раций, сигнальных ракетниц, лебёдок, фальшфейеров и всего такого, вот только вряд ли вся эта хрень вам пригодится.       «Долговец» и дальше с упоением распинался обо всём, что здесь было, с азартом, с огнём и рвением, которому бы позавидовал ворвавшийся в тылы врага штабной шпион-предатель, а Дегтярёв с Меченым взялись вооружаться до зубов, так, как будто впереди гляделась им последняя и роковая в их заблудших жизнях битва, Рагнарёк, по концу которого всё их набранное здесь добро ушло бы в ними вместе в склеп, как у египетских фараонов и северных викингов бесконечных числа лет назад. Сталкер сменил своё скромное ружьишко на мощную штурмовую FN, напаковал полные карманы магазинов к ней, подствольных зарядов, пополнил прочие запасы; Дёготь же сделал всё то же самое и сгрёб в ниши жилета выданные полковником четыре магазина для своей электромагнитной «шестьдесят второй», произведённой на свет где-то в сокрытых пеленой неизведанного подземных лабораториях в стелющихся по всей Зоне подобно гигантской грибнице недосягаемо-тайных и забытых давно подземельях.       Когда они закончили, Петренко выдал им запас армейских сухих пайков на пять дней, и они втроём оставили сводившую с ума своим бездонным кладезем добра складскую. Её массивная броневая дверь закрылась, перебив громоздким гулким эхом отстук их тихих шагов, звуча словно символом оставленного только что позади рубежа невозвратного. Со звонким хрустом её постаревших замковых механизмов укатилась в бесконечное молчаливое прошлое сама возможность остаться, пустить свою судьбу в дельту какого-то другого русла. Приняв это, тройка вновь пробралась уже пройдёнными подземными ходами и вышла наружу, и утренний ветер холодом ушедшей в рассвет ночи снова стал жадно и настойчиво теребить грубую ткань их комбинезонов. Команда экспедиции к этому времени успела полностью довершить свои суетливые приготовления, стоя под укоряющим взглядом серого мрачного неба в ожидании распоряжений начальства. Когда оное в лице Петренко подошло вместе с двумя своими спутниками, гвалт голосов и разговоров иссяк, как хрусткие купюры в кошельке. Бойцы прекратили давать разгул симфонии шорохов, теребя и проверяя по новому и новому кругу бесконечные застёжки, зипперы, липучки и прочие пуговицы неисчислимых карманов и подсумков своего блещущего спецназовским шармом обмундирования и всецело поотдавали свои внимания полковнику. Иванцов сделал шаг ему навстречу и доложил:       — Товарищ полковник, приготовления к отъезду отряда экспедиции согласно Вашему распоряжению закончены!       Петренко промолчал и немо, с монолитно-непоколебимой, как морская скала, серьёзностью в иглах-глазах окинул взглядом всё, что было перед ним. Личный состав тихо стоял и готов был покорно, вдумчиво, может, даже с надеждой услышать его слова, довериться второму лицу их группировки, делу которой они отдали своих судьбы и жизни в безвозвратный залог. Ближе к выходу стояли заправленными, снаряжёнными и готовыми к верной и преданной службе два БТР-а, два стальных краснокнижных колосса, старых, ветхих, покрытых рыжей сединой нещадной ржавчины, но исправно способных к рывку, к битвам и сражениям. Сзади же, по левую руку, ждали его две легенды Зоны. Два «прослывших подвигами», как богатыри, едва не на всю её проклятую заражённую территорию сталкера, билет которым волею Воронина был выдан лишь в один конец, так же, как и всем перед ним сейчас стоявшим. Петренко должен был видеть их всех в последний раз, заглянуть им в глаза, прощаясь навеки, навсегда и насовсем, но напутствуя и желая удачи.       — Хорошо, — отмахиваясь от тянущих в мрачные глубины сознания таких же мрачных мыслей, сказал он. — Вижу, всё действительно готово. Ну, даст бог, справитесь…       — Разве только запасов туалетной бумаги хватит, товарищ полковник! — попытался пошутить Иванцов. Подобное приключалось с ним, когда его разум захватывало небольшое естественное волнение, и шутка его не сказать что выдалась неудачной, но, волею сиюминутного настроения Петренко, именно она сейчас дала полковнику повод сорвать на нём негатив:       — Заткнись, мать твою, — с азотисто-ледяной, выверено-сдержанной злобой прыснул желчью Петренко, впившись в капитана сжигающими заживо лазерами рассвирепевших глаз. — Никогда не перебивай меня, понял? Мы это уже, вроде бы, проговаривали, нет? Чем ты слушал, скажи мне? Тебе так нравится, когда я зол, да?       Атмосфера вокруг раскалилась лавой докрасна. Воздух враз оказался напряжён, натянут не хуже чем трос грузового лифта. Вокруг фотографией в красном свете проявилась тишина, и все смотрели сейчас на вошедшего в свой фирменный, излюбленный злостный раж Петренко. Смотрели и думали. Каждый о чём своём, совершенно разумно не выпуская мысли за пределы черепов — своих первых и главных рубежей обороны, крепостей личности, хранящих каждая ворох собственных глубин и тайн.       — Прошу прощения, товарищ полковник, виноват! — раболепно проблеял Иванцов, побледнев так, будто его сокрушил приступ безудержного поноса, а осипший голос лишь чудом не поддался нервозному землетрясению, незаметно, к чести капитана, для окружавших пробившему разом всё его тело. Петренко зыркнул на него взглядом голодной химеры, и нервно, быстро потряс головой из стороны в сторону, поджав губы, а после, прикрыв на секунду глаза в успокоении, медленно выпустил воздух из ноздрей и навьючил на своё смурное лицо лёгкую обнадёживающую улыбку. Вооружённый ею, обратился к насторожённому его выпадом личному составу:       — Господа, имею желание лично и от имени всего нашего клана поблагодарить всех вас, здесь стоящих, и выразить вам свою надежду в вас, — завернул он с такой интонацией и светом искренней речи, что ему действительно хотелось верить. — Вы служите правому и бравому делу «Долга» уже далеко не один год, не раз вы показывали и доказывали, на что способны ваша честь, доблесть, отвага и мужество. Многие испытания вам пришлось оставить за плечами, и у меня нет никаких сомнений в том, что вы храбро и достойно преодолеете те, что ждут и вас, и нас всех впереди. Вы не боитесь Зоны — Зона боится вас. — Говоря, он по очереди заглядывал в глаза каждому бойцу, и взгляд его по-настоящему сиял. Светился той страшно сильной и мощной энергией, которую вселял командир в сердца своих воинов, и не было в их душах сил, что могли бы противиться рождаемому его словами трепету. — Поэтому вы все сейчас и здесь. «Долгу» вновь нужна ваша помощь. Последний минувший выброс, как вы уже знаете, преподнёс человечеству подарок: открыл проход в смертельных аномальных полях, через который можно пробраться в Рыжий лес и исследовать эту запертую и запретную доселе территорию, таящую в себе такое множество загадок и тайн, разгадка которых окажет непомерный вклад в священное дело борьбы с Зоной. Это будет тяжёлый и опасный поход, изнурительный и полный вызовов, но я знаю и верю, что вы вернётесь из него победителями. А дабы легче пройти этот непростой путь, помощь вам окажут эти двое сталкеров. Опытнейшие ходоки и легенды Зоны, не единожды бывавшие в самом её пекле и вплотную подбиравшиеся к разгадке её Тайны. Все вы о них, уверен, не единожды слышали: Меченый и Дегтярёв.       На этой бежавшей семимильными шагами к апогею эпичности ноте последние двое подняли ладони в знак приветствия и поздоровались со стоявшими перед ними. На несколько секунд в воздухе задержался многоголосый гвалт последовавших в ответ приветствий.       — Дёготь, Меченый, — Петренко повернулся к ним. — Хочу представить вам глав трёх квадов, под командованием которых вы пойдёте. Белогвардейца вы уже знаете, — все трое подошли к двоим сталкерам и запустили конвейер рукопожатий. — Второй — Юнкер, опытнейший боец и командир, сам бывший вояка. Ну и третий — командующий всей экспедицией, «долговец», которому нет равных, майор Зарядченко, он же Зулус. Обладатель ордена «Серебряный Щит», сталкер, спасший в прошлом корпус «Долга» от верной смерти под бурей выброса во время битвы со «свободовцами» у ворот «Янова».       — Зулус?! — брови Дегтярёва подлетели вверх при виде высокой крепкой фигуры в тяжёлом чёрно-красном бронекостюме и шлеме «Сфера», который вдруг нежданно-негаданно оказался его старым приятелем, с которым они бок о бок форсировали кишевший фанатиками и прочими тварями подземный припятский путепровод и не зная страха отбивались от полчищ снорков у разрушенного здания школы в смертоносной беспощадной глубине одинокого города-призрака, самого забытого и проклятого места на всей Земле, где не было места созерцанию высших сил, доброй надежде, благой судьбе дожить до завтрашнего дня, и только лишь бесконечные череды неведанных и неисчислимых опасностей наполняли навеки обезлюдевшие улицы его.       — Что ж сразу-то не признал, старина? — прогудел Зулус из-под броневой защитной маски своего шлема, как машинист из чудом ещё живого динамика истлевшего от времени и ржавчины трамвая, и они с Александром бросились выдавливать друг из друга дух.       — Давненько не виделись, дружище, — радостно проговорил Дегтярёв, когда крепкие, как абсент, объятия разомкнулись. Зулус же вообще едва не лучился манящей к себе силой наркотика «Снежинкой» в промозглом тумане у аномального поля.       — Ещё бы, Дегтярь! Вот и пересеклись наши кривые дорожки снова. Тесен мир, тесна и Зона…       — Ну вот тем более! — взбудоражено объявил Петренко. — Ишь, какая дружная компания выходит. Горы своротим! — Затем он повернулся назад ко всем остальным и скомандовал: — Ну что ж, господа. А теперь, то, что мы все так любим: финальная формальность. Отряд! Передо мной в одну шеренгу стано-вись!       «Долговцы» быстро растянулись в одну прямую и ровную линию перед полковником, словно звенья натянувшейся цепи. Во главе шеренги, как старший командир, встал Зулус, за ним — трое его шедших по росту сверху вниз подопечных, следующим — Юнкер со своими аналогично вставшими людьми, и замыкал Белогвардеец со своим бравым квадом, с которым Дегтярёв и Меченый добрались до Бара на их верном и грозном «боевом коне». Последние, понятно, остались за спиной у Петренко.       — Смир-рно! — гавкнул полковник словно нарочито стереотипным тоном. — Приказываю: сесть по машинам, выдвинуться к точке исходного рубежа, продвинуться вглубь Рыжего леса и выполнить поставленную задачу! В рейде соблюдать крайнюю осторожность и осмотрительность! Держать связь и регулярно докладывать о ходе выполнения задания, беречь жизни свои и побратимов. Зона не дремлет. Я, генерал Воронин, и весь остальной «Долг» возлагает на вас свои надежды, так что не подведите. Желаю удачи вам лично, от лица верховного главнокомандующего и начальника генштаба, генерала Воронина, и от всего клана! Командир взвода, личный состав в вашем распоряжении.       — Так точно, товарищ полковник! — отдал честь Зулус. — Благодарю Вас!       Петренко сник и отошёл в сторону, взявшись молча наблюдать, как Зулус самолично инструктирует свой отряд и отдаёт приказы. Сразу после его слов бойцы один за другим, как утята за мамой-уткой, проследовали к бронетранспортёрам и по очереди, чётко, отлаженно и безо всякой лишней толкотни поныряли внутрь через узкие люки меж пар широких рифлёных колёс, исчезая в зашитых глухой стальной бронёй чревах выкрашенных в теснимый коричневым и выцветшим от кары долгих лет времени оливковый цвет стальных колоссов. Дёготь с Меченым последними погрузились во вторую машину, ту же, где уже сидели Зулус и его люди. Чувства у обоих в душе сплелись привычной контрастной бурлящей гаммой из самого разношёрстого коктейля ингредиентов всякого возможно спектра, как и много-много таких же раз в безразлично глядящим из-за горизонта навсегда ушедшего прошлом, когда Зоне опять приходилось бросать вызов. Опять идти туда, куда не сунула бы свой облезлый лохматый хвост ни единая псевдособака, лезть на рога её бесконечных клыкастых и зубастых чертей, игнорируя всё на лишь только формально белом свете. Страх, догматичную икону самосохранения, логику, здравый пусть и по меркам мёртвого смысл, даже свой внутренний непонятный и вечно назойливый голос, ставший бы спасительным Святым Граалем от стольких бессчётных проблем, если бы хоть один-единственный раз оказался услышан и не отвергнут. Принят в семью сознания, как его брат-близнец в лице того самого шестого чувства, которое, как известно, есть у любого сталкера. Подводило оно лишь тех, кого уже нет в живых и здравствующих. Дегтярёву и Меченому оно никогда не лгало, не клеветало, но сложно было сказать даже примерно, сколько ему отказов приходило и на какое число согласий. Сейчас оно тоже давало о себе знать, стучало в двери к разуму, било в его непробиваемые чугунные колокола, но всё его действие вытекало лишь фонтаном волнения под высокими костными сводами черепа. Прошлой ночью Зона, казалось, отчётливо расставила всё точки над «i», ясно напомнила в который раз, что шутки с ней себе дороже игры в русскую рулетку с полным барабанов патронов, но Меченый с Дёгтем не были бы теми, кого знают оба своими собственными «Я», если бы не засмеялись её прямо в лицо. Не освистали бы срамом весь её веер угроз, которыми она так любила угрожать и карать. Пути назад опять не было — он исчез, растаял в красной клетке битого кирпича, которым был замурован уже в их собственных головах.       Двигатели БТР-ов, прокашлявшись, со взрыком завелись, извергнули в небо несколько клубков чёрного, как смола, смога, и бронированные машины с шумом пришли в движение. Одна за второй выкатились во всё ещё пустующий бездействием двор перед штабом, вслед за чем, свернув, скрылись за старой башней, разбавлявшей катившиеся из-за горизонтов аккомпанементы звуков своей гревшей душу мелодией из рупора на своём верху. В её же сладком женском голосе они и растворились через минуту, словно исчезнув в пыли точно так же, как пелось в словах грустной, печально-тоскливой, меланхоличной и родной оттого исстрадавшимся славянским душам песни, плывшей тихим лепетом по залитым промозглой серостью закуткам «Ростка». Мигом после стоявшего на улице и провожавшего их пустым взглядом Петренко нашла апатия, пышнохвостым песцом прокравшаяся в заснеженные дебри его грешной и промёрзшей души.       — Лишь бы только они вернулись живыми… — Иванцов встал в паре метров за спиной полковника, и взгляд его кричал помесью тревоги, страха перед возможным, опасением, и священной, доброй, искренней надеждой. Истинным беспокойством за судьбы тех, с которыми делил он на плече одну нашивку. Один клан, одну веру, одну надежду и жизнь. Человеческую жизнь, что была дороже всякого золота каждому, что имела смысл, цель, имела значение, и которых становилось так в Зоне меньше день ото дня. От часа, минуты, секунды. Даже несчастного, мимолётного и неповоротного мига.       Полковник молча склонил голову в бок, так, чтобы капитан попался ему в сферу периферийного зрения. Потом, увидев его, выцепив взглядом, так же безмолвно и медленно вернул голову в прежнее положение, а взгляд в прежнюю сторону.       — Да… Да… — вымолвил он словно в пространном наваждении, чувствуя, как леденящее холодной, обмораживающей бездной обступают его персону беспросветно тёмные глубины астрала. Как покрывается изморозью сердце, как наполняет душу какой-то неведомый и сильный страх неведомо перед чем. Быть может, перед самим собой. Перед совестью, перед собственным разумом, крошащимся от гнетущей, неумолимой силой Зоны, которая меняет людей, их чувства, эмоции, меняет и коверкает саму суть бытия на свой вольнодумный лад. Открывает всё тёмное в душах, выпускает его и даёт горсть оплаченных билетов во все уголки сознания. Даёт гильотину для совести, пистолет с одним-единственным патроном для светлой и всё ещё незапятнанной чужой кровью стороны сознания.       В разум Петренко бурей, сметавшей всё на своём пути, ворвались фотографии, которые он рассматривал в кабинете у генерала. Улыбающиеся лица, полные добра, исполненные живости и жизни глаза, которые навсегда теперь останутся в его памяти. Навеки и навечно. Точно так же, как и сотни других до них. А сразу после, как по команде, сменили их в проекторе сознания картинки серванта в его личной каморке. Того, в котором прямо сейчас дожидались его чищенные хрустальные рюмки, блестящие, как новые, и стоящая рядом с ними бутылка проданного Барменом «Абсолюта».

***

      По крытым бронёй стальным крышам, словно созревшие орехи, сорванные с насиженных родных ветвей могучей порывистой силой холодного осеннего ветра, мириадами водяных горошин барабанили коренастые капли кислотного дождя. Он начал сыпаться с обыкновенно свинцовых вальяжных небес, беспристрастно безразличных к любым возможным тревогам и флегматично странствующих по цементному ободу серого своего купола к невидным и далёким краям вечно сурового севера. Того самого, в неприветливо-грубом направлении которого колесили сей минутой две забитые людьми боевые машины. Пробравшись узкими для своих широких боков закутками старого завода, всё ещё тихого и безмятежного в утреннем прохладном спросонье, они, нарушая робость окружавшей их скудной звуковой гаммы, подъехали к западному блокпосту, тому, что вёл на распутье в обратном от тропы на Свалку конце «Ростка», а затем, оставив его в безопасном позади и свернув налево, приблизились к бравшимся неведомо откуда и бегущим в сторону фабрики на янтарном озере путям обглоданной ржавчиной железной дороге. Мирно катиться в стороне от неё и следуя её путеводной ленте мешали баррикады боровшихся с гнётом гравианомалий бетонных заборов и стлавшиеся вдоль поражённых гнилью шпал вереницы недовольно потрескивавших «электр». Посему БТР-ы упёрто пошли напролом прямо по подобной стиральной доске гофре почерневших от сырости шпал, перебирая всеми своими восьмью колёсами на лад сороконожки. От этого сидевший в темноте их чрев десант трясся как ворох столовых приборов в разгулье сейсмических волн, страдая так до тех пор, пока заводская застройка на краю Диких территорий не закончилась, и машины не вернулись вновь на мягкую подстилку пожухлой травы, принявшей толстые шины в свои шелестящие объятья. По ней они побежали дальше под боком у исчезавшей в ней же ленты железной дороги, метр за метром оставляя позади всё в большем отдалении ровные и тихие «прерии «Ростка», забывая и оставляя вместе с ним за невидным горизонтом спокойные и не тревожные часы уюта теплоты у костров. Вокруг них, сбоку и сверху, даже внизу, в самом эфире воздуха, клейком и промозглом, как он сам, уже бушевала дикая и не ждущая чужаков Зона. В её свинцовых небесах, кишащих аномалиями ничуть не скупее простывшей земли, громыхал эхом гнев грома и брели по серым дюнам облаков вспышки белёсых зарниц, из далей по сторонам то и дело доносились отзвуки отгороженных шестью миллиметрами броневой стали аномалий, звучавших всё больше и ближе, а разбавлял их вой холодного и быстрого ураганного ветра, нёсшего с собой бившие бритвой по затаённому в сердце страху пронзительные, отрывистые какофонии просыпавшейся вокруг фауны. Всё это подступало ближе и ближе, подкрадывалось, всё хуже пряталось и терялось в грохоте рокочущих двигателей, и, в конечном счёте, уже не стеснялось и не скрывалось. Бронетранспортёры замедлили ход, начали огибать какие-то неведомые из его стального кокона-нутра препятствия и опасности, под их колёсами начало попадаться всё больше того, что принуждало их скакать многотонными механическими зайчиками и переваливаться с боку на бок как пьяный в дым косолапый мишка. Изредка им счастливилось чуть подбавить ход, иногда они вступали в лужи, перемалывая шинами мокрую грязь, а порой их башни приходили в движение, и тогда дерзко бравшийся из ниоткуда шквал рычания потопал в смертоносном набате пулемётов, чьи патроны размерами не уступали торшерной свече. В его грохоте исчезало всё: и клёкот моторов в корме, и окаянные визги убиваемых тварей по ту сторону брони, и истерики сердец по обратную.       