Солнце и сигареты

Последний аккорд прозвенел так громко, что, кажется, задрожали стёкла. Зал на секунду замер, а сразу после тишину взорвали бурные аплодисменты. Глэм всё ещё не выпускал гитару из рук, пальцы на левой ладони привычно ныли, но это мелочи в сравнении с эйфорией, заполнившей его сознание вместе с этим звуком зрительской благодарности. Они выступали в небольшом баре, однако он был заполнен до отказа: толпа оказалась настолько плотной, что передвижение в ней казалось невозможным. Люди кричали, свистели и хлопали в ладоши, кто-то в левом конце зала даже махал плакатом с названием их группы Чес в своей манере скакал по сцене. Глэм не видел этого, просто знал. Так было всегда — радость после удачного выступления выплёскивалась у него в виде безумных телодвижений и оглушающих воплей. Сам же он только улыбался во все тридцать два, да прижимал к себе гитару, так и не возвращённую директору. Сначала Глэм настаивал, но после того, как Чеснок наконец согласился тот понял, что успел привязаться к этому инструменту и теперь не может просто взять и расстаться с ним. Наверное, Чес предполагал подобный исход, так как абсолютно не был удивлён внезапной переменой в решении друга и лишь проворчал что-то о его непостоянстве — Дружище, мы сделали это! — прокричал парень и набросился на Глэма с объятиями. Его не смущали ни полный зал наблюдателей, ни выкрикнутое какой-то девчонкой «божечки, да они ТОЧНО пара! Какие милашки!». А вот Глэма смущало всё это, он сквозь землю хотел провалиться от того, что все смотрят. Под взглядами толпы ему казалось, что все знают. Знают, что будь его воля, он бы поцеловал своего друга прямо здесь, на этой сцене, показал бы им всем свои чувства. Чес научил его чувствовать счастье, научил понимать и заботиться, а ещё он научил Глэма любить. Это чувство зародилось незаметно и как-то естественно зрело внутри него месяцами, пока однажды он не обнаружил, что без Чеса ему снова хочется умереть. Пока Чес рядом он — Глэм, но стоит тому отдалиться и Глэм умирает, а на его место приходит Себастьян. Себастьян, который умел только злиться и страдать. И он злится на себя за свои чувства и страдает от того, что они не взаимны — Смотри, вон та брюнеточка глаз с меня не сводила, как думаешь, попробовать с ней? — шепчет Чес ему на ухо. И так тоже происходит всегда. Каждый раз находится какая-нибудь брюнеточка, блондиночка или рыженькая, которая привлекает его внимание. Сейчас он подойдёт к ней, купит виски и уведёт наверх, в спальни, а утром будет хвастать парням, как классно трахал её, при том даже не вспомнив имя. А вот Глэм её запомнит. Он узнает как её зовут у одной из подруг и запишет в свой блокнот, который так усердно прячет от Чеса под кроватью. Эта будет пятьдесят вторая. Чес наспех кланяется и спрыгивает со сцены, а остальные уходят за импровизированные кулисы в виде двух занавесок. Лорди сел на пол и с видимым удовольствием потянулся. Серая гитара удобно лежала на его коленях, Глэм, если честно, вообще не воспринимал их по отдельности. Если в руках этого парня не было гитары, то лишь по той причине, что сейчас в они были заняты пивом. И то она обычно в таких случаях висела в чехле на спине — Было ахуенно, — сказал он, улыбаясь. — Особенно я. У кого какие планы на вечер? — Я буду репетировать, — ответил Глэм, — Чес закончил новую песню — Чувак, мы только что час проторчали на сцене, какие нахрен репетиции? Пошли лучше выпьем — Я, пожалуй, откажусь. Алкоголь отрицательно сказывается на голосовых связках — Тц, зануда. Боб, ну хоть ты со мной? — Ясное дело — Отлично, хоть кто-то в нашей группе не повёрнутый. Ну, бывай Они вышли через приоткрытую деревянную дверь, ведущую к старым гаражам. Глэм остался в одиночестве. Парень не солгал: после того, как закончит, он действительно пойдёт репетировать. Просидит с гитарой до утра, пытаясь достичь идеала. И