Послесказка

Арсений стонет и откидывает голову на спинку дивана. Очередная книга летит в беспорядочную стопку на кофейном столике. — Ничего, — вздыхает он. Они перечитали всю библиотеку его бабки, даже попробовали несколько ритуалов — пожгли травы, чертили на себе символы, даже кровь пускали (но всё же с опаской, потому что магия на крови вызывает тревогу даже у Антона, в колдовстве несведущего). Они даже нашли Лешего и попросили их выпустить с его земли, вопреки всякой личной гордости, но тот лишь усмехнулся, почесал пузо и сказал, что не то чтобы их держал. Всё было тщетно; они как безумные бегали между границами по несколько раз на дню, но всё так же задыхались (сначала от бега, конечно, а потом уже от междумирья), утопали пальцами в невидимой завесе, но воз и ныне там. Никто не говорил, что будет легко. Но трудно не равно невозможно, а вот про невозможность вообще никто не говорил — даже не заикался, и это пугало. Перспектива остаться навсегда в этих краях пугала даже, казалось бы, привыкшего Арсения — он и так оставил здесь пять своих лет. В одиночестве, почти бесполезный и грузный на плечах друзей. Потом к нему пришёл Антон — и теперь они были два грузных и бесполезных на плечах друзей; зато они были вместе. Оправдание так себе, но Антону правда было радостно видеть Арсения ярким и светящимся, а не боязливым немного и робким, как в первую неделю. Дрожащим над тем, чтобы Антон был к нему хотя бы благосклонен. Тот будто дышал самой жизнью теперь, и если бы не разочарование в выражении его лица после очередной бесполезной книжонки, Антон был бы уверен, что Арсений больше, чем счастлив теперь. — А у тебя? — спрашивает он с почти угасшим полутоном надежды. — Хуй с маслом, — угрюмо сообщает Антон и книга летит туда же, куда и все остальные. Отборный мат Серёжи писклявым ежиным голосом скорее смешит, чем заставляет чувствовать себя виноватым. — Я что тебе, ёж с детской книжки, который яблоки на спине таскает? — ворчит тот. — Придурок. — Он с твоим появлением разговорился на человеческом. До этого славянскому подражал, — усмехается Арсений и тянется за пивом на столике. — Что будем делать? — Не знаю, — пожимает плечами Антон и чокается с ним горлышками. — Я бы отдохнул денёк. Глаза уже в пизду замылились читать это всё. — Поддерживаю, — отвечает Арсений и придвигается к нему ближе. Он устраивается у него на груди, роняя затылок в изгиб плеча, и Антон охотно обнимает его. Арсений дышит мерно, пытается успокоиться, хотя очевидно сам уже нервничает от бездействия и тщетности попыток. Шастун целует его в макушку и гладит по руке. Костяная очень забавно звенит при стуке о бутылку. — Не может быть такого, чтобы не было вообще никакого выхода, даже если это какая-то лютая срань, типа скакать голыми по лесу и взывать к Пастафарианскому божеству, — говорит он. — У любой магии есть противовес, это правда, — вздыхает Арсений. — Но и моя бабушка была не всемогущественна. Если мы ничего не найдём, придётся гнать Дашу и Эда в какие-нибудь Родом забытые места. Антон спускается с его плеча на грудь и начинает выводить пальцами там всякие узоры. Арсений устраивается удобнее и тычется носом ему в шею. — До сих пор не привык к этим твоим фразам. — Иисус — выдумка для отчаявшихся, — бормочет Арсений. — Чтобы отчаявшиеся стали армией. Ну и конечно чтобы не пугать людей жертвоприношениями. — А что, на самом деле в язычестве нет жертвоприношений? — спрашивает удивлённо Антон. — Есть, конечно, но это не то чтобы обязательно. Обязательно благодарить богов. Праздниками, обрядами, но убивать девственниц и куропаток только по желанию, — усмехается Арсений. — Кстати, ты сам не замечаешь, но ты теперь тоже так говоришь иногда. — В смысле? — Ну, то и дело слышу «храни меня Чернобог». Ты у нас, выходит, чернокнижник? — смешливо говорит Арс. Антона и правда удивляет услышанное; он не замечал, но, видно, его подсознание адаптируется к изменённой реальности куда быстрее, чем он сам по себе. — Не знаю. Просто как будто мне нравится то, что плохое в нём есть всего лишь нужда в балансе, а не злой умысел. Думаю, может, он убережёт меня от разрушения. Чего угодно, — говорит Антон и спускается ладонью всё ниже и ниже, уже кружа пальцами у пупка. Арсений ёрзает всё, не может улечься. Он долго молчит, но потом, рвано вздохнув, всё-таки произносит: — Я рад, что тебе хорошо в этом мире. За материей восприятия. Я боялся, что ты быстро устанешь или измотаешься всей этой магией, — признаётся он. — Я понимаю, что тебе хочется в город. Но ты столько раз уже сказал, что ты хочешь забрать с собой, из склянок и трав… Это греет мне сердце. Что ты всё равно будешь в нём. Антон чувствует, как радужки начинает печь. — Глаза у тебя удивительные, — говорит Арсений, отстранившись, скользит коленом по его ноге, а потом устраивается на бёдрах. — Согрей меня ещё. Сделай мне хорошо, — просит он без стеснения и подаётся вперёд. Ловит его губы, целует требовательно, и Антон руки устраивает на его бёдрах; большими пальцами гладит копчик. Он прижимает Арсения к себе ближе и чувствует чужое крепкое возбуждение. Арс обнимает его за шею, не оставляя между ними гулять ни крупицы воздуха, смакует губы, ворошит кудри волос. Шастун, обхватив его за талию, укладывает их на диван, который ужасно маленький для них двоих — но не то чтобы они хотели пространства. Он скользит языком по его шее, лижет ямочку там, где ветвями расходятся к плечам ключицы, кусает кожу под подвеской с руной — почти такой же, как у него, только куда потрёпанней, он оттягивает ворот его футболки. Пальцы костяные мнут его член под домашними штанами, и Арсений стонет тихо, чувствительный, отвыкший от таких земных ласк, далёких от всего божественного. Арсений тянется к краям футболки и стягивает её одним слитным движением, приподнявшись на диване, и Антон замирает глядя, как перекатываются мышцы его пресса, а потом ещё, какой он разнеженный с