Таким тревожным ходом отбывал путь секунду за секундой в прошлое, исчезавшее там же, где прошлодневный закат, и спустя какое-то скомканное лепёшкой время машины уже перебрались через эстакаду, переправлявшую железную дорогу через кишмя кишащий «жарками» туннель в глуби Диких территорий, пускавший к тропе на Янтарь. Догадаться о том сидевший внутри десант смог по проникшему в воздух запаху пожарища и отголоскам воя зомбированных. За ним дальше встречала частоколом мутировавших деревьев очередная наполненная аномалиями заросль, терньями которой не ступала сталкерская нога. И там снова непрекращающаяся бесконечная тряска с улиточной спешкой, грохот хлопков и многовольтных разрядов, хрюканье, хрипение, рыки, которые на громогласном полуслове обрывали ответные очереди двух КПВТ, рвавших в кровавую крошку всё на своём раскалённо-свинцовом пути. Так летели минуты и их десятки, казалось, даже часы, и в какой-то подобравшийся тихой украдкой момент шпиговавшие кровь адреналином звуки стали былью, осточертевшая тряска закончилась, и вскоре машины остановили ход. Снаружи их внутрь проникла удивительная, даже подозрительная тишина. Застояться ей, как воде в болоте, не давали только завывания ветра и барабанящий без намёка на перекур дождь. На какой-то короткий миг даже промелькнула мимолётная иллюзия, будто БТР-ы возвратились обратно на завод, прокатившись и постреляв в своё хищное удовольствие, но морок её быстро оказался рассеян натиском пробившихся в десантное отделение запахов. Ноздрей касались нагнанный электрическими аномалиями озон, пожарная гарь «жарок», «адовых колец» и «комет», резкий, как удар молнии, химический смрад «холодцов» и прелая сырость леса, отдававшая каким-то необъяснимым и леденящим душу веянием смерти, которому уж точно не было места в залитых ароматами томящегося над кострами мяса дружелюбных и суетливых просторах «Ростка».       По тесному нутру боевых отделений громогласным всплеском прокатилась команда на выход, и набитые в них чёрно-красные бойцы шустро высыпались наружу, словно апельсины из порвавшейся «авоськи». Члены экспедиционного отряда остались у бурых бортов бронированных машин, в то время как экипаж сопровождения растянулся вокруг своих БТР-ов защитным кольцом, готовые рубить клыкастых недругов в капусту свинцовыми хлыстами автоматных очередей. Зулус вместе с Дегтярёвым и Меченым, скрючившись и ощутив оттого всю грузность экипировки, собранной в дальний рейд, вывалился из проклинаемо узкой дверцы между огромных и грязных колёс, и, увидев в сборе всех своих бойцов, первым делом до рези в глазах осмотрел, даже просканировал поглощавшее пространство на все четыре стороны окружение. Оно, оправдывая ожидания, не порадовало вообще ничем: всюду меж пышных и пухлых от валящего дождя зелёных комков зарослей без перестану сверкало аномалиями, от скрытых линий горизонта армией армады мчался в наступление густой туман, капли сыпались, облегчая серую вышину, а хоть единого следа проигравшей битву ещё многие года назад цивилизации не имелось вокруг во все видные километры смурной и хмурой дали. С направления юга, где за лесами прятался далёкий от всей остальной средней Зоны Янтарь, поджимали армии деревьев, запад и восток занимали они же, а север, вечно загадочный, веющий эхом тайны, гласом Монолита север, медленно удалялся за рубежом густой аномальной череды, которая и закрывала к нему проход. И во всём этом отнюдь не маленьком виде глаза не мозолил ни единый мутант — было спокойно аж до приторности, тихо, почти один-в-один как в полузабытых уже воспоминаниях из детства, где вокруг был такой же лес, в руках — корзинка, а под ногами — прятавшиеся грибы; в тёплых и ласковых воспоминаниях, припорошённых позолоченной пудрой сакрального и бывших лишь затерявшимся в глубинах памяти эхом, всё ещё задумчиво блуждавшим где-то в самых отдалённых закутках души.       — Приехали, господа! — провозгласил Зулус, пресекая вой гулявшего в зелёной листве ветра. — Надеюсь, ваши задницы всё ещё целы. Вокруг, — он совершил размашистый жест свободной от РПК рукой, — дикая Зона. Место, куда псевдособака хвост не сунет — чай, не даром их здесь и нет… Нам тут не рады. Ну да, в общем, когда нас это вообще парило? Есть приказ, есть цель, задача — мы выполняем! Там, в паре сотен метров по курсу, — он указал на то, о чём говорил, — тянется цепь почти непроходимых гравиконцентратов. Крайний выброс пробил в ней брешь, по которой мы и пройдём. Всем ясно? Вот и отлично. Повторюсь, всем быть крайне внимательными и осторожными, прикрывать товарищей и беречься самим. Здесь вам не кордоновы ясельки.       Зулус закончил вещать, и к нему обратился командир отряда сопровождения:       — Значит так, майор: у нас был приказ доставить вас до исходной точки в целости и сохранности, и прикрыть до тех пор, пока вы не пробьётесь на ту сторону. Дальше мы убываем обратно на «Росток».       — Понял тебя, Скоба, я и сам в курсе. Спасибо и на том. Ну, пойдём мы.       — Ни пуха, Зулус! — «долговец» улыбнулся и хлопнул соклановца по плечу.       — К чёрту! — ответил тот. — Отряд! Выдвигаемся!       Три квада и Дегтярёв с Меченым преодолели пологий и глинистый спуск, по концу которого брался просторный, однотонно-тусклый и длинный луг, который вратами меж двух миров пересекал, деля его надвое, игравший кривым зеркалом барьер из несметных сотен и тысяч «воронок», «трамплинов» и «каруселей». С каждым пройденным шагом к ним их всеобъемлющий гул нарастал быстрее тины в застойной речушке, сдавливал голову, заключал её в своих хромированные стальные тиски, но вот перед ними прочих аномалий встречалось совсем немного. Налево и направо правила балом пустынность, коварно ввергая в мысли, будто вокруг на километры нет ни единого мутанта, будто места здесь были настолько далёкими и забытыми, что даже вездесущих слепых псов здесь не водилось, вот только безмятежье это было сродни штилю в море — временно и очень обманчиво. Зона по привычке хитрила, зная про тех, кто взялся смелости пересечь границу дозволенного, и терпеливо ждала сподручного случая исподтишка нанести свой коварный удар.       Через пять минут по колено в отдавшей смерти все свои жизненные силы бурьяне отряд уже стоял в десятке метров от непроходимой искажённо-прозрачной стены. Шум у самого её порога разил такой, что даже кричать друг другу бок о бок стало бессмысленно. Зулус и двое бойцов из его квада вооружились детекторами, после чего прижались к аномальным ловушкам вплотную и стали искать заветный проход в их тесном и плотном, как россыпь грибов-лисичек, рое. Точек на экранах светилось больше чем звёзд в лоне ночного небосвода, а их то и дело пересекали и разбавляли «фонящие пятна», смешивая изображение в сплошную цветную массу, пролом в которой найти казалось невозможным, но ни один из троих не терял и йоты своего упорства. Они продолжали упрямо сканировать непроходимый барьер, пока в каком-то месте аномалии не начали потихоньку расступаться, напоминая ворох маленьких островков в дельте сигающей в океан реки. Там они уже не прижимались друг к другу, словно мелкие жёлтые цыплёнки в гнезде, и между ними понемногу, маленькими филигранными и ювелирными шажками прямиков по острию наточенной бритвы находился тот самый заветный проход. Первыми на той, запретной стороне очутился Зулус с двумя своими людьми, за ними — Меченый с Дегтярёвым, а потом, спустя долгое и вязкое, тягучее, как гудрон, время, сквозь аномальную брешь просочился последний боец «смертников». Убедившись в том, что всё прошло гладко, Зулус пустил в воздух под серым небом сигнальную ракету. Со стороны БТР-ов ответили тем же, и плывущие смазанными бурыми кляксами в переплёте «воронок» стальные машины сдвинулись с места, вскоре исчезнув, как пустынный мираж, на который и были отсюда так похожи. С их уездом все четырнадцать остались один на один с дикой, необузданной территорией, с аномальной запретной землёй, гимном которой катилась из серости в серость печальная и холодная песнь страха, тревоги, призрачной надежды, битый стакан которой был наполовину пуст; а поверх неё слышался леденящий душу отстук затаённой в каждом квадратном метре погибели. Она ждала жертв в свои удушающий и роковые объятия, вожделела стать финальным аккордом той череды бед, из которых и было соткано лоскутное одеяло их незавидных судеб, а у них самих и выбора-то не осталось. Точка невозврата уже тускнела позади, за спинами, догорала тлевшим огоньком потухшего костра, и путь нехитро возлёг вперёд, туда, к жиденькому пролеску, об который разбивался волнящийся отчитываемый холодным ветром настил луга. Он не предлагал какого-то особо обширного вороха причин отбыть к праотцам — лишь с ходу дал понять, что Центр Зоны, который, как Эйфелева Башня — Париж, обрисовывали рвущие в серую высь антенны «Выжигателя-Дуги», уже маячил на пороге дома, в котором гостей не ждали. То тут, то там начали мелькать выжигавшие всё вокруг себя «адовы кольца» вместо обыденных и привычных «жарок», должность «воронок» и «каруселей» сменили «лифты», которые порой держали в заложниках целые выдранные с корнем деревья, вокруг которых, как астронавты у МКС, витали в невесомости беспомощные гигантские муравьи, суетливо и испуганно дрыгая лапками; к тому же, под его хвойными сводами почти сразу вступала в свою непререкаемую силу мёртвая зона, одним махом сделавшая всю электронику одноногой и одноглазой. И, как во зло, во всём его древесном частоколе по-прежнему не было ни одного мутанта — все они будто разом вымерли, взяв пример с мамонтов и динозавров, и их пустоту начали не медля заполнять плоды напуганной фантазии, не дававшей никакого покоя ещё с далёкого детства: всюду мерещились какие-то непонятные звуки, движения в полях бокового зрения, чудились какие-то размытые чёрные тени, непонятные и страшные фантомы, призраки, которые никак не хотели в открытую попадаться на глаза — цель их была посеять страх, внушить ужас, вселить в души пришедших безмолвную панику, от которой они бы свихнулись, сбрендили с ума, бросившись без разбору и всякой памяти улепётывать куда глаза глядят до первой же голодной аномалии. Может, это была даже не шаловливая чертовка-фантазия, а долетавшие сюда отголоски той страшной силы, что срывалась пси-лучами с тех самых проклятых антенн на землях Радара.       