Холодные оковы

      На протяжении всех месяцев, что Россия провел подле Третьего Рейха, тот ни разу не заговорил. Немец знал, что данная странность была следствием его неосторожности, последствием которой и стала немота. Он постарался обеспечить юноше хорошие условия — его кормили, поили, даже собаки через несколько недель знакомства сами начали льнуть к нему, однако все это не возымело никакого эффекта на его психологическое здоровье. Если с телом все было легче, и достаточно было просто заботиться о нем, то с психикой дела обстояли сложнее. Сломленный ранее, Россия уже не мог как прежде воспринимать свое окружение. Он перестал доверять, хотя продолжал подставляться под руку арийца, которая иногда невзначай опускалась на его голову, и дрожал при каждом движении вокруг.       Ненадолго, но иногда Третьему Рейху удавалось застать легкую тень улыбки, когда юнец оставался лишь в компании Бруно. Генрих и Йонас не проявляли к пленнику излишнего интереса, однако даже так от цепкого взгляда командующего не ускользнуло то, что его любимцы все чаще лежали подле России, а не на ковре или у двери. Это порадовало мужчину, ведь его натренированные псы вполне могли начать проявлять агрессию по отношению к незнакомому человеку. Обученные на охрану Йонас и Генрих с каким-то небывалым для них радушием приняли Россию в свое окружение, изредка даже проявляя интерес к их играм с Бруно.       Все шло как нельзя хорошо, однако с каждым днем Третий Рейх становился все более задумчивым и мрачным, отчего даже временами не замечал ожидающих и пугливых взглядов министров и генералов. Его выбивало из колеи решение, которое он должен был принять в кратчайшие сроки, однако личные мотивы не позволяли ему решительно огласить положительный ответ. С тех пор, как в Рейхстаг привезли РСФСР, тот так и не раскололся. Его не брали ни раскаленные прутья, ни кнуты, ни переломанные кости. Каждая пытка превращалась в безрезультатное терзание безвольного тела, которое принимало от немца всевозможные мучения. Этот факт доводил арийца до белого каления. Он догадывался о том, что могло разговорить красноармейца, однако лишаться из-за этого с таким трудом обретенного хрупкого равновесия было тяжело. Давление со стороны Фюрера и укрепление позиций противника вели его только к одному решению.       Россия проводил свои последние дни в каком-то странном спокойствии. Его никто не трогал, кормили часто и даже вкусно, не кричали и даже не били. Первый месяц пребывания в новом месте комсомолец все еще ожидал повторения пройденного кошмара, потому напрягался каждый раз, стоило только услышать чьи-то шаги за закрытой дверью, однако никто так и не увел его в пустую и холодную камеру, что пугало, отчего-то, не меньше. Но после стольких безмятежных дней, проведенных в компании подросшего Бруно, Россия наконец-то смог расслабиться. Новая теплая одежда не царапала бледную кожу, на которой уже давно выцвели все синяки, а тепло и умиротворение еще сильнее разморили его напряженное тело.       Как оказалось, комната, в которой пленник провел последние месяцы, являла собой небольшую квартиру. Основная её часть была визуально поделена на гостиную и спальню, в которой Россия чаще всего находился. Он лишь раз решился осмотреться и обнаружил еще три двери, помимо входной, которые вели в ванную и санузел. Последняя же всегда была заперта на ключ, лишь однажды ему удалось увидеть ее одним глазком, когда нациста отвлек пришедший со срочным докладом солдат. То был просто и скромно обставленный кабинет, с кипой бумаг на письменном столе и небольшим диванчиком напротив. За те мгновения, что Россия смог рассмотреть внутреннее убранство комнаты, он не обнаружил в ней ничего примечательного. Да и не интересовало его там ничего, если быть честным. Он уже давно решил отдаться воле судьбы, потому не стремился навлечь на себя еще большие беды.       