Победителей не судят

      Стиральная машина раздраженно гудела и подрагивала, а в ней, под белой эмалевой крышкой, от крови отстирывалась темно-фиолетовая рубашка. Юноша, сгорбившись на табуретке и подперев норовящий упасть подбородок кулаком, сидел прямо перед ней и, лишь иногда прикрывая глаза не от усталости, но от скуки, слепо глядел в матовую пустоту. Болела голова, чуть тошнило… Внутри не было ни страха, ни опаски, ни боли — лишь схватившая душу холодными пальцами неопределенность и какая-то призрачная гадливость. Но виноватым он себя не чувствовал.       Полудрему прервал требовательный звонок, и парнишка нервно, жмурясь, подскочил с места, и низкий табурет, неловко задетый ногой, отлетел вбок. Хлопковая ткань, мокрая и от этого тяжелая, развесилась на металлических прутьях. Стул стал на прежнее место, его хозяин тоже вернулся к исходному положению, только глядел теперь в другую сторону. Он не раздумывал о прошедшем, о навсегда покинувших этот мир, как следовало бы, — в голове звенела лишь тишина.       Таким образом прошел час, а потом — два и три. С теперь уже сушащейся рубашки слабо, по каплям, стекала вода и с противными тихими шлепками разбивалась о белый кафельный пол. Раз за разом с удивительной точностью… Почти также мерзко еще этим днем прохрустели чьи-то кости: сначала кто-то с силой щелкнул костяшками пальцев, а потом, казалось, даже менее чем через мгновение, в ком-то что-то надломилось. Воспоминания, которые никогда еще не давали сбоя и не должны были, оказались слишком мутными, чтобы получилось сложить их в единую картину — возможно, это последствие потрясения от пережитого, но почему оно не проявлялось нигде, кроме этого?       Неожиданно в голове что-то будто разбилось. Он буквально услышал этот звон стекла, даже слабо огляделся, силясь найти источник шума. Тогда глаза резко застелила красно-розовая пелена. Она двигалась, кажется, исходила кругами и так же быстро, как и пришла, уплыла. Будто стекла вниз, к полу, враз становясь темнее, и осталась лишь двумя кровавыми лужицами во в панике поднятых к лицу ладонях. Черная жидкость, теплая и вязкая, отчего-то двоилась и волновалась, будто от такого слабого пульса, но потом… убежала сквозь пальцы, оставляя их все такими же чистыми, а кто-то глядел затравленными, испуганными, полными слез глазами в чужие бесстрастно-черные, и ноги в панике пятились назад, пока не наступили на что-то мягкое и округлое, а длинные светлые волосы не охватили грязный кроссовок.       Юноша моргнул — и оказался у себя в ванной.       И тогда он все вспомнил.       Было лето.       Вернее, даже его конец — была середина августа.       Был вечер, такой, когда еще не начинался закат, но небо уже становилось оранжево-розовым. Он, будучи охранником, был на дневной смене. Такой, во время которой ты переделаешь все дела и под конец дня будешь способен лишь лежать в кресле у окна и слепо, от скуки глядеть в ошметок небосвода. Потому что все детские рисунки в каморке ночной охраны уже были исковерканы. Потому что скоро — новый учебный год, а на второй курс колледжа идти очень не хотелось. Потому что сейчас в здании «Пиццерии Фредди Фазбера» не было ни души. Потому что, не являясь зависимым от общения и не страдая страхом одиночества, юноша искренне ненавидел такие воскресенья. Именно тогда происходило что-то плохое, и новая неделя всегда была испорчена.       Дремать определенно не было желания. При каждом движении скрипело кресло. Бесконечно хотелось, чтобы скуку развеял хоть кто-нибудь: пришедший пораньше вечно веселый ночной охранник; что-то забывший на работе официант или даже Генри, техник, старый хозяйский друг и дотошный куратор юноши — но не было никого, лишь на сцене и в «Пиратской Бухте» стояло четверо выключенных аниматроников, — медведь Фредди, цыпленок Чика, заяц Бонни и ныне не работающий лис Фокси, — а на другой, видной из окна, стороне переулка, деловито кудахча, копошилась в стоящем у кирпичной стены многоэтажки мусорном баке толстая ворона. Вечно не держащийся на рабочей белой рубашке бейдж со слабой прищепкой ни с того ни с сего вновь упал на ноги охранника и отправился в полет на стол.       Безответственность и здравомыслие — два совершенно разных понятия, если не антонимы. И то, что он сейчас не выполнял основную свою задачу, было как раз вторым: никакой вор или вандал не залезет в детскую пиццерию средь бела дня — дождется ночи. А вот то, что было ночью — не в компетенции здравомыслящего дневного сторожа. Именно поэтому юноша, год назад устроившийся сюда техником-стажером до конца обучения в колледже, еще в начале июня и стал охранником: летом он проводил в заведении каждый день, заменяя своего куратора и ничего, по факту и за редким исключением, не делая, а со ставкой дневного за само присутствие в пиццерии платили. Дернулось затекшее колено, кресло по инерции отвернулось от окна и тут же возвратилось к прежнему положению.       