Под небом голубым

      А теперь время торта!       Тёмный, ароматный, с карамельной глазурью и ромовой пропиткой, он несколько секунд балансировал на краю тарелки — а потом стремительно съехал вниз, как селевой поток с горного склона. Пролетел небольшое расстояние, криво приземлился в мусорное ведро.       — За наше. Семейное. Счастье, — выдавила Вика сквозь сдавивший горло спазм. И захлопнула дверцу мойки. Выстрелила в потолок пластиковой пробкой шампанского. Игристое запенилось, плеснуло через край, зашипело. Вика наблюдала, как желтоватый поток утягивается в слив, и то ли смеялась, то ли сухо, без единой слезы, рыдала.       — С праздником, Сафронов, с годовщиной, Сафронов.       Пять лет брака — это не шутки. Целых… пять лет.       Она обвела кухню расфокусированным взглядом. Фрукты. Конечно! Свежие фрукты… забыла. Один. За другим. Затолкать в мусорку.       Всё в мусорку!       Всю жизнь — да, Сафронов?       Он обещал. Обещал, что их годовщину проведёт дома.       Он. Обещал.       А потом улетел. Как чёртов Карлсон. Не удивительно, в общем…       В полном опустошении Вика взялась за губку. Нужно навести порядок. Хотя бы кому-нибудь это же ещё нужно?       Блёклое зимнее небо с любопытством заглядывало в приоткрытую форточку, стайка голодных синиц со звонким щебетом расклёвывала свежее сало, оставленное соседями на карнизе.       А в разгромленной кухне Вика, поддернув до локтей кружевные рукава праздничного платья, тщательно мыла тарелки, из которых никто не ел.       

↤↤↤↤↤ ✈ ↦↦↦↦↦

      — Виктория Андревна, а Виктория Андревна, помочь вам сумку донести?       Этот голос настиг Вику в школьном дворе. Она резко остановилась. Обернулась так же резко — под каблуком щёлкнул намёрзший за ночь ледок. Сидоренко, восьмиклассник в съехавшей на бок шапке, заискивающе смотрел снизу вверх. Вика подбоченилась.       — Это не повлияет на оценку за домашнее задание, которое ты, я уверена, снова не выполнил.       Пацан шмыгнул носом, протянул руку:       — Не очень и хотелось. А сумку всё равно давайте. Что мне, жалко что ли.       Да и Вике как-то не жалко. Если внутри школяра зародился джентльмен, кто она, Вика, такая, чтоб мешать ему расти? Под весом учебников и тетрадей Сидоренко скособочился. Запыхтел, подстраиваясь под быстрый шаг длинноногой Вики. Потом и вовсе её обогнал. Это стоило ему немалых усилий, но он бежал перед ней, по льду, спиной вперёд. Пытливо заглядывал в лицо:       — Виктория Андревна, а вы самолёты видели? Ну не так, как мы все, а прям чтоб… — он раскраснелся, вздёрнул рыжие брови домиком — левая исчезла под шапкой.       Вика отмахнулась:       — Не витай в облаках, Сидоренко. Думай о Present perfect, а не о всяких глупостях.       Пацан поскользнулся, замахал руками, как перепуганная курица. Вика не стала его ловить — сам дурак. Сцепив пальцы на животе, добавила к уже сказанному:       — Не вздумай поцарапать мне сумку.       Несколько секунд Сидоренко балансировал на одной ноге, изображая из себя заправского фигуриста. Потом совершил пируэт и всё-таки удержал вертикаль.       — А почему, Виктория Андревна, самолёты — это глупости? Может, ваш present perfect — глупость, а я пилотом стану.       Вика закатила глаза.       — И как далеко улетишь на зарубежной машине?       