mea maxima culpa

Он сдвигает брови, изломав тонкую линию губ в утомленной гримасе. - Это просто неприлично с твоей стороны. Студент перед ним делает вид что не реагирует на комментарий, роясь в конспектах, скрепленных резинками, булавками и прочей дрянью, что высыпалась из портфеля и завалила аккуратный столик кофейни. Последнее предупреждение: возмущенный звон чашки о блюдечко разбивается об его упрямство как хрупкая чернильница об стену и в глазу нервным тиком растет злое желание стряхнуть ненавистные бумаги на пол; жаль что юноша перед ним давно привык и теперь рвется напролом как отчаянный влюбленный. Что самое обидное, в выходной. Манеры все же не позволяют дать наглецу затрещину и выкинуть чертову писанину в форточку на милость осенних ветров и дождей, поэтому Лоренц бесцеремонно сгребает листы в охапку и укладывает их обратно в разбитую картонную папку, изрисованную чернильными чертиками бог знает сколько лет назад. Вредности ему не занимать, хоть и отдых уже все равно безнадежно испорчен. Лука обиженно сопит, с секунду прожигая его взглядом: - Это заняло бы вам минуту, ми-ну-ту выслушать меня! Я что, зря сидел несколько ночей? - Я все выслушаю. В понедельник. - Нет-нет, у меня не просто глупая идея, а целый концепт! Наука не может ждать до понедельника! - он взвивается, смешной галстук-бабочка еще смешнее топорщится набекрень и вихри, кое-как зачесанные в хвост, выбиваются и торчат как у задиристой гимназистки. - Представьте если бы великие творцы работали как.. как какие-то идиотские телеграфисты или секретарши! С понедельника по пятницы, с перерывами на чай и обед, праздничными выходными, ах, и не забудьте отпуск с жалованием! Тьфу! - Приятно слышать твое искреннее мнение о моей бывшей профессии. Однако ученость не подарит тебе бессмертия и железных нервов, мой безмозглый друг... О, с точностью наоборот. Бальса продолжает сверлить его взглядом исподлобья и неловко цепляется пальцами за портфель на коленях. Его заметно покачивает от недосыпа, с периодичностью ровно в пятнадцать секунд он незаметно встряхивает головой и напряженно моргает, морща острый вздернутый нос. В его кудрях мерцает дождь и потертый васильковый костюм блестит от влаги как дорогой французский вельвет. Альва верит, знает что дурак не спал ночами ради этого момента и ему искренне жаль, - но дисциплина и расписание это то что он до сих пор надеется привить своему ученику в самую первую очередь; благо, таланта и энергии у того в избытке. Восхищения Альвой Лоренцом тоже. - Один черный кофе, пожалуйста. - учтиво говорит Лука подошедшему гарсону. Альва отрицательно машет рукой, прекрасно зная что его внушительная внешность вызовет уважение явно больше встрепанного воробышка-студента. - Молодому человеку чай с мелиссой и пустырником. Молодой человек сейчас пойдет отсыпаться, а жаль, я собирался прогуляться с ним в театр на Мольера. - Я вам не...! - вспыхивает Бальса, но стушевывается под насмешливым взглядом как тлеющий уголек под дождем, - Гм.. черт с вами, пусть будет чай. - "То-то же" - кошачье-довольно щурится тот. Кофейня небольшая, старинная, погруженная в рыжевато-серый полумрак, с высокими потолками, стульями с изящными плетеными спинками и мутными окнами, за которыми свистит холодный мокрый ветер, проникающий даже сюда сквозь какую-то невидимую форточку. Лука зябко ежится и отпивает золотистый, дымящийся чай из стакана, в котором клубится крошечный листопад. Уже остывший пуэр в чашке Альвы все еще отдает теплой, пряной осенью и он поправляет жабо, поеживаясь следом. "Надо сменить ему эту дурацкую бабочку" - думает, рассматривая ученика, - "Купить небольшое жабо и какой-нибудь костюм поприличнее. Зуб еще этот смешной торчащий... Небось, в страсти вдохновения забывает про туалет и питание. Ах, чучелко, сумасшествие." Лука, точно услышав нелестные мысли о себе, подозрительно щурится зелеными очами. Он полная противоположность своему учителю - лопоухий, мелкорослый, искрящеся-смешливый и до зубной боли простодушный, искренне не понимающий как такая обидно заурядная мелочь как кружевное жабо и посеребрённые запонки сделают человека вхожим в те места, о которых его курносый нос пока что может только мечтать. Впрочем, Альва знает что такому аристократичному гордецу как Бальса, и королевский дворец покажется тесной темной клеткой, да и не нужны ему притворные, пустые почести, как и самому Альве. Возможно, поэтому они понимают и терпят своенравные причуды друг друга. - Человек должен гореть, сэр Лоренц. - он снова морщит лоб, воспаленным взглядом выискивая в учителе хоть грамм согласия и одобрения и размахивает руками, чуть не сбивая стакан. - Что это за жизнь сытой каракатицы? Как можно творить по расписанию, по заказу, только выгодное, будто какой-то глухой ремесленник! - Значит, "сытая каракатица" и "глухой ремесленник". Сегодня ты от души описываешь меня в самых интересных красках, юный друг. - Неважно, я не об этом. Извините... Но все же, неужто вам не приятно..