Блюз гнилых сердец

У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет её как может.

© Жан-Поль Сартр

От кого: Следователь

Не потерялся?

Кому: Следователь

нет но кажется вернулся обратно в кёнгидо

От кого: Следователь

Что?

От кого: Следователь

Какое Кёнгидо?

Кому: Следователь

шутка. до кёнгидо ещё не добрался

Кому: Следователь

я собираюсь возвращаться

От кого: Следователь

Я тоже уже закончил с машиной.

От кого: Следователь

Я приготовил тесто, но нужно будет сходить в магазин.

      Бэкхён с трудом нащупывает кнопку блокировки, больно цепляясь ногтем за трещину на защитном стекле. Телефон выскальзывает из рук, почти валится на втоптанные в почву камни, но приземляется на ещё тёплое седло и так и остаётся там лежать, опасно покачиваясь на краю. Бён трёт ладони, потом лицо и тонкие уши, которые оказываются настолько ледяными, что чудится, будто они никогда и не были частью головы; вздрагивает и, кажется, вместе с ним содрогается целый лес: обглоданные наступающей зимой ветви клёна, узкие стволы молодого бука, шишки, зреющие среди длинных иголок.       Спрятав телефон в карман куртки, мужчина как-то опасливо оглядывается и облизывает шершавые губы.       Деревья высокие и напоминают многоэтажки, от которых Бён сбежал в Муджу. Их обхаживает морозный ветер, пропахший хвоей и влажной мёртвой листвой, и кутает в себя белое крошево снега, собирающееся липкими оборками на стволах. Сосны в ответ трещат, ни то кокетливо поддаваясь порывам, ни то тревожно пытаясь увильнуть.       Бэкхён со второй попытки расстёгивает куртку. Пальцы не слушаются: кажется, больное сердце едва умудряется гнать кровь в руки, и та, лениво приливая в зарывшиеся в подкладки карманов фаланги, тут же уходит обратно, туда, где Бэкхёну неумолимо жарко — в грудь. Худое тело греет свитер из овчины, и футболка, которую мужчина не снимал все выходные; Бён прижимается лицом к плечу, чтобы вытереть обветренный рот от слюны, и в нос ударяют запахи пота и чужого одеколона.       В лесу тревожно. Бэкхёну вдруг думается, что он умер ещё утром, когда, путаясь ногами в толстом одеяле, пытался остановить хлынувшую из носа кровь. Возможно, тогда мужчина так и не проснулся: нелепо мечась по кровати, он захлёбывался и выбрасывал, будто раненый гарпуном кит, фонтаны крови, пока Чанёль, возможно, брезгливо закрывал ему рот своими большими ладонями. В конце концов, когда Бён смог наконец-то разлепить веки, руки Пака были в крови.       «А потом я послушно покатился в Ад».       Мужчина нехотя достаёт руки из карманов; они достаточно согрелись, чтобы покрепче сжать руль и до самого дома не расцеплять пальцы.       В лесу страшно. На деревьях совсем нет листьев, да и сосны с их длинными голыми стволами чудятся больными. Они когда-то пробились через почву ещё мягкими гибкими ростками; потом бесцельно тянулись к небу, грубели и толстели, думая, что опаснее затупленного топора только стихийный пожар. А затем их съел рак, как это случилось с сердцем Бэкхёна, и они, облысев, превратили лес в больничную палату. Кругом одни мертвецы, даже если корни их ещё живы, и мужчина тоже скоро умрёт; все они — и человек, и деревья, глупо собравшись у подножья горы, молчат и волнуют землю, что на фоне мокрого снега кажется ещё чернее и тоже нездоровой.       «Если я вернусь сюда ещё раз…»       Превратится ли он в дерево, думается ему? Бёна будут есть черви, и жить будут в нём белки; и придётся ему скрипеть среди таких же — поражённых болячкой.       Бэкхёну становится неуютно. Он задирает голову, чтобы посмотреть на бесцветное небо; зимняя серость прячет солнце, ночью — звёзды и луну, и самолётов тоже не разглядеть за студнем из туч, которым нет конца. Такое небо безразлично сопровождает беды: так, под ним из жизни Бэкхёна исчезла мама, часом позже — хорошие девочки Мэг и Джо, а потом и лодочки госпожи Чан, пропавшие из дома на следующее утро.       В кармане вибрирует телефон, но вместо него Бён вытаскивает пачку сигарет, ощущая на ладонях оттиск узоров от прорезиненного руля.       