теперь им движет не безумное стремление быть лучшим во всём, так «заботливо» заложенное в него отцом. Или точнее не только оно. Дело в том, что Глэм любит музыку настолько сильно, насколько Себастьян ненавидел её. Музыка была для него неотделима от отца, причиняющего ему боль. Глэм живёт музыкой, живёт той свободой, что она несёт, и он живёт Чесом, который показал ему её настоящий облик. Себастьян был глух в своей уверенности, что ноты — это и есть настоящая музыка, а Чес излечил его, научив слышать. По сути Чес и создал Глэма Дождавшись, когда Лорди и Боб отойдут достаточно далеко, Глэм тоже вышел в объятия холодной ночи. Свежий ноябрьский ветер обжигал чувствительную кожу и заставлял слезиться глаза. Привыкшему к комфортной жизни в огромном особняке Себастьяну было сложно адаптироваться в этом новом мире, который живёт по совершенно другим правилам. Он никогда не любил холод, а сейчас в немного великоватой ему летней ветровке Чеса чувствовал себя особенно скверно. Но в его новой жизни холод был везде: он проникал сквозь металлические стены трейлера и тонкое одеяло, выливался на него во время умывания на ближайшей колонке и сковывал руки на плохо отапливаемой сцене. Но Глэм был готов смириться с этим, пока его внутренний огонь поддерживало личное солнце, сверкающее сейчас своей улыбкой где-то возле барной стойки — Рано тебе ещё знать о секстах, — сказал он когда-то в консерватории их однокурснице Зато Глэму объяснить не побрезговал. Сначала, конечно, долго удивлялся, как он мог вообще дожить до своего возраста, не зная о таких вещах, а когда тот ещё и сообщил, что ни разу не мастурбировал, Чес и вовсе истерически засмеялся. Но в конце концов он всё же рассказал, что можно делать с девушкой в постели (да и не только в постели и не только с девушкой). Благо хоть демонстрировать не стал. Сначала Глэму показалась отвратительной сама мысль о том, чтобы прикасаться к чьему бы то ни было половому органу или совать язык в чужой рот, помнится, подробности, озвученные другом почти заставили его обниматься с унитазом. А потом, где-то через месяц, наверное, когда он стоял под импровизированным душем из ведра с водой и лейки, у него встал при мысли о том, что он мог бы попробовать поцеловаться с Чесом. Просто ради эксперимента. Времени ждать, когда он опустится сам не было, так как Чеснок уже кричал откуда-то с просьбой поторапливаться и потому, переборов брезгливость, Глэм всё же попробовал подрочить. Было мокро и холодно, к тому же, он не знал точно, о чём нужно думать в такие моменты — в общем, ему не понравилось. Однако его организм, видимо осознав, что его обладатель наконец понял, как справляться с этой проблемой начал выдавать возбуждение в нормальном для семнадцатилетнего парня режиме — ежедневно. Девушки сами по себе его не возбуждали — это Глэм понял быстро, но однажды он обнаружил, что ему нравится представлять, что с ними делает Чес Данное открытие внезапно настигло его во время очередного рассказа друга о своих любовных похождениях и, естественно, нисколько его не обрадовало. Он не знал точно, что правильно, а что нет, но почему-то был уверен, что возбуждаться на своего друга нельзя. Спрашивать об этом Чеса было стыдно, а так как других источников информации у него было не много, то Глэм в итоге решил оставить всё, как есть. К тому времени, как Глэм добрался до барной стойки, Чеса там уже не было, но зато всё ещё стояли подруги той девчонки, с которой он сейчас должен развлекаться. Две девушки беззаботно смеялись над чем-то, а когда одна из них заметила Глэма, он со своей лучшей улыбкой махнул ей рукой — Привет, дамы, — произнёс он, подражая технике соблазнения Чеса. В ответ раздались смех и радостное ответное приветствие. Конечно, от него это звучало скорее странно, чем расслабленно-весело, однако почему-то всегда работало. Наверное при встрече с подобием местной