работать над нашим проектом? Хоть все и говорят что это невозможно, что проще луну с неба достать, до звезд дотронуться... Но мы-то знаем, пока мы верим! Клянусь, я готов посвятить всю жизнь этому чертовому двигателю, умереть в нищете, болезнях, но гореть вечно ради нашей мечты, - он прижимает руку к груди и улыбается так мечтательно, что у Альвы замирает сердце, - Наших звезд! Ну что вы, сэр Лоренц, я ведь знаю какой вы - такой же как я! Кто мы такие, если не наш след в истории, наш пытливый разум! Животные, архантропы, массы забытых имен. Но мы-то... Альва мрачно ухмыляется, пряча лицо за чашкой. Горящие люди прекрасны в своей самоотверженности, освещая путь другим, отрывая от себя по кусочку, не жалея себя - возвышенные, окрыленные книжные дети, живущие своей величайшей мечтой из рыцарских кодексов, восковых крыльев и вечных двигателей. Догорающие вызывают лишь жалость, отвращение и острое желание задушить подушкой во сне, прекратить тлеющую агонию; сгоревшие, наверное, очень уродливы. Альва не знает, он не нашел в себе силы прийти на похороны чтобы заглянуть в гроб даже из мортидного любопытства, но ему не надо напрягать воображение. Его мертвый коллега улыбается ему напротив и сонно встряхивает каштановыми вихрями, отчего порой хочется перекреститься и облиться стаканом святой воды, или что там с ней делают. это такая извращенная ирония судьбы, наверное. - Я бы предпочел видеть тебя живым и здоровым. И смени эту дурацкую бабочку, она у тебя уже вверх тормашками, как и голова твоя. Пенсы и шиллинги сыплются на блюдечко серебристым перезвоном. Альва оставляет щедрые чаевые и сердито отмахивается от горсточки монет в руке Луки как от назойливой мухи - он далеко не считает себя благодетелем, но даже его скудный моральный кодекс не позволяет грабить студентов. Лондон встречает их пронизывающим до костей ветром и недружелюбной моросью за шиворот, бодрящей лучше самого крепкого кубинского кофе. Зонт Альвы как деревянный щит против разъяренного дракона; он все же снисходительно прикрывает им продрогшего ученика. - А идти спать не получится, - Лука размахивает портфелем и прыгает через лужи, - Мне знакомый фармацевт выписал пилюли от сна. Так мы пойдем в театр? - Уши бы тебе открутить. - Per aspera ad astra*, сэр Лоренц! Здания и экипажи вокруг написаны тушью по воде, в лужах кляксами отражается омертвелое бледное небо, совсем рядом щурятся воспаленные зеленые глазища точь-в-точь как у сгоревшего дотла германа-проклятой-утренней-звезды-зеемана и из портфеля на ходу достаются, шурша и цепляясь скрепками, конспекты дьявольской машины. Альва тяжко вздыхает и склоняется, прислушиваясь к торопливому стрекоту ученика. Не надо ему больше ни пожаров, ни безумных проектов, ни торжественных Икаров. Пожалуйста. ведь видеть вас, разбившихся, больнее чем самому гореть заживо! /// - Да, совсем неприлично. - уязвленно поджал почерневшие губы охотник. - Почему ты не гниешь в тюрьме, раз уж мы заговорили о несправедливости? Они с полминуты ошарашенно пялились друг на друга, скрипя зубами и ощущая как сжимается от сводящей мышцы горечи сердце; тщательно взвешивали свои обиды, подбирали слова злее, острее и ядовитее, как дуэлянты готовились к первому наступлению, первому рипосту. И - смотрели, жадно рассматривали друг друга, боясь издать звук, сжимая в кулаке пульсирующее, злое желание броситься на противника; еще и непонятно, чтобы вцепиться клыками в глотку или вовсе чтобы обнять и устало, виновато расплакаться. - Бесстыжий предатель... - Бездарность! Плагиатчик! И снова зазвенело в ушах молчание, гул отбивающего рваный ритм сердце, переводя дыхание, до глубины души оскорбленно скрежеща зубами. Золотисто-дубовый, спертый и пыльный мрак едва