Бруно за прошедшее время заметно подрос, в росте теперь доставая отцу уже до холки. Россия был с ним мягок и осторожен, в особенности, когда Третий Рейх в один день забрал щенка и привел его вечером уже с перемотанными ушами и хвостом. Он знал, что купирование неотъемлемая часть поддержания чистоты породы, однако все равно не принимал намеренного причинения вреда малышам ради внешней эстетики. Обрубок хвоста от радости смешно шевелился, однако точащие над головой уши до сих пор были обмотаны плотным слоем бинтов. Он всегда с особой аккуратностью гладил Бруно по голове, не желая причинять бедняге новую боль.       Поступки же Нацистской Германии Россия до сих пор не мог понять. Тот каждую неделю приносил ему сладости, а бывало и какие-то новые игрушки, что в его возрасте было уже не актуально и даже странно. Ему было приятно получать такое внимание, однако настораживала столь резкая смена поведения немца намного сильнее. Россия считал эти «подарки» неким извинением нациста за все произошедшее с ним в последний год, но один вопрос оставался открытым: «К чему Третий Рейх делал все это? Чего он добивается этими непонятными действиями?». Россия предполагал, что немец желал вернуть его доверие, заставить заговорить, вот только к чему идти на подобные ухищрения и лишения? У него не было желания разговаривать с арийцем, даже смотреть в его сторону было сродни намеренному провоцированию тигра в открытой клетке, который в любой момент готов наброситься на него и вонзить свои острые клыки ему прямо в шею, лишая всякого шанса на спасение. Но в тоже время вокруг него не было никого, кроме Третьего Рейха…       Россия впервые за долгое время почувствовал размеренность течения времени. Часы, проведенные лишь с собаками, тянулись долго и мучительно — ему не хватало живого человеческого общения. Нацист изредка задавал незначительные вопросы, на которые Россия давал лишь однозначные ответы покачиваниями головы. Он не хотел говорить — не мог выдавить из себя и слова в присутствии арийца, но в тоже время он жаждал человеческого общения, разговоров ни о чем, да даже сухое обсуждение насущных дел и то скрасило бы его томление в этой «одиночной камере». В первые месяцы его плена одиночество не казалось таким мучительным испытанием, как сейчас.       Лишь несколько раз голос пленника обретал силу. Все еще игривый щенок, заигрываясь, точил об него свои клыки, бывало царапая до крови, отчего Россия шипел, стонал от боли и тихо, в оцепенении, просил отпустить. Он не бил Бруно, даже не пытался свободной рукой отнять морду или раскрыть пасть, лишь в страхе просил об освобождении, словно щенок мог понять его мольбы. В такие моменты перед глазами пленника проносились моменты из его побега. Руки сами по себе слабели, ноги дрожали, а из глаз бесконтрольно лились слезы отчаяния. Он помнил ужасающе крепкую хватку острых клыков, грозный рык, а окровавленные морды псов и вовсе останутся в его памяти надолго, преследуя в кошмарах.       Прошло столько дней с переезда, что все вокруг казалось комсомольцу застывшим мгновением. Лишь растущий на глазах Бруно сметал пелену обманной дымки с усталых глаз.       Он почти не спал. Каждый раз, стоило ему только смежить веки, как перед его взором проносились картины пережитого прошлого, которые с каждым мгновением увеличивало брешь в его груди — там, где должно было быть бьющееся в испуге сердце, зияла лишь огромная кровоточащая дыра. Кошмары были разными, как и воспоминания в них, вот только суть всегда была одна — он терял всех, близкие люди погибали на его глазах, в остекленевших взглядах читалось недоумение, а в его собственных руках каждый раз был окровавленный нож. Он самолично губил их, пронзал спину, грудь, шею — все, не чувствуя при этом ничего. Это словно был и вовсе не он, а какая-то бездушная марионетка, что подчинялась лишь голосу ведущего ее человека. С каждой смертью его собственное тело пронзала боль. Он не мог сбросить пелену кошмара, пока его грешные руки не доходили до него. Сильный, здоровый и с улыбкой на лице — он выглядел как идеал, пример для младшего поколения. То был он сам еще до войны и плена — светлый подросток вот-вот готовый вступить во взрослую жизнь, стать достойным воплощением и человеком, чтившим семейные традиции и сплоченность близких.       