Послесказка

Арсений знает, чувствует — он придёт. Он не видит лица гостя, не может разобрать черт, но он чувствует мощнейшую из встретившихся ему за жизнь энергетик — его имя глаголит встречу и столкновение. Арсений плох в ясновидении, но он упорно водит руками по сизому песку, рисует руны. Рок на ногте жжёт пластину — это неизменно. Это произойдёт. Он придёт велением Перуна, станет защитой, и с ним дом станет крепостью. Жар от Истока на другом пальце становится почти невыносимым, сулит преграду, и Арсения пугает то, во что всё это их вовлечёт. Но отвадить его не получится желанием самого Рода. Он придёт уже скоро. У Арсения замирает сердце так, что дышать больно, но на руны Берегини и Лели не падает ни песчинки. Перед ним не иначе как карта будущего из песка и рисунков. Он придёт, придёт, придёт — Арсений боится этой паранойи, что приходит ему с гаданием и колдовством, но не может убежать от своей сути. Он пытался много лет, делал ошибки, но ему ничего не осталось, кроме как принять это внутри — запирать магию в клетке или растрачивать её попусту сродни агонии и ужасу в полях Нави и кошмару Пекла. Но в голове всё стучит так, что глаза застилает пелена — он придёт, и придут с ним времена непростые да перемены скорые. Но ещё вместе с ним придёт любовь.

***

Раздавленная лягушка валяется на перроне — Антон вполне её понимает. За дверями тамбура электрички уже вечереет; всё-таки стоило позвонить Павлу Алексеевичу и попросить вставить в номер статью про заговор на звонок любимого. А не ехать по просьбе Тузовской вечером в непонятную глушь в поисках какой-то бабки, которая делает заговоры на — казалось бы, ирония — лягушек. Но выбора у Антона нет, если он не хочет получить по шапке, а получить зарплату. Что тут поделаешь, если после института студенты никому не нужны — а тут вам и опыт работы, и слишком хорошие деньги за статьи в журнал за сорок четыре рубля. Антон присел на эти стульчики — на пики точёные и хуи дрочёные разом. Наверное, его бы уважали на зоне, как минимум за слабоумие и отвагу — хотя Антон не разбирается в тюремных порядках. Ради Даши Антон готов на всё — они товарищи по несчастью в мире, переполненном журналистикой. Он, конечно, сомневается, что шестилетний опыт работы на журнал про магию, который больше подойдёт на роль туалетной бумаги по качеству и содержанию, сыграет ему на руку, но он рад есть еду. Еда это прекрасно — и неважно, что для этого нужно придумывать пятнадцатый заговор на красивое лицо, невероятный урожай и удачную дорогу. Ему бы стоило, наверное, начать доверять тому, о чём они пишут — мысли материальны. А его настолько материальны, что он бьётся о них головой. Но, по правде говоря, у него всё равно ничего бы не вышло — в заговоре сказано расцеловаться с домашними (его писала Тузовская, как всегда в надежде Антона подколоть тем, что в двадцать восемь он ещё холост). А у Антона из домашних только кот Кварц, в честь статьи про заговоры драгоценных камней (потому что силу, с которой он пиздит колбасу, овсянку, торты и всевозможное пропитание может сравниться только с ним — правда, если бы Антон верил в эту чушь, он бы не мог объяснить это как-то иначе) и пёс Индюк, в честь сонника в каждом номере их журнала. Если снится индюк — это к прибыли и урожаю, но судя по гонору его чудесного салюки, это просто к борзой собаке. Зато он тощий и волосатый от природы — Антон находит в Индюке себя. Антон не любит свою работу, правда, потому что вся эта ересь вызывает желание жалеть бабушек, которые в это верят и специально отстаивают очереди на почте за подпиской. Но это хотя бы весело; они на «рабочих» созвонах с Дашей постоянно пьют пиво и разгоняют всякую ржачную херню для нового номера. Антон благодарен этой газетке за то, что после ВУЗа они не разбежались, а наоборот, стали дружить только крепче — друг, как известно, познаётся в беде. Даже если эта беда — это журнал «Магия для всех». Он наконец-то приезжает на нужную ему станцию где-то в конце маршрута — дальше только пешком по лесу. Первое, что он делает, это садится жопой прямо на асфальт, потому что сначала вагоны были забиты, и кто ему, молодняку, даст пристроиться на сиденье, а потом уже было поздно садиться. Он удивляется тому, насколько сильное у бабушек стремление куда-то ехать каждую минуту. У одной он даже видел их журнал — он утешал себя тем, что он кому-то делает жизнь проще. Но потом он наблюдал, как бабка плюнула прямо на пол и, сделав из страницы про заговор на родственную душу кулёк, стала сплёвывать туда семечки. А Антон её полночи тогда писал. Он спускается с платформы и оглядывается по сторонам — тут нет ни души. Где-то вдалеке виднеется крыша какой-то избушки и косые сырые заборчики, но всё это обрывается у леса, тёмного и густого. Этот лес вообще везде вокруг него, и это пугает, особенно под закатным солнцем — Даше бы дать по шапке тоже за просроченные дедлайны, — но выхода нет — статья нужна ему завтра утром в офисе, на собрании. Там будут раздавать премии. Антон хочет новый комбез для Индюка на зиму и новую плойку себе — у него уже накоплена половина суммы. Поэтому он вздыхает и идёт к двум торчащим домикам, единственным на округе. В первом ему, конечно, никто не открывает — у дома даже стёкол нет, только полупрогнившие ставни и дыры, пугающие его темнотой дома. Антон уже начинает думать, что с плойкой он может подождать, настолько ему не хочется шариться по богом забытым местам в шесть вечера в августе. Но он решает, что он должен отчитаться перед совестью и сделать