ощутимо потрескивал от электричества и напряжения, но даже в нем чересчур хорошо было видно омертвелое, сухое лицо с впалыми щеками и гримасой чистого, неподдельного отвращения. Ну, вот и все. Лука ощутил себя совсем ребенком, которы впервые в жизни натворил что-то невообразимо, непоправимо страшное и был пойман с поличным - леденящая душу черная неизвестность, густой и тягучий страх сковывал конечности, как бездна от вцепившихся котов сестры Аннушки. Там, где-то за пыльными стеклами, клокотала неспокойная, но привычная жизнь особняка с людьми и полубогами, королевами и нищими; он же был заперт в глухой мышеловке со своим воскресшим прошлым наедине. Упасть бы сейчас в обморок, чтобы от разрывающей на ошметки мигрени красной шрапнелью застлало взор и проснуться на койке лазарета или в своей кровати. Или все-таки расплакаться, запросить прощения, хотя смешно даже думать что он может сказать. "Извините, сэр, вы сами упали на горящий кабель. Я просто немножко обижен что вы спиздили работу моего отца." Нет, не в чем ему каяться, хотя и следовало по совести; но так обидно, так мучительно несправедливо, что он скорее в глаза Иидре посмотрел бы, чем признал свою вину. Только не вслух, только не перед ним, слишком стыдно и бесполезно уже что-то пытаться исправить, Лука давно понял это. Он не просил второго шанса, он просто не заслуживает его. Все слишком поздно. Альва, как и многие неживые существа особняка, казался деформированным, неестественно высоким и костлявым. Остальным он показался бы обычным охотником, но Лука знал что он был едва ли на голову выше его при жизни. Теперь же все в нем казалось чужим, изломанным, точно злой доппельгангер-марионетка выдавал себя за умершего ученого. На нем были те же рубашка и жилет что и несколько лет назад, только теперь сверху был накинут грубый плащ-риза-черт-знает-что с пелериной и драным подобием пришитой столы. Озарение накрыло юношу и он грубо фыркнул в голос: - Что проповедуете, святой отец, покаяние перед Всевышним за ученую ересь? В этой драной простыне с вонью кошачьей ссанины? Нашли свое призвание шарлатана, нечего сказать. - Слабоумный дикарь. Зря я потратил на тебя свои последние годы. - Лоренц уязвленно оскалился, обнажив игольчатые кошачьи клыки и Лука с некой тенью грусти заметил что тот постарел куда больше чем он помнил. Про клыки и золотые зрачки не очень хотелось думать. - Можешь не трястись, я здесь не во имя мести: ты окончательно противен мне, как полураздавленный таракан. Посмотри на себя: гадкий, недобитый Tryonicidae. - Таракан?! Я? Это говорит мне бездарный паразит? Мне наплевать на идиота Зеемана, земля ему стекловатой. Слышал когда-нибудь про честь и совесть, Scolopendra? - Сколько ж в тебе желчи, бедная пропащая душа. - Альва постучал посохом, насмешливо фыркая, - Это и есть твое оправдание? После стольких лет тебе совсем нечего сказать мне? - Простите, ваше аскаридное Высочество, после тюрьмы как-то совсем забываешь про этикет. У меня амнезия и отбитые всмятку мозги, - в тон язвительно сообщил Лука, - Что мне теперь говорить? Помню как узнал что ты выдавал рукописи Зеемана за свои. Все, из-за чего я тобой восхищался, оказалось принадлежащим этой дрянной падали. Уморительная ситуация! Я... не хотел убивать вас.. Помню что очень хотел доказать что-то именно вам, уже не помню что и зачем. Наверное, свою значимость? Я... всегда тебе что-то доказывал, просил, оправдывался, аж вспоминать тошно. И я не виноват что включенный кабель был на краю, когда вы ворвались... Я просто работал. Я не виноват. Не виноват! - Не хоте-ел? - криво усмехнулся ученый, - А пропажа чертежей и чеков? - Нет...? О чем вы вообще.. Какие чертежи?.. - Не трать мое время. Весь город только и шептался, проходу не давали. "Обвели Лоренца вокруг пальца, сбили всю спесь!" - Клянусь, я совсем ничего не помню.. Я и имя-то свое забываю теперь порой. Альва раздраженно выдохнул, презрение на его лице быстро сменялось мрачным разочарованием. Все эти годы Лука не помнил его лица, лишь белые пряди парика и низкий, холодный голос, отдающий отрывистые приказы; но что-то кричало что тот, другой Альва отреагировал бы иначе - наорал бы, со всей дури вцепился бы в воротник с шипением, хорошенько встряхнул, потребовал бы объяснений, оправданий, извинений. Этот, новый, казался болезненно уставшим, озлобленным, траурным, точно