Брови раздраженно свелись к переносице, а до этого закрытые глаза лишь на мгновение приоткрылись, когда в глубине заведения в полной тишине залился наддверный звоночек и послышались приглушенные шаги. Если это не пришедший с проверкой Генри, то кто-нибудь из персонала, забывший на работе какую-нибудь важную вещь и вернувшийся ее забрать. Например, второй день лежащую тут, в каморке, серую фетровую шляпу; еще вчера юноша нахлобучил ее себе на голову и с гордым видом проходил так здоровых полдня, пока не получил даже дружелюбный подзатыльник от своего куратора. Или, быть может, это хозяин пиццерии вернулся, чтобы забрать какие-нибудь бумаги. Разницы не было — никому все еще не было дела до сидящего в кабинете дневного сторожа. Чья работа сейчас состояла лишь в том, чтобы не заснуть.       Поступь приближалась. Стремительно, будто человек спешил. Но какой смысл спешить? Да и куда можно спешить в воскресный вечер?       Возможно, это хозяин шляпы или все-таки Генри — он страсть как любил как бы невзначай проверять работу своего стажера. Спешащие шаги приблизились и замерли. Кто-то стоял у левого дверного проема. Можно было рвануться вбок и нажать на большую белую кнопку на стене — левый выход бы враз закрылся массивной металлической дверью, такой же, как и справа; об их предназначении никто не знал, но все принимали их бессмысленное существование за нечто незыблемое и обязательное. Слабо улыбаясь этой возникшей в голове мысли, юноша нарочито лениво приоткрыл правый глаз и покосился вбок.       Это оказался не Генри. И не возможный хозяин хорошей, качественной федоры. Тот, кого встретить не ожидали. И от этого шея слишком неожиданно дернулась и что-то защемила; а сам охранник, громко, удивленно вдохнув, неловко, но судорожно подорвался с кресла; попытался зачем-то разгладить рубашку и прилизать темные патлы и лишь потом заметил, что выбросил собственный бейдж. Тот самый, без которого на работе даже появляться просто-напросто было запрещено. Тот самый, который техник-стажер бросил на стол, и тот самый, который теперь бесследно пропал!       В дверях нашелся тот, кого увидеть ожидали в последнюю очередь, — директор забегаловки. Амбициозный мужчина под тридцать лет, к которому юноша весь год своей работы испытывал самые разнообразные чувства: в самом начале — взявшееся из ниоткуда благоговение, чуть позже и ныне — примешавшийся к благоговению липкий страх, а под конец месяца, если вновь задерживали зарплату — ненависть — стоял, опершись плечом на дверной проем, нарушал чужое и без того шаткое душевное равновесие, знал это и снисходительно полуулыбался, наблюдая за тщетными потугами своего подчиненного найти многострадальную карточку. И молчал. Юноша молчал в ответ.       Так прошла минута, за ней потянулась вторая. Стоит сказать об одной простой вещи: игры в молчанку и попытки выдать себя за терпеливого человека никогда не удавались ни одному из них. Возможно, именно поэтому мужчина не выдержал первым.       — Мистер Афтон.       Он не повысил голоса, но этого хватило, чтобы вышеназванный Афтон тут же выдохнул, выпрямился и по инерции выдал в ответ ненужное «Мистер Фазбер», и чтобы проблема потерявшегося бейджа тут же вылетела из головы.       — Не найдете для меня минутки? — Начальство ухмыльнулось. Забавный факт: если ответить на этот вопрос отрицательно, можно на следующий же день вылететь отсюда без суда и следствия. — Или мне стоит зайти позже?       — Простите, — выдохнул ничуть не сожалеющий охранник, опираясь рукой на стол, и остановил взгляд на чужом пиджаке, не собираясь взглянуть выше.       — Такого больше не…       «Не повторится», — стоило бы договорить, но фраза осталась незаконченной, потому что не несла какой-либо ценности ни для одного из них.       Джошуа Блэр Фазбер был единственным сыном нынешнего владельца заведения и следующим хозяином семейной сети пиццерий… Этот человек, не обращая внимания на недоговоренную фразу, явно удовлетворенный извинениями, прошел внутрь каморки и, сначала окинув взглядом кресло и еле заметно недовольно скривившись, осмотрелся и становился прямо перед юношей, что продолжал настойчиво сверлить глазами чужой костюм. Вышеназванный Афтон непроизвольно отошел на полшага назад и за спиной сцепил руки в замочек, не соблюдая субординацию или какую-то безумную корпоративную этику — лишь потому, что с подобными людьми рядом стоять боязно. Просто боязно, без причины и смысла — просто не хотелось.       Ткань на вид шероховатая. Не подумайте, юноша не стоял перед начальством со смиренно опущенной головой и отрешенными глазами: просто на уровне глаз было чужое плечо и рубашка. Зато не нужно было глядеть мужчине в глаза.       Босс хмыкнул и стряхнул уже с чужого плеча невидимую пыль (юноша дернулся, опять непроизвольно и от неожиданности), которую увидеть никак не мог. То был жест определенного покровительства, как помнил техник-стажер, но, скорее всего, начальство просто искало подхода для разговора, чтобы сообщить нечто. Возможно, его прямо сейчас уволят и скажут тотчас выметаться отсюда.       Но произошло нечто другое.       — Я слышал, тебе нужны деньги?