всё, что сможет, а потом поехать домой есть свой суп с фрикадельками, на который агрессивно покушался Кварц — Антон вообще не уверен, что убрал его с плиты, и возможно, супа там уже нет. Он подходит ко второму домику, который выглядит уже дружелюбнее — у него покрашены цветным заборчики и стёкла на месте, а в них свет. Он стучится, кулаком чуть не выбив хлипкую дверь, и из двери через минуту высовывает нос бабка, которую он и замечает не сразу, настолько она ссохшаяся и маленькая. — Чой надо? — спрашивает она визгливо, и Антон уже готов танцевать с фанфарами, потому что так начинаются встречи со всякими ведуньями. — Здравствуйте, простите пожалуйста, мне нужна Игнатья Ивановна, не подскажете, где её найти? Мне сказали, что она здесь проживает где-то, — расстилается в вежливостях Антон, сделав как можно более миролюбивый голос. — А чой-то надо тебе, прошмыга? Лицо у тебя жучье, — ворчит бабка. — Опять журналюга из жёлтых страниц небось какой пришёл Игнатьи Иванны покой нарушать. Оставьте вы уже её в покое, а то со времён, да упокой Царя-батюшку, Ульянова всё шарахаетесь к ней. Антон боится представить, сколько этой бабке лет, если она застала Ленина. Но ещё интереснее, сколько в таком случае лет самой ведунье. — Ну мне очень нужна помощь! — напропалую врёт Антон и стелится перед бабушкой всевозможно. — Только она может мне помочь, она маме моей помогала, и кому, как не ей, я могу доверять? Он чуть не отвешивает смачное «блять» в конце, но вспоминает, что строит из себя сына маминой подруги. Хотя, по факту, сына мамы. Он слышит хриплый тяжёлый вздох такой силы, что думает уже вызывать скорую, но потом дверь отворяется, скрипя, и старушка, больше напоминающая всероссийский съезд морщин, кривым пальцем тычет в почти прозрачную тропинку на пригорке. — Туда тебе, — плюёт она снисходительно. — Дойдёшь до дуба. Златая цепь на дубе том. И днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом. Антон читал, но это ни разу не помогает ему внутри не разныться от перспективы идти в лес. Тёмный страшный лес. Без связи. — После дуба направо, до ручья. Дуб один, не заплутаешь. Через ручей перейдёшь и дальше прямо, до трёх сосен, а там уж и Игнатьи Иванны избушку увидишь, — говорит старушка и, не попрощавшись, не дав ему пирожков в дорогу и не сказав «Да бог тебя сохранит», уходит в дом. Дверь хлопает с таким грохотом, что чуть не слетает с петель, заявляя, что дальше пусть Антон разбирается сам, и по барабану вообще, дойдёт он или его сожрут волки в пути. Он вздыхает и, увидев смску, пришедшую от Даши, с благодарностями, фотографией купленного ему пива и толстовки, которую он давно хотел и за которую он бы душил жабу, которая его душила, вздыхает и поворачивается к тропинке. Лес так лес — за такие-то награды. И толстовка ему, и пиво, и любовь подруги и премия — ощущение, что там не статья, а манна небесная.

***

Хуесная, блять. Антон злится и проклинает и бабку ту, и бабку эту, к которой он идёт — в лесу уже темно, как в склепе, хотя между веток где-то проглядывает темнеющее стремительно небо. А у него из фонарей — садящийся телефон. Клещей тут, наверное, немерено, благо у Антона носки чуть ли не до колена, и сосны эти ёбаные он тоже не видит — заблудился, на тебе, по сути, даже до трёх сосен не дойдя. — Клоун, блять, — исходится Антон и поворачивает ещё раз, заметив дерево, напоминающее дуб. Этих «напоминающих» он увидел уже штук пять — конечно, не перепутаешь, прошмыга, он там один! А ручьёв в пути было ноль, к его великому сожалению — он бы с радостью там утопился, потный, уставший и напуганный. Вокруг бесконечно что-то хрустит, свистит и воет — а может, свистит и воет у Антона фляга. — Да блять! — рявкает он, когда напарывается на сосну, но одну. Обшаривает всё в районе километра вокруг неё, но находит только седьмой дуб, правда дохлый и тощий. Сам себе сосни, умник ёбаный — пора увольняться. Может, бабка просто помогает этой Игнатье Ивановне в жертвоприношениях и цель была скормить его волкам во имя того, кто там отвечает за урожай. Он пытается перебрать в голове хотя бы заговоры, уже от отчаяния, на удачную дорогу хотя бы куда-нибудь. Всё-таки, как бы он ни хотел утопиться, умирать на самом деле он не хочет, тем более, это вообще позорно. — Стану я, раб Божий Антон, благословясь, пойду, перекрестясь из избы дверьми, из хлева воро… или там были двери ещё? Или не хлев? Сука! — рявкает он и от досады ногу отбивает о землю. Раздаётся истошный вопль и Антон от испуга валится на землю. — Слышь, колченогий ты хрен! — визжит кто-то, кого Антон, оглядываясь с фонариком, не может увидеть. — Придурок двухметровый, — воет жертва его лаптей, — сука, смотри куда ступаешь, да забери тебя Троян! Как же лапа болит, сукин ты сын! — Лапа?.. — тихо бросает Антон, и на него накатывает праведный ужас. Он поднимается и механически отряхивается от земли, пятится назад; вокруг тьма тьмущая, но никакого рычания и злых глаз — только что-то копошится в траве, кряхтя. Антон застывает на месте столбом, хотя хочется бежать, что есть мочи, прочь из этого леса, только куда? Это что-то, копошащееся в траве, кажется маленьким и безвредным, а вот позади, в потерянных тропинках, пересекающихся крестами, его может ждать что-то страшнее. Шастун, вздрогнув, делает шаг вперёд, наклоняется к источнику воплей, и видит ежа с хвостиком — не на жопе, а на башке. Реально смешнючую гульку из иголок, и он усмехается, потому что это как-то слишком нелепо. Может, он всё-таки утопился? Или упал от усталости у того дуба — и