Мертвый узел

Москва, дом Семенюка, 2,5 года назад       — Я тебя никуда не отпущу! — девичий визг, казалось, было слышно на весь дом. — Даже не думай ехать с этим уёбком!       В эту минуту Губанов был благодарен тому, что Семенюк уехали в больницу. Узнав о том, что Вове нужно было ехать на лечение в Хальмер-Ю, Леша решил поехать вместе с ним, т.к. Алине нужно было уезжать к родителям. Помимо больного мужа, у неё ещё болела мать. Парню было жалко девушку, на которую свалилось такое несчастье. А сейчас ему нужно было как-то успокоить свою ревнивую девушку. Леша стоял перед Алиной, окруженной вихрем эмоций и слез, ее глаза выражали бурлящий поток ревности и непонимания. Он подошел к ней ближе, осторожно обнял ее и заговорил тихим, нежным голосом:       — Милая, успокойся.       — Успокойся?! — разозлилась ещё больше Сергеевна. — Успокоюсь, когда этот выблядок сдохнет!       Эти слова, словно яд, который она долго держала в себе и вот настал момент, когда можно его выплюнуть. Она была как бушующий океан во время шторма — необузданный, мощный и неукротимый. Ее глаза сверкали яростным пламенем, а грудь вздымалась и опадала под пеленой злобы. В ее голосе звучали ноты ненависти и ревности, мелодия которых была свирепой и разрушительной.       — Да тебя кроме этого ходячего трупа ничего не интересует! Я вообще тебе стала не нужна. Ты с ним как сиделка с дееспособной бабкой, которая даже в «утку» посрать, не то что поссать, не может.       Она не могла остановиться, ее ревность была как вихрь, внезапно возникший и готовый сокрушить все на своем пути. Она кидалась словами как огненными стрелами, пронзающими всю окружающую реальность. Ее лицо искажалось от злобы, черные тучи скапливались над ней, закрывая солнце и сметая все на своем пути.       — Алина… — попытался её позвать Губанов.       Девушка тяжело дышала, слезы стекали по её щекам. Она подлетела к парню и начала его бить по груди, рукам. Губанов пытался увернуться от её ударов, но она ещё больше начинала кричать и бить сильнее. Это был не крик, а душераздирающий вопль. Алина не могла контролировать себя и свои действия, и ей было трудно успокоиться. После очередной серии ударов, Хесус поймал руку Сергеевны, прижал к себе и стал гладить по голове. Истерический крик. Она пытается вырваться из его хватки, но он только сильнее прижимает к себе. Её ногти впиваются в его руки. Молодой человек шипит, но не пытается остановить. Пусть царапает его до крови, пусть хоть прямо сейчас снимет с него кожу — пусть ей станет легче.       У Алины и раньше были приступы ревности, доводящие её до истерии, но после приезда в Москву все стало хуже. Иногда она глушила это алкоголем, пропадала в московских барах и клубах, предпочитала снимать номер в отеле, нежели возвращаться в дом Семенюка. Алине было все равно, дома ли Вова или нет, она никогда не сдерживалась в выражениях. Леше приходилось скручивать девушку и уводить в комнату, чтобы хоть как-то остановить её приступ. Уколы с успокоительными действовали только при условии увеличения дозировки. Это совсем не устраивало молодого человека, да и препарат заканчивался.       Попытка отправить Алину обратно в Штаты не увенчалась успехом. Тогда она и вовсе чуть не устроила публичный акт самоубийства. Из рук Алины Семенюк вырвала нож. Она держала в руке нож, и это не было решением. Это было как последняя ниточка, которую Алина тянула, надеясь, что Леша поймёт её. Но не было ни рук, которые бы её поддержали, ни голосов, что могли бы остановить.       Она стояла на кухне, её взгляд был затуманен, но не от слёз. Это было не отчаяние, а нечто большее — пустота, лишённая всего, что когда-то придавало смысл её жизни. Друзья, собравшиеся вокруг неё, не могли понять, что происходит. Каждый из них был поглощён своими мыслями, своими заботами, а эта фигура, стоявшая в центре внимания, казалась им просто частью какого-то безумного спектакля, в котором они не могли принять участие.       Лезвие коснулось кожи, не был моментом боли. В голове Алины не было ярости, не было слёз, только тишина, которая оглушала и наполняла её всё больше. Все присутствующие в комнате замерла, но никто не мог дотянуться до неё. Красные струйки текли по её белой коже. Губанов тогда стоял как вкопанный, не зная, что ему делать.       — Алина, успокойся! — рыкнул Леша от нахлынувших, сильнее сжимая тело девушки.       Она молчит, но слезы катятся по щекам от боли, когда руки Губанова жестко сжимают ее тонкую талию, словно железные оковы, не допуская ни малейшего движения. Алина терпит, ослабевает хватку, но ей чертовски больно. Но в этой любви не было радости, лишь страсть и жажда потери себя в другом. Давно уже это не состояние глубокой привязанности, страсти и преданности к любимому человеку: не приводит к желанию заботиться, защищать и делиться со своим партнером всем, что есть внутри. Алина зависима Лешей, боится потерять его. Она ревнует, устраивает ему истерики и скандалы, накручивает саму себя. А он.?       Когда Губанов смотрел на неё, то его сердце не билось — оно молчало, сдавленное, как в ловушке. Алина говорила, что не сможет жить без него, но она знал, что это зависимость, которая затягивала их, как паутина. Она всегда была рядом — и это одновременно пугало и затмевало разум. Когда он пытался уйти — не мог, и мир вокруг превращался в безвыходный лабиринт, из которого не было выхода.       — Я поеду, нравится тебе это или нет, — твердо заверил её парень, отпуская из своей крепкой хватки, и оставил одну.       Каждый его взгляд был обещанием боли и лжи, каждый его шаг от неё — ещё одним уколом в сердце. Да, Вова Семенюк был ему дороже, чем какая-то медсестра из Штатов, которая временно заглушила его скуку.       Алина пыталась пыталась бороться, но чувствовала, как исчезает, растворяется в его тени. Он был её светом и её темнотой, её безумием и её проклятием. Она не могла любить его по-настоящему, потому что его любовь не оставляла места для неё самой. Он забрал её, как бы ни кричала её душа, и она больше не знала, где заканчивается она, а где начинается он. Хальмер-Ю, зеленая зона       Город встретил его сразу, как только он переступил его пределы. И, казалось, его ворота были не просто архитектурным сооружением, а неким вратами в другое, темное измерение, где время и пространство подчинялись неписаным законам. Тусклый свет, просачивающийся сквозь мутные облака, еле-еле освещал заброшенные улицы, в которых не было ни людей, ни животных, только зловещая тишина и стук шагов на сыром асфальте.       Чем ближе Леша был к городу, тем больше снег превращался в грязь. Туман не просто окутывает улицы, но словно проникает в каждую клетку тела, доползая до самых глубин души и лишает всякой надежды на спасение. Тучи, тяжелые, как свинец, нависают над городом, и кажется, что солнце давно покинуло это место, оставив только мрак. Даже если где-то пробивается луч света, он выглядит таким же тусклым и бессильным, как и любые попытки найти выход из этого кошмара.       Улицы Хальмер-Ю пустынны. В том нет ни умиротворения, ни тишины — здесь тишина казалась является предвестником беды. Будто город не просто заброшен, а был заморожен во времени, застыл в одном моменте, когда ужас овладел им. Звуки, что проникают в уши, — это скрип старых окон, жалобный вой ветра, отголоски шагов, что эхом откликаются на пустой улице. Шаги чужих ног? Или это лишь твой собственный страх, отражающийся в пустоте? Губанов обернулся — ничего. Один сплошной туман, за которым ничего не видно.       С каждым шагом у Хеса было ощущение, что всё вокруг вот-вот рухнет, усиливается. Улицы, покрытые слоем гниющей листвы и серой грязи, иногда пронизываются корнями деревьев, что растут, как изнутри, из-под асфальта, словно и сами деревья пытаются выбраться из этого города, ищут спасения в пустоте, но их попытки обречены на неудачу. В каждой трещине асфальта можно разглядеть черные пятна, как будто что-то живое, тянущееся к жизни, было поглощено этой тьмой.       Туман, не просто зловещий, а живущий своей жизнью, клубится и расползается по улицам, поглощая видимость. Он, как невидимый враг, обвивает всё вокруг и не даёт ни малейшего шанса для ориентира. В этом тумане трудно различить, что является реальностью, а что — плодами разума, а потому каждый шаг ощущается как риск, словно ты идешь по грани между миром живых и мертвых. Вся эта тишина давила на идущего вглубь города мужчину. Будто пожирала его плоть изнутри самыми негативными чувствами — страх, ненависть, злость. С каждым шагом парень чувствовал, как атмосфера города давит на его грудь, как воздух становится тяжелым. Или это тяжесть всех событий, которые произошли за последние три года?       