Сидоренко сморщил нос, отсалютовал перчаткой группке пацанов из параллели. Глупый мальчик, очарованный образом Титаренко, Экипажем семьдесят девятого или Небесным тихоходом. Придерживаясь за обледеневшие перила, Вика поднялась на шесть щербатых ступенек школы.       — Всё, давай, Сидоренко, — проронила, потянула на себя ремешок сумки. — Встретимся на шестом уроке.       — И даже «спасибо» не сказала, — донеслось до Викиных ушей тихое ворчание. Она хмыкнула, ускоряя шаг. Было бы за что благодарить охламона. Десять метров сумку тащил — чуть не переломился, ещё и на нервы действовал. Нужно будет сегодня спросить с него по всей строгости, влепить заслуженный двояк в дневник красной ручкой.       К пилотам, даже маленьким, глупым и умозрительным, Вика давным-давно испытывала стойкое предубеждение. Даром, что сама была замужем за одним из представителей этой, с позволения сказать, не профессии, а породы.       Угораздило же…              В учительской неизменно царили два аромата — залежей старой бумаги и чего-то съестного. За съестное сегодня отвечала Дуня с красной металлической банкой.       — Лучшее разбудит вас, Folgers в ранний час, — гнусаво напевала Дуня себе под нос, запихивая в видавшую виды кружку спиральный кипятильник. — Викуль, не хмурься. Бодрый вселяет дух, Folgers твой верный друг. Заварить тебе чашечку?       — В рамках рекламной компании?       Вика стянула пальто, с неудовольствием отметила, что к нему прицепилось несколько ворсинок с мехового воротника Сидоренко. Вот же мелкий паршивец… Вика это пальто двадцать минут вычищала до идеального состояния, а он назло, точно назло, мстительно подвалил со своей этой помощью. Наверняка и сумку где-то всё-таки поцарапал. Вика придирчиво её осмотрела. Так и есть, на углу заусенец!       Дуня закончила возиться с кипятильником, придвинула Вике чашку.       — Викуль, что вы с мужем планируете на праздники? Мы за город поедем. Баня, снег, санки, шашлыки.       И застыла, склонив голову на бок. Вика скрежетнула зубами. Девочка выросла, а хвастаться, сучка, так и не разучилась.       — Ну молодцы, что поедете, — буркнула Вика, на всякий случай сверяя своё расписание с общим. — Единственный, кто у нас имеет права что-то планировать — работодатель Сафронова. Вот если ему рейс не поставят, а ему поставят, будь уверена, так что и смысла говорить об этом не вижу.       Глуповатое Дунино лицо поплыло вниз и в сторону, так что вся она стала походить на печального мопса. Вика брезгливо подтащила к себе чашку, понюхала кофе. Совершенно незаслуженно эту бурду воспевали в рекламе. Или дело в том, что криворукая Дуня была неспособна нормально заварить даже растворимый кофе?       — Ну, может, хотя бы денёк у вас свободный выдастся. Мы бы в гости пришли с Маняшей.       Покосившись на часы, Вика хмыкнула.       — Вы бы пришли, но мы бы не пригласили.       Если дурочка-Дуня уже успела определиться со своим матримониальным статусом, удобно разместив толстую задницу в индивидуальной ячейке общества, то биологичка-Маняша до сих пор пыжилась и тужилась, пытаясь урвать себе прынца на белом коне. Или, судя по тому, как усиленно она векторилась в направлении Вики, на белой металлической птице.       Пусть закатит губу по той же траектории, по которой раскатывала. Delta-uniform-romeo-alpha. Вот же чёрт… прилипло. С кем поведёшься — от того и наберёшься всякой херни.       