Лишь эта потеря пробуждала его ото сна. Каждый раз Россия чувствовал, как по его грязным рукам текла бьющая из чужой шеи кровь. Черная, тягучая — она обхватывала его полностью, вслед, словно щенка, вышвыривая из пелены собственного воспаленного сознания. Даже после пробуждения его глаза продолжали видеть стекающую с запястий алую кровь, лишь в последствии понимая, что та и в самом деле была настоящей. Его собственные ногти впивались в мягкую ладонь, пронзая ту с силой, словно он продолжал сжимать призрачную рукоять.       Рейх не оставил его раны без внимания. Россия всячески пытался скрыть похожие на полумесяцы порезы, однако каждое утро немец хватал его за руки и осматривал ладони. Черные брови в эти моменты хмурились, а глаза источали странную смесь гнева и чего-то такого, что Россия не рискнул бы назвать состраданием. У Третьего Рейха его не было. Но даже с полным осознанием, неоднократным свидетельством жестокой расправы, глубоко внутри комсомолец теплил угасающую надежду, что даже такому человеку присуща хоть капля человечности. Детская наивность или то было безумие, но Россия все равно неосознанно присматривался к арийцу, словно пытаясь поймать ответ на давно мучивший его вопрос, однако каждый раз тот ускользал, вгоняя в еще большее смятение.       Последние дни осени выдались особенно дождливыми, пейзаж за окном уже давно пестрел новыми красками, потихоньку готовясь к первым снегам. Ночи становились все холоднее, отчего Россия даже днем кутался в теплый плед, зачастую утягивая под него и Бруно. Тот с охотой засыпал у него на коленях, тихо поскуливая от мягких поглаживаний.       Йонаса и Генриха увели на прогулку, а Бруно забрали на тренировку. Без привычной компании комсомолец чувствовал себя разбито, отчего холод в комнате казался еще более невыносимым. Он сидел на полу у двери, словно верный пес уповал на скорое возвращение хозяина. От безделья становилось тошно, а в бесконечном ожидании время тянулось мучительно медленно, словно и вовсе стрелки настенных часов не сходили со своих позиций. Пустая голова казалась еще более тяжким грузом, чем постоянное давление нескончаемых мыслей. Хотелось спать, но проникающий в комнату холод щипал голые ступни, пробуждая всякий раз, как сознание растворялось в темном мареве дремы.       Щелчок двери заставил Россию ощутимо вздрогнуть. Он тут же отполз чуть дальше, притянув к груди колени. Сердце застыло, когда вместо четвероногих друзей внутрь зашел Третий Рейх — без сопровождения, совершенно один. Опустившийся на комсомольца взгляд был спутанным, но решительным. От него в тот же момент пробудился запрятанный несколько дней назад страх — дикий, необузданный, настоящий. Перед ним не было ни кнутов, ни оков, но голубые глаза обрисовывали предстоящую картину с завидной четкостью. Хрупкий мир в руках России вновь пошатнулся.       Он застыл, когда нацист подошел к нему вплотную, не сопротивлялся, когда его подняли на ноги и повели по длинным коридорам, не дрожал, когда путь закончился мрачной лестницей. Все это было настолько знакомым, что казалось и вовсе никогда не покидало разум комсомольца. От привычной картины и понятия дальнейших событий на душе становилось легче. Это лучше, чем в неизвестности проживать каждый день как на иголках, готовясь в любой момент быть вышвырнутым обратно в подобающую ему каморку. Этот момент настал.       Он позволил усадить себя в коляску, затянуть ремни на руках и вести себя в неизвестном направлении. Покорность в тот момент казалась единственным выходом. Он пытался бежать — безуспешно, сопротивляться — лишь ранив себя намного сильнее, молчать — навлекая еще большие беды. Не было пути проще и тяжелее. Смирение — у него была лишь одна дорога.       Россия не поднимал головы, рассматривая ткань собственных штанов. В голове в этот момент прояснились многие вещи, но в тоже время появилось не меньше вопросов. Он запутался в понимании происходящего — то была плата за его бездействие.       