За пролеском начиналась настоящая, матёрая и совсем уж диковинная неизведанная земля. Раскиданная горстями по всей Зоне местность вдали от обхоженных мест, изрытая крутыми и глубокими рытвинами и оврагами, порой даже настоящими ущельями, которые слипались в единую и огромную паучью сеть прорытых силой Зоны окопов, кишмя кишащих мириадами аномалий. Земля между ними шла растерзанной на отдельные друг от друга островки, соединявшиеся меж собой редкими тонкими перешейками. Мало чьи глазам удавалось увидеть их, и совсем уж немногим любимчикам судьбы доводилось топтать пожухлую и серую их траву. Они прятались, скрывались за непролазными чащами далёких и гиблых лесов, за непроходимыми и монолитными полями аномалий, за пятнами сильнейшей радиации, к которым и подобраться было нельзя; искали убежища в потаённых закутках Зоны, в самом сердце сокрытой и запретной чёрной тьмы, долины страха и бесконечного незнания, пустующего и полнящегося притворной безмятежностью отнюдь не без причин. Зулуса информировали об этом мрачном и неизученном месте, посему оно не выдалось ему и его людям разрушенной диверсантами прямо перед их приходом переправой. Висевшие где-то там, на орбите, за приземлённой сыростью, за серыми кудрями непроглядных туч, выше слоя кристально чистого, очень холодного синего неба и в окружении молчаливой пустоты космоса и тоскливого взора звёзд, спутники могли преподнести лишь примерные очертания этих разрубленных проломами земель. Их аномальный паззл с усердием утопающего скрывали белые бельма и пятна неизвестной природы помех, никак не дававшие любоваться всей Зоной до последнего квадратного сантиметра с той высоты, где никогда не пролетит ни единой птицы. От этого единственно возможным выходом, даже сказать, одинокой лазейкой, оставалось разойтись в стороны тремя отдельными группами, и наощупь, подобно слепому с палицей, прощупывать путеводную тропу в петлях этого адского лабиринта. Так и поступили: Зулус со своим квадом и дополнением в лице Дёгтя с Меченым взял курс по центру, Юнкер и его квад приняли влево, а правым крылом пошли Белогвардеец и его отряд. «Островки» примерно и ложились друг за другом в те самые три ряда, петляя, бросаясь из стороны в сторону, порою соединяясь друг с другом; иным разом кончались обрывами тупиков и обильно рассыпались мелкими «крошками» отвалившихся от них клочков земли. Аномалии попадались по сторонам в меру необходимого, гремели хлопками, хлестали разрядами и огнём в серой, как всё вокруг, скуке собственного безделья, а иногда из смертельных бездонных пучин разделявших землю расщелин, где-то едва не доверху залитых едкой приторно-зелёной дымкой «холодцы», подобно солнцу из-за черты горизонта на слепящем рассвете, выныривали блуждавшие «кометы» и «теслы». Заливая округу ярким свечением, выползали из своих тёмных обителей, плыли над мёртвой травой, над хрустящим пожухлым настилом, подле оголённых деревьев; наматывали круги, останавливались, будто задумавшись над чем-то, а потом продолжали свой размеренный неспешный моцион и, всё так же сверкая иссиня-оранжевым, падали обратно на дно рытвин и продолжали свой гордый путь там. Они заставляли остерегаться, держать нервы востро одним лишь фактом своего присутствия, но оставались привычными, вольно вписывались в ту картину мира, картину Зоны, что жила перед глазами у каждого из идущих и озирающихся сейчас по сторонам, в то время как вокруг, на прерывистых просторах этих расчленённых неведомо чем территорий, они уже давно не были одиноки. На разных «клочках» этого порванного земного полотна безо всяких видных глазом причин была разная трава, разный воздух, другие, порой неясные и вводившие в нервозный озноб звуки. Деревья где-то лысели как зимой, без единого, даже самого худенького листика; здесь земля шла узорами трещин от засухи, там же разминалась в грязь, даже мутировала в полновесное болото, щетинившееся камышом и рогозом; в одних местах ветер выл волком, драным и тоскливым псевдопсом, в других молчал в порыве бессильной апатии; воздух сырел, холодел, потом вдруг разражался зноем, заставляя потеть. Гамма звуков рассеялась, стала такой же странной и непонятной, как и всё вокруг, и уже чёрт знает сколько долго все четырнадцать посланных на смерть бойцов оставались в тисках безмятежья и пустоты, которая обещала заглянуть на пять минут, а осталась до самой ранней зари. Её место было слишком уж тёплым, слишком мягким, хорошим, и в него продолжали упрямо протискиваться вскормленные навязчивым пси-излучением химеры из подсознания. Почти незаметные чёрные тени и силуэты, что преследовали бойцов всюду, тянулись за ними хвостом, безмолвными спутниками, неведомыми наблюдателями неведомо от кого. Они прятались за деревьями, за огромными валунами, за остовами техники и за зданиями, быль которых здесь не объяснялась никакой логикой. На разных клочках и островках, в удивительной, умопомрачительной, фантасмагорической, чёрт возьми, близости друг от друга соседствовали амбары ферм, цеха заводов, гаражи АТП, рухнувшие ветряки, облезлые бетонные коробки котелен и коммерческих предприятий, водонапорные башки и россыпи частных домиков, трансформаторные станции безо всяких ЛЭП и коммуникаций, деревенские срубы и хаты без дорог и тропинок, без заборов и хозяйств; где-то даже ютились какие-то большие и непонятные шарообразные конструкции, похожие на пьяно воспетые в сталкерских байках Генераторы. Попадались даже отдельные фрагменты, куски незавершённых строек и многоэтажных панельных домов, вычлененные из цельных конструкций и перенесённые Зоной сюда, в эту сумасбродную строительную кунсткамеру из бредового сна. Возле них ржавели под рыдавшими небесами останки грузовиков, легковушек, автобусов, тракторов, молоковозов, комбайнов, лишний раз — троллейбусов, каким-то неведомым волшебством приехавших сюда без дорог и электрических линий. Всё это, действительно, делало железобетонно осязаемую реальность сродни какому-то бредовому кошмару, призрачному мареву, смешавшемуся с действительностью и ставшим эдаким гротескным, извращённым парком ужасов для давно выросших детишек. Чувство давящего сродни тесным стенам одиночества, отчуждённости, незыблемой и непреодолимой отдалённости от всего привычного и хоть сколько-то податливого осознанию, росло по экспоненте с каждым мигом, и расползавшийся всё шире и пуще лабиринт отрезанных друг от друга клочков земли действовал лишь ему на благо, под его угольно-чёрным и безысходным знамением. «Островки» увеличивались, ущелья и рытвины меж ними экспансивно расширяли свою неприступную сетку. Из-за этого трём разделённым квадам приходилось всё сильнее отстраняться друг от друга, блуждая в переплетении узких тропинок, пробиваясь дальше, и они регулярно теряли друг с другом и без того едва не горизонтный зрительный контакт. Связь, державшуюся одной стороной на соплях, а другой побалтываясь на волоске, каким-то чудом умудрялись держать рациями. Встроенные в КПК переговорные устройства работать открестились напрочь — и дело на откуп пришлось отдать старым-добрым «моторолам», вот только и они в мёртвой зоне выводили звук хуже двух стаканчиков с ниткой, били вдвое короче, нежели в плотной, как сам Коулун, городской застройке, а время от времени и вовсе тухли как перегоревшая «лампочка Ильича».       — Юнкер, приём! Вы там как? — Зулус несознательно вложил в речь больше децибел, будто в отчаянии стараясь проломить проклятые помехи, так, как если бы тужился пробить метровый лёд молотком. Рация, вроде как, заработала, естественным образом сперва поартачившись, низвергла из себя кряхтенье и стоны пытаемого стервятника, и только потом сделалось возможным хоть что-то разобрать:       — …очередная жопа… …упёрли… …край. Постараем… …ребраться. …сообщим! П… .ём!       Разобрав суть, Зулусу ничего не осталось, кроме как в который раз позволить подчинённым бойцам действовать по своему усмотрению: в охватившем эфир, как плесень гнилое яблоко, царствие не разбираемых помех и речи не могло идти о том, чтобы внятней годовалого младенца объяснить сложившуюся ситуацию. Впрочем, такая западня ещё с самого начала рейда не была морозом в полуденной Сахаре, отчего главы квадов решительно действовали по своим конкретным обстоятельствам. Оные в случае группы Юнкера представились перекрывшей путь дальше расщелиной, через которое, словно по заказу чертовски живучей последней надежды, лежало перекинутым на ту сторону выкорчеванное из грунта гудящей «воронкой» крайне странного вида дерево. Оно не имело ни мелких веточек, ни листвы, а совокупностью своих конических и остроконечных нескольких стволов, растопыренных в разные стороны, напоминало воткнутого в землю вверх щупальцами кальмара. Самое крупное, видимо, центральное из них, и упёрлось в противоположный край обрыва, несколько других шипами торчали вверх, а остальные обвисли вниз. На них болталось с десяток сизых бород «жгучего пуха», а толстое шарообразное подножие куталось во «флисовый шарф» мха, который рос всюду, а не только с северной стороны, плюя тем самым с колокольни на законы природы, как и почти всё прочее вокруг.       — Другого пути, похоже, реально нет, — Осьминог мрачно прошёлся подавленным взором по краям их нынешнего «островка». Деревьев на нём росло мало, он был лыс, пуст, как «хохолок» потухшего и усопшего на столетия вулкана, и переходом к своим соседям-сородичам не располагал. — Знаешь, — он повернулся обратно к Юнкеру, который, доложив Зулусу, только что отложил «моторолу», — мне это всё «Маленького Принца» напоминает. Только вместо планет — вот эти вот разрозненные клочки земли. На каждом какая-то своя «солянка», а мы всё прёмся и прёмся по ним, не зная, что дальше.       — Интересные у тебя мысли в голове, — Юнкер слегка повёл бровями. — Опять ты в них витаешь, как дымное кольцо под потолком. — Он замолчал, призадумался, потом опять влип в дерево взглядом на пару немых секунд. — Как бы это всё нам Кинга напоминать не начало… Не нравится мне это спокойствие. Хоть рассаживайся да мангал расчехляй… Другого пути, действительно, нет, ты прав, а в Зоне, как известно, не возвращаются той же дорогой, что пришли. — Как явна была для Юнкера задумчивость Осьминога, комплектуемая порой непозволительным отрешением к происходящему вокруг, так же бесхитростно последний знал об обыденном суеверии командира, не отпустившем его с довольно давних уже времён хождения в «вольных». — Придётся по этой хреновой коряге ползти, ничего не попишешь.       С этими словами глава квада вооружился покоившейся доселе в ранце альпинистской верёвкой с двумя добротными карабинами на концах. Один из них он, не отходя от кассы, сразу прицепил к увенчанному подсумками поясу.       — Идём по одному. Я первый, вы за мной только после того как я окажусь на той стороне. Пока прикройте.       Юнкер взобрался на поваленного «воронкой» дендромутанта, лёг животом на его длинный ствол, став похожим на огромную чёрно-красную водомерку, и, проползя немного по гладкой, лишённой и намёка на ветки и сучья коре, остановился у торчавшего вверх из общего корня отростка. На него накинул второй конец своей верёвки, опоясав её вокруг ствола и замкнув вторым карабином. Теперь, имея какую-никакую, а страховку, пополз по центральному «щупальцу» на заветный оппозитный край обрыва, в пучину которого усилием воли не опускал взгляд, и, как лидер, подавая своим людям пример. Двигаться по ровному и выглаженному, как стиральная доска, стволу, с одной стороны, было гораздо проще, нежели бы он щетинился ветвями и листьями, с другой же, ухватиться в случае досадного фиаско своей эквилибристики было решительно не за что. Пропасть расщелины снизу веяла холодным и смрадным дыханием смерти, завывала горелым и терпко-химическим, ёрничала, ехидствовала, заставляя нервы обрушаться на электрический стул, сгорать, ввергая сердце в бешеный, исступлённый галоп, причём не одного лишь у Юнкера.       — Вот дрянь… — нервно прошипел сквозь зубы Горох, врезаясь в упавшее дерево наточенными шурупами невольно чуть прищуренных глаз. Свой автомат он держал в руках наизготовку, сжимая, словно слишком мощный и не поддававшийся оттого эспандер. — Хоть бы и так, но поскорей бы убраться отсюда. Эти грёбаные тени вокруг… Не по себе мне стоять на одном месте.       — Не дрейфь, — успокаивал стоявший рядом с ним Шляпа, четвёртый из квада. — Чем больше ты ссышь, тем сильнее они пугают. — Вопреки своим словам, он и сам не был гостем в храме спокойствия. Его взгляд внимательно и монотонно шерстил окрестности. Вгрызался в умершую траву, ползал по буро-рыжей зубчатой рейке лесов в далёкой дали, искал всякое, что угодно, что могло обнажить опасность, выдать врага с потрохами.       Все они уже успели хорошо прочувствовать нутром этот ледяной, истовый дух глубокой, дикой, в совершенстве отчуждённой Зоны, витавший всюду и, в то же время, словно бы нигде. Успели ощутить её яростный и неприметно холодный взгляд, шедший снизу, из вялого и серого настила земли, из утопавшего в сырости промозглого воздуха, тоже серого, невзрачного, словно призрачного; из хвойных далей и вальяжной свинцовой вышины. Всюду в этой вездесущей и перманентной серости чувствовалась затаённая Зоной злоба. Ею была насквозь, до самых дыр пронизана тишь вполне привычных аккомпанементов аномальной жизни во всех четырёх отдалениях горизонта, пропитан такой суровый и быстрый накал безмятежья, которое, сродни гнилостной болотной жиже, тихо и без лишней суеты всасывала в себя, не давая позвать на помощь и быть спасённым. Зона будто хотела взять их, незваных и непрошенных визитёров, измором, тихо и элегантно свести с ума от зарождавшейся в душе тревоги и страха, снежный ком которых рос тем больше, чем дальше шло в ходе времени бегущее вразрез всякому ожиданию спокойствие. То, в котором прячутся непонятные тени, в котором крепчает паранойя, где всё происходящее втаптывает в себя своими серыми зыбучими песками и лишает главного — самой возможности предположить, предугадать, что ждёт там, в пяти метрах дальше, за поворотом блуждавшей в пустоте судьбы.       Тем не менее, бесконечно долго это продолжаться всё равно не могло. Зоне нужно было действие, нужно было нанести удар, укусить, и она это сделала. На той стороне ущелья, на другом, зелёном и заросшем «островке», вдруг поскользили в зарослях меж веток и листков какие-то блуждавшие голубые огоньки, в числе которых по какой-то случайной нелепости затерялся такой же, но оранжевый. Приглянувшись к ним и вмиг ощутив, как сердце в глубине груди ускорило ход, Осьминог обнаружил в их расплывчатых шарообразных ореолах злостно сверкавшие пучки маленьких тонких молний. А мигом позже вывод, ещё толком не успевший до конца сформироваться в бесконечных эстакадах перекрученных в узлы синапсов, стал подтверждён брызнувшей в «долговцев» россыпью мелких камушков и веточек, бивших, как пушечная шрапнель. Они хлестнули по ногам жалами игл, яростно и свирепо врезались в бронежилеты, увенчанные полными жизненно важного добра карманами «разгрузок», от души обдали своим кровожадным набатом кевларовые наручи рукавов и затворные стороны автоматов, коими, почитая привыкшую к опасностям реакцию, успели прикрыться Осьминог с Горохом. Шляпа среагировал с не меньшей мышиной прытью, но по-другому: вжал голову в плечи так, будто огрёб размашистый подзатыльник, и развернулся к летевшей в него ветоши, камням и комкам земли спиной. Те лягнули и по ней, и по ногам, а один камушек, мелкий и паскудный, словно сонный комар, угодил ему прямой наводкой в ухо. «Долговец» изрыгнул короткое злостное ругательство, после чего ошалело вскрикнул «полтергейсты!» и мигом свалился наземь, прижавшись к пожухлой траве.       — Огонь! Огонь!!! — Осьминог едва ли не физически почувствовал, как его организм по чётким и безотказным приказам инстинктов и их побратимов-рефлексов пустил по напряжённым жилам кипящий и живительный, блаженный, бурлящий адреналин, что закисью азота понёсся по венам, ввергая его в холодный, но быстрый и яростный «боевой режим». Он тотчас припал на одно колено, мигом молнии прильнул оружие к щеке, ощутив мокрую от дождя сталь складного приклада, и принялся ловить хищно сверкавших пучками молний тварей в сощуренное око прицельной прорези. Горох и Шляпа делали то же самое. Они нашли полтергейстов, отыскали их, прятавшихся в густой, но тёмной поросли, в которой они сверкали как кусок янтаря в ладони, и начали заливать мутантов огнём. Тишина отшатнулась и упала ниц от автоматного грохота, свалилась, разлетевшись в тысячи острых осколков, и после время бешеным буйволом рвануло вперёд, ускорилось неумолимо, страшно, полетело, не прощая ошибок, не оставляя секунд сообразить и подумать — только действовать. Стрекотня очередей семимильными шагами шла в пространство вокруг, разбредалась, слышимая за километры; воздух насыщался пороховой гарью, а нещадные свинцовые розги всё били и колотили по пушистой зелёной череде. Впивались в деревянную плоть, секли ветки, истязали листья в крошку трухи. Никто из троих «долговцев» понятия не имел, попал ли в цель, сумел ли выписать приговор хоть одной твари за те стремительные секунды, в яром ритме которых летели пули одна за другой, но мигом позже огонь вовсе словно бы обрубили огромным невидимым топором. Все трое почти разом прекратили стрелять, испуганные и ошарашенные тем, что оружие словно бы ожило и рванулось из рук прочь. Его будто тщился вырвать кто-то хилый, у кого не получалось забрать — лишь назойливо сбивать прицел, рассыпая линию огня; но, определённо, невидимого. Этот «кто-то» вполне ожидаемо мог бы оказаться карликом-бюрером, ибо полтергейсты не бывали раньше столь искусны в своих паранормальных способностях, но нещадно торопливое развитие событий опять не оставило ни единой крупицы времени на раздумья: из злосчастных пучин на той стороне пропасти коршуном в пике вылетела внушительная голая ветка, формой своей напоминавшая маленькое деревце, и целилась, судя по всему, прямиком в ошалевшего от всего происходившего Юнкера на середине своей роковой переправы. Просвистев в считанном нанометре от кромки его шлема, она угодила в торчащий ввысь отросток лежавшего дендромутанта и разлетелась фонтаном