там этот кот идёт направо — песнь заводит, налево — сказку говорит. — Ты чё за хуй? — спрашивает он, не уверенный, что именно этот ёж с ним сейчас трепался. Ну не настолько их журнал правдив. — Это ты хуй, а я — Сергей, — перекатившись через пузико к нему лицом, говорит ёж. — Ты мне лапу раздавил, скотина, тварь, вонючка! Точно он — у него даже его крохотный рот открывается под слова. — Прости?.. — неуверенно бормочет Антон, всё ещё неуверенный в том, что он в своём уме. Но вроде здесь не водится ничего пахучего и создающего галюны, кроме мухоморов, но Антон ел бутерброды, взятые с собой, да и воды у него много ещё. Не должен он валяться в бреду. — Прости на лапу не намажешь! — ворчит тот, и Антон улыбается даже на его агрессивно сдвинутые брови. Зато это не волк, а всего лишь ёж — говорящий, но всё-таки ёж. — Понесёшь меня к Арсению, он, может, даст тебе переночевать. А то негоже таким, как ты, шляться по ночам по лесу, много недоброго в этих местах, — вроде успокаивается страдалец и подползает к Антону ближе, волоча больную лапу за собой по земле. — А Арсений этот меня не изнасилует?.. Не убьёт?.. — Ну я не настолько кровожадный, чтобы тебя просить убить. Он хороший, точно тебя не выкинет. Да и чтобы он с кем-то в соитие вступал за последние несколько лет я не видел, — если бы мог, ёж бы, наверное, плечами пожал. И с размаху когтями цапает его за руку. — Эй! — шипит Антон. — Чего дерёшься? — Пошли уже! Время не то для болтовни, тебе говорят! — заводится опять Серёга. — А почему не то? Тут волки? — Хрен бы с волками, я бы с ними поговорил по-человечески, ушли бы, они Арсения уважают. А вот с лешими и Лихом не договоришься. — С лешими?.. — спрашивает Антон и ещё раз получает по руке. Приходится взять этого Серёгу под пузико и пойти туда, куда он его ведёт. Других вариантов в темноте леса у него нет, кроме как довериться — в крайнем случае, даже если он поехал крышей, то кем бы ни был этот Арсений, он его хотя бы в больничку доставит. Почему-то в голове у него Арсений представляется скрюченным стариком, немного поехавшим головой и разговаривающий со зверюшками, как Белоснежка. Всё это до сих пор пугает до ужаса, но ноги несут его вперёд вопреки — всё равно из леса он сам явно не выйдет раньше рассвета. Если выйдет вообще. Чем дальше они идут, тем сильнее ему сдавливает грудную клетку, и хватка ладони на ёжике становится крепче — тот недовольно бурчит, но потом затихает. Дышать становится тяжело так, что он пропускает вдохи совсем, но он идёт и идёт вперёд. Перед глазами всё плывёт, и его всего сжимает до каждой клеточки, а мысли путаются. — Как зовут тебя? — вдруг спрашивает ёж, обернувшись с подозрением. — Да не свети ты, чмоня! — морщится он от фонарика. — Антон, — сипит тот в забытьи. — Антон?.. — удивлённо переспрашивает ёж, и Антон кивает. Голова плывёт, болит затылок, а колени дрожат — он не знает, сколько они прошли. — Арсений! — вдруг начинает орать ёж так, что у Антона звенит в ушах. — Ааааарсений!!! Он визжит, барахтаясь на руках у Антона, и Антон едва не падает от всех ощущений разом, но продолжает идти почти слепо — фонарик уже забыт. Он несётся лесами-полями, переступает коряги и своими метровыми шагами траву топчет, задыхаясь почти, и в голове всё теряется; нет дела уже ни до Игнатьи Ивановны, ни до разрывающегося телефона в звонках — связь? — ни до статей этих его халтурных. Всё кончается резко, будто лопнув с хлопком, когда он врезается в кого-то — мир снова звучит и предстаёт перед глазами факелом, светом луны, льющимся сквозь кроны и яркими голубыми глазами, что переливаются удивительными всполохами. Горят в темноте. На него смотрит пристально молодой парень с точёным лицом и растрепавшимися волосами, что волнами ложатся ему на лоб, барашками этих волн. Они смотрят друг на друга с минуту, пока Антон не вспоминает, что происходит — он в глуши, пришёл за каким-то говорящим ежом, а рядом с ним стоит человек с факелом. Он хочет, бросив ежа, уйти, убежать, но до него доносится потрясённое, но ласковое, льющееся почти настоящим заговором: — Пришёл. Парень улыбается ему трогательно, мягко, и глаза его перестают светиться неестественно, но не перестают — радостью в бликах факела. — Ты же Антон? — Антон, — кивает Шастун растерянно. — Ан-тон, — по слогам повторяет Арсений, будто это имя на языке пробует, перекатывает. — Значит, я не ошибся. Не бойся меня, я не причиню тебе вреда. — Все маньяки так говорят, — отвечает Антон и всё ещё думает, есть ли у него пути отступления. — Могу тебя понять, но я тебе клянусь. А мои клятвы мне стоят дорого. — Кто ты? — Я расскажу. Только пойдём, не надо шарахаться ночью по лесу, тут тебе не рады. Они не любят, когда кто-то сильный сюда приходит. — Да я дохлый, как щепка! — возмущается Антон, но тем не менее идёт за Арсением, который поворачивается и шурует прочь. Антон ему не доверяет ни образом чудесным, ни обыкновенным — нащупывает ножик-бабочку в кармане на всякий случай, но по лесу ночью шарахаться действительно не входит в его планы. Холодает. — Внешне — да, но внутри тебя огромная сила. Не как моя. Но они боятся таких, как мы. Все они, — говорит Арсений и резким движением опаляет деревья сбоку от них. Антон слышит шорох и топот ног, скрывающиеся фигурки под светом. Он ничего не понимает, но всё это интригует сильнее, чем какая-то сбрендившая старуха. В темноте на него лупятся разной степени злобы глаза, но они шипят обиженно, не подходят ближе. — Кто это? — Ауки, кикиморы, альвы. Чувствуют тебя, заманить к себе