Невысокие здания стояли, как мрачные гиганты, с потрескавшимися стенами, покрытыми плесенью и граффити, которые когда-то, возможно, были чьими-то словами или протестами, а теперь лишь забытыми знаками. Улицы казались бесконечными, но каждый поворот, каждый взгляд только подтверждал одно: здесь ничего не меняется.       Тени от сломанных фонарей растягивались, как зловещие руки, тянущиеся за ним, но не касающиеся его. Шум его шагов эхом разносился в пустоте, придавая ощущение, что кто-то следит, что кто-то всегда рядом, но не может прикоснуться, не может вмешаться. Город, словно живое существо, дышащая пустота, поглощал его, заставляя забывать о том, кто он и откуда пришел.       Воздух был пропитан сыростью, как будто дождь со снегом не прекращался уже много лет, хотя не было видно ни единой капли, кроме изредка падающих снежинок. Мороз щипал щеки и глаза. Каждый его вздох оставлял в горле горечь, словно он вдыхал не воздух, а что-то разложившееся, старое и больное. Даже стены зданий казались старыми людьми, чей дух давно ушел, оставив лишь оболочку. Губанов чувствовал, как его мысли становятся тяжелыми, вязкими, как если бы они начали медленно поглощаться этим пустым пространством. С каждым шагом его душа угнеталась все больше. В голове запустилась кинопленка из травмирующих воспоминаний. Те, что все же были его самым большим грузом, тянущие Лешу на дно.       Одинокие окна без стекол, словно пустые глаза, смотрели в никуда. Полоски грязного снега на тротуарах лишь подчеркивали пустоту, в то время как запах разложения напоминал, что все здесь давно умерло. Даже звуки — если можно было назвать их так — казались странными, как будто из другого мира. Ветер, который казался обжигающим холодом, привносил в воздух отголоски чего-то давно ушедшего — то ли людских разговоров, то ли каких-то жалобных стонов, но ничто не могло вырваться наружу. Все было подавлено.       Каждый шаг, каждая секунда казалась ему вечностью. Леша пошел вдоль улицы, которая начиналась у первой заброшенной закусочной. Окна — грязные, треснувшие, не имели никакого смысла. Дверь была заколочена, но в ее щелях проглядывали странные, неестественные световые пятна, словно внутри этого места кто-то пытался скрыться от мира. В голове мелькнула мысль: «Что, если это не просто заброшенный город? Может, помимо Алины, есть ещё кто-то живой?» — подумал Губанов с некой надеждой.       Он продолжил идти. По обеим сторонам его путь был усеян разрушенными зданиями. Они стояли неестественно прямыми, как застывшие скелеты, с выпавшими кирпичами, с разрытыми окнами, как пустые глаза. На некоторых стенах были следы плесени и ржавчины, а кое-где даже фрагменты кровавых надписей, которые не несли собой никакого смысла, но возбуждали чувство тревоги.       Он заметил одну вещь: вокруг царило странное, неторопливое ощущение, будто бы город жил своей жизнью, и его внутренний механизм продолжал работать, даже если люди исчезли. Где-то в пустоте начинало складываться неясное ощущение того, что за ним следят. И, несмотря на его попытки убедить себя, что это не так, в груди что-то болезненно сжалось.       Каждый шаг Леши отзывался эхом в этой безжизненной пустоте, и ему вдруг стало слишком тихо. Нет, не так: не просто тихо — это была тишина, которая звенела в ушах. Звенела настолько резко, что любой другой человек, наверное, давно бы покинул этот ужасный, мертвый город. Но Губанов шел, хоть и неосознанно медленно, вглядываясь в мутный туман, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки жизни. Что-то страшное витало в этом городе. Парень почувствовал, как его разум как будто начинает заполняться чем-то чуждым, не его мыслями. Страх. Боль. Грех. Чувство вины. Каждый угол, каждый отголосок этого мрака за собой тянуло его в темные, неизведанные глубины. В его груди, где когда-то был просто страх, теперь обосновался настоящий ужас.       