Противный скрежет массивной железной двери выдернул пленника из чертогов собственного спутанного сознания. Чье-то тяжелое и хриплое дыхание отдавалось слабым эхом в ушах. Он поднял глаза скорее рефлекторно, чем намеренно, однако от представшей перед ним картины веки в тот же момент распахнулись сильнее. РСФСР, его отец, скованный тяжелыми кандалами, прибитыми к стене, практически висел в воздухе, способный опираться лишь на носки оголенных ступней. Кровавые пятна, порезы, ожоги, кривые линии костей и синяки виднелись на каждом сантиметре обнаженной кожи. На месте рубашки красовались лохмотья, изрезанные кнутом и ножом. Голова безвольно свисала с плеч — невольно напоминая распятого грешника.       Дыхание сперлось где-то в груди, горло ломило и жгло от накатывающих слез, а взгляд все никак не мог оторваться от исхудавшего тела, некогда пышущего здоровьем мужчины. Россия не знал, что РСФСР привели в это место, по сути не являющееся концлагерем — даже не предполагал. Если бы не скованные ремнями руки и кресло, он уверен, упал на колени, не в силах перенести увиденное. Слабость в тотчас же охватила все тело, отчего пальцы затряслись, а по спине прошелся омерзительный табун мурашек, пробивающий до дрожи в коленях.       Россия не смел тешить себя наивными мыслями о том, что с его отцом за все эти месяцы было все в порядке. Он страшился спрашивать о нем у Рейха, боясь навлечь на себя и РСФСР ненужное внимание. Нацист был умен настолько, что без проблем бы уловил странный интерес своего пленника к какому-то солдату. Россия глубоко в душе лелеял надежду, что тот не узнал его. Однако само нахождение комсомольца в этой камере ясно намекало на обратное. Третий Рейх будет давить не силой, нет. Он решил прибегнуть к последнему рычагу давления, даже не зная, насколько успешной оказалась догадка.       Дверь за спиной все с таким же режущим по ушам скрежетом плотно закрылась. Неприятный холодок прошелся вдоль спины от легкого прикосновения чужой руки по дрожащему плечу. Здесь было до ужаса холодно.       В глухой тишине раздался властный голос: — Негоже игнорировать своих посетителей, ты так не думаешь, РСФСР?       Сердце России замерло в тот же момент, как с чужих губ сорвалось знакомое имя. Он узнал и издевательски расслабленно разыгрывал собственный спектакль. — Ну же, подними голову. На этот раз к нам присоединилась одна важная персона.       РСФСР не дрогнул, словно и вовсе не слышал слов арийца, игнорируя всякое присутствие того в камере. Комсомолец почувствовал, как хватка на его плече, лишь на секунду, стала сильнее. Он трясся в страхе, не зная, чего боится больше — увидеть избиение отца или собственной боли. Все краски схлынули с его бледного лица, а обескровленные сухие губы дрожали, не в силах произнести хоть слово.       Рука с плеча неожиданно резко переместилась к горлу, всей ладонью прижимая дрожащий кадык. Россия невольно испустил слабый стон, эхом пронесшийся по стенам камеры. Цепи дрогнули, издав противный лязг металла. Комсомольцу этот звук казался предвестником скорой боли, отчего тело его ощутимо вздрогнуло, а дыхание сбилось. Он почувствовал, как хватка на его горле чуть ослабла, потому вновь опустил глаза на пленника, видя ответный не менее удивленный взор.       Ситуация была патовой. России хотелось сбросить с себя ремни и упасть на колени рядом с РСФСР, чтобы крепко обнять того, потираясь мокрым от слез лицом по изуродованной груди. И он видел во взгляде напротив точную копию своих мыслей. Этот момент наверняка не проскользнул мимо Третьего Рейха, однако зацепиться тут было не за что. Никто из пленников не проронил ни звука, лишь устремленные друг на друга глаза говорили об их связи — не более.       — Я верю в твою благоразумность и догадливость, РСФСР, потому рассчитываю на достойный обмен информацией во избежание досадных аспектов, которые могут настигнуть нашего гостя.       Властный по своей природе и низкий голос прошелся по комнате, отражаясь от стен и создавая давящий эффект. Россия напрягся еще сильнее, отчего рука на его шее вновь крепко ухватилась за горло. Перед глазами слегка потемнело, а в ушах нарастал противный шум. Однако следующие слова он расслышал довольно четко, чтобы застыть в ожидании скорой расправы. — Отпусти его.       