хотят, — говорит Арсений серьёзно. — А типа ты не хочешь? Рассказал бы ещё про бабу-ягу, ну. Прекращай, — посмеивается Антон. — Я оценил мем, но это же всё хуйня. А ты с факелом по приколу ходишь? Откуда ты вообще здесь взялся? — Ну нет, баба-яга умерла уже веков пятнадцать как, хотя она, конечно, дольше всех прожила из нашего рода. Я за неё, — говорит Арсений и усмехается. Антон смеётся тоже, но потом встаёт столбом. — Не, чувак, это всё конечно весело, но, реально, прекращай, — настороженно говорит он. — Было бы, что прекращать, — как-то грустно вздыхает Арсений. — Я бы рад, если бы это было шуткой. Они выруливают с тропинки и Антон между деревьев видит свет — перед ним разворачивается поляна с домом. Заборчик ровненький, свежеокрашенный, да и в окнах видны лампочки, никаких тебе свечей. Только у двери аркой много разных рун выцарапано на камне, которые едва светятся рыжим цветом. И курьих ножек тоже нет — только аккуратное крыльцо с парой кресел и книг на столике. Антона немного успокаивает то, насколько всё это нормально — почти естественно. Арсений открывает железную дверь ключом и пропускает его внутрь. Шастун, немного помявшись у дверей, входит. В крайнем случае рванёт через окно — тут всего один этаж и маленький чердак. Внутри стоит телек, который под камин вмонтирован, диван, уютная скромная кухня с индукционной плитой — всё, как у людей нормальных; нет никаких печей и завалинок, только широкая расправленная кровать, будто брошенная так по лени владельца, и большой книжный шкаф и обычный, в котором рукав толстовки торчит. Антон расслабляется немного и опирается на стену позади. В спину ему впивается рамка — там Арсений с какой-то девушкой и женщиной постарше делает селфи. — Дай мне Серёжу, — просит тот, и Антон, замешкавшись, вспоминает про ежа, который на его большой руке уже устроился и дрых. — Ладно, лапу завтра лечить буду, — говорит и укладывает его на лежанку, что на подобии камина сделана из вороха одеял. — Я сейчас, ты пока, если голодный, возьми пряники с полки. Антон кивает, но к пряникам не тянется даже — есть что-то в доме непонятного хуя, который пока нож не достал, он не планирует. Тот возвращается с ведром эмалированным, как будто из совка, и в нём вода плещется, которая отдаёт каким-то бензиновым цветом; Антон хмурится. — Шуруй на улицу, — командует Арсений и тянет его на крыльцо. Антоном снова начинает овладевать страх. — Раздевайся, — говорит. Антон мотает головой. Ещё чего. Ничего хорошего не начинается в стрёмном доме посреди леса, когда его просят раздеться. — Ну, хочешь стоять в мокром — стой, — хмыкает Арсений, не настаивая, и Антон удивлённо вскидывает брови. Хочет спросить, что он за странный извращенец такой, но не успевает — на него опрокидывают ушат ледяной воды; завопить и начать возмущаться он тоже не успевает. Его будто выключают. Раз — и ничего нет.

***

Антон продирает глаза, и над ним потолок, выкрашенный под дерево, дразнит его ненастоящими заусенцами. Его уложенные для вида великого отличника волосы снова ощущаются кудрявым месивом, а голова сама по себе — чистой. Мысли не путаются. Страха нет. Антон будто видит и играющий ненастоящий камин через линзы, и мир сразу кажется настоящим и осязаемым — просто новым. На нём свитер мягкий — как будто китайский, никакой шерстью там и не пахнет, а на ногах — чужие спортивные штаны. Антон прислушивается к ощущениям — у него ничего не болит и не ломит, только кожу немного покалывает будто под ней. Но он и не думает бояться — теперь то, что его и не планировали насиловать, кажется очевидным. Антон садится и оглядывается вокруг — он всё в том же доме, в который пришёл, за окном до сих пор ночь, но теперь он не смотрит на всё через призму страха и дурной шутки. Всё кажется настоящим. Арсений, сидящий в кресле рядом и нервно заламывающий пальцы — тоже. — Как ты? — взволнованно и виновато спрашивает он. — Я не думал, что ты отключишься, обычно это работает не так. Видимо, у тебя организм охуел от всего, что ты сегодня увидел и почувствовал, даже если не отдавал себе в этом отчёта. Антон вздыхает и долго ещё молчит — голова всё ещё медленная и внутри всё тягучее. — Если ты баба-яга, то почему ты материшься? — и это первое, что вообще приходит ему на ум. Стоит начинать с простого, когда ты шесть часов шарахался по лесу, встретил говорящего ежа и странного парня, а потом тебя какой-то бензиновой водой облили, и ты неизвестно сколько провалялся в отключке. Антон хмыкает — бывает и такое. Его почему-то ничего из этого не удивляет, а удивиться хочется. — Антон, мне тридцать два, а не тысяча тридцать два. И я не баба-яга. Я её потомок в двухсотом колене, это да, но я — не она, — признаётся Арсений. Антон оглядывает его — он действительно выглядит молодо. Нос с обрубленным будто кончиком, глаза, иногда вспыхивающие светом голубым, россыпь родинок на щеках, губы тонкие, всё ещё виновато поджатые — обычный парень, подтянутый и стройный, с разрисованными ногтями. На нём нет истрёпанных рубах и лаптей, только домашние пушистые тапочки, драные на коленях джинсы и футболка с крестом и надписью вышитой — Спасите-ка Арсения. Он не выглядит злым, старым или сумасшедшим — только уставшим и измученным каким-то, как будто его по лесу тоже таскали шесть часов. Они цепляют взгляды друг друга, и Арсений улыбается уголком губ, но весь светится от счастья, будто бы приход Антона есть благодать. — Чем ты меня облил? Зачем? — спрашивает Антон, наконец, по существу. — Почему не убил? И где мои вещи? — Рюкзак ты кинул в