румянцем на щеках и со взъерошенными прядями. Антон лижет его соски и касается пальцами кожи, что бледная, казалось бы, мертвенно, но на самом деле так невинно-живо, у самого пояса треников и приспускает их немного — стоит у Арсения каменно, но Антон пока не собирается превращать его в воду. Он не алхимик, а всего лишь травник — правда, границы сил ему неизвестны. Может, он потом обернётся жутким и кровожадным. Может, потом они станут концом света. Пока они — его начало. Пока Антон рвано кусает очертания его рёбер под чуть припечённой солнцем кожей, а Арсений ему отвечает стонами и суетой. Антон член его руками гладит, острой костяшкой костяной руки дразнит сквозь бельё, а сам по коже вьётся языком, будто карту рисует какую-то древнюю к пещере малахитовой, к сокровищам Кощея, к глубинам владений Ния и Агидель. И карта Арсения будет бесконечной, потому что он лишь с виду ограничен телом — внутри бесконечная бездна, где всё на свете есть. Антону не суждено добраться до этой бесконечности языком — к счастью, конечно, он же не кровожадный (пока что) и точно не каннибал; но ему и не нужно. Ему достаточно этой карты из родинок, мелких шрамов и родимых пятен на его животе. Ему достаточно знать, что всё это есть; ему даже не нужно нарушать покой и беспокойство этих глубин Арсения — он покажет их ему сам. Поэтому он оставляет карту незавершённой и касается губами головки, что проступает силуэтом под боксерами. Арсений всхлипывает, своими же реками захлебнувшись, выгибается горным хребтом и просит ещё. Антон не смеет противиться чужой воле и губами до основания члена поцелуи оставляет, мягкие и едва, наверное, ощутимые. Но Арсению и «едва» хватает, чтобы член его вздрагивал от накатывающего удовольствия. Антон проводит по всей длине ещё раз и тянется было последней грани перед наготой Арсения лишить, но тот хватает его за запястье. Антон поднимает голову в немом вопросе, но останавливается. — Давай не надо, — просит Арсений твёрдо. — Не сейчас. Я просто… — он смущается и отводит взгляд, и вся эта решительность уходит вместе с неожиданной робостью. — Я просто правда чувствую себя снова девственником. Тридцатилетним девственником. Давай так. Сквозь одежду. Антон не протестует, не пытается уговорить его — он, в общем, не большой фанат секса как такового — ему очень всё равно, как это будет. Арсению будет хорошо, и Шастуну будет. Он улыбается и позволяет себя поднять, уронить на постель и усадить у изголовья, чтобы снова почувствовать на своих бёдрах чужие, почувствовать чужой пах, упирающийся возбуждением в его, почувствовать, как изящные пальцы с грубой, натёртой кожей, давят на позвонки его шеи несильно, вызывают мурашки, плутая у загривка, заставляют открыть шею. Чтобы целовать её — Антон вздрагивает от прикосновений влажных губ. Арсений потирается о него плавно, перенимая на себя инициативу, целует уши, прикусывает линию челюсти, лижет гладковыбритый подбородок и дразнит губы своим дыханием, пока не кончает, вздрогнув и выпрямившись на миг. Антон вторит его движением и сворачивает спину крюком у стены, а потом, глядя на чужой открытый, покрасневший от пятен засосов торс, в несколько движений ладонью рваных ловит оргазм следом. Арсений оказывается прав — рельефность костяной руки даёт своё. Той ночью они спят как миленькие — глубоко и совершенно бестревожно.

***

Но тревога как бессонница — на одном оргазме от неё не уедешь, конечно. Арсений, похоже, уже готовый сдаться, бродит по дому несколько дней почти бесцельно — бросает вертеть в руках капли, играться со спичками, создавать маленькие штормы из воздуха, сидя на крыльце. Он просто ходит, ест, приглашает смотреть с собой «Пиратов Карибского моря», но потом, после появления колдуньи в одной из частей, совсем раскисает. Наверное, он разочарован в себе, чувствует себя беспомощным и совершенно бесполезным. И Антон бы рад сказать ему хоть что-то, что исправит положение, но он тонко чувствует, что ничего не поможет, кроме решения их проблемы, которая, казалось, не волновала его раньше. Но теперь желание и не менее тонкое ощущение ускользания искомой свободы бьют по нему, как потеря по отчаявшемуся. Поэтому Антон даёт то, что может дать — объятия, поцелуи и заботу. Колбаски на гриле, пиво, тихие посиделки под сумеречным небом ближе к вечеру, свои собственные успехи, которые радуют колдуна, совместные пролёживания спин и задниц на постели сутками. У Арсения в глазах читается благодарность. В один из вечеров тот чуть оживает; Антон, наконец разгрёбший рюкзак, с которым он пришёл, до конца (что тоже немного тянет отчаянием), и раскапывает журнал, с которым он приехал и надеялся показать той бабке-шарлатанке для убедительности. Думает пустить его на туалетку, если Эд не приедет в ближайшие дни, но Арсений загорается желанием почитать весь их бред, и они читают его вместе, разгоняя всякие глупые шутки. Арсений называет его всемогущим после статей про значения колец. Антон делает их с завидным постоянством теперь, как-то пристрастившись к созданию ювелирки даже из дерьмового металла. Арсений же исправно носит его оберег от нечисти на безымянном, вообще не снимая. — Перед венчанием невеста должна, слышь, прям должна чуть-чуть поплакать — брак будет счастливым, — читает Арсений сквозь смех. — Пойду порыдаю, может, поможет. Я же должен. Антон улыбается, но на самом деле его чуть дёргает внутри печаль — он видел, когда встал ночью попить, как Арсений стоял на улице и плакал однажды. Шастун не понимает, почему Арсению так важно вдруг стало стать свободным; раньше он всячески заминал эту тему, будто страшась мира, но теперь всё переменилось. Спроси он причину, Арсений бы, вероятно, признался в том, что скучает по жизни без междумирья, которое заперло его здесь. Но Антон не спрашивает — тот откроется ему сам, если захочет. Арсений не тот человек, которого хочется пытать правдой — его искренность и так слишком