Он прижал руки к голове, как будто пытаясь стереть это ощущение, но оно крепло, поглощая его. Глухо в его голове отозвался хриплый, болезненный голос «Жду тебя…». Улицы города, пустые здания, следы изломанных душ — все это становилось частью его, частью чего-то, что он не мог контролировать. И все-таки он шел, не зная, что ждет впереди, но уже точно знал: не может выбраться отсюда так просто. Леша должен найти Вову чего бы это ему не стоило.       Внимание привлекли странные звуки, доносящиеся из небольшого затхлого домика. «Показалось?» — только успел подумать Леша, как звук повторился. Скрип, скрежет, глухой стук. Губанов ступил во двор дома.       Тьма в коридоре была гуще, чем он ожидал. Даже слабый свет его фонаря, блеклый и тянущийся, казалось, поглощался этим зловещим мраком, который окружал его со всех сторон. Леша шел, сжимая кулаки, а его шаги отмеряли время, мысли пытались найти хоть какой-то смысл. Он всё ещё не знал, зачем оказался в этом месте, но что-то внутри подсказывало — ему нужно двигаться. Остановиться было опасно. Коридор, в котором он оказался, был мрачным и узким. Повсюду валялись куски разрушенной мебели, сломанные двери, окна с выбитыми стёклами. Стены обвисли от времени, обои облупились, в воздухе висела смесь затхлого воздуха и чего-то ещё — чего-то зловещего, что не поддавалось объяснению.       Вдруг его взгляд зацепился за что-то неподвижное в тени. Губанов замер. В глубине коридора, что едва можно было разглядеть, лежало нечто. Оно не двигалось, не шевелилось, но Леша сразу понял — это не просто мусор, не просто обломки. Это было нечто живое. Его сердце пропустило удар, когда он начал различать очертания.       Он встал на колени рядом с фигурой. Слова не выходили из его уст, хотя разум кричал, чтобы он уходил, чтобы он не смотрел. Но он продолжал разглядывать ее. Тусклый свет как бы обострял контуры, наполняя их неясной угрозой. Сначала он не мог понять, что именно он чувствует, но потом до него дошло: эта фигура была… не мертвой, но и не живой. Как будто она находилась где-то между мирами.       Это существо, не имеющее человеческих очертаний. Оно было длинным, искажённым, распластавшимся на полу. Тело было покрыто грязной, мёртвой кожей, которая выглядела словно потрескавшийся камень, серое и холодное. Внешность монстра была ужасающе незавершённой — ноги, вытянутые в неправильные стороны, искривленные конечности, которые не могли быть частью человеческого тела. Весь его силуэт, казалось, сливался с окружающим пространством, делая его частью этого зловещего коридора. Но самое ужасное было в его лице. На месте глаз зияла чёрная пустота, зияющая, как бездна. Это было не лицо — это была невообразимая тьма, что поглощала свет. Леша почувствовал, как что-то холодное скользит по его коже, и сердце сжалось в груди.       Лежачая Фигура.       Он не знал, как это существо называется, но в его голове уже отозвалась эта мысль — инстинктивно. Это было не просто монстр. Это было чудовище, которое словно сливалось с самой сущностью этого города.       Он сделал шаг назад, его руки начали дрожать, никакого оружия рядом не было. Он должен был выжить. Он должен был продолжать двигаться, несмотря на тот ужас, который заполнил его душу. Он уже слышал его шёпот в темноте, его дыхание, хотя оно не было физическим. Что-то подавляло его изнутри, как давление, от которого не спасёт даже самое резкое движение.       Губанов отшатнулся, будто его ударило электричеством. Он замер. И тогда, словно в ответ на его замешательство, Лежачая Фигура двинулась. Не как животное, не как человек — движения были медленными, но отчаянно точными, искажёнными. Оно начало ползти к нему, скользя по полу, как если бы сама тьма сдвигалась вместе с её телом, переплетаясь с его частью. Руки вытянулись к нему, искривлённые пальцы дернулись, а тело, сминая пространство вокруг, стало буквально поглощать свет.       Леша резко вскочил на ноги и сделал неуклюжий шаг в сторону. Его ноги как будто не слушались. Существо продолжало двигаться, и это движение было одновременно странно плавным и неестественно острым. Как будто само время стало растягиваться и искажаться вокруг неё.       