коридоре, там он и лежит, можешь проверить, я ничего не крал, — начинает Арсений с конца, хотя это последнее, что волнует Шастуна. — Вещи постираны и сохнут на крыльце. Не убил я тебя, потому что цели у меня вообще такой не было. — А какая была? — Хотел бы и я знать, — пожимает он плечами. — Я просто знал, что ты придёшь. Задолго до, месяца три назад, я уже чувствовал тебя. Что скоро мы столкнёмся. Отсюда я знаю и имя. Гадания надо читать наискось, и я перерыл весь интернет по именам со значением «столкновение». Нашёл только Антон, и одно женское татарское. — Даже я не знал сегодня, что приду, — фыркает Антон. — Это неважно, — отмахивается Арсений и снова его глаза полыхают секундно. — Облил я тебя зачарованной живой водой. Условно, чтобы в тебе начать «вторую жизнь». Этого нет в сказках и преданиях, но есть в моих наследственных книгах. Чтобы твоё тело и твоё сознание приняло всё то, что тебе откроется сегодня. Но я понятия не имею, зачем ты здесь. — Прикольно, — отвечает Антон сухо и смотрит на электронный камин. Пока он, конечно, немного растерян, но его почему-то действительно всё это не удивляет, хотя удивиться хочется. Оно действительно принимается, как данность, но остаётся много других тайн и загадок, которые никто из них не может разгадать. Телефон рядом загорается, и Антон отсоединяет его от провода. В этом доме есть электричество, он видит дверь в ванную и туалет, тут ловит связь — на экране светится звонок Даши. Арсений действительно не выглядит жухлым шаманом, что отвергает всё людское. Но об этом — потом, сейчас — Даша. — Да? — Господь всемогущий, слава Богу! — вздыхает на том конце провода Тузовская. — От тебя ни слуху, ни духу, я уже думала, ты напоролся на каких-нибудь медведей или сдох в канаве! — восклицает она. — Ты где? — В пизде, — отвечает Антон, и Арсений, усмехнувшись, кивает, потому что это — правда. — Я заблудился пиздец. Набрёл на дом… Вернее деревню. Да, на деревню. Не переживай, меня завтра проводят, к вечеру буду дома. Но Павлу Алексеевичу скажи, что надо другую статью искать. Нету бабки этой нигде. Антон опускает подробности, потому что подруге не нужно лишний раз волноваться, что его тут убьют — Арсений бы уже убил, если бы действительно хотел, да и изнасиловал бы; Антон в отключке пробыл достаточно. Но если сказать человеку «я набрёл на дом посередине леса, тут какой-то чувак, называется потомком бабы-яги, но ты не волнуйся», то не волноваться не получится. — Прости, что так получается и ты из-за меня без премии. Я в порядке. Жив, цел, орёл, меня тут пригрели, всё ок. Я просто в лес в ночи лезть не хочу, — говорит он и слышит тяжёлый вздох. Даша молчит какое-то время, но потом отвечает: — Ладно. Береги себя. Если завтра вечером не объявишься, я пойду в полицию. Доброй ночи. — И тебе. Телефон гаснет, и Антон смотрит куда-то в пространство. В доме пахнет травами и немного — жжёным воском, за окном тихо — ухает сова где-то вдалеке, только камин электронно трещит. Голова хоть и чистая, но тяжёлая. Антону не весело и не грустно — ему никак. Он ощущает себя иначе, чем было до их встречи, он чувствует себя странно. — Ты правда в порядке? — тревожно спрашивает Арсений, пересев к нему ближе, на край дивана. Антон мотает головой. — Ты хочешь знать что-то ещё? Он думает снова ответить отказом, но потом хмурится и сползает по дивану так, чтобы лечь затылком на спинку. Арсений следит за ним пристально, видимо, готовится приводить в чувства, если что. Но Антон начинает всего лишь спрашивать нерешительно: — Сколько я был в отрубе? — Три часа с чем-то. — Почему это произошло? — Я сам не понимаю, — Арсений чуть расслабляется и перестаёт жаться к краешку дивана. — Но, как я говорил, в тебе много силы. Энергетика твоя сносит башку, если сосредоточиться. Организм, я думаю, просто не смог принять сразу прорвавшуюся плотину. У Антона в голове не укладывается то, о чём он говорит, потому что он просто журналист, и ему не впору верить в сказки. Тем более, он просто человек и всю жизнь им был. Играл с пацанами во дворе в футбол, пинал хуи на парах в ВУЗе, слонялся безработным по улицам Москвы, не зная, куда приткнуться. Всё как у всех. А теперь вдруг нате — в нём какая-то сила. Он с потомком бабы-яги сидит в самой чаще. Ночь. Но ни улиц, ни фонарей, ни аптек. А ему бы полечиться. Но тем не менее, противоречить чужим словам у него не возникает желания: называть это всё выдумками и бредом — нет. Он бы стал, если бы не эта чудо-вода, но она будто стирает у него грани принятия. — Что это за сила? — Не могу пока точно сказать, потому что ты точно не колдун, я бы сразу понял. Но я знаю то, что пришло мне с гаданием. — И что же пришло? — хмыкает Антон, зарываясь холодными руками в рукава свитера. — Он придёт велением Перуна, — тихо бормочет Арсений, как выученную мантру, — станет защитой, и с ним дом станет крепостью. Но отвадить его не получится желанием самого Рода. И придут с ним времена непростые да перемены скорые. Арсений делает вдох, чтобы сказать что-то ещё, но замолкает — недоговаривает. Но Антон прощает ему это — на первый раз. — Кто такой Род? — Праотец, — спокойно произносит Арсений, но в голосе его сочится осуждение. — Творец мира и великого древа. — Великое древо? — переспрашивает Антон, и Арсений вспыхивает. — Ты что, вообще ничего про культуру славян не читал? — раздражённо говорит он и, надувшись, складывает руки на груди. — Мне было неинтересно. Я закрыл диплом на одни тройки, а сейчас пишу статьи про магию в какой-то говёный журнал. Что ты от меня