велика для алчности и жестокости городов. — Молодым нельзя ехать на банкет прямой дорогой, — читает Арсений дальше. — Предлагаю на нашу свадьбу устроить банкет здесь. Чтобы чёрт точно ногу сломил. И все гости, — шутит он, и Антон усмехается в поддержку. — А ты прям замуж за меня собрался? — Конечно, — отвечает Арсений твёрдо, но в глазах у него бесята пляшут. — Завтра же. Устроим квест, кто доберётся до избушки. — Первым? — Кто просто доберётся, — улыбается колдун лукаво, но потом возвращается взглядом к тексту и бросает невзначай. — Не знаю. Может, когда-нибудь, если не разойдёмся через месяц. — Когда-нибудь через месяц, я понял, — смеётся Антон. — Но тогда нам хуй, а не штампы. — У нас уже есть хуи, но поверь мне, венчание под взорами десятка разных существ гораздо крепче штампов. Это клятва перед мирозданием. — А за развод перед мирозданием у нас не отвалятся письки или другие части тела в случае чего? — Нет, что ты. Лада весьма щедрая и благородная. Максимум — облысеешь. — Фантастика, конечно, — хмыкает Антон. — Но разводиться перед мирозданием как-то стыдно. И некрасиво. — Согласен, — мурлычет Арсений. — Лель сделал нам много подарков, мы не можем от них отказаться, — и, подавшись вперёд, целует Антона мягко. Так жаждуще и крепко, как в первый раз — и во все после него. Антон чувствует себя по-настоящему влюблённым. Прижимает Арсения к себе за бока, отвечает рьяно. Их любовь — такая внезапная, но кажущаяся почти нерушимой, уже сама по себе почти клятва. С обычными людьми Антону теперь будет слишком скучно, особенно со знанием, что где-то есть такой вот Арсений, сказочный и человечный, озорной и печальный, играющий и настоящий, страстный и спокойный, открытый и загадочный — слишком многогранный даже для колдуна. Он не пост-, он мета-, настолько глубокий, что не выйдет разобраться с первой попытки. Он — вопросы, что прячет в себе же ответы и притом не требующий их. Метаметаморф. Антон, немного сонный, устраивается щекой на его макушке, пока Арсений продолжает листать журнал и бухтеть на всякую откровенную чушь. Шастун даже засыпает почти, но ему приходится взбодриться, когда он почти лишается зубов. Арсений дёргает и бьёт его по подбородку головой, чем-то взбудораженный. Он хмурится так, что морщинка на переносице почти режет ему кожу, кажется, и Антон выпрямляется, ему вторит, и ждёт. — Эту статью ты писал? — спрашивает Арсений, глядя на страницу с обрядом на снятие проклятий. Антон копается в памяти — он много чего писал, но ему вряд ли пришло бы в голову предлагать читателям искать пятнистые ромашки и базилик с остролистом и мазать их на лицо и тело. Он, конечно, ту ещё пургу гнал, но вдохновлялся он кактусами дома и тому, что видел за окном его унылой девятиэтажки за МКАДом. И там точно не было пятнистых ромашек и праздника Ивана Купала. — Нет, — говорит он и читает имя автора, что Арсений в порыве, видимо, проглядел. — Ярослава Лутак… А, это у нас работала одна девка, вообще не от мира сего была. Недолго совсем, месяца три, постоянно что-то бормотала себе и смотрела на нас всех постоянно как-то пиздецки осуждающе, когда вообще в офисе появлялась. Видимо, наш безответственный балаган взбесил её так же, как и тебя. Но ушла она быстро. Это её. Арсений хмурится ещё сильнее, и Антон начинает опасаться за его кровоток. Он поднимается и идёт к груде книг, брошенной на кофейном столике, там, где они, собственно, и сдались. — Арс?.. — начинает было Антон, потому что на некоторые вопросы всё-таки хочется получить ответы, каким бы ни был Арсений загадочным. — Я видел здесь где-то что-то похожее, — отвечает тот раньше. — Иди сюда, помогай. Антон, конечно, не очень уже верит в успех их поисков, но внутри у него вновь загорается надежда, которой он старается не давать разрастись, чтобы потом не разочароваться. Они тратят почти всю ночь, вновь перекапывая все книги в их арсенале — рубит их обоих страшно, но они держатся на голом энтузиазме того, что могут найти. И где-то с первым солнцем, что печёт Серёжку, валяющегося на подоконнике, наконец, находят. — Вот оно! — Арсений вскакивает с дивана и подходит к столу, который оказывается страшно пыльным на солнце. Он ведёт пальцем по странице, жёлтой и почти трескающейся, начитывая себе под нос ритуал. — Ну конечно, — выдыхает он. — Любовная магия, как я не понял? Лель не просто сделал нам много подарков, он нас благословил, Антон, — Арсений оглядывается на него, и зрачки у него огромные, в них столько эмоций, что Антон даже почти пугается. — Ты не заложник, ты — ключ. Он придёт, и придут с ним времена непростые да перемены скорые, — тараторит Арсений часть, кажется, выученного им предречения. — Я пропустил этот обряд, потому что у него стёрлось название, да и вообще, любовная магия всегда казалась мне какой-то слишком бестолковой, легкомысленной. Но вот это оно. Звучит, конечно, как бред, — он пихает ему в руки книгу, и Антон бегает по тексту взглядом наискось. — Но мы должны попробовать. Ивана Купала через три дня, и это наш последний шанс на ближайший год. — Обвенчать голову венком рун, предстать перед духами лесными да водными, да перед богами в собственной коже, расколов опорою грудину надвое… Арс, звучит очень смертельно. — Это про рисунок Опоры на груди из вот этого месива, — поясняет Арсений. — И про наготу. — …и клятвою, что ни в одной вещи не значится, сердце открыть, дабы Лелю улыбку даровать да Ладу просить о милости, — дочитывает Антон. — Арс, это ведь и правда венчание. Арсений выглядит растерянным и говорит тихо: — А ты пр… Антон, я понимаю, это звучит дико, мы знакомы-то меньше месяца. Но это ни к чему нас не обязывает. Главное, что сейчас наши чувства есть и они искренние. Боги милостивы, они простят нас, если потом что-то изменится. — Арс, ты сам говорил про мироздание. — У Антона от собственной хмурости уже тоже болит лоб. Но на самом деле он просто напуган. — Мироздание не есть набор