знаменитости их не отпугнули бы и более жуткие вещи — Может сделаем фото? — спросила та, что повыше. У неё были светлые коротко стриженные волосы, длинные чёрные ресницы и пухлые губы, накрашенные алой помадой. Наверное её можно было считать красивой, Глэм мало в этом понимал. Он знал, что Чесу нравились девушки с худыми ногами и хищным взглядом. И если первый пункт был достаточно понятным, то с осознанием второго возникли трудности. Ни сам Чеснок, ни кто либо другой не смогли внятно объяснить, какой взгляд называется хищным и в чём состоят его отличия от обычного. В конце концов Чес сказал, что это нужно просто прочувствовать, и попросил отъебаться. Лидия тоже считала себя красивой, но почему именно он не спрашивал. Интересно, был ли у неё тот самый «хищный взгляд»? Девушки встали справа от него и сделали несколько селфи на смартфоны с одинаковыми розовыми чехлами. Глэм не слишком любил фотографироваться, но делать это время от времени всё равно приходилось — отказывать фанатам в таких мелочах было бы неправильно — Спасибо большое, — произнесла вторая девушка с каштановыми кудряшками. Она улыбалась и чуть щурила голубые глаза, отчего становилась похожей на котёнка. — Теперь нам тоже будет, что показать Стейси — Стейси? — спросил Глэм, поняв, что наконец добрался до нужной информации — А, да, мы же не представились, — словно бы извиняясь произнесла кудрявая девушка. — Я Лиза Маккалоу, это Бонни Смит, а Стэйси её сестра, она минут десять назад ушла с Чесом — Понятно. Что ж, мне пора. Это знакомство было приятно для меня — И для нас тоже. Обязательно придём на ваш следующий концерт, а где он будет, кстати? — Здесь же в среду Глэм развернулся и быстрым шагом пошёл в сторону выхода. Впрочем, не настолько быстрым, чтобы не успеть услышать брошенное в спину «он тааакой милашка!». Вокруг толпились люди, некоторые пытались позвать его, но он отвечал лишь коротким «простите, я спешу» и продолжал двигаться вперёд. Глэм любил сцену и восторженные крики фанатов, но терпеть не мог нахождение в зале с его смешивающимися запахами разношёрстных духов, яркими пятнами танцующих людей и непонятными голосами, зовущими его по имени. Не испытывающий ни малейшего страха на сцене, он каждый раз, как спускался с неё, мечтал поскорее спрятаться в их с Чесом трейлере и играть, играть, играть. Играть, пока не растворится в звуках, издаваемых гитарой, забыв про всё на свете. И особенно про то, где сейчас находится его друг. С кем он сейчас находится Когда под утро Чес вернётся, напившийся в хлам и довольный, Глэм всё ещё будет судорожно сжимать в руках гитару, но играть уже не сможет. Струны будут предательски дрожать под одревесневшими пальцами, а на грифе появятся новые кровавые отпечатки. Все думают, что это просто модный дизайн, и никто, кроме Чеса не замечает, что после каждого концерта красных капель становится немного больше. Глэм безжалостно сдирал только-только образовавшиеся уплотнения, защищавшие его пальцы, чтобы хоть как-нибудь заглушить звон разбитого сердца. Себастьян боялся боли, для него не было ничего страшнее отцовского удара линейкой, Глэм же прятался за кровоточащими пальцами от убивающей реальности. Чес ненавидел эту его привычку, каждый раз он орал и швырял вещами, а потом осторожно обрабатывал его руки, обещая закопать в ближайшей канаве, если это повторится снова. И в этот момент, когда только тусклые лучи утреннего солнца будут освещать их уставшие лица для него не будет существовать никакая Стэйси, Кэтрин, Эшли и им подобные. Он навсегда забудет ту, что час назад делала ему минет прямо за барной стойкой, в его глазах застынет лишь образ кровоточащих пальцев Глэма и разбитой возле его лица тарелки. Только ради этого он будет делать так снова и снова. Что угодно лишь бы стать чем-то большим, чем никем. Чес создал Глэма и без него тот просто не существовал Вернувшись