щепок, так, словно под ней рванула шашка тротила. Сразу же следом, не выдержав и секунды, понеслись новые снопы каменно-земляного конфетти, опять взявшиеся выбивать свою смертоносную трещотку из всего, куда бьют; заставили опять вжаться в сырую землю и вжать друг в друга зубы от гнёта бессильной злобы. Мутанты-телекинетики никак не успокаивались, находя в своей звенящей ненависти к людям всё новые и новые кладези своих метальных сил. Они поднимали с земли и швыряли в «долговцев» всё, что могли отыскать, создавая иллюзию, будто заросли оккупировали неведомо чьи бойцы с охапкой дробовиков. Словно и того было мало, в дело с двух ног вступил их старший огненный собрат: замерцал между ободранных сосновых стволов своим зловеще-оранжевым водянистым силуэтом, словно насмехаясь над своими взятыми в опалу жертвами, и начал, как огнемётчик, швыряться в них длинными и испепелявшими в серый прах лентами неотступного огня. Они инквизиторским пламенем покатились через ущелье, раскаляя воздух и неся на себе всадницу-смерть, сметая, вызывая панику, безудержное и железобетонное желание вскочить и мчаться прочь, не разбирая дороги. Одна из них брякнулась в землю метром в стороне от Гороха со Шляпой, вторая не достала до Осьминога, ушедшего от неё настолько быстрым рывком-перекатом, что голова завертелась кругом; неясная по счёту, прошла в непозволительно опасной близости от Юнкера и подкосила его верёвку краешком своей ненасытной жары.       Осьминог соврал бы, убеждая себя, что не растерялся. Огненных полтергейстов, этих «падших Фениксов», он раньше не встречал никогда. В памяти жили бессчётные полчища уродливых слепышей, стаи псевдособак, вонючих и клыкастых боровых-кабанов, плотей. Даже кровососов, вселявших благоговейный ужас в сердца всех, кто топтал ногами землю Зоны, — и тех ему удавалось повидать и выйти победившим из схватки с ними, а сейчас, видя языки хищного раскалённого пламени в полной власти врага и чувствуя его бесконечный губительный жар, он укорял себя за взявший его душу истовый ужас, от которого седеют. Он что-то кричал в своём бешеном аффекте, куда-то стрелял, всем своим естеством желая прикончить эту страшную, гнусную тварь, и отчаянно прощался про себя со всем этим чёрным бесчувственным миром.       Спасение донеслось до его ушей гулким хлопком и докатилось до глаз огненной вспышкой, оставившей после себя рой сизых пороховых завитушек. Подствольная граната «Костра», коим хвастал «Абакан» Гороха, подловившего мутантов в момент спада их сил, совершив путешествие до обжитой полтергейстами чащи, лопнула, рассеча охапкой осколков всё её окружавшее. Они опять увечили кору деревьев, порубили листья на салат, впились в грунт, и обрушившийся на бойцов огненный шквал в одночасье выдохся. Оранжевые языки пламени один за другим угасали и тухли, оставив напоследок лишь жидкую дымку, унесённую первым же чихом ветра.       — Спички детям не игрушка! — злорадно лязгнул Горох, прокомментировав свой гордый удачный выстрел, и потянулся к закромам своего разгрузочного пояса в поисках нового ВОГ-а. Ему удалось убить огненного полтергейста, а с ним, быть может, и ещё одного-двух телекинетиков, отчего душа его, помимо блаженного облегчения и радости, с головой исчезла в волнах едва ли не щенячьего восторга. Шляпа и Осьминог поддержали его открытым вновь огнём, снова надавили на спусковые крючки в воспрянувшем в их разумах с новой силой боевом раже, возродившемся чувстве обретённого превосходства и стремлении развивать свой блестящий контрудар до громогласного победного конца. Свинец опять рвал ни в чём не повинную зелёную листву, колол стволы деревьев, рвал и метал, охотясь за своими мелкими и чертовски юркими жертвами, а те вполне ожидаемо не стремились сдаваться без боя под праведный суд. Они сгруппировались, кинулись в стороны от земли и градом бросились по души бойцов Юнкера. Больше того, на сей раз твари накинулись и на него самого, рванув огромное, тяжеленное и казавшееся оттого постулатно неколебимым мутировавшее дерево в сторону. Его ещё не отпустившие землю насовсем корни жалобно затрещали, сплетаясь со скрипом многотонного ствола в громогласный лесной аккомпанемент, и огромное дерево перевалилось на другой бок, словно сражённое дурным беспокойным сном. Те его отростки, что торчали пистолетами вверх, легли в горизонт, а в колотый и отсыревший цемент небесного купола затыкали своими заточенными, как пики, концами другие. Юнкер вжался в легонько шершавую кору медвежьей силой, обхватил её крепче родного сына после долгой разлуки, но воспротивиться силе притяжения ему не удалось. Он соскользнул со ствола, как подстреленная браконьерами коала, и неминуемо расшибся бы в алую кляксу на дне злосчастной рытвины, кабы не опалённая убитым мутантом-пирокинетиком верёвка. Под его весом она дёрнулась, натянулась жгутом, и ослабевшие от запёкшейся черноты ожогов волокна безутешно завыли треском, грозясь, не выдержав натиска, лопнуть и оборваться.       Осьминог, а с ним и Шляпа с Горохом, едва не сверзились с ума. Первый, в одночасье сделавшись от увиденного кромешно глухим к голосу здравого разума, тотчас рысью бросился к поваленному дереву на помощь своему командиру, беспомощно болтавшемуся на слабеющей верёвке, как растерявшее заряд энергии йо-йо.       — Сука!!! — рявкнул он от закипевшего, как перегретый антифриз, адреналина в набухших кровяных магистралях, а с места сорвался точно ужаленный шершнем гепард. — Прикройте!!!       — Осьминог!.. — мат Шляпы оказался задавлен полётом времени. Оно, вспылив, как все, рвало и метало, летело кубарем, пулей гаусс-пушки, «Конкордом» на сверхзвуке, тысячетонным вагонным составом без тормозов. Шляпа на пару с побратимом Горохом оказались бессильны перед ним, беспомощны, словно младенцы в колыбели; им осталось только согласиться с гнётом неумолимо происходящего и палить, не жалея патронов палить в ненавистных всеми фибрами души полтергейстов, тех из них, что остались живы. Обрушить на них шквальный град огня, ливень свинца, торнадо священной праведной ярости, и они снова сделали это. Твари по-прежнему брыкались, сыпали в ответ горстями земли и камней, мелкими и острыми веточками, обрывками аномальной лозы, разросшейся в их обиталище-чаще, но ничего взаправду увесистого и опасного у них под их незримыми телепатическими «руками» просто не было. Пули обливали их камнепадом на горном грунтовом перевале-серпантине, свистели мимо, обгрызали пропахшее смолой дерево сосен, и, в конце концов, отправили под высокие небесные своды двоих злосчастных монстров, оставив последнего из них отрешённо прятаться в листве от лавы-гнева чересчур непосильных для них экс-жертв. Оставшийся одиноким полтергейст поспешно ретировался в низкую поросль кустарника, где его, как пасхальное яичко в саду, нашла ещё одна подствольная граната, поставившая яркую, жирную и увесистую точку в этом нелёгком сражении. Его судьбоносными итогами мутанты-телекинетики очутились на щите, и на короткий, невыносимо и досадно короткий и ясный миг в гавань мерного отстука окружного беззвучия вернулся фантом спокойствия. Затишья после мощной, крышесносной в прямом смысле бури, когда никто не пытался укусить, вонзить когти, затоптать копытами, разделать неисчислимой, как саранча, толпой стаи или сжечь мозг как старую оловянную «пробку».       Осьминог к сему моменту иссякших боевых секунд успел без потерь заскочить на упавшее дерево и доползти по его выбритому стволу до попавшего в засаду командира. Укоренившись, словно шуруп в доске, так сильно и крепко, как только мог, как позволяли ему напряжённые до предела мышцы, он протянул Юнкеру руку помощи. Тот извился в своём незавидном положении ужом на сковородке, подтянулся на надгрызенной огнём верёвке и схватил её, и всем четверым показалось, будто его спасение уже стало былью. Будто оно свершилось, как рассвет тёплых солнечных лучей, гонящих плетьми убегающий в небытие ночной мрак; словно его иллюзия, искусная декорация — чистой пробы реальность, подарок растаявшей наконец судьбы, и уже можно возрадоваться, свались камень с плеч, но воля случая, злая, как псевдособака, именно здесь, на этой ноте, и нанесла свой подлый удар. Нежданный, трагичный, такой же, как всюду и всегда.       Поставленное раком силой телекинеза убиенных тварей дерево-мутант пошатнулось, заскрипело всеми своими отростками и, не в силах впредь держаться в неустойчивом положении, провернулось обратно, плюхнувшись так, как и лежало до стычки с полтергейстами. Обезумевший от неотвратимого понимания того, что сейчас будет, Осьминог сорвался со ствола, за который невозможно было нормально взяться, и свалился вниз, прямо на Юнкера, после чего нависавший над ними невидимый дамоклов меч опустился, рассеча острее бритвы лезвием те отчаянные волокна верёвки, что ещё держали главу квада висячим, после чего оба «долговца» камнями рухнули вниз, на дно переполненного аномалиями скалостенного ущелья.       Шляпе и Гороху показалось, будто земля ретировалась у них из-под ног. Трусливо сбежала, предав обоих беспощадной силе гравитации, которая тоже вот-вот расшибёт их вдребезги, и никто уже не напишет эпитафий на каменных порогах их нового посмертного обиталища. Сердца обоим пронзил осиновый кол, ржавый гарпун подводного ружья, с каким идут на акул, а дальше всё бросилось идти словно в густом непроходимом тумане, в бездне растлевающей души мглы.       