простых чисел. Это триллионы переменных. И боги не глупцы. Это всё, на что мы можем надеяться сейчас — на то, что нашей любви дадут пространство. На то, что этой любви дадут весь мир, чтобы существовать и менять эти переменные. Арсений выглядит немного печальным, но не осуждает, сам явно ломается неуверенно, потому что венчание перед мирозданием — это больше, чем просто слова. Но сейчас Антон готов их произнести — это не заключит его в новую клетку; Арсений в этом уверен, он обещает ему это, да и цели у них одни. Когда у них будет свобода, они сами будут существовать более полноправно, чем сейчас. Весь самообман, возникший в несвободе, раскроется, всё тайное станет явным и очевидным, а если нет — значит, они всё делают верно. Это будет значить, что они вместе — это верно. — Давай, — отвечает Антон. — Что? — удивлённо оглядывается Арсений. — Давай попробуем. Я не боюсь. Даже если это венчание, отвечать нам вместе. Я не буду в этом один, — говорит он серьёзно. — Тем более, любить тебя не каторга и не наказание. По сравнению с тобой все чувства, что у меня были — пыль. Я не буду говорить, что жениться вот так, это прям моя мечта номер один, но и ты не то чтобы прям в восторге. Да, быстро, да, нужно время. Но сначала мы снимем окову, а потом уже дадим друг другу это время. Венчаться с тобой — это классно. Даже если не навсегда. Ты прав, мы — это сейчас. А дальше отвечать вместе, как я сказал. Он выдаёт эту тираду уставшей головой, но внутри не остаётся ни гроша сомнения; Арсений так и стоит с удивлённым лицом, не ожидавший после его суровости такой решимости, но улыбается мягко и тянется за поцелуем, греет объятьями своих рук на шее; как всегда удивлённый своему счастью. Они — сейчас. И сейчас обвенчаться с Арсением почти сказочно прекрасно — прекраснее всяких Василис, семицветиков и малахитовых шкатулок. А на воле вся его воля будет при нём.

***

Два дня проходят в бесконечной суете в попытках собрать и запомнить всё, что им нужно, и чтобы собраться самим. Этот обряд предстаёт перед ними загадкой, которую разгадать хочется, но очень-очень колется. Антон видит, что Арсению не меньше тревожно, чем ему, и даже, наверное больше. Тот бродит по дому и постоянно занимает себя делами, лишь бы не останавливаться и не думать; он сидел здесь пять лет, и неоправдавшаяся надежда разобьёт его. А оправдавшаяся напугает — простого пути нет. Антон же думает, что их путь и так довольно простой — им хотя бы не надо приносить в жертву рябчиков. Или хуже того — девственниц. Но Арсению он этого, конечно, не говорит, потому что говорить человеку, который просидел в тюрьме несколько лет, что мир остался таким же, как минимум глупо; как максимум — жестоко. Потому что мир на вид может и такой же почти, а вот внутренне, конечно, Арсением всё будет восприниматься иначе. Поэтому Антон делает то, что может — за ручку уводит его от груды трав, валяющейся сухим сеном в углу, сажает за стол с ужином из солянки и торта и пихает в руки ложку. — Ты ещё слюнявчик на меня надень, — смущённо бормочет Арсений, и Антон усмехается. — Надену, если продолжишь себя изводить. Боги не любят мальчиков, которые загоняются. — Боги всех любят, — протестует Арс. — Допустим, но знаешь, бойся своих желаний, вся хуйня. Мысли материальны там. Смотри не надумай хуйни, — грозит ему пальцем Антон шутливо и серпает супом с ложки. Арсений, немного поводив ложкой в наваристом бульоне, всё-таки начинает есть. — А если уже надумал? — чуть грустнее под маской шутки говорит Арсений. — Никогда не поздно прекратить. Отмолим, как-нибудь. Двое умоляющих действеннее одного, — хмыкает Антон. Какое-то время они едят молча, но вилкой торт отламывать уныло в тишине, поэтому Антон становится просто автоматом с какофониями звуков — брякает вилкой о тарелку, громко хлебает чай и иногда увлечённо почавкивает. Видимо, Арсения это доводит, и он всё-таки заводит разговор; Антон считает свою миссию выполненной. Объект отвлечён от печали. — Солянка хорошая вышла. Потом расскажешь, как делаешь, — говорит он, и Шастун считает это неплохим стартом. Конечно, он хочет поговорить с Арсением обо всём, что его волнует, но давить на него совсем не лучшая тактика. Однако есть вопросы, которыми он давно задаётся, и они не звучат слишком пытливо — он надеется, что это так. — Скажи, почему ты так загорелся идеей выйти отсюда? Мне казалось, первые две недели ты как будто пытался сделать всё, чтобы я об этом не думал. Будто ты не хотел разрушать границу, а просто хотел остаться здесь не один. Арсений поднимает на него потерянный взгляд сегодня не полыхающих глаз. — Я пять лет не был где-то дальше этих мест. Я боюсь перемен, которые я увижу в городах, которые я знал. Я боюсь, что я, и похуй на то, что у меня интернет, стал слишком далёк от мира как такового. От суеты, от шума, от его бесконечного течения, знаешь? — спрашивает он, и Антон кивает. У него внутри теплом разливается чужое доверие и то, как Арсений говорит это — спокойно, без нервов и без стыда за себя. — Но твоя жажда жить и быть свободным напомнила мне, что мир больше, чем моя скорлупа. Мир интереснее неё. Как бы я ни любил это место, здесь очень тоскливо и иногда теряется счёт времени. Казалось бы, пять лет — это долго, и у меня вообще было чувство, что я тут всю жизнь. Но это не обременяет в той степени, — поправляется он, кажется, опасается жалости он. — Ну я и подумал, сколько я упускаю. Как ты говорил — одно дело не любить макароны, другое, когда тебе их запретили. Мне тридцать два года уже, а я как старый леший здесь сижу. Я хочу хотя бы просто иногда вспоминать, что у меня ещё не тот возраст, чтобы всё лето катать соленья. Антон тихо смеётся. — Если тебя пугают перемены, значит, мы поедем туда, где ты ещё не был, — пожимает плечами Антон. — Пока ты не будешь готов. — Антон, но у тебя работа в Москве, — хмурится Арс. — Да и жизнь там. Шастун оглядывается на счастливую