хочешь? — Антон выпрямляется и его внутренних пустот касается хоть что-то живое, заливается будто той водой бензиновой. — Ах, так ты ещё и над магией насмехаешься! Ну пиздец, — фыркает тот, стреляя глазами — спасибо, что не буквально. — Ну и чё, как там поживают заговоры на полотенца? — Да это был мой лучший ребёнок! — возмущается Антон, потому что этой ересью он действительно доволен — хохотал полчаса. — И я не насмехаюсь, я просто хочу жрать! — выдаёт он, и оседает, лишённый сил. — Ладно, не мне тебя осуждать, — вдруг смягчается Арсений и глаза прячет так, будто ему стыдно. — Великое древо — это основа мира сего, что на Алатырь-камне стоит. Ветви его есть Правь — девять миров, коими добро правит, — Арсений будто читает с книжки, но Антон предполагает, что ему больше нечего делать, кроме как здесь в одиночестве читать одни и те же вещи — ну или мама заставляла, как вариант, это же их наследие. — Явь — это наше реальное, но тоже достаточно тонкая материя, отсюда и всякая нежить, — расслабляется он, будто вспоминает, что не на табуретке деду Морозу рассказывает стишок. — Ну и Навь — это корни. Мир мёртвых. Там очищаются души для перерождения, — заканчивает он свой краткий экскурс в славянскую мифологию. — Что-то ещё? Если нет, сейчас расстелем тебе диван и пойдём спать. Уже четыре, желательно тебе не проспать все электрички. — До электричек ещё переть и переть, — вздыхает Антон. — Чё это? — хмурится Арсений. — Тут остановка ну максимум в часе ходьбы, если прям расслабиться. — Какая? — удивляется Антон. — Я часов шесть от остановки гулял. — А. Ты с другой ветки транспортной пришёл, понятно. Не волнуйся так, вернём мы тебя домой. Только чур никаких статей про меня, мне гости не нужны. — А по мне ещё как нужны, — бросает Антон, не подумав, и тут же тушуется: — Прости, меня никто не спрашивал. — Вот именно. Напомню, я тебя ждал, а всяких зевак с дороги и подростков с приключениями в жопе я не жду. Но с этим завтра разберёмся. Поднимай зад, я разложу диван. Антона немного забавляет, как из их разговора уходит опаска и волнение, и они общаются уже на одном почти языке, будто они давние знакомые, а не какой-то хер с горы и хер из леса. Антон начинает понимать, о каком влиянии живой воды говорил Арсений — все эти истории всё ещё кажутся выдумкой, но принимаются иначе — когда-нибудь, может, он увидит это своими глазами. — Погодь, — окликает Антон его. Внутри всё чешется неутихшим интересом. — М? — А ты кто такой? Почему ты живёшь в лесу? — Я Арсений. Попов. Я потомственный ясновидец и колдун. И нет, тут не будет тирады о том, что я черпаю силы из природы, хоть это и так — я всё-таки колдун, а не маг, — уточняет он, но потом поясняет даже без лишних вопросов: — Маги черпают силы из себя самих, а колдуны — это больше про взаимодействие со словами и окружающим миром, если ты хотел спросить. Нет, конечно, тут дышится легче и много трав, которые мне нужны. Но в городе я мог это поехать собрать или заказать в доставке из аптеки. Просто я проклят и не могу отсюда уйти, — тараторит Арсений и сердито поджимает губы. В обиде как будто на всех и на себя самого. Антон хочет спросить, но сдерживается — не его это дело. Ему бы сейчас весь этот массив переварить и приехать получать нагоняй от Павла Алексеевича. — А ты можешь, поэтому я не стану копать в суть, зачем ты должен был сюда прийти, и удерживать тебя. Если суждено, значит — придёшь ещё. А теперь съёбывай с дивана и давай его раскладывать. Только не смахни Серёгу с камина своими лаптями, — командует Арсений, давая понять — лимит вопросов кончился. Но Антон всё-таки пробует задать ещё один аккуратно, взявшись за ножки дивана: — А Серёга — это заколдованный принц? Арсений, кряхтя над диваном, оглядывается на него исподлобья с выражением лица, полным снисхождения. — Ты братьев Гримм перечитал? Серёга — просто ёж. И родился ежом. А остальные метаморфозы типа кички и трепотни — это, конечно, уже я.

***

— Покурить будет? — спрашивает Антон, стоя на крыльце около двух часов дня. Он мог бы спать ещё — вырубился мгновенно, и всю ночь будто проваливался в темноту — ни снов, ни возможности проснуться. Арсений тянется за пачкой, лежащей на столике, и протягивает её Антону. — Самокрутки? Тот кивает. Антон облокачивается на перила и смотрит в лес, что под грузным, хмурым небом кажется темнее и страшнее, чем вчера. Его обнадёживает, что до электрички его проводит Арсений, а потом, когда проклятие не пустит его дальше — Серёжа. Тот, несмотря на вчерашний казус, довольно миролюбивый, хоть и настаивает, чтобы его перевязку Антон выстрадал лично. Арсений осаждает его и говорит, что Шастуну пора домой. Пытается сделать хоть что-то хорошее, может, в надежде избавиться от проклятья; но Антон видит, что в нём нет уже терпимости. — На «Сумерки» похоже, — говорит Арсений, встав рядом. — Я не смотрел. — Надо бы, — хмыкает Арсений. — Это легендарное кино. Тот молча глядит вдаль, выискивает, наверное, пределы своей клетки; он тяжело дышит и глаза его сегодня почти не светятся. — Давно ты здесь? — сочувствующе спрашивает Антон и поджигает папиросу. — Четыре года, — буднично отвечает Арсений. У Шастуна в голове не укладывается всё вчерашнее — но это «всё» очень старается. Хороша была водичка. Ему странно теперь существовать, зная, что сказки, мифы, легенды — правда, большая или меньшая, и вокруг них гораздо больше, чем принято считать. Один Арсений чего стоит — Антон, проснувшись, через полуприкрытые веки наблюдал, как тот кастует мелкие шарики воды, сидя