Выхватив палку с гвоздями, которая будто ждала своего часа из темного угла, и начал со всей силы бить тело, но оно не останавливалось. Лежачая Фигура будто искала возможность подползти ближе к своей «добыче». Она не замерла. Удары от импровизированной биты не оставляли следа на её серой коже, как если бы её форма была сделана из чего-то, что не подвластно законам физики. Она продолжала извиваться под ним, руки теперь выдвигались в его сторону, целясь, как если бы каждая конечность была опасным оружием.       «Что за, блять, чертовщина?» — в ужасе думал Губанов, не понимая, что происходит. Он пытался понять, как победить это чудовище, как остановить её, но его разум был пуст. Он ощущал только страх, будто сама темнота этого места разъедала его мысли.       И тут его охватил ужас. Не тот, который ты можешь победить разумом, а тот, который проникает в самую душу, в самые глубокие уголки твоего существования. Этот взгляд был чужд, древен и вечен. Он ощущал, как его собственная жизнь начинает размываться, как если бы небо, окружавшее их, вдруг начало сжиматься, как будто сама реальность начинала искривляться.       В панике он стал наносить удары чаще и сильнее, вкладывая в них весь свой страх, злобу и некую ненависть, только лишь бы это существо сдохло как можно скорее. После того, как «бита» разлетелась в щепки, но начал добивать существо ногами. Монстр издает посмертное хрипение, но Леша будто не собирается останавливаться. Обезличенное нечто напоминало теперь кучу месива в луже крови.       — Ахг!.. — рыкнул Губанов и рухнул рядом.       Куски мяса, кровь, запах разложения… Его сердце билось сумасшедшим ритмом, словно пытаясь выскочить из груди и убежать от того, что он видел. Что сделал. Его дыхание было неровным и хриплым, словно он задыхался от этого страха, которого нельзя было описать словами. Дрожь охватила каждую клетку его тела. Это не просто дрожь, а будто его мышцы, соединённые с нервами, перехвачены чем-то, что не поддается контролю.       Взгляд потерян, глаза расширены. Лицо побледнело, как у мертвеца, и теперь, казалось, его кожа собирает в себе все тени, превращая лицо в маску страха. Лешу трясло, невыносимо сильно. Руки судорожно сжимаются, ногти впиваются в ладони, словно он держится за жизнь, за реальность, которая ускользает от него.       Влажные волосы прилипают к лбу, но ему до тошноты жарко. Пот струится по лицу, по шее, по спине, но этот пот — не просто физиологическая реакция, это следствие того, что страх проникает в его каждую клетку. Он ощущает, как горячие капли стекают по коже, но они не приносят облегчения. Напротив — они лишь усиливают ощущение безысходности.       — Что за хуйня здесь происходит? — взвыл парень, пытаясь встать на ноги.       Леша чуть отполз назад, держа дистанцию с мертвым существом. Пальцы его сжимаются в кулаки. Он бессильно пытается зажать в себе этот поток ужаса, не давая ему вырваться наружу, но с каждым моментом становится только хуже. Он не может пошевелить языком, не может сказать ни слова, и это молчание, невыносимо глухое, становится как будто последним свидетелем его страха. Кровь в висках забила, в глазах застыли слёзы.       Губанов сглатывает, но в горле стоит лишь сухость. Его губы шершавы, будто он не пил воды целую вечность. Шум в ушах не стихает. Всё вокруг мутнеет, и в этом мутном, как туман, пространстве он чувствует, что его собственное тело может предать его в любой момент.       Спрятавшись за стеной, Губанов попытался встать на ноги. Ноги его совсем не слушались, они были словно из ваты. Ему хотелось крикнуть, но ком застрял в горле и перекрыл любой путь к легким, кислород не поступал в его организм. Чувствовал себя бессильным, жалким… «Как Вова», — промелькнула в его голове мысль. Бар «Коробок», Москва, 2,5 года назад       В баре был приглушенный свет, создающий слегка интимную обстановку: горят свечи, играет мрачный электро-фолк. Тусклый свет ламп, прикрытых абажурами, отбрасывал на стены призрачные тени, и звук тихого шепота в углах зала сливался с дребезжащими стаканами и хрустальными бутылками, стоящими на полках.       