от бесконечных прогулок собаку и спящего на кровати кота, который облюбовал футболку Арсения с членами. Все в их семье, видимо, фанаты писек. — Собака и кот тут, квартира съемная, а съездить два раза в месяц на собрания в Москву не так уж и дорого, — жмёт плечами Антон. Арсений выглядит порядком озадаченным. — А ты сам, кстати, что планируешь делать? В отрыве от меня. Антон и сам думал об этом последние дни, когда возможность выйти из пределов междумирья стала ощутимой — рукой подай. Думал о том, что Даше до него доехать совсем недолго, что из чердака можно сделать комнату, если Арсений позволит, что собака счастлива шляться на воздухе как можно дольше. А ещё он понял, что всё это время просто боялся несвободы, зависимости от междумирья, доставок еды Эдом, потому что ни одна разумная доставка еды не будет ездить в такую глушь. Но если у них всё получится — а у них обязано получиться — то всё станет гораздо проще. Ему не придётся придумывать, как привыкшему к пространству псу дать столько же в городе, не придётся искать в какой-нибудь крохотной съёмной студии место для огромного стеллажа с травами или место для стола, чтобы пилить кольца и делать всякие отвары. Он может просто оставаться здесь, пока ему не надоест, пока Даша не предложит съездить в бар, пока его не заебёт тишина. Они могут купить машину и, закинув вещи в багажник, поехать куда захотят. А в Москве у Арсения есть квартира, пускай и не совсем большая — им и комнаты хватит, чтобы поторчать там недельку. Почему-то во все его планы так или иначе идеально вписывается Арсений — и в отрыве от него думать как-то не приходится. Антону больше не страшно всё потерять, потому что вся его жизнь плавно переместилась в этот дом у опушки. А для оставшегося им просто нужно немного удачи и чуть больше божественной благодати. — Я бы остался здесь, — жмёт плечами Антон. — Если ты не против, конечно. Только чур без этих ебливых стен. Арсений молчит, обомлевший — минуту, две, пять, пока Антон убирает со стола, моет посуду и воюет с водой, которая почему-то сегодня не хочет нормально течь. А потом Антон чувствует, как ему на грудь ложатся тёплые руки, а мурашки по шее пускают жаркие выдохи. — Я только за, — говорит колдун, и Антон ощущает поцелуй на выпирающем позвонке. — В таком случае, я хочу на недельку-другую в Питер. Его я видел так давно, лет в десять ещё, что никакие перемены меня не удивят. Оглянувшись, он видит родную тёплую улыбку. — Значит, можно и в Питер. Оттуда тоже недорого ездить до Москвы. Я думаю, что Павел Алексеевич простит мне удалёнку, — слишком радостно отвечает Антон.

***

Солнце заходит за горизонт ярко-красным диском — небо на Ивана Купала горит. Антон чувствует усталость с него размером — Арсений настоял на том, чтобы они заговорили травы и амулеты сегодня, потому что, по его словам, нет такой силы заговора, сравнимой с днём до Купальской ночи. Но они шагают по сырой траве, юркают между теней деревьев, освещая пламенем колдовским себе путь, сегодня — таким же красным. Их обоих окутывает тревога: Арсений молчит всю дорогу, и Антон понимающе ничего не говорит тоже. В голове почти людоедским, лиховским крутится мысль, что либо сейчас, либо никогда. Антон пытается гнать тревогу, потому что мир не кончится, если они не станут свободными от уз междумирья. Усложнится, но не кончится; и это всё равно не успокаивает. Антон вдруг, ступая к озеру по лесу, остро ощущает одиночество этих мест — полянам и лугам здесь не хватает шума. Он крутит в голове истории Арсения о празднике Ивана Купала: о прыжках через костёр, о поиске цветка папоротника, о шутках и баловстве. Это место — особенное, оно заслужило своих жильцов, которые бы чтили всё волшебство, живущее вокруг. Но здесь только они — и он боится даже думать, насколько тоскливо здесь было Арсению пять долгих лет. Между веток наконец проступает блеск озера в остатках света цветного неба — закат догорает где-то за лесом. У Антона в рюкзаке — баночка с зеленоватой смесью для обряда, полотенца — и бутылка живой воды. Его голос эхом разносится по берегам, просит русалок их оставить, нашёптывает заговоры от ереси, пока Арсений всё так же тихо располагает их вещи на песке. Антон берёт в руки банку и запускает пальцы в зелёное варево из трав — колдун с мягкой улыбкой встаёт напротив. За два дня до этого Арсений настоял на повторении им всех славянских рун, чтобы не ошибиться — теперь каждая из них ложится на него стройным рисунком почти механически. На нос, на скулы, на серединку лба — как фероньерка — рассекает грудь и живот у паха, каждую руку; потом Антон чувствует холод в тех же местах на собственном теле. Проблемы есть только с костяной рукой, на которой прорисовать что-то получается только с третьего раза. Арсений водит по его коже пальцами ласково и изящно, и если бы Антон не был так встревожен, то давно бы увлёк его в поцелуй или куда дальше. Они стоят разукрашенные, сбрасывают с себя последние одежды, предстают друг перед другом впервые полностью нагими; Арсений всё ещё улыбается — кажется, его тревога наконец уходит. — Даже если ничего не получится, — шепчет он и берёт его руки в свои аккуратно, чтобы не смазать руны, — я хочу, чтобы ты знал. Я тебя люблю. И мы в следующем году попробуем и попрыгать через костёр, и поискать папоротник. Ну, чтобы наверняка. Антону под восходящей луной перехватывает дыхание — желание поцеловать его почти непреодолимое; он не противится. Шастун едва-едва цепляет его губы, чтобы старания не были напрасными, а потом говорит с улыбкой. — Я люблю тебя тоже, — и добавляет чуть смешливо. — Ну, чтобы наверняка. Арсений усмехается и, кивнув ему, тянет их к озеру. Они встают в тёплой воде по бёдра, позволяют воде омывать их ноги и пальцы, цеплять пах и пускать мурашки по телу, а потом начинают бормотать в унисон, глядя друг другу в глаза: — Дозвольте, Боги Родные, дозвольте, Предки Святые, Вас днесе