↤↤↤↤↤ ✈ ↦↦↦↦↦

      Сафронов опоздал. Опять, как обычно. Вика раздражённо перетаптывалась с ноги на ногу. Пальцы успели окоченеть «Где тебя носит, паршивец?». Фары подъезжающей машины отразились от грязных сугробов, высветили свежее граффити на заборе.       — Ну наконец-то. В следующий раз пешком пойду, — первое, что выпалила Вика, вваливаясь в жарко натопленное нутро синего Москвича. — Когда-нибудь я из-за тебя околею.       — Прости. Нас крутили в зоне ожидания. — Сафронов выглядел даже не усталым, а изнурённым. — Пристегнись, пожалуйста.       Он погасил свет в салоне, но тронулся с места только тогда, когда пряжка надёжно зафиксировалась в пазу. Ни одному известному Вике водителю даже в голову бы не взбрело просить пассажира пристёгиваться. Но этот же — исключительный, у этого — профессиональная деформация. Вика вытянула ноги поближе к печке, удобнее умостилась в кресле.       К ночи приморозило так, что даже зимняя резина сцеплялась с дорогой отвратительно. Выруливая со школьной стоянки, Сафронов не вписался в поворот, зацепил кривую урну краем бампера. Вика застонала… Верните этому дегенерату штурвал и заберите баранку. Совершенно безнадёжный экземпляр. Он на пробеге так же «великолепно» справляется? Или крылатую машину бить нельзя, а на бескрылую пофиг?       — Расскажи, как прошёл твой день. — Последнее слово Сафронова утонуло в широком зевке. — Прости. Вырубаюсь. — Он потёр переносицу. — У нас сегодня три раза выскакивали отказы. В Днепре меняли борт. Опять. — И снова душераздирающе зевнул. — Сколько можно выпускать разваливающиеся тушки в небо? Не понимаю. Они уже не то, что летать — стоять безопасно не могут.       — Угу. Ясно.       Вика не хотела слушать. Её не интересовали пилотские истории: все эти проблемы планирования, неслётанные экипажи, простои, переработки… Да и рассказывать что-либо она тоже не хотела. Очевидно ведь, что Сафронов поинтересовался днём Вики только из вежливости. Какое ему дело до школьных перипетий и преподавательских сплетен: кто с кем подрался, кому забили стрелку пацаны из девятого, чей отец уехал с любовницей на юга, а чей — в неотложку с огнестрелом.       Нет. Сафронов — он выше этого.       Пусть себе витает в своих облаках.       Сам.       Вика безразлично уставилась в стекло — оно отражало бледный призрак её щеки. Свет фар выхватывал колеи, ветки лысых кустов на обочине, одинокого кривого снеговика, замершего у дороги. Вот он — зимний страж правопорядка. Отслеживает, наверное, чтобы лёд намерзал везде равномерно, и чтоб снежинки заходили на посадку строго по регламенту. Вике ужасно захотелось протаранить эту несуразную кривую махину, сбить на полной скорости, чтоб три снежных шара разлетелись каждый в своём направлении, и хрустнули ручки-веточки.       Но муж больше не позволял Вике водить.       Она опустила взгляд на свои руки. Пальцы теребили друг друга будто сами по себе. Сафронов сидел рядом, на расстоянии протянутой ладони — но как же он был далеко…       До той ситуации на дороге он пускал её за руль. «Контроль у тебя», — улыбался, перебрасывая ключи, и тихо дремал на переднем сидении, пока она мчала домой из аэропорта или из школы.       В зеркале заднего вида сверкнули жёлтые фары, Сафронов чуть сместился к обочине, пропуская грузовик. Вика вздохнула. Она знала, что тогда сделала всё правильно. По крайней мере, она попыталась поступить наилучшим образом. Просто не рассчитала, не продумала все детали. В результате её просчёта Сафронов провёл на больничном полтора месяца, а их старые Жигули пришлось сдать на металлолом.       Что ж… могло быть хуже.       Только он отказывался это понимать.              Машина катила — машина остановилась.       Дверца распахнулась — дверца захлопнулась.       Две пары ног прошли по плохо расчищенному тротуару, поднялись на три ступеньки крыльца.       