Хриплый, тихий, лишенный всяких красок голос был совсем не тот, что Россия помнил в те моменты редких пробуждений в дремучем лесу. Это было отчаяние и скорбь, страх за чужую жизнь, когда собственная висела на волоске. Глаза налились бессильными, горючими слезами, окончательно затуманивая картину перед пленником. Они делили одни эмоции на двоих и за тонкие ниточки чувств дергал безумный кукловод, подобно маэстро ведя спектакль к кульминации.       Тонкие пальцы прошлись по холодной от пота коже и скользнули прочь. Россия непроизвольно сделал глубокий вдох, словно до этого момента и вовсе не дышал. Грудь распирало от насыщенного запаха крови, а в желудке зарождалось неприятное давящее чувство, с каждым вдохом поднимающееся по пищеводу к горлу. — Я гарантирую защиту, когда с твоей стороны требуется лишь детальный план распределения сил Красной армии.       В комнате повисло долгое молчание. Россия не видел наверняка, однако предполагал, что Рейх не сводил глаз с РСФСР, пытаясь зацепиться даже за самую крохотную возможность достигнуть компромисса. Однако взгляд самого пленника был полностью обращен к тяжело дышащему комсомольцу. Они вели безмолвную беседу, убеждая друг друга, что отвечать на вопросы нациста не стоило даже пытаться. Никто из них не простит этого шага другому, посчитав слабым предателем. Но тяжелый грустный взгляд отца Россия понимал еще лучше, однако был готов к последствиям, к которым вело их безмолвное решение.       Эта неожиданная ситуация встряхнула его, напомнила о силе и бесчеловечности немца, однако, комсомолец до конца не готов был это признать, где-то глубоко в душе он надеялся на снисхождение арийца. Отчего-то последние месяцы затерли прошлые воспоминания о бесконечной боли, став лишь пройденным потрепанным эпизодом в жизни России. Даже не поднимая головы он чувствовал направленные на него взгляды, несущие в себе что-то новое, неизведанное и притягательное. Он ни за что не решился бы назвать это нежностью или еще каким-то теплым словом, поскольку они никак не отражали те чувства, которые вызывал у него внутри взгляд голубых глаз.       Раздался звон цепей, Россия увидел, как, закрыв глаза, РСФСР отвернулся, явно намекая на отрицательный ответ. Глупо предполагать, что Нацистская Германия был уверен услышать согласие, потому оба пленника сжались всем телом, когда раздался недовольный вздох.       Противная масса в груди России застыла на месте, когда сосредоточенный голос отдал приказ: — Заносите.       Открывшаяся за спиной с режущим по ушам скрипом дверь породила табун мурашек. Сзади слышались тяжелые шаги, а после что-то большое опустилось на землю с грохотом металла. По холодной коже прошелся теплый поток воздуха, обманчиво мягко греющий застывшие руки. Россия замер в страхе. В голове всплыли неприятные воспоминания от навязчивого запаха дыма, а затянувшиеся шрамы на предплечьях вновь ощутили обволакивающее тепло раскаленной стали.       Лязг металла и затихшие подле России шаги давили на психику, заставляя тело в ожидании скорой боли извиваться в попытках отстраниться. Эта минутная паника ненадолго отпустила, когда мечущийся по комнате взгляд зацепился за растерянные глаза напротив. В них отражалось отчаяние, боль и сожаление, которое и пробудило остатки светлого разума. Сбившееся дыхание стало заметно тише и глубже, а тряска затрагивала лишь руки и колени. — Все еще не хочешь принять мои условия?       Последняя попытка обойтись меньшей кровью, однако даже так, под страхом вновь испытать ужасающую боль, пронизывающую все тело до костей, Россия смотрел решительном взглядом полным затаенного страха. Поджилки тряслись в преддверии нового кошмара, который медленно оттягивал момент своего наступления.       Он не заметил, как одну руку освободили от ремня, как ее перевернули и крепко прижали обратно к подлокотнику, а после перед глазами замелькал раскаленный до красна нож. Страх плотным комом засел в горле, готовясь вырваться на волю истошным криком. Рука России дрожала, но не дергалась в попытке отстраниться, все тело наполнила невообразимая слабость, а в голове медленно, кадр за кадром, мелькали моменты прикосновения горячего металла к его запястью, выше тех уродливых шрамов, оставленных ему когда-то давно.       