Они вдвоём подорвались со скоростью ошпаренным кипятком котов, отрезком секунды, позабыв, как Осьминог, обо всём на свете, об опасностях, о том, чего ещё не видно и не слышно, но оно есть; выкинув из замороженных и обомлевших сознаний саму Зону, очутились у обрыва, возле злосчастного лежачего дерева. Чувствуя, как нутро груди наполняется сотнями заноз и колючек, посмотрели вниз и отчаянно, исступлённо вгрызлись остатками ещё подконтрольной воли в самообладание, ускользавшее, как пойманная лягушка из рук. Там, на дне лощины, в её испещрённом аномалиями чреве, лежали упавшие туда Юнкер и Осьминог. Первый лежал на спине, в сознании, но не в силах даже бровью повести, а последний, чудом перебравшись в сидячее положение, в аффекте пытался ему помочь, оттащить с того самого места, где вот-вот начертит борозду нещадная коса смерти в ослепляющем лице шипевшей и плевавшейся огнём «кометы», которая, обмениваясь громогласными ударами с другими ловушками Зоны, уже брела к ним издали, из пучин адского лабиринта гигантских и гиблых трещин. Но сделать это было невозможно: всюду вокруг, куда ни ткнись, ютились другие аномалии. Сжимали в дырявое кольцо, которое станет Юнкеру с Осьминогом смертным одром.       Кажется, Шляпа с Горохом что-то кричали, суматошно тряслись, пытаясь в отчаянии и рвущей сердце безнадёжности отыскать в снаряжении что-то, что смогло бы помочь, смогло бы спасти их побратимов, боевых друзей, даже братьев. Они уже сами об этом почти ничего не помнили, ничего не соображали, а после психика, спасая рассудок, просто-напросто рассекла нейронные нити этой страшной памяти. Шляпа взял в руку сигнальный пистолет и выстрелил из него по приближавшейся «комете». Озарившая всё вокруг красным свечением ракета врезалась в ползущий неминуемой гибелью огненный шар и растворилась в нём без звука, так ничего и не сделав, ничего не переменив. Всё равно что запустить камнем в прущего напролом вепря. И затем, рвя души, наполняя их ужасом, паникой, нестерпимым жжением неотвратимого, безысходного конца, «комета» подошла к упавшим «долговцам». Чавкая пламенем, сожрала их со всеми потрохами, не оставив даже крупицы пепла. Переварив снарягу, расплавив и уничтожив без следа всё оружие. Потом, как ни в чём не бывало, поспешила себе куда-то дальше, а наверх пошёл отвратный, тошнотворный и истинно жуткий смрад сгоревшего мяса, от которого Гороха вывернуло наизнанку. Он сгорбился, сокрушённый спазмом в бараний рог, упёрся руками в наколенники и завяз в попытках вернуть контроль над предавшим его хладнокровием. Краем зрения, упёртого в собственную лужу рвотных масс, как ничто другое вписывавшихся в текстуру земляного настила, он видел, как Шляпа сокрушился на колени и начал, похожий на гориллу, остервенело колотить кулаками по траве и бешено орать матом.       Смятение и растерянность, предельные, неистовые, невыносимые, казалось, взяли верх, выскребли победу своими крючковатыми когтями. Всё вокруг, с виду серое, неприметное, мёртвое, как неутихающая вера в лучший исход, как надежда, сбежавшая с огневой позиции в самый разгар боя, отказавшись стоять до конца, начало наваливаться, давить, как леска-удавка на шее. Оставшимся в живых двоим «долговцам» вдарило чувство ужасающего одиночества, сокрушительной растерянности в окружавшем их суровом мире, который выпустил когти, отнял у них верного командира и его правую руку. Показалось, будто они в одночасье превратились в маленьких беспомощных котят, ещё даже не прорезавших глаз. Паника была всюду: сверху, снизу, по бокам, в ткани пространства-времени; но сильнее всего она била изнутри. Из груди, которую сжало и трясло, из сердца, колотившего в отсечку.       Первым с этим справился Горох. Прогнав рвотный спазм, он часто заморгал, взглянул себе под ноги, на землю под собой, потом окинул ошалелым взглядом окрестности и рыком включившейся, пробудившейся воли выдернул себя из «штопора» безумия. Обуздав себя и выпрямившись, он сделал шаг к упавшему на колени соклановцу и другу и осторожно, не веря ещё до конца в то, что сумел сдвинуть себя с мёртвой точки, положил руку ему на плечо. Ощутив прикосновение, Шляпа дёрнулся, и от этого его помутнённое эмоциями сознание словно окатили ледяной водой из ведра. Он замер, тряхнул головой, после чего повернул её и взглянул в глаза своему боевому товарищу.       — Нам нужно уходить, — перекрученный червяком от напряжения голос Гороха дребезжал, как сервант в землетрясенье, безумные глаза всё ещё были как два ракетных сопла, но он всеми ему доступными силами пытался твердеть и превозмогать. — Это… это… — Он вновь с ужасом бросил взор на дно расщелины. — Нам просто нужно убираться отсюда.       — Как? — Шляпа спросил тихо, почти одними лишь губами, с такой совершенной, глубочайшей обречённой безнадёжностью, равных которой не было нигде и никогда. — По этому же самому сраному дереву?       — Другого пути нет, — Горох едва не осёкся, вразумив, что сказал почти так же, как и покойный теперь Юнкер каких-то десять несчастных минут тому назад. Шляпа открыл рот, хотел ему что-то ответить, но в этот момент дала о себе знать «моторола», и Гороху пришлось взять её в руку.       — Горох!.. Горох, приём!.. — злосчастные помехи коверкали речь Зулуса так, что разобрать её без усилий не представлялось возможным. — Что у вас происходит, что за пальба? Почему с Юнкером нет связи?       Нажав на кнопку рации, Горох обнаружил, что его пальцы всё ещё смирно, но предательски дрожат.       — Он погиб. Осьминог тоже. Мы… Мы пытались перебраться дальше, ну… на следующую эту… землю, как бы, и тут вдруг появились полтергейсты и… Сука… Мы там… — Голос опять начинал дрожать, срываться, веки не выдерживали натиска наворачивавшихся слёз, и Гороха это злило. Сильно, невыносимо, и контроль над собой ему давался всё тяжелее.       — Блять! — экспрессивно прошипел Зулус из динамика. — Мать твою… Горох, слушай сюда: сейчас вы оба принимаете по пси-блокаде. Излучение здесь уже есть, и на фоне такого стресса давить оно вам на мозги будет не по-детски. Дальше парой продвигаетесь вперёд, к выходу — до ровной земли вам уже совсем близко. Мы уже здесь, и будем ждать. Шляпа за старшего. Как понял?       — Понял! — связь с Зулусом сняла с Гороха один из многотонных валунов его напряжения, подарила ему блаженное вожделение пусть и слабого, но облегчения, надежды, поддержки. В конце концов, осознания того, что они, не смотря ни на что, всё ещё не одни. Что они не брошены на расправу судьбы-беспредельщицы, что есть те, кто всё ещё могут помочь и спасти. — Уже идём!       Горох сложил рацию обратно в карман. Шляпа подвёлся с колен на ноги, и они вдвоём, разыскав в аптечках нужные капсулы, приняли по таблетке чудодейственных снадобий учёных из НИИЧАЗ. В действие своё они вошли почти мгновенно, и им обоим взаправду сделалось легче. Фонтан, даже кипевший гейзер буреносных эмоций внутри, разъедавших там всё живое, словно серная кислота, будто прихлопнули каменной глыбой, а вместе с ней пришёл завитушками белого инея холод охватившегося всё душевное пространство морозного штиля. Пси-блокаду «долговцам» прежде доводилось принимать считанные на пальцах калеки разы, отчего его действие не шло новинкой, но всё ещё продолжало доставлять необычностью и непривычностью. Помимо, собственно, перекраивания мозгов на менее податливый губительной силе психотропных волн лад, оно действительно притупляло чувства и убирало их в сторону, оставляя лишь память о том, что если боялся — должен бояться, веселился — веселиться, а если хотел свести счёты с опостылевшей вконец жизнью, вдруг ощущал себя кромешным дураком и кретином. Поэтому-то она и выступила сейчас Гороху со Шляпой настоящим эликсиром жизни, святым Граалем, «снявшим их с ручника» и даже позволившим перелезть по упавшему дереву на ту сторону без страха и смятения, насиженное место которых оперативно оккупировали концентрация и чёткость действий. Благо, на сей раз вертеться упавший дендромутант не стал, а подохшие полтергейсты мешать уже не могли.       Миновав облюбованную оными в недалёком прошлом рощицу, бойцы без серьёзных впредь проблем форсировали очередной аномальный лапоть искорёженной Зоной земли. Пути за ним взаправду осталось немного, и через каких-то пятнадцать-двадцать минут Горох со Шляпой вышли к остальному отряду экспедиции, который, устроив привал, облюбовал россыпь огромных камней, среди которых как по заказу лежали упавшие и успевшие уже целиком позеленеть древесные стволы, на которые можно было опуститься, и несколько старых ровных пней. Лишь только под самый конец, будто нарочито во зло, дабы жизнь не казалась ещё «большим» мёдом, откуда ни возьмись явился выводок снорков из трёх весьма матёрых тварей. Активно маневрируя, Шляпа с Горохом убили двоих, а третий, подраненный, совершенно нетипично для своего мутировавшего рода, почуяв неладное, сиганул обратно в зелень зарослей и под выстрелы убрался прочь. Одна из тварей ранила Гороха в руку, пропоров комбинезон, но боль и кровь в дверь не постучали — помогла висевшая у него в контейнере на поясе «Кровь Камня». «Долговец» лишь отметил про себя, что разрывы на рукаве должны бы вызвать досаду, и исключительно в рамках перестраховки принял из аптечки антибиотик.       