у ведра — он сказал потом, что без воды рядом так не может. Колдуны — это про существующее, сказал он, маги — про создающееся. Он пихнул ему в руки ступку с чертополохом и наказал его превратить в пыль. Антон так застрял почти на час — просто равномерно проворачивая пестик в чаше, вместо антистресса. Он, конечно, пошутил про тычинку. Арсений смеялся так, будто это не шутка уровня пятиклассника; наверное, он очень одинок. Вернее, не наверное — он одинок, потому что он хоть и говорит, что к нему иногда захаживают люди из садоводств за помощью, и звери приходят лечиться — «да, как к Белоснежке, Антон» — но это всё не то же самое. Самокрутки страшно горькие, но почему-то не бьют по горлу так, что хочется выплюнуть лёгкие — Арсений рассказывает про озеро. У него на всё в этом мире найдётся история, а Антон вообще не тот человек, который любит говорить и рассказывать — ему бы да слушать. Поэтому он слушает, пока у него ещё есть время, чтобы снова не напороться на каких-нибудь аук и лих в лесу. Удивительно, что он вообще думает об этом. — На этом озере, оно тут у меня, недалеко, растут всякие вещи, человеку неизвестные. Этот самый чертополох — это не тот, который растет в мире, отгороженном от магии материей восприятия. Обычно, кстати, нечисть тоже к людям не лезет — пока люди не лезут к нечисти. Ночью по лесу, заклинаю, не ходи больше. Они её даже не увидят, если не захотят, днём. Вот так это всё работает. Но колдуны, маги, шаманы, они все за этой материей и видят больше. И днём и ночью. Потому что нечисть вообще нас не любит — думает, мы можем ей навредить. А мы, конечно, можем, но зачем оно? — Арсений тоже тянется за портсигаром. — Так вот. Озеро это, его нет на картах. Зовётся оно именем Даждьбога — Даждьбож, потому что на Ивана Купала и на другие праздники языческие оно светится, как русалочье, будто каждая капля в нём есть свет. И там у берегов много чего растёт, и этот чертополох тоже — покрепче табака будет. Антон оглядывается и замечает, что голову и правда ведёт — этого не было давно, с его-то стажем. — Посередине этого озера проходит граница моих владений, если так можно сказать. Спасибо хотя бы за то, что тут много красивых мест. — И не надоело? — спрашивает Антон тихо, затушив папиросу в пепельнице. — Если надоест, я тут с ума сойду. — А ты пробовал?.. — Переплыть его под водой или над ней? Конечно. Антон, четыре года. Я пробовал всё. — Мне… — Не надо меня жалеть. Я сам виноват, — отрезает он. — Пиздец, реально ясновидец. — Да не надо быть ясновидцем, у тебя всё на лице написано, — усмехается Арсений, вмиг отбросив всю тоску. — Тебе пора, если хочешь успеть до заката. Не думай, что я тебя гоню, просто правда пора. Серёжка с нами не пойдёт, но я попросил Лунца. — Кто это? — Волк. Антон, кажется, выглядит сильно обосравшись. — Не разговаривает, не пытайся, — улыбается Арсений. — Он тебя не сожрёт, отставить волнение. Антон улыбается ему кисло, но кивает — выбора у него всё равно нет. Он смотрит, как Арсений уходит в дом, а сам стоит ещё минуту, глядя на закрывшуюся за ним дверь. Мир, вроде как, чистый, как стекло, до сих пор, и вся эта колдовская чушь не вызывает в нём бурю эмоций, но голова всё ещё с трудом верит в происходящее. Он начинает думать, сколько в их журнале может быть правдой, или хотя бы близко к ней. Он всегда относился к этому с высока, казалось бы, что за чушь. М-а-г-и-я. А эта чушь, вот она, идёт рядом, хлопает голубыми глазами, играет с ветром, поднимая движением руки листочки с земли, шутит про себя-Рапунцель («а представь, у меня были раньше длинные волосы, коса даже») и собирает по пути всякие травки. Смотрит на Антона светящейся радужкой, сверкающей, как драгоценный камень. Пожирающей весь свет. Настоящая магия, видная ему невооружённым глазом, а не всякие заговоры на кошельки и мобильники. И от настоящей магии не смешно, а восхищённо как-то. Неверующе, но всё-таки без «не». «Я тебя ждал. Я знал, что ты придёшь». Антон не знал, но вряд ли забудет, что пришёл. Они прощаются, обнявшись коротко, и Антон видит в его глазах какую-то тусклую печаль. Казалось бы, в мире, который ему известен доподлинно, появилось что-то новое, и с этим новым приходится расставаться. Антон обещает себе прийти ещё раз. Его пугает только то, что он не найдёт дороги — в своей-то, людской, материи восприятия. — А почему ты с факелом вчера пришёл? — обернувшись, вдруг спрашивает Антон. — У тебя же есть фонарь, я видел у входа. Арсений улыбается так искренне. — Нечисть не боится людских цацок. А вот колдовского огня — да. — Понял, — кивает Антон и делает шаг к невидимой ему границе. И ещё один, и ещё, но с каждым становится всё тяжелее идти. И он бы рад сказать, что это просто метафора прощаний, но ему физически тяжело идти, воздух вязкий и тяжёлый, почти что зыбучий, и через ещё несколько шагов к горлу подкатывает тошнота. Антон оглядывается на Арсения, который выглядит напуганным — не нежитью в лесу, не темнотой хмурой ночи. Он выглядит напуганным сейчас, когда Антон, пытающийся продраться через чужую границу мира, разводит тяжёлый воздух руками, давится им же — не может этого сделать. Антон делает рывок ещё один, и чувствует, как в глазах темнеет. — Так, тихо, тихо, — слышит он через секунду и чувствует, как его тащат, подхватив под руки. Воздух расступается и даёт ему дышать. Он открывает глаза и над ним — всё те же кроны деревьев и Арсений, у которого его сверкающей радужки не видно за ужасом в потемневших зрачках. — Он придёт… и… — бормочет он сбивчиво, слова