в трейлер, парень с удивлением обнаружил, что комната не была пуста. Чес был пьян настолько, что не мог стоять на ногах, а зрачки снова были шире, чем должны. Взгляд расфокусирован, а тело опасно шаталось из стороны в сторону, грозясь в любой момент упасть либо на стол, либо на шкаф. Мало того, что он был в хлам, так ещё и под кайфом. Глэм уже даже не боялся. Он понимал, что однажды после такого похождения друг просто не очнётся, но вместо паники в душе зарождалась ярость. Ещё до того, как Чес успел заметить его, парень в три шага преодолел расстояние между ними и влепил ему смачную пощёчину. Потом ещё одну. Рука горела, однако эта боль не шла ни в какое сравнение с теми чувствами, что бушевали сейчас внутри него — Как. Же. Ты. Меня. Достал, — произнёс он сквозь зубы. Друг не реагировал, лишь глупо улыбался во все тридцать два. Конечно, чего он вообще ожидал, сейчас ощущения Чеса должны быть настолько притуплены, что ему можно хоть почку вырезать, тот ничего не заметит. Должно быть он вообще ничего не соображает — Больной ублюдок, — всё же сказал в пустоту Глэм. Чес всё также сверлил его лицо ничего не выражающим взглядом и, казалось, вообще отсутствовал в этом мире, однако спустя минуту он неожиданно связно произнёс: — Может и больной. Может и ублюдок. А у тебя, — короткий смешок, — руки целые — Что? — недоумённо спросил Глэм. Он-то здесь при чём? Но Чес вместо ответа лишь покачнулся и удерживаемый Глэмом, сблевал на пол. Именно поэтому у них не было ковра. Парень брезгливо толкнул его на кровать и пошёл за ведром и тряпкой Утром он обязательно заставит Чеса выдраить всю комнату, а сейчас нужно просто перетерпеть. Себастьян никогда бы не прикоснулся к чему-то настолько грязному, а Глэму уже было почти не противно. Подобное происходило по несколько раз за неделю. Уже несколько лет Чес практически не трезвел. Недавно к этому прибавились ещё и наркотики. Завтра он пообещает больше никогда так не делать. Снова. А в послезавтра Глэм заранее принесёт тазик, чтобы когда это повторится было проще прибраться. Глэма не было не более пяти минут, однако к его возвращению Чес уже сидел на кровати, а рядом с ним стояла только что открытая бутылка коньяка. По всем понятиям он должен был лежать трупом, однако когда вообще Чеса волновали хоть какие-то правила? Он делал что хотел с собой и окружающими, наплевав на последствия. Хотел напиваться прямо перед концертом, подставив всю группу — напивался, хотел трахать всех подряд без презерватива, рискуя наделать детей — трахал, хотел снова и снова мешать в себе все возможные вещества, убивая себя — мешал. Вот сейчас он судя по всему захотел умереть от руки Глэма — Убери, — холодно произнёс он, угрожающе нащупывая что-нибудь, что можно бросить в эту безмозглую голову. Чес очаровательно улыбнулся и, сделав глубокую затяжку, послушно убрал бутылку на тумбочку. Тусклый свет тлеющей сигареты отражался в его глазах и сейчас он как никогда был похож на того четырнадцатилетнего мальчишку, который открыл Глэму настоящий мир. У него всегда есть цель и есть план, которого он будет придерживаться. Чес всегда так смотрел, когда ему удавалось провернуть что-то прямо под носом у Глэма, например украсть для него хорошие корейские тени, пока тот восторженно пялится на дорогую подводку или принести неизвестно откуда новые струны, которых нет ни в одном музыкальном магазине города. Он сиял ярче солнца каждый раз, когда парень отчитывал его за очередной незаконный поступок, а сам при этом то и дело бросал восхищённые взгляды на столь желанную вещь. Однажды Чес сказал, что ради этого выражения внутренней борьбы с совестью на лице друга украдёт даже луну. А потом ещё месяц стебал Глэма за то, что его щёки в этот момент невольно покраснели — Чему ты так радуешься? — недовольно спросил Глэм. — Не терпится отправиться на тот свет? — Ты… Ты такой милый, когда