славити да величати, раденье наше о Вас начати, по Прави Вас славити, а тем ся правити. По Закону по Сварогову, по Искону по Русскому, по преданью по Славянскому, как Предки наши делали, как нам делать заповедали, как было, как есть и как будет, пока Солнце светит, пока Земля родит, Роду во славу, а нам во здраву! — и, омывши лицо водой, голосами рвут тишину: — Гой! Руны на коже щиплет, а потом и вовсе жжёт, но они даже не морщатся — это кажется естественным. В темноте ночи берега светятся своими цветами и травами, мотыльки разноцветными искрами кружат где-то меж деревьев, а вода где-то в глубинах как огромный котёл с волшебным варевом, сияет синим пламенем. Антон чувствует, как воздух вокруг них становится гуще, застывает мёдом, сковывает движения. Но вся его тревога наконец уходит, и её место занимает непреклонная решимость и жаркая любовь, что вытесняет из головы сомнения и предрассудки. — Во имя Лады-матери, — начинает первым он, — сердце моё открыто и полно. — Сердце моё открыто и полно, — вторит ему Арсений. Глаза у того начинают светиться как озеро, а Антон чувствует, как припекает радужки. Им не нужен огонь, чтобы у них был свет. — Сердце моё любит и любимо. — Сердце моё любит и любимо. Сердце моё жаркое и жаждущее волей Леля. — Сердце моё спокойно волей Берегини святой. Оно жаждет свободы, — в забытьи говорит Антон, глаз с Арсения не сводя. Он такой прекрасный, красивый настолько, что если бы Антона воды да воздух не держали, у него бы уже подогнулись колени. Арсений смотрит на него так любяще, с таким восхищением, что у Антона сердце, на самом деле, вообще не спокойно, но, он надеется, Боги простят ему этот неосознанный обман. Но он спокойным быть не может: его за руки держит самый красивый и желанный им мужчина этой земли. Этот мужчина улыбается ему так, будто нелепый и ушлый журналюга Антон — это всё, чего он когда-либо хотел, даже если Антон уже не ушлый и не нелепый. Этот мужчина подарил ему то, что, наверное, и называют любовью, он дал ему заботу, поддержку, он дал ему что-то новое, раскрыл тайны, что искали его сами. Он сделал Антона лучшей версией себя. Он дал ему всё, что Антону было нужно — оказывается, не так уж и много; но он дал Антону понять, что дело не в цифрах. И Антону только осталось надеяться, что он дал Арсению столько же. — Оно свободно, — говорит Антон и сам искренне в это верит. — Оно свободно, — повторяет Арсений. — Во имя любви святых. Во имя моей любви, которой нет конца, — и в это Антон тоже верит по-настоящему. Каждой клеткой тела и всеми фибрами души, что сейчас пленены магией такой силы, на которую, ему кажется, просто не хватит клетки его тела. Руны горят праведным огнём, но мира за пределами их тел как будто больше не существует. Антон не видит и не хочет видеть берег, деревья, светляков и любопытных глаз из чащи. Он видит только Арсения, и мир заканчивается там, где кончается линия его плеч — буквально. Всё остальное есть смазанная карта будня краской из стакана. — Во имя любви святых. Во имя моей любви, которой нет конца. Гой! — у Арсения ломается голос, и сквозь бреши восприятия к Антону пытается пробиться тревога. — Гой! — говорит он и понимает, почему нет от неё толку. Воздух вдруг начинает казаться таким плотным и густым, что трудно дышать, и сердце загнанно бьётся, и жар опаляет лицо. Антон начинает чувствовать, как мир давит ему на спину и на бока, как напряжение гуляет между ними сквозняком. Его начинает тянуть к Арсению так сильно, словно его чувства преумножили в тысячи, десятки тысяч раз. У Антона появляется мечта полюбить его в той же степени без магии, не мечта даже — цель любить этого человека так же. Любить его безмерно и действительно бесконечно, до конца жизни, до конца света, который они же, ему кажется, и устроят. Но сейчас их губы ловят друг друга, а руки находят жар чужой кожи от бурлящей под ней крови. Это притяжение несравнимо ни с чем, что Антон знал раньше, но оно не пугает своей неизвестностью — наоборот влечёт, заставляет прижимать к себе чужие бёдра, поддаваться на руки, оплетающие шею, срастаться воедино не телами, но душами. Поддаться магии и принять её как часть целого. Вода вокруг них бурлит, жжёт ноги, потому что магия Арсения тоже выходит за пределы слишком маленького для неё тельца, выбрасывается вокруг — Антон слышит треск костра, ветер гуляет там, где есть прорехи между их телами, Антон чувствует, как в его волосах из опавшего и спрятавшегося в кудрях листика разрастается вьюн, венчая его почти что короной. Арсений жмётся к нему почти отчаянно, и Антон берёт его на руки, подхватив под бёдра, ловит голодные ошарашенно-любовные взгляды бешено-тёмных глаз, которые будто чёрные дыры с голубой каёмкой. Они целуются до красных губ и царапин на плечах и бёдрах, Антон водит ладонью по чужому возбуждению в забытьи, испепеляет остатки здравого смысла, и держит, держит его на себе так крепко будто свобода почти что казнь. Арсений шепчет ему признания в любви, даже, когда его глаза перестают напоминать затмения, даже, когда он плачет от переизбытка чувств и бесовства собственной магии в крови, совершенно искренне и абсолютно уверенно. И потом, когда они выходят из воды, тёплым оборачивает Антону плечи своими руками, будто одеялом. Антон совершенно не помнит, как они добираются до дома, он даже не знает, бродит ли здесь кто рядом — сквозь шум в ушах только слышен щелчок замка, а потом очень и очень много стонов, тихих и звонких, молящих и требующих. Он помнит, как под пальцами чужая кожа горит бархатом, как руки обвивают его всего, а губы ласкают тело. Помнит, что чужая грудь, выгнутая в экстазе, очень красивая. Он помнит, как они всю ночь занимаются любовью и как шум в ушах утихает и заменяется ласковым шёпотом. И помнит, как Арсений улыбающийся и расслабленный играется с вьюном, что пустил у него в волосах, а Антон не протестует, засыпая. Во имя любви, которой нет конца.