Весть об участи Юнкера с Осьминогом подкосила всех. Квады Зулуса и Белогвардейца пусть и не без трудностей, порой, нешуточных, тяжёлых, даже суровых, но смогли пробиться по израненным аномальным территориям без потерь, и только лишь Юнкер со своими людьми попали в надменную немилость к Госпоже Удаче, перечеркнув свои жизненные пути о стальные зубы её медвежьего капкана. Смерть в Зоне таилась неприкаянной всюду и везде, в каждом её закутке, каждом закроме, в самой маленькой щёлочке, и всё время ненастно голодная, не знавшая границ своей тирании. Она забирала жизни каждый новый день, начисто забывая старый; все видели знали её вокруг себя, прощались навсегда с друзьями, побратимами, верными товарищами, с которыми не единожды хаживали в рейды, бились плечом к плечу, не один далеко раз делили самое последнее, и привыкнуть к её вездесущей поступи было нельзя. Невозможно было свыкаться и смиряться с той болью, что она несла. Нереально вытерпеть её зловонной, мерзкое, страшное и морозно холодное дыхание, навязчивый дух которого скрывался в каждом дуновении вечно сырого и промозглого ветра, в каждом шорохе отмиравшей с концами листвы. Сейчас он, невыносимый, изморозью прошёлся по выжившим душам, припорошил инеем страха и нервов. Их было четырнадцать, а стало двенадцать. И каждый из них в очередной за последние часы раз — казалось, куда уж больше — почувствовал себя со всеми концами пропавшим и пропащим на этой дикой и необузданной никем и ничем земле, которая мстила людям за то, что они сделали с ней в далёком 2006-м году, опять воочию увидел, как они все здесь одиноки, и как их всех здесь не ждут. Вся эта губительная и гибельная серость проникала из округи прямо в них, просачивалась прямиком в белковую плоть мозга, в сознание, ставя там своих наблюдателей и своих генералов. Все это чувствовали, ощущали всем нутром, и от этого еда из оливковых сухпайков, и без того почти безвкусная, вовсе жевалась питательной массой для скотины, и даже разогретые на примусах чаи и импровизированные десерты-сладости из галет с джемом не приносили языку ублажения, а организму так ему сейчас нужного дофамина. Разговоры и беседы шли словно в замедленной съёмке, неохотно и натянуто.       Минутами спустя обедавшие на привале закончили с трапезой, сменили своих охранителей из караула, дав и им возможность пополнить запасы сил, и вскоре группа под началом Зулуса снялась с места и пошла дальше на север, превозмогая гнёт нахлынувших тягот и борясь с их вгонявшей в смуту неизбежностью. Перед ними открылся ещё один просторный, пересечённый редкими, но большими и сильными аномальный луг. По его концу, венчаясь «короной» из потрескивавших разрядами антенн «Выжигателя», начинал занимать горизонт зубчатой рейкой сосновых наверший пресловутый Рыжий лес, по сторонам сидели мощные «адовы кольца», «электры», дополнявшие их озоновым ароматом «эми», а подле них — воронки, жонглировавшие переплётом бус из клочков земли. Чуть дальше от них ползла по своему маршруту шипящая шипучкой химическая «комета», вся какая-то неестественная, почти синяя по цвету, а за ней, дальше, почти у самой опушки объятого комьями низкого тумана леса, находилась огромная архианомалия. В центре её, окружённые озером «холодца», лежали сваленные друг на друга увесистые булыжники, из горы которых торчал вверх какой-то кривой крючковатый кристалл, вызывавший безостановочные и моментальные ассоциации с прятавшемся в Саркофаге ЧАЭС Исполнителем Желаний. В паре метров от его острой вершины ютилась пульсирующая белая сфера, вокруг которой вело хоровод кольцо из относительно мелких камней. Слева от этого чуда, идя следом края древесного частокола, виднелся в синеватой дали Мёртвый Город.       — Это что ещё такое? — будто бы сам у себя спросил Зулус, впив сощуренный взгляд в аномалию. — Никогда раньше подобной херни не видел.       — Да и я такие встречал всего-то пару раз, — отозвался Меченый из правого заплечья, подходя поближе. — Это одна из самых первых в Зоне аномалий. Ну, скорей всего. Одна из тех, который родились ещё во время первого выброса в 2006-м.       — Серьёзно? — Зулус нешуточно удивился. Привыкнув, как в восходу солнца поутру, к известному каждой слепой собаке факту смены аномалий с каждым новым выбросом, слова сталкера возбудили в его голове локальный когнитивный диссонанс. — Такие ещё могли сохраниться? Больше похоже на какую-то архианомалию вроде тех, что встречаются у Янова и на Затоне. Да и те, вон, тоже ж не вечны.       — …или на ту лозу в Припяти, меж двух многоэтажек у школы, помнишь? — встрял обозначившийся рядом с Меченым Дегтярёв.       — Такое забудешь… — хмыкнул Зулус, продолжая сверлить взглядом дыры в странном, изогнутом, на удивление тусклом «Монолите», обрамлённом бурлящей вулканической серой «холодцов» и увенчанном мигавшей подобно умирающей лампе накаливания белой сферой. Она пленяла взгляд, удерживала его на себе какой-то неведомой и настырной силой, вызывая какое-то очень странное и почти неописуемое языком чувство, схожее с тем, какое рождает в душе полная луна кромешно тёмной ночью. Было в ней что-то таинственное, почти мистическое, отталкивавшее каким-то лёгким ненавязчивым ощущением тревоги и, в то же время, магнитящее к себе взгляд. Да и вообще, созерцать нечто настолько древнее и необычное было по-своему приятно и душегрейно. Аномалия, та, что из самых первых, самых старых, самим своим видом вызывала иррациональное восхищение, едва не трепет, какой охватывает разум при виде высоченного и широченного дуба, бросавшего в тень своей исполинской кроны и прожившего никак не меньше тысячи лет.       — Не возьмусь ручаться, — с лёгкой руки ответствовал Меченый. — Но, чую, нутро моё сталкерское меня не подводит.       — Научников бы к ней, — изрёк мысль Кажан, один из квада Зулуса, в полном, ортодоксальном и безоговорочном соответствии с «официальном» курсом «Долга». Тот лишь махнул рукой и ворчливо буркнул:       — Та ну его к чёрту. Ихнего брата сюда тащить — приключение будет много хлеще нашего сейчас. Да и аппаратура здесь едва ли будет фурычить как надо. — Потом он, встряхнув рукав, глянул на свои наручные часы. Самые обычные, позолоченные, механические, и оттого безотказные и незаменимые в таких вот мёртвых зонах, где всякая электроника без шанса превращалась в тыкву. — Так, надо бы поторапливаться, господа-товарищи. Время уже идёт на вечер, а нам ещё надо успеть добраться до места ночёвки. Отряд! Слушай мою команду! Держим ухо востро и выдвигаемся к Рыжему лесу! Соблюдать дистанцию и прикрывать друг друга! Вперёд!       И стоило только «долговцу» проронить крайнее слово, как вдруг что-то начало происходить. Что-то странное, непонятное, настораживающее и, как всегда, по обычаю, никак нежданное, но ожидаемо недоброе. Платом земли вдруг пронеслись цепочкой несколько отчётливо ощутимых, но хилых толчков, таких, будто где-то очень глубоко в рудой чаще леса группе матёрых псевдогигантов отчего-то внезапно вздумалось сыграть в классики. Сразу за ними адьергардной кавалькадой покатился созвучный топоту гул, растёкшийся в долине бледно-серых очерков над сосновыми кромками протяжным, долгим и до неприличия запойным эхом.       Все успели почувствовать неладное. Моментом насторожились, напыжились, словно воробьи в непогоду, но того, что произошло минутой позднее, представиться никому не могло даже в самом страшном, самом инфернальном сне. Небо вдруг из бело-бурого ленивого варева превратилось в кипящий борщ, в океан крови, в котором под адской сенью ослепительно-алого заиграли несметные мириады жёлтых молний и росчерков, оглушительно гремящих, рвавшихся, метавшихся, как муравьи в коробке, и плетущих друг из друга огромную, на всю необъятную длань разверзшегося бурей небосвода, сеть. Из-за рыжей хвойной стены с нереально огромной скоростью покатился верной и неминуемой гибелью сплошной алый заслон, гремя, сдавливая уши, приближаясь и глотая в себя всё на своём пути. Он в считанные несколько секунд добрался до ошалевшего всем своим сущим отряда из далёкого загоризонтного небытия, смял и втянул в себя стальной скелет огромной «Дуги» и яростным багровым вихрем набросился на всё вокруг.       Разверзся выброс. Бушевал страшным, умерщвляющим всё живое ураганом, грохотал кристально чистым, дистиллированным ужасом, которому уже нечего было противопоставить. Поздно было бежать, спасаться, трястись от разящего косой осознания неминуемого своего отбытия в мир иной, орать, метаться в агонии, проклинать судьбу, Зону, всех вокруг или кого-нибудь ещё, до кого могли дотянуться осатанело бившиеся о стенки черепа мысли. Выброс нагрянул одномоментно, в единый роковой неповоротный миг, не подумав никого предупреждать заранее, гордо заявлять о своём скором визите, как делал десятки и сотни раз до того. Из далей, что скрывал Рыжий лес, вслед за всеобъемлющей красной пеленой понёсся какой-то такой же кровавый туман. Он шёл потоками и клубками, точно сигаретный дым, и, оказалось, состоял из каких-то мелких алых песчинок, будто грохочет вокруг не выброс, а песчаная буря в жарких просторах Саудовской Аравии. Он не впивался в кожу сыпучей наждачкой, не калечил её, не сдирал напрочь, обгладывая тело до аккуратно чистого и белого скелета. Он был, летел, рвался из Центра Зоны, но выступал необъяснимо безобидным. Таким же было и пси-излучение. Оно определённо давило на мозги, действуя на руку панике, страху и животному ужасу, который не знал сейчас никакого предела, лепетало чем-то своим необъяснимо инфернальным, потусторонним, но не рождало фантомов и не кипятило мозги. Вообще, весь шедший выброс чисто физически ощущался как эдакий шквальный ливень с градом, дополненный лёгким противным головокружением, но никак не страшнейшим катаклизмом на планете Земля. Он не стремился убивать. Всё в нём было очень странным, неправильным, даже фальшивым, однако никому из отряда это и в голову не пришло. Они не знали выброса вне укрытия, не видели его во всей своей кроваво-красной красе, и правильно, иначе неминуемо настигли бы свою верную смерть. Сейчас они метались, паниковали, сходили с ума, моля о спасении кто Бога, кто Зону, кто эфемерные и сферические в вакууме высшие силы, а кто вообще непонятно кого. Никому из них не хотелось умирать, вот так вот просто и беззатейливо покидать этот бренный мир и бросаться грудью на амбразуру тёмного, бесконечного и холодного небытия.