злишься на меня. — с той же улыбкой на лице ответил Чес. Будто бы не он ещё недавно в полубессознательном состоянии блевал на ковёр. Его хорошее настроение было неуместно, но чёрт, это же Чес, он всегда такой — И поэтому ты опять нажрался? — Лучше ты будешь злиться на меня, чем на себя — Не сваливай вину за своё свинство на меня Улыбка резко погасла, а её место заняло раздражённое выражение, как в те моменты, когда Глэм заставлял его складывать носки в ящик, а не разбрасывать их где придётся. Или когда он силой отбирал ненавистный пакетик с белым порошком. Парень мысленно укорил себя в том, что потерял бдительность. Каким бы адекватным Чес не выглядел секунду назад, он всё ещё был мертвецки пьян, а потому ещё более непредсказуем, чем обычно. Его настроение менялось в одно мгновение, неверное слово — и в Глэма летит пустая бутылка, едва не разбиваясь о его голову. «Я тебя породил, я тебя и убью» — как же чертовски сильно это им подходит — А из-за кого я по-твоему напиваюсь? — почти прокричал он. — Кто блять в этом виноват?! Ты же меня по-другому не видишь! Ты вообще ничего не видишь, кроме своей музыки… Я на твои руки смотреть уже не могу Он успокоился так же быстро, как и завёлся. Первая сигарета уже дотлела и потому Чес поджёг новую. Он снова улыбался, но теперь как-то болезненно, словно делал это просто потому, что был обязан Глэм решительно не понимал, в чём именно друг его обвинял. После ухода из дома в его жизни остались только две вещи: Чес и гитара. И если гитара всегда оставалась при нём, то Чес этим похвастаться не мог. Именно он ночевал с кем угодно, но не с Глэмом. На его теле под футболкой всегда алели засосы, оставленные многочисленными любовницами. Он сбегал с репетиций на свидания. В конце концов он подарил Глэму эту гитару. Кое-что общее у них с Себастьяном всё же осталось: оба они хотели быть лучшими для кого-то. Себастьян мечтал впечатлить отца, Глэм — Чеса. «Да когда ты только успел? Брат, ты блядский гений!» — кричал друг, когда по возвращении с очередной тусовки слышал, как парень без единой ошибки играл песню, сочинённую им. Даже пальцы Чеса заплетались, но Глэм исполнял идеально. А что ему оставалось? Никто, кроме него, так не мог. Это делало его для Чеса полезным. Незаменимым. Единственным. В какой-то мере вся его музыкальная карьера была только для Чеса. Другу никогда не нужно было ничего делать, чтобы привлечь его внимание, ведь он по определению был центром его вселенной. Только Чес светом своей улыбки не позволял ему замёрзнуть насмерть в этом безликом мире — А к чёрту, всё равно не вспомню завтра нихуя, — сказал Чес после очередной затяжки. А после, выкинув окурок на пол, затянул в поцелуй не успевшего возмутиться Глэма Мир не то, чтобы пошатнулся, он разлетелся на куски и собрался в какую-то нелепую невозможную мозайку. Чес целовал его так, словно от этого зависит его жизнь, словно это был самый желанный поцелуй в его жизни, а Глэм не мог пошевелиться. Он просто не верил. Казалось даже сердце его остановилось, не понимая происходящего. Да что там сердце, само время замедлило свой ход в это мгновение. Горячие губы уже-больше-не-друга согревали его собственные, бескровные и оттого холодные. А потом, словно нагоняя упущенное, все ощущения смешались в один безумный фейерверк из дурманящего наслаждения: пальцы, царапающие его живот под футболкой, хриплый стон и влажный язык, беспрепятственно проникающий в его рот. Чес брал всё и сразу, он то кусал шею и ключицы, то снова возвращался к покрасневшим губам, а руки его бесстыдно оставляли красные следы на молочно-белой коже. Как будто для него это не просто пьяный секс. Как будто он давно хотел этого У Глэма кружилась голова, он знал, что должен был оттолкнуть Чеса, но вместо этого протяжно стонал его имя, когда тот проводил языком по чувствительному кончику уха. Он бы забыл даже о