***

Антон просыпается слишком рано. Когда они уснули, он не помнит совершенно, но точно знает, что поздно — глаза слипаются, но сон больше не идёт. Тело приятно ломит, а на груди виднеется ярко-алый засос; Антон с трудом восстанавливает в голове, что было после того, как они зашли в озеро, но остатки этих почти безумных чувств до сих пор отзываются тахикардией в сердце и усталостью в мышцах. Шастун не знает, сколько раз они вчера довели друг друга до оргазма, но в нормальном состоянии он бы точно столько не продержался. Тем не менее, всё это не кажется ему противоестественным — просто выкрученным донельзя, но не искусственным. Он точно знает, что был счастлив — Антон чувствует спокойствие и счастье до сих пор. Ему дышится легче — он вздыхает во весь объём лёгких, и действительно не ощущает какой-то эфемерной клетки своего тела. Он надеется, что это добрый знак. Арсений рядом тихо сопит, ещё не проснувшийся, и вместо густой массы из трав или их засохших остатков на его лице остались лишь гладкие рисунки рун. Они выглядят так, будто их выжгли на дереве, но кожа его совершенно целая, не израненная и не кровоточащая. Руны похожи на татуировки, и Антон подходит к зеркалу в ванне — видит, конечно, совершенно ту же картину. Его грудь рассечена опорой, а лицо венчает цепь символов, которые они рисовали для обряда. И всё это не смывается ни мылом, ни арсеньевской умывалкой какой-то от «Чистой линии» (не то чтобы он отвечал за качество, но всё-таки это не просто вода). Они остаются на коже будто пигментные пятна, но Антон с удивлением понимает, что не чувствует по этому поводу совершенное ничего. Он не ощущает это ни шрамами, ни уродством — просто очередной частью себя, которую уже даже принимать не надо. Она принимается как данность сама — пути обратно у него нет; и нет его очень и очень давно. Наверное, не было, когда он согласился взять интервью для Даши, за отсутствие которого они всё-таки получили по шапке — Павел Алексеевич знатно его обосрал по телефону, когда Антон просил отпуск. Значит, и волноваться по этому поводу нет никакого смысла. Заместо Антон натягивает футболку и треники и, пихнув ноги в шлёпки, выходит на свежий рассветный воздух. Он бродит по кромке леса, собирая всякие травки, ещё влажные от росы; Арсений сказал, что по поверьям они сами ему должны сказать, от чего они, но как бы Антон ни чертил вокруг себя круги свечкой — «колядовским огарком» — они не заговорили. Наверное, это к лучшему — у Антона настроения болтать с травой совершенно не было. Так или иначе, они все имеют особую силу, это он ощутил и сам, набирая их в корзинку — не плетённую, а стыренную Эдом из «Пятёрочки». Нет в них никакого уважения к предкам, как думает Антон. Зато стильно — какой-то особенный метаславянский панк-стиль. Современное искусство позволяет всевозможной хтони выглядеть стильно. К тому времени, как он возвращается с полной корзинкой трав, Арсений уже сидит на крыльце и курит самокрутку — тот улыбается ему тепло и радостно, немного сонно глазами хлопая. На шее у него целая россыпь засосов; видимо Арсению было очень хорошо. — Хвалю, — говорит колдун и тушит в пепельнице окурок. — Прямо самый настоящий знахарь. Только давай я всё-таки вытащу вьюн у тебя из волос. Антон забыл, что хотел сделать это сам, но отметины рун завладели всем его вниманием; он усмехается и кивает. Вскоре Арсений этот вьюнок выгребает из его спутанных кудрей, ругаясь и матерясь, но быстро успокаивается. В его взгляде лишь на секунду мелькает тревога, когда Антон протягивает ему руку, но тот охотно цепляется за неё. — Пойдём проверять, — говорит Антон. — Видимо, вчера на озере нам было не до этого. — Только давай туда, откуда ты пришёл, — просит Арсений. — Хочу выйти оттуда, откуда я пришёл и сам. — Арс, я пёрся от платформы часов шесть. — Ты заблудился. Тут в паре километров есть дорога, — уверенно говорит он и теперь сам тянет его в лес. Они идут в тишине, лишь изредка перебрасываясь шутками и здороваясь со всякими зверюшками; но не разнимая рук. Арсений знакомит тех, кто его знает, с Антоном и грозится всеми правдами и неправдами, если они что-то с ним сделают. Антон чувствует себя особенным. Они бредут, не зная усталости, без тревоги и волнения всякого — Антону не страшно почувствовать стену. Потому что он почти уверен — её больше нет. И, кажется, граница действительно остаётся далеко за их спинами, но они не празднуют победу, пока не дойдут до дороги, потому что тогда не будет шанса перепутать деревья и кусты. У Антона ноги холодные и мокрые от влажной травы, но он впервые не жалуется, хотя раньше бы весь обнылся и, он может поклясться, обноется, если им сулит такое путешествие ещё раз. А сулит ещё не раз; но сегодня особенное утро — сегодня дышится иначе, солнце иначе греет их головы на поляне, и деревья перед ними будто расступаются, признавая их на равных хозяевами здесь. Сегодня они обрели свободу. И эта свобода маячит