Гулким эхом отозвалась подъездная темнота, тихим лязгом — подъезжающий лифт.       Звякнули ключи. Щёлкнул замок.       — Вика, — Сафронов прочистил горло, бережно поставил у стены потрёпанный лётный портфель. — Ты разогреешь ужин?       Ну конечно же, он притащил касалетки, неукоснительно следуя негласному правилу «уходя с аэродрома, что-то захвати для дома». Или… по другой причине — той, которая последний год заставляла его завтракать в аэропорту? Вика схватила пакет. Хотела бы вышвырнуть в окно, но чинно поставила на стол. Включила плиту. Спичка затухла раньше, чем зажегся газ, и Вика подумала: всё можно закончить. Просто оставить конфорку открытой. На максимуме. Лечь спать.       И дом взлетит на воздух.       Взлетит.       Смешно.       Сафронов зашёл в кухню. Он пах так, как и должен пахнуть мужчина, отработавший почти целые сутки. Белая рубашка измялась, галстук перекосился. Тем не менее муж улыбался. Хоть и как-то…. Натянуто.       — Рыба или мясо?       Кто из них это сказал? Это… механическое, заезженное до такой степени, что слова понятны, а смысл — уже нет?       Или смысла вовсе нет?       Вика открыла ящик. Достала вилку. В соседней ячейке лежали ножи. Вика им улыбнулась, как старым друзьям. Можно взять нож. Забавно.       Она посмотрела через плечо. Губы её продолжали изгибаться, тянуться уголками вверх. По инерции.       — А чего ты хочешь?       Сафронов привалился к косяку. Усталый… такой усталый.       — Разъехаться.       Вилка звякнула о линолеум. Или это звякнуло что-то внутри у Вики? Она вжалась спиной в неудобную прямоугольную мойку.       — Рыба или мясо? — повторила как пластиковая «душа» мягкой игрушки на батарейках. С одной-единственной кнопкой, одной-единственной записанной фразой: «рыба или мясо?»       Вот он — весь выбор. Только одно из двух. И третьего не дано. Что же касается «разъехаться», оно совершенно точно не могло быть произнесено.       А значит…и не было.       Сафронов молчал. А Вика засуетилась: вся разом, словно кто-то сильно толкнул шарнирную куклу.       — Вот… чай, я уже ставлю чай. И ужин. Разогреваю нам ужин. А ты идёшь в ванну. Уже идёшь в ванну… Рубашку ты оставишь на тумбочке. Да, оставишь на тумбочке.       Муж открыл рот. И закрыл. Поднял руку — опустил руку.       — Спасибо, Вика.       И ушёл — исчез из кухни, как с горизонта событий. И Вике захотелось кинуться следом, удостовериться, что он всё ещё в квартире, в этой реальности — единственной правильной реальности. Но сил хватило только на то, чтобы подобрать уроненную вилку. Вика нахмурилась, глядя на неё. Если бы вилка не упала, не прозвучало бы ничего плохого. Да, не прозвучало бы. И Вике не стало бы страшно.       Вика открыла мойку, зашвырнула вилку в мусорное ведро. Вот так. Вот теперь никакой катастрофы точно не случится. Всё будет хорошо.        Вилка в ведре — реальность в норме.              Но реальность не была в норме.       — Нам нужно разъехаться, Вика, — прозвучало утром. Сафронов пил кофе, который сделал сам. Он такой заботливый… он всегда делает кофе для них двоих сам. Если не завтракает в аэропорту. То есть, в свои выходные. Потому Вика любила его выходные. Когда он не в небе, а с ней.       — Дуня приглашала нас за город. На праздники. — Улыбнулась Вика. Дотянулась, погладила напрягшееся запястье Сафронова. — По-семейному. Поедем, развеемся.       Он осторожно передвинул руку по столешнице — подальше от Вики, поближе к себе.       — Нет.       Вика ощутила изумление. Детское изумление, которое наступает в первую секунду после того, как тебе говорят, что Деда мороза не существует. Это изумление было мимолётным, потому что сразу за ним накатила всеобъемлющая обида.       — Тебе не дадут выходной? Почему они не могут, наконец, дать тебе выходной? Серёженька, любимый… — Она моргнула. Она уже и забыла, как его имя ощущается на языке. — Почему ты всегда говоришь мне «нет?» Ты… всегда.       — Тебе нужна помощь, Вика. Мне… кажется. Возможно.       Она схватила его запястье. Такая сильная рука. На ней — массивные капитанские часы. Дорогие часы на кожаном ремешке. Вика подарила ему эти часы на свадьбу.       Хоть мама и говорила, что нельзя дарить часы. Подаренные в день рождения, они отмеряют срок жизни, на свадьбу — срок счастья.       Ох…       Вика своими руками отмерила своё счастье.       Виноваты часы. Точно-точно! Вот и найден ответ!       Она вцепилась в ремешок, дёрнула.       — Что ты делаешь?       Сафронов напряг руку, но не выдернул. Он умный. Он знает, что Вика не причинит ему вреда. И сам он… никогда. Ей.       Только теперь Вика догадалась, что ремешок незачем рвать ногтями. Его можно просто расстегнуть. «Отстегните ремни — пристегните ремни». Она облегчённо рассмеялась, когда иголочка выскочила из отверстия в хорошо выделанной коже. Вот. Вот так. Теперь всё снова будет хорошо.       — Теперь всё снова будет хорошо, Серёженька. — Вот, она сказала это вслух. Сафронов посмотрел на неё с недоумением. Он часто так смотрел — глупенький. Конечно, иногда ему было так сложно понять… — У тебя же выходной. Мы сходим куда-нибудь? Вместе.       Когда Сафронов встал, часы остались лежать на столешнице. Он опёрся рукой о косяк, посмотрел на Вику со странной гаммой эмоций в лице. Пришла очередь Вики не понимать. Но она так пыталась…       Он сказал:       — Я соберу вещи. Хорошо?       — Мы куда-то едем? Вдвоём? Ты же помнишь, что летать я боюсь? Мы поедем машиной?       — Вика.              Он собирал вещи, но Вике казалось, будто части самого себя. Раньше он был здесь во всём: в шкафу, на столе, где он хранил документы, около дивана, где стояла его любимая кружка, в ванной на умывальнике, в его бритвенном станке… А теперь он заталкивал всё это в большую сумку — и сумка голодно поглощала части Сафронова: щётку для зубов, щётку для обуви, щётку для лётной формы.       Он так же собирался в долгие рейсы.       Да, конечно… как она, глупенькая, сразу не догадалась? Сафронов собирается в рейс. Может быть, в очень длинный и сложный рейс.       — Куда ты?       Она спросила, улыбаясь собственным пальцам. Потому что кончики пальцев замёрзли, а то, что улыбка согревает, известно каждому. Вот и пальцы согреются.       — Вика. — Сафронов остановился, держа в руках застёгнутый чехол. В чехле была вешалка с двумя запасными рубашками. — Нас ничто не связывает. Нам нечего делить. Так что я просто уйду. И всё. И… — Он задумался. Левой рукой почёсывал подбородок, правой — держал свой чехол, как щит. Словно Вика могла напасть. — С тобой мне кажется… что я сумасшедший. Или… кто-то из нас. Это небезопасно, Вика. Для тебя и для меня. Ты… — Он вздохнул. — Ладно. Я просто… уйду.       Вика медленно села на подлокотник кресла. Смотрела, как шуршит чехол, опускаясь в сумку, слушала, как он исчезает — на треть, на четверть и… до конца. Почему ещё вчера вечером она раздражалась? И до этого, все дни… как она могла забыть, что любит его, своего мужа, своего единственного, самого важного и нужного?       Она. Его. Любит.       И сейчас любить его было особенно просто. Особенно своевременно. Особенно сильно, ярко…       …и срочно.       — Серёжа… — Вика подняла руки — а кончики пальцев так и оставались холодными. — Lima-uniform-bravo-lima-uniform.       Забытая игра. Их игра. С тех времён, когда его увлечённость ещё очаровывала Вику. Когда она пыталась… проникнуться, полюбить не только Сафронова, но и… чёртово небо.       Пока оно ещё не стало ей главным конкурентом.       Вжикнула змейка. Сафронов не смотрел на Вику.       Он покачал головой.       Он даже поскупился на ответ.       Он ушёл.