том, что нужно дышать, если бы годами не сходил с ума от смеси запахов спирта, табака и чего-то остро-кислого, присущего только одному в мире человеку. Нет, он ждал этого слишком долго. Не спал ночами, представляя себя на месте тех многочисленных девиц, что Чес цеплял на концертах. И сейчас, когда одна его рука сжимала сосок сквозь шершавую ткань, а вторая на удивление ловко расстёгивала ремень джинс, он мог лишь отчаянно цепляться за его волосы и стонать в шею. Это слишком хорошо, чтобы быть реальностью. Чужие губы обжигают прохладную кожу живота, а боль от укусов быстро сглаживается нежными движениями языка. Мысли тают в голове, вместе с табачной горечью на кончике языка. Глэму даже не стыдно, просто общигающе-приятно, а ведь Чес наверняка чувствует его стояк. Но он просто тонет в долгожданных ощущениях, тает под поцелуями и извивается в руках, до синяков сжимающих его бёдра сквозь плотную ткань — Глэм, сука, успокойся, или я тебя сейчас просто изнасилую, — полустоном произнёс он, когда парень случайно провёл коленом по его промежности. В любой другой ситуации он бы прислушался, но не теперь, когда его мокрые сны становились реальностью. И поэтому Глэм снова сделал так, но теперь уже специально — Ты блять чего добиваешься? — вспылил Чес. — Хочешь, чтобы я сорвался? Ты хоть представляешь, насколько сильно я тебя хочу? Да я в секунде от того, чтобы всю ночь втрахивать тебя в этот матрас, пока ты не забудешь, как дышать Чес снова целовал его, куда придётся и одновременно стягивал его джинсы вместе с бельём. Глэму хотелось кричать, останавливало лишь то, что мать Чеса спала прямо за стеной. Он сжимал волосы Чеса, заставляя того, прижаться ближе, кусать больнее. Глэм понимал, что он не один в этом безумии и потому не отказывал себе ни в чём. Чес был умелым любовником, но важнее то, что он тоже сходил с ума вместе с ним — Господи, Глэм, ты сейчас просто прекрасен. У меня голова кружится от твоих стонов. Больше всего я боюсь, что сейчас проснусь и это снова окажется просто полётом моей больной фантазии Снова? Это слово приятно щекотало внутренности, позволяя разгореться робкому огоньку надежды на взаимность. Неужели Чес тоже думал об этом? Хотя бы иногда, пусть даже в те ночи по-особенному тёмные, когда не он не мог контролировать бешеный поток мыслей, но всё-таки это было что-то большее, чем ничего. Большее, чем то, на что Глэм мог рассчитывать. Парень хотел спросить, однако был прерван касанием горячего языка головки его члена. Мысль мгновенно оборвалась, сметаемая жгучим наслаждением, поразившим каждый его нерв. Это было в тысячу раз лучше, чем прикасаться к себе самостоятельно. Своим горячим ртом Чес без труда доводил его до исступления, каждое его движение отдавалось ноющим удовольствием в животе и слабостью в ногах. Никто и никогда не делал с ним ничего подобного, Чес снова оказался первым. Он первый заставил Глэма прочувствовать всю гамму запретного удовольствия, приковав тем самым к себе не только душу, но и тело. Но даже здесь Глэм был лучшим. Ни одна девушка не извивалась под Чесом так яростно, не оставляла на его спине такие яркие приятно-болезненные следы, не стонала так низко и сладко, не отдавалась полностью, не доверяла настолько, чтобы позволить творить с собой, что угодно. Глэм не мог контролировать себя: он беспорядочно двигался, чувствуя, что если замрёт хоть на мгновение, то его тело просто разорвёт от эйфории, разносящейся по венам с ударами сердца. На глазах выступили капли прозрачных бусинок-слёз, оставляющие мокрые дорожки на щеках от едва заметного трепета светлы ресниц. Чес творил с ним что-то невообразимое, не поддающееся никакой логике. Как будто его тело одновременно пребывало в райских садах наслаждения и в пучине огненного ада, умоляя о скорейшем завершении. Парень чувствовал, что пик удовольствия уже близко и мечтал лишь поскорее