перед ними длинной пустой асфальтной дорогой, что уходит куда-то очень далеко. Арсений срывается с места, широко распахнув глаза, и выбегает из леса, заливается смехом чистым и почти детским — и бескрайне счастливым. Антон, конечно, бежит за ним и вполне верит своему счастью тоже. — Получилось, Антон! Получилось! — кричит Арсений и почти сносит их назад в траву, обнимая Антона так крепко, что у него болят рёбра, а потом крепко целует, почти кусая его губы. — Я так тебя люблю. Я так тебя люблю, — тараторит. Глаза у него горят не колдовством снова, а человеческой радостью обыкновенной, оголтелой такой, пока Арсений бегает туда-сюда в тапках, которые слетают с его ног — и он продолжает бежать босиком по асфальту, не замечая ни камней, ни крошки. Антон поклясться может ещё и в том, что он никогда не видел никого живее, чем Арсений, нашедший свободу спустя пять долгих лет. Тот рядом с ним валится на асфальт, прямо на дорожную полосу, раскидываясь звёздочкой, и Антон, посмеиваясь, тянет его поднять. — Тебя раздавят, дурак. Сам Антон не чувствует себя бешено счастливым; конечно, он рад, что их больше ничего не держит, но какого-то всепоглощающего блаженства он не испытывает. Он просто ощущает удовлетворение — он свою миссию выполнил. Конечно, его немного пугает, что Арсений сейчас в этой свободе найдёт себе кого-то лучше, влюбится не от тоски, но другая часть его будет рада, если тот обретёт спокойствие. Он не может обещать, что через месяц они не разбегутся сами по себе; людям свойственно расставаться. Но ещё людям свойственно любить; и Антону что-то подсказывает, что это именно их вариант. Стоит Арсению подняться и прибиться к боку Антона, из-за пригорка показывается машина, хороший, хоть и старый вездеход. Водитель, видимо, долго думает, стоит ли ему останавливаться около странных людей на обочине, но в итоге резко тормозит рядом с ними, и шины мерзко скрипят. Один Арсений, кажется, не замечает вообще ничего неприятного, осоловело глядящий куда-то в пространство. Стекло внедорожника опускается, и на них смотрит потный мужик средних лет, держащий в зубах сигарету. — Вас, может, подбросить куда? — с неохотой спрашивает он. На его лице отражается вся феерия чувств, когда он видит их сцепленные руки и отстранённый Арсеньевский взгляд. Антон старается не осуждать его, но получается плохо. Даже если они торчки (что не правда) и «педики» (что всё-таки правда) это не делает их швалью, не заслуживающей помощи. А всего лишь двумя парнями в одних домашних шмотках и шлёпанцах на дороге посреди нигде. Хорошо, что Антону хватило ума спрятать костяную руку — реанимация сюда не доедет. Он ловит взгляд Арсения, который качает головой с улыбкой, и Антон без слов понимает — они сейчас развернутся и пойдут домой. Всё, что им нужно, они узнали, а теперь всё постепенно; не торопясь. — Нет, но если можно, дайте две сигареты, пожалуйста, — говорит Антон, и мужик протягивает ему открытую пачку и зажигалку. Они поджигают жуткую магазинную горечь и прощаются с водителем, разворачиваются и спускаются назад на тропинку. Антону жаль только, что они не видят его лица, когда два странных парня в одних домашних шмотках и шлёпанцах с дороги посреди нигде просто уходят в лес. Но, к счастью, мужик оказывается обыденно нелюбопытным, а они возвращаются домой тем же путём — Арсений чутко следит, чтобы они не заблудились. — Кстати, как тебе наш боевой раскрас теперь? — спрашивает Антон, успокоенный и безмятежный; и готовый к новым свершениям. Арсений же смеётся. — Я видел потраченную половину бутылки моей умывалки. Потрясающе, я считаю. — Что это? — интересуется Антон. — Это плата за нашу свободу, — отвечает Арсений и жмёт плечами. Он пытается увидеть в лице Антона какое-либо расстройство, кажется, но тот лишь фыркает. — Плата за свободу это пара халявных татух и целая ночь охуенного секса, которую я бы ни в жизнь не выдержал? В таком случае, нравится мне эта ваша магия, — отмахивается он, и Арсений улыбается ему, а потом, прыснув, расходится хохотом. В итоге Антон, конечно, уезжает в Москву, чтобы решить все свои вопросы и всё-таки дать себе подумать об этих отношениях без всяких сторонних рычагов давления. Арсений же спустя день тоже уезжает, но в Омск к родителям, потому что Омск не так сильно меняется, как Москва при Собянине. И, наверное, каждый из них боится вернуться к пустому дому. Но спустя неделю Антон, сдав квартиру и закинув вещи стоять к Даше, пока они не сделают ремонт (надеется, что пока они не сделают ремонт), а ещё выслушав сотню ласковых, но получив-таки благословение на удалёнку, он стоит на платформе у кромки широкой дороги, что ведёт к дому Арсения. Или к их дому, потому что через пару метров он сталкивается с Арсением нос к носу. И если Антон думал, что видел счастье до, то это не так; он видит счастье теперь, что улыбается ему и тянется обнимать несмотря на кучку ворчащих бабулек у перрона. И чувствует его сам.