За одним из столиков сидели двое старых друзей. Атмосфера между ними была напряженная. Брюнет в темной толстовке, с шрамами на руках, допивал шот, пока его сосед напротив смотрел на него с долей осуждения. Его глаза, глубокие и усталые, словно пытались уловить в этом мире что-то, что давно ускользнуло. Взгляд не отрывался от парня напротив, но в этом взгляде не было ни сочувствия, ни жалости. Только некое беспокойное внимание при виде того, как ещё одна стопка была нещадно осушена.       — Вова, тебе хватит, — вдохнул голубоглазый брюнет, подвигая к себе поднос с оставшимися на нем шотами.       — Я давно не принимаю лекарства, Хес, — ухмыльнулся Семенюк. — Они бесполезны.       — Ты мне можешь подробнее рассказать о… — Губанов столкнулся с горящими от злости глазами Семенюка, но решил продолжить. — О своей болезни.       — Блять, я нахуй врач тебе? — огрызнулся парень, откинувшись на спинку стула. — Понимаю, что старость не радость и не вся информация в голове пожилых старперов усваивается.       — Завали!       Стук кулака по столу вызвал звонкое дребезжание стопок, а также привлек пару лишних глаз. Губанов кашлянул, как бы намекая лишним свидетелям, что у них все в продяке. Вова не стал сдерживаться и засмеялся. Он прекрасно знал, как легко можно вывести Лешу из себя, тем самым отвлечь его от основной темы. Семенюк скрывал как мог подробности и своей смертельной болячке, которая не вредила ему. Он сам себе был вредителем, убийцей. И это Губанову знать не стоит.       Владимир сидел, наклонив голову, и в его глазах пряталась какая-то невыносимая тяжесть, словно он все еще не мог до конца поверить, что его жизнь зашла в тупик, и теперь этот тупик начинался все шире и шире поглощать его.       — Ты думаешь я знаю, как тебе, нахуй, нормально это все рассказать? — его голос был тихим, едва слышным, словно каждое слово, выходившее из его уст, было слишком тяжёлым, чтобы его произнести. — Я и не хочу, чтобы ты ехал со мной, сам справлюсь.       — Я тебя одного не оставлю, — Леша сделал паузу, пытаясь поймать взгляд друга, но тот продолжал смотреть в стакан, не спеша поднять глаза. — Но при этом я хочу понять, что это за болезнь.       — Первая ссылка в гугле, старый ты еблан, — огрызнулся собеседник, поднимая глаза.       Братишкин, сидящий напротив, сжал пальцы на столе, как если бы ему нужно было за что-то удержаться. Его ладони побелели от напряжения, а взгляд стал более рассеянным, затуманенным. Он почувствовал, как ответ на вопрос отозвался в его груди тяжёлым и болезненным эхом. Он знал, что болезни не выбирают, что смерть, как и жизнь, — это не вопрос справедливости. Но теперь, когда это коснулось его, когда этот страх, что уже давно жил внутри, вдруг стал осязаемым, он не знал, что делать с этим знанием.       Леша читал немного о болезни Семенюка. Болезнь, или же синдром Маргеллона — это малоизвестное и спорное заболевание, которое характеризуется рядом симптомов, часто сопровождаемых психосоматическими проявлениями. Человек при этом синдроме ощущает, что у него под кожей что-то движется или «ползает», а также присутствуют боли, зуд и другими кожными симптомами. Причины болезни Маргеллона до конца не выяснены. Некоторые исследователи считают, что заболевание может быть связано с инфекцией (например, с бактериями или паразитами). Существует также мнение, что болезнь может быть психосоматической или проявлением психозов, таких как дереализация и дисморфофобия, когда пациенты воспринимают свои ощущения и симптомы как нечто более серьёзное, чем это есть на самом деле.       Поэтому, думал Губанов, Вова не контролировал свои эмоции, психовал, все чаще его стали посещать тревожные мысли. Стал чаще огрызаться, спорить, что-то скрывал и не договаривал. Поэтому Губанов хотел поехать вместе с Семенюк, чтобы не только поддержать старого друга, но и самому понять, что это за болезнь. Алина обычная медсестра, но она все списывает на то, что Вова обычный торчок. Алексей молча взял чашку с чаем, обхватил её руками и долго не мог подобрать слов. В глазах его было столько боли, что трудно было поверить, что эта тень в его взгляде — всего лишь отражение смерти, что нависала над близким другом, которого его девушка считала просто жалким наркоманом, играющего смертельно больного человека. Вова никогда не посмел так шутить. Он сам осуждал такие шутки.       — Почему именно этот пансионат? — решил пойти в другом направлении Хесус, отпивая глоток горячего черного чая.       — Мне, — запнулся Братишкин, пряча руки в толстовку. — Порекомендовали туда съездить. Плюс ебейшая природа, горы, все дела. Смотрю в своей Америке вообще разучился гуглом пользоваться.       Вова тяжело вздохнул и взглянул на друга. В его глазах было что-то глубоко усталое, что-то, что Алексей не мог понять, потому что сам не был на том месте, где лежит этот страшный груз. Он замолчал, будто бы слова у него закончились.       В последнее время кроме секса и ссор их ничего не объединяло. Как будто раньше они не могли часами говорить друг с другом обо всем и ни о чем. Сейчас все стало иначе и с каждым днем все хуже. Леша ждал от этой поездки не только восстановление Вовы от болезни, но и то, что эта поездка хоть как-то пофиксит их отношения. Они гниют изнутри, умирают, как цветы, о которых забыли вовремя позаботиться.       — А, ну и ты начал эту песню, что надо съездить, отвлечься, сменить обстановку. Там будет тишина, природа… Сам говорил, что это поможет. Противоречиво выходит, не находишь?       Леша вздохнул и поджался губы, как будто сейчас хотел сказать что-то, что долго держал внутри. Да, он был инициатором, он предложил друзьям съездить в пансионат. Изначально планировалось, что они поедут в пансионат в близь Черного моря, но Вова как заведенный повторял одно «Мы поедем в Хальмер-Ю». Причин Семенюк не объяснял, но устраивал истерику, если кто-то пытался выяснить причину.       — Да. Да, ты прав, — покачал головой Губанов.       Вова наклонил голову в бок. Леша смотрел на него, а на его лице было лишь сожаление. Перед ним сидел молодой человек, чье лицо, несмотря на свою привлекательность, напоминало героиновый шик. Темные волосы, словно ночная тень, спадали на лоб небрежными прядями, подчеркивая выразительные черты лица. В их тени лицо казалось более строгим, почти суровым, а глаза, светлые и немножко тусклые — они были как утренний туман, только просыпающийся от ночной прохлады.       Его лицо было словно книга, написанная не пером, а самой болезнью, оставившей на коже следы, которые не скрыть ни временем, ни какими-то девичьими штучками. И самое цепляющее в этом — шрамы и рубцы, пересекающие его кожу, как следы, оставленные ураганом, не тронувшим ничего, кроме его самого. На лбу, от висков до переносицы, изгибались мелкие, но заметные следы, как паутина, сплетенная временем и болезнью, что грызла его тело. Шрамы вокруг губ и на подбородке смотрелись так, как будто болезнь пыталась вырезать из его лица каждую эмоцию, каждое движение, оставив вместо них только следы ее тяжести.       Кожа была светлой, почти бледной, и в этих белесых шрамах, на этом фоне, каждый рубец казался более ярким, болезненно-реальным. Эти следы говорили о долгих месяцах страха, ужаса и паранойи. Его шрамы — они не говорили о слабости. Напротив, они говорили о том, что он не сдается и борется. Как бы сам Семенюк этого не отрицал.       Вова был не похож на себя — с каждым днем становился все менее уверенным, как если бы его тело уже не слушалось его разума. Болезнь это сделала. Болезнь, которая ворвалась в его жизнь, как незваный гость, и забрала все, что было важным — планы, мечты, просто возможность думать, что завтра все будет нормально. Он стал молчаливым, уединенным, и в этих изменениях Леша замечал потерю его прежней легкости. Это был не тот человек, которого Губанов когда-то знал.       «Ты понимаешь, что не нужно говорить, — читалось в глазах парня. — Не нужно объяснять, что будет дальше. Мы все это знаем.»       — Хес, — нарушил Вова молчание. — Я сдался, нахуй, правда. Не могу я так. Я хочу просто сдохнуть в одиночестве в этом ебанном пансионате, чтобы меня никто, блять, не видел. Я не многое прошу, Старый.       — Я тебя не оставлю, — тихо ответил Губанов на это. — Тебе не нужно быть сильным сейчас. Помни — ты не один.       — Я и моя шиза, — отшутился Семенюк. Заброшенный дом, Хальмер-Ю, настоящее время       «Я и моя шиза», — эхом отозвались слова Братишкина в голове. Станет ли легче, если Леша будет думать о том, что монстр за стеной всего лишь плод его воображения? Возможно, но не факт. Однако он не мог не отметить, что у этого существа необычная форма. Тело будто было смирительной рубашкой из плоти, ноги больше напоминали женские. Особенно на эту мысль его наталкивали ягодицы. Они плавно очерчены, создавая изящные линии, которые подчеркивают силуэт обезображенного тела.       В груди было что-то тяжелое, как камень, который кто-то случайно оставил в самом сердце. И все же он знал — этот камень не сковывает, не удушает. Звериный страх. Ноги подкашивались, а тело словно не слушалось. Все было как бы на грани — между падением и подъемом. Его душа будто тонула в темных водах, но он отчаянно тянулся «за светом». Был ли тут свет — это уже другой вопрос.       Но вот сейчас, когда он снова стоял, даже если и шатаясь, в его движениях было что-то новое — неуверенность, но уже не безнадежность. Он чувствовал, как к нему возвращается сила. Как каждый вдох с каждым разом становится более глубоким. Он шевельнул плечами, сбрасывая напряжение, скопившееся в мышцах.       Ветер, срываясь с порога, скользил по полу, оставляя за собой пыльные вихри, а старые окна, выбитые или заколоченные досками, не могли задержать холод, который уже проник в каждый угол заброшенного дома. В темном, обветшалом коридоре его шаги звучали глухо, будто сам дом пытался заглотить его, замкнувшись в своем молчаливом состоянии. Воздух был сырым и густым, как запах гнили и плесени. Каждый вдох ощущался, как попытка дышать в воде.       Его руки опирались на потрескавшуюся дверь, которая, казалось, вот-вот рухнет, не выдержав тяжести времени и заброшенности. Тяжелое сердце колотилось в груди, а разум цеплялся за последние остатки здравого смысла. Он знал, что отсюда нужно выбраться. Он попробовал сделать шаг, но остановился, как будто вспомнив о чем-то важном, забытом. Перед ним — коридор, ведущий в пустоту. Потолок, низкий и мрачный, словно сдавливал его голову, а свет от единственного проблеска — щель в потолке — не освещал ни одной дорожки, не подсказывал, где правда, а где иллюзия.       Он был один. И в этой тишине, даже его дыхание казалось преступлением. Стены сдерживали каждый его шаг, будто указывая на то, что он здесь не желанный гость. Не только в этом доме, но и в этом городе.       Зубы сжались от напряжения, и он снова двинулся вперед. Леша наконец добрался до двери, его пальцы, скользнувшие по ржавым ручкам, испытали момент внутреннего сопротивления. Дверь заскрипела.       Он ступил на улицу, и мир, казавшийся обвязанным пеленой тумана, словно выдохнул на него свое холодное и вязкое дыхание. Губанов с облегчением вдохнул свежий морозный воздух, отрезвляя свой разум. Казалось, что он вечность не был на улице. Холод пронизывал до костей, но Леша шел, не обращая внимания на пронизывающие порывы. Шаги по снегу глухо скрипели, и в этом гуле пустых улиц было что-то тревожное, как если бы весь город, вся его плоть и душа поглотили туман, и сам того не зная, стал частью этого забытого мира. Небо было низким, затянутое облаками, тусклыми и мертвыми, как зияющая пустота. Никаких огней, никаких звуков, только тяжёлая тишина, как будто город сам застыл в ожидании, в трауре. Окна, заколоченные на многих домах, смотрели на него, как бездушные глаза, отрешенные и лишенные всякой надежды.       Он шел, оставляя следы на сером снегу, которые быстро исчезали под крохотными снежинками, словно никто не хотел помнить о его существовании. Его дыхание, вырывающееся изо рта облаками пара, растекалось в воздухе и таяло, не успев принести тепло. Каждый шаг растворялся в этом замерзшем мире. Он уткнул нос в куртку, но холода не ощущал — скорее это был не физический холод, а тот, что сжигал душу, заставляя его ощущать пустоту в каждой клетке тела. Мир вокруг был как забытая книга, страницы которой давно пожелтели, а смысл… сможет ли Леша найти его?       Улицы были абсолютно пусты. Машины, мимо которых он проходил, были брошены своими хозяевами. В воздухе нависла тревога, будто город умер вчера, а его тень продолжала бродить по этим пустым улицам, не зная, что уже не живет. И Леша, бредя по этим улицам, ощущал себя как часть этой тени, забытым, заблудившимся и не имеющим ни цели, ни желания найти эту тень.