Уши заложило от собственного несдержанного крика, больше походившего на предсмертный плач, однако слезы так и не скатились по щекам. Кровь, не успевая вытечь из раны, в момент закипала и обращалась плотной корочкой, принося не меньшие страдания. Запах горелой плоти бил по чувствительному носу, перебивая отвратный смрад самой камеры. Россия крепко сжимал веки, до пестрящих ярких кругов перед глазами, не желая смотреть на ужас, творящийся с его собственной рукой.       Он надеялся на лучшее, но как итог — его веру вновь растоптали в грязи, не давая и шанса избежать уготованной участи. Комсомолец не видел лица нациста, однако образы прошлого пролетели перед ним в виде широкого довольного оскала и смеющихся искр в голубых глазах.       Кровь в ушах била набатом, заглушая дальнейший диалог. Россия, почувствовав передышку, опустил задранную в приступе боли голову и мутным, подернутым плотной пеленой непролитых слез, взглядом посмотрел на РСФСР. Даже потеряв остроту зрения он с уверенностью мог сказать, что в ответ на него была направлена пара испуганных глаз. Он уже видел подобное. Да. УССР с такими же полными страха и ужаса глазами бежала к ним с Украиной.       В последнее время Россия все реже вспоминал о семье, которая казалась чем-то эфемерным, приятным и теплым пережитком прошлого, к которому нынешний он не имеет никакого отношения. От этого осознания в начале было больно, грустно и обидно, но вскоре, даже эти эмоции померкли на фоне тех, которые комсомолец испытывал при виде Третьего Рейха. В такие моменты для него во всем мире были только они вдвоем. Других людей Россия не видел уже очень давно, он мог посмотреть в окно и следить за тем, как кипит жизнь в Рейхстаге, однако это больше походило на просмотр одной и той же программы по телевизору. Не было в этом занятии той частички, которая была присуща живому общению. Рейх — единственная живая душа в его окружении, способная утолить его голод, однако даже так потаенный страх не отпускал даже в спокойные вечера с теплым пледом, под которым комсомолец невольно дрожал.       Сознание медленно прояснялось. До него начали доходить обрывки фраз, однако понять их смысл было все еще тяжело. Длинные пальцы вцепились в подбородок, приподнимая голову. Россия почувствовал холодящий до костей жар совсем близко к шее, а в следующий момент вновь комнату пронзил крик. Жгучая и обжигающая боль хаотичными вспышками мелькала на разных участках, задевая плечи и ключицы. Зажатая в судороге челюсть чуть не лишила Россию кончика языка, отчего шипение и мучительные стоны выходили еще более жалобными.       Пара хлестких пощечин помогли прийти в чувства, однако сознание до сих пор не могло воспринять то, что творилось вокруг. Россия мутным взглядом видел, как Нацистская Германия появился в поле его зрения, больше не прячась за спиной, и подошел ближе к скованному красноармейцу, по-видимому, тщетно пытаясь вытащить из него хоть что-то. Рука и те места, к которым прикасался горячий металл, напоминали о себе жуткой пульсирующей болью. Комсомольцу казалось, что у него началась лихорадка: тело пробила еще большая слабость, все тело бросало то в жар, то в холод, а конечности потряхивало то ли от пережитого испытания, то ли от болезни. Ужасное чувство беспомощности обострилось неутолимой жаждой и головокружением.       Краем глаза Россия заметил более активное движение арийца к РСФСР. Нож в руке не умалял ужаса происходящего, однако стал спусковым крючком к зарождающейся панике. Комсомолец не знал откуда в нем взялись силы на хоть какую-то активность, однако освобожденная арийцем рука сама собой потянулась к рукаву кителя и потянула тот на себя. Не ожидавший подобного Третий Рейх инстинктивно, на рефлексах, попытался вывернуться из слабого захвата, однако не рассчитал расстояние размаха.       Короткий хриплый крик утих с грохотом опрокинутого кресла. Россия упал навзничь, подтянув к груди коленки, он возил ногами по полу, колыхая тонкий слой смеси крови и воды, брызгами разлетавшейся вокруг. Все еще прикованная к подлокотнику рука вывернулась за спиной, однако боль в ней практически не чувствовалась. Свободная ладонь прикрывала верхнюю часть лица, из-под которой виднелись размывающиеся дорожки алой крови.       