проглатывая, — сулит преграду… и времена непростые… нет-нет-нет-нет! — вопит он так, что у Антона в ушах режет даже сквозь бешеный стук сердца. — Оно забрало тебя ко мне, — выдаёт он, и Шаст сначала не понимает, о чём речь. А потом его будто пробивают насквозь невидимой стрелой — в Антона никогда не попадала стрела, но он готов поклясться, что это ощущается так. Арсений подскакивает и начинает бродить туда-сюда дёргано. Шастун чувствует, что кровь отливает от лица. — В смысле забрало меня к тебе? — спрашивает он сурово, подскочив на ноги. — Какого хера, Арс? Короткое имя слетает с губ чем-то само собой разумеющимся — привычным. — Магия не терпит неуважения, — отчаянно скулит Арсений, и Лунец, вернувшийся, видимо, тут же, стоило ему почуять страх колдуна, тычется в его ладонь не иначе, как домашний пёс. — Магия не терпит обмана и корысти, Антон. Я уже напоролся на это однажды, будучи юным и наивным дураком, который решил, что раз он не такой как все, он должен, как в фильмах, стать богатым, знаменитым и важным для кучи людей. И я поплатился этим. Всем этим, — он раскидывает руки. — Я знал, что ты придёшь, и я никак не мог отвадить тебя. Я не хотел тебя отваживать отсюда, но я бы хотя бы попытался, если бы знал, к чему это приведёт. Мне сулили преграду. Но я не думал об этом. Я не думал, что преградой будет моё проклятье. И что сулят вообще не мне. Он тараторит всё это на одном дыхании, и Антон чувствует, как у него тело немеет всё до пяток от страха — он стоит, бессильный и, кажется, запертый вместе с Арсением — он же об этом говорит? — Нет, — отрезает Антон, резкими шагами двигаясь к нему. — Нихуя подобного, я не останусь здесь. Ты, конечно, хороший чел, вся хуйня, но я не хочу здесь оставаться. Приезжать на пирожки и самокрутки из этого твоего пиздополоха — пожалуйста, но не застрять здесь. У меня жизнь, у меня работа, семья, друзья, в конце концов! — кричит он, и Арсений выглядит настолько виноватым, что хочется обнять его больше, чем орать. Но он выбирает не второе и не первое — он рвётся в лес. Он бежит, то и дело наступая на вязкую границу, пропуская вдохи и выдохи, а она всё не заканчивается. Нет ни прорех, ни хотя бы ослабших участков. Антон утопает руками в невидимой стене, он почти падает в обморок опять, мечется бессильно и, схватив за руку перепуганного Арсения, тащит его назад к дому. — Там, где мы вчера столкнулись? Там граница? Арсений кивает рвано и следует за ним тенью, как на привязи, пока Антон, перепрыгивая коряги и камни, неустанно бежит вперёд. — Ну же, ну же! — он влетает в невидимую стену вновь, барахтается в ней как рыба и на секунду ему кажется, что он почти её прорвал. Но горло душит, отнюдь, не спирта склянка, и он падает на колени обессилено, полностью потеряв всякую надежду выбраться — он не может идти дальше. Он чувствует, как сильные руки, испрещённые рунами и рисунками, обнимают его сзади, прижимают к себе на долю секунды, а потом тянут назад, прочь из этого междумирья. — Прости, мне так жаль, — шепчет, жадно глотая воздух, Арсений. Он продолжает жаться грудью к его спине, стоя на коленях, а потом они оба падают на дорожку и лежат так. Сердце стучит бешено, истерически, но Антон рад не задыхаться, хоть всё это и приводит его в ужас. Над ними разгорается закатное небо, и вместе с ним Антон вспоминает — тут водится всякая дрянь. И если уж ему здесь куковать, то хотя бы не дохнуть, пока они не найдут решение. Теперь он понимает, о чём говорил Арсений, когда сказал про живую воду — в ином случае Антон бы сдох прямо здесь и сейчас от отчаяния. Но вместо этого он выбирает верить, что это не навсегда и даже не на четыре года. Вместо этого он, поднимаясь на ватных ногах, берёт Арсения за руку сам и позволяет вести за собой. — Ничего, — отвечает запоздало он уже дома. — Ты не виноват. Но запереть меня здесь за статьи в тухлый журнальчик из туалетки — это сильно. — Я думаю, причина не только в этом, — пространно отвечает Арсений, сонно хлопая глазами — междумирье истощило его. Он рванул туда так отчаянно, как никто бы и никогда не сделал для человека, с кем знаком сутки — даже если он знал, что Антон придёт. Шастун теперь стебёт его за это знание каждую минуту, но Антон, на самом деле, благодарен — он бы там умер иначе от удушья. Ему интересно, что же Арсений всё-таки не договорил вчера, но он не спрашивает — всё постепенно. На сегодня ему хватит открытий. Ему бы сначала осознать, во что он влип, и отзвониться Даше — никакая полиция ему тут не поможет. Если бы была возможность искупаться в этой живой воде, дабы всё сразу в голове встало на места, Антон бы плескался в ней час, несмотря на холод. Но ему везёт хотя бы тем, что рядом с ним есть Арсений — с ним скучно не будет. Да и тем более, и глаза эти, и лицо, и мимика в мелочах крохотных — завораживает Антона. Он таких удивительных людей никогда не встречал. — Спасибо, — говорит он, прежде, чем уснуть; в этот раз они спят вместе. На раскладывание дивана всё-таки силы нужны, а чего нет, того нет. — За что? — удивлённо тянет Арсений, даже специально поднявшись на локтях. — За то, что не бросил, — говорит Антон с лёгкой руки. — Куда же я теперь тебя брошу. Мы в одной лодке, не считая ежа, — усмехается Арсений чуть грустно — и Шаст не может не улыбнуться в ответ. Но Антону почему-то кажется, что в этом есть что-то кроме; например, усталость от одиночества почти такая же смертельная, как междумирье. Или просто человеческая симпатия — всё может быть. Потому что у Антона есть. — Всё равно, — отвечает он.