в нем навсегда умерла надежда. В свету блеснули серебряные короткие волосы и в воспаленной полусожженой памяти проявилась незначительная страница-картинка; у того Альвы был не парик, а светло-русые волосы. Теперь же их целиком покрывала неживая седина. - Амнезия, значит? Железное оправдание. Зато как удобно!.. - Лоренц уже собирался уходить и сгорбленно повернулся, точно каждое движение причиняло ему боль. Лука вскипел, точно за живое схватили; вскрикнул, заскрежетал зубами, почти испуганно вцепился в край пелерины: - Удобно?! Мне?! Несколько лет под пытками! Несколько лет в заточении, загнивая заживо, пока там, снаружи, вам пели оды и дифирамбы за украденные годы чужой работы! Потеряв мое самое драгоценное, мой разум, мою память! Удо-обно? Вы же знаете что я никогда бы вас пальцем не тронул, даже за такой мерзейший плагиат! Это вам удобно было внезапно сдохнуть и оставить меня одного загибаться от вины! - от невпопад сказанного абсурда зарделись уши, но было уже поздно. Альва поднял брови в удивлении, опущенные уголки губ дрогнули. Лука отпустил край плаща, злобно отскакивая и вытирая руку о джинсы; на ней так и осталось едва ощутимое напыление трупной, леденящей пыли, точно он запустил руку в гробницу. - Ты обвиняешь меня в том что я бросил тебя? Трогательно. - прошелестел Лоренц почти без укора, даже с любопытством, - Ты утверждаешь что у тебя амнезия, но как ты можешь быть так уверен в своих расплывчатых воспоминаниях? Я же отчетливо помню совсем другое. Даже когда все вокруг твердили что ты предал меня, обокрал, продался за гроши соперникам, я не поверил ни полиции, ни свидетелям. Я, такой осмотрительный педант, доверился тебе. И вот я мертв, а ты... Ты прав, просто уморительно. Сейчас ты не можешь даже вспомнить кто ты такой, правда? Я не вижу перед собой моего ученика. Ну, скажи, кто ты теперь? "Я изобретатель, ученый.." - застряло в глотке под насмешливым взглядом и Лука отрицательно замотал головой. Дурацкое дежавю, снова он стоит как растерянный студент у доски, ломая голову над простейшей, но каверзной задачкой. Ну конечно! И как все это время он не понимал что вопрос заключался вовсе не в этом: точно так же как труп, возвышающийся над ним, называл себя Альвой Лоренцом, не являлся им в полной степени, кем являлся он сам? Какой процент его настоящего безвозвратно сгорел, какой минимум необходим для полноценной личности, называемой Лукой Бальсой? И если он - не более чем горстка осколков и туманных воспоминаний, имеет ли он вообще право носить чужое имя?.. Сиреной завыло осознание что этот вопрос будет мучать его куда больше мигрени еще много месяцев, пока он не найдет на него ответ. Тревожные мысли наслаивались одна на одну, зарождая сомнение в самом себе, очередная зияющая трещина в его идентичности. Она много раз давала о себе знать перед зеркалами, в мастерских, перед аристократами - тогда он списывал все на дрожащие руки и слабую память, но и представить не мог возможность... все это время это он был доппельгангером, неполноценной фальшивкой прошлого. Чертов Альва. В прострации он не услышал скрип двери и цоканье тросточки Кейган вперемешку с пестрой беззаботной болтовней вернувшихся с матчей. Альва дернулся как испуганный кот, мотнул головой, недовольно цокнул языком и, склонившись, уцепил ледяными пальцами щеку Луки, торопливо зашипев в лицо: - Прекрати обвинять меня в том что не сравнится с кровью на твоих руках. Слушай раз и навсегда: все эти чертежи дьявольской машины - придурь, проклятие вашей семьи, которую мне стоило пустить на растопку камина как только они снова попали мне в руки. Присвоить себе подобный нонсенс, ха, подумать только! Это моя вина, что я позволил тебе увлечься невозможным. Я должен был предвидеть трагедию, это я допустил точного повторения прошлого. Хватит трястись, слышишь меня? Наша с тобой смерть - моя единственная и величайшая вина. Он ослабил хватку, любопытно-обеспокоенно заглянув куда-то в глубь мутного зрачка, снова смерил взглядом и сочувственно добавил: - Я не злюсь. Посмотри на себя, мой маленький лопоухий грызун. Все будет хорошо, потому что хуже уже совсем не может. Мы оба давно мертвы и забыты миром. - выпрямившись, он едва ощутимо мазнул ладонью по кудрявой макушке перед тем как бесшумно исчезнуть по направлению к открытой форточке.

* - “через тернии к звездам”(лат.)