В этот момент Рейх отбросил нож в сторону, не обратив внимание на громкое шипение, затихшее в следующее мгновение. Он, пренебрегая собственными принципами, опустился коленями на пол, пачкая выглаженную и вычищенную форму. Рука пленника, крепко прижатая к лицу с трудом поддавалась его воле, однако стоило только отвести ее в сторону, как сердце нациста застыло в момент. Чуть наискось, но точно по глазам тянулась достаточно глубокая полоса. Кровь сочилась не только из раны, но и из-под сжатых век, создавая тем самым еще более ужасающую картину.       Где-то на фоне РСФСР звенел цепями, пытаясь выбраться из кандалов, однако Нацистская Германия был полностью сосредоточен на дрожащем пленнике. Его рука сама собой скользнула под китель и вытащила из внутреннего кармана белый платок, который вскоре окропился кровью. Алые пятна расползались по ткани настолько быстро, что уже через пару секунд та полностью окрасилась в красный. Рейх не был уверен, что в приступе острой боли и обильной потери крови комсомолец услышит его, однако все равно непривычно громким и серьезным тоном сказал ему: — Не открывай глаза, держи их крепко закрытыми!       Нацист вернул дергающуюся ладонь обратно, плотно прижав её к мокрой ткани. Он дождался, когда Россия сам начнет прижимать платок к глазам, лишь тогда, отстегнув ремень, подхватил его на руки. Только сейчас Рейх понял, что все это время красноармеец хрипло кричал у него за спиной, надрывая и без того надломленный голос: — Россия! Нет! Тварь, что ты с ним сделал! Россия! Сынок!       Не ожидавший подобных откровений нацист застыл на мгновение. Осознание того, что он услышал побудило в нем неоднозначные чувства, однако радости от триумфа среди них не было. Полученная информация имеет свою ценность, однако для Фюрера и министров ничто не сравнится с планами СССР о наступлении и расположении войск.       С самого начала Третий Рейх предупреждал канцлера о том, что даже если им и удастся выведать нужную информацию ее достоверность и актуальность будет под сомнением. Терять ради этой, возможно, «пустышки» подобие доверия пленника ему не хотелось до самого конца. Нацист долго откладывал последнюю и, по его мнению, самую эффективную возможность разговорить красноармейца, пока недавно к нему лично не наведался Фюрер с требованием использовать пленного мальчишку в качестве рычага давления. И он согласился, досадно скрипя зубами.       Нацистская Германия с легким удивлением на лице хотел было уже лицом повернуться к пленнику, однако тело на его руках неожиданно резко обмякло. Разум вновь сосредоточился только на комсомольце: бледное лицо, обескровленные губы, льющиеся по щекам алые дорожки крови и болезненно хриплое дыхание — в подобном состоянии Рейх помнил Россию лишь единожды, когда также, на глазах РСФСР, забрал его из «крысиной норы».       Не обращая внимание на проклятия красноармейца, ариец поднялся на ноги и быстрым шагом проследовал к двери. Он не подавал виду, однако внутренне переживал за состояние России, в особенности его волновала возможность потери зрения. На вид раны были глубокими. Наверняка острое лезвие задело глазные яблоки. От этой мысли на вцепившихся в пленника руках вздулись вены. Не ради этого он выхаживал мальчишку столько времени, позволяя беззаботно жить в своих апартаментах, только не после того, как он несколько месяцев задабривал находящегося на краю безумия пленника, пытаясь вызвать привязанность и доверие. Россия ведь до сих пор так и не заговорил, даже во время истязания не проронил ни слова.       Рейх не намерен вновь распрощаться со своими трудами, вложенными в этого пленника, только не тогда, когда цель была до соблазна близка. Нацист поудобнее перехватил бессознательное тело на руках и чуть ускорил шаг, направляясь в лазарет. Он не позволит ему освободиться, не даст и шагу ступить за пределы своей видимости, лишь полностью захватит его внимание и направит на себя, чтобы даже в мучениях Россия видел причину и шел на компромисс, отдавая всего себя в руки арийца.