кончить, одновременно желая продлить эту сладкую пытку так долго, как это только было возможно. Чес легко заглатывал его полностью, проходясь проворным языком по выступающим венам и от этого Глэм забывал, как дышать. Тот, чувствуя, что парень долго не протянет, двигался издевательски медленно, или вообще принимался покрывать член невинными едва ощутимыми поцелуями, отодвигая момент завершения. Глэм просил его ускориться, или же вовсе остановиться, а может быть сделать хоть что-то, чтобы это закончилось, мысли путались и он не был уверен в том, какую именно их часть произнёс вслух. Но Чес не слушал, как всегда продолжая делать то, что хотел. Лишь когда Глэм протяжно проскулил его имя, тот, сильнее, возможно до синяков, сжав его талию, упёрся губами в лобок и как мог увеличил давление. Не прошло и секунды, как Глэм даже не со стоном, с криком кончил, вцепившись непослушными пальцами в простынь. Чес проглотил всё до капли и, пошло облизнув красные губы, поцеловал его живот — Тебе понравилось? — спросил он — Да, — без колебаний ответил Глэм. — Теперь моя очередь? — Какая самоотверженность, — усмехнулся парень, а после нагнулся над ним и игриво укусил губу партнёра. Не больно, но ощутимо. — Отдохни немного, а потом продолжим Но Глэм не хотел отдыхать. Слабость в теле быстро прошла, сменяясь азартом. Он хотел сделать с Чесом то же, что тот только что сделал с ним, довести до грани, заставить забыть всё, кроме этого пьянящего удовольствия. Парень толкнул Чеса на кровать, а сам перебрался на пол, устраиваясь между его ног. Тот следил за его движениями не перываясь, кажется даже не моргая, чтобы не упустиь ни мгновения. Чес, как и Глэм, не сомневался: эту ночь он запомнит на всю жизнь. Глэм не впервые видел член Чеса, в конце концов они жили вместе, но прикасаться всё равно было волнительно. Для начала он провёл рукой, как делал это наедине с собой, и поднял глаза, пытаясь уловить реакцию партнёра. Тот откинул голову и задышал чаще. Решив, что это хороший знак, парень продолжил двигать рукой и облизнул головку. Вкус был странный, немного солёный, но всё же не отталкивающий. Чес шумно выдохнул и запустил ранее лежавшую на диване руку в волосы Глэма. Он не давил, просто перебирал светлые мягкие пряди между пальцами. Глэму нравилось то, насколько легко он сейчас мог контролировать Чеса, каждое его движение отзывалось в нём вздохом, дрожью или стоном. Такой желанный и такой чувствительный, словно идеально настроенный музыкальный инструмент, он таял под пальцами Глэма. С каждым движением парень чувствовал себя увереннее: он старался взять глубже, продержаться чуть дольше, сделать быстрее. И Чесу это определённо нравилось: его хриплые стоны вперемешку с невнятными признаниями наполняли комнату, а пальцы то судорожно сжимали волосы Глэма, то царапали его шею. Капля за каплей разум покидал его и парень чувствовал это в несдержанности чужих движений. Ему нравилось видеть Чеса таким слабым, открытым, не способным справиться с реакциями собственного тела, нравилось, что именно он довёл Чеса до этого состояния Сейчас Глэм не думал о том, насколько развратными и неприемлемыми были его действия, в его мыслях был только Чес с дрожащими бёдрами и запрокинутой головой, прекрасный, как никогда. Даже если завтра тот его возненавидит, Глэм сохранит эту картину в самом дальнем уголке своего сердца. Этого Чеса он никогда не сможет ни возненавидеть, ни разлюбить. Он не забудет стук их сердец, бьющихся в ритме пылающей страсти, не забудет солёный привкус на языке, и точно ни за что в жизни не забудет протяжное «Ёбаный блять нахуй, Глэм, я сейчас…» Они вместе падают на кровать и прижимаются друг к другу. Глэм улыбается и закрывает глаза. У них впереди целая жизнь, вечность, на то, чтобы утонуть в общей любви. Больше они не смогут сбежать ни от своих чувств, ни от друг друга. Теперь они обречены на счастье