Он отводит взгляд на ботинки, в которых уже давно задубели пальцы, и зажимает в губах сигарету. Чанёль предлагал тёплые носки, а ещё тёплый свитер, и штаны с начёсом, и шапку, но мужчина от всего отказался. Неловко вот так просто брать чужую одежду, решил тогда Бён, застёгивая ремень на проделанную шилом дырочку. Следователь настаивать не стал, только попросил отправить геолокацию на тот случай, если Бён заблудится, упадёт и сломает ногу или провалится в чью-нибудь нору. Или всё сразу.       «Итак, за мной следит серийный убийца».       Бэкхён заходится хриплым хихиканьем, поджигая сигарету. С каждым разом становится легче: оказывается, трясущиеся руки проще укротить, если одна сжимает другую за запястье. И, продавливая ногтями кожу, Бён не забывает напомнить себе: самое страшное — это боль, и теряющие силу руки когда-нибудь перестанут чувствовать даже холод, что сейчас грызёт до покраснения; а со смертью и вовсе придёт облегчение.       «Просто облегчение».       Губы Бэкхёна трусливо вздрагивают, но смачная затяжка убивает на миг прильнувший страх.       «Просто. Просто. Просто».       Потерев ладони, Бэкхён наклоняется, чтобы взглянуть на дырку в штанине — она рваная и кровоточит, как если бы не кожа лопнула, напоровшись на шишку, а задеревеневшие на морозе джинсы. Бён упал трижды: два раза на колено, боль в котором притуплял холодный воздух, и один раз перелетел через руль, но отделался испугом и ушибом на локте. Штаны можно выбросить, а вот куртку, которая треснула по шву со внутренней стороны, придётся сдать в ателье.       Сжав-разжав кулаки, мужчина впивается пальцами в рану.       Как-то бабушка провела целую ночь у кровати Бэкхёна, когда тот сильно заболел. Это был лютый январь, и мальчик, проучившись весь вечер напротив открытого настежь окна, подхватил гнойную ангину. Закутавшись в акриловый свитер и натянув шерстяные носки, которые ему настойчиво всучила госпожа Чан, он отчего-то верил, что вот-вот за ним приедут. Он даже собрал рюкзак: запасное бельё, носки, пижама, два банана, которые потом сгнили, зажатыми между учебниками «Вступление в биологию. Том I» и «Вступление в биологию. Том II».       Бён как раз на выходных застал вторую часть «Гарри Поттера» — самую страшную, про насаженную на канделябр кошку и каменеющих людей. Он так и не узнал, чем закончился фильм, — время просмотра телевизора вышло, когда Гарри Поттер и его рыжий друг оказались в лесу, полном пауков. Но летающая машина, срывающая с окна решётку, снилась Бэкхёну каждую ночь, и ещё какое-то время, пока организм мальчика боролся с ангиной.       Она должна была прилететь — парящая машина. Выхлопная труба отрыгивала бы черный дым, а колёса, в пустую вертясь вокруг своей оси, с шорохом задевали бы стены дома. Сейчас Бён, конечно же, не помнит, кто должен был сидеть за рулём: друзей у него не было, а собаки — он и тогда понимал — водить не умеют. Но, может, помнить и нечего, — может, у этих людей не было лиц, или водительское место, как и кресло рядом, просто пустовало.       Бэкхён забыл о сигарете. И его пальцы продолжают сильнее вжиматься в островок разодранной кожи.       В те дни, кашляя до звона в ушах, Бэкхён больше всего боялся двух вещей: что он умрёт, так и не побывав в школе, и что бабушка останется жить в его комнате навсегда. Она практически ничего не ела — только похлёбывала бульон, который госпожа Чан грела для мальчика; отходила разве что в туалет или за лекарствами, и читала книгу — любовный роман в пёстрой обложке, на которой обнажённый мужчина с истомой глядел на клумбу роз. Сначала молча, изредка посматривая на мающегося в постелях Бёна, а затем и вслух, кажется, иногда пропуская целые главы.       Велосипед опасно покачивается, когда металлическая подножка глубже зарывается в промозглый настил из иголок. Впрочем, мужчина на это никак не реагирует: рану пощипывает от пота на руках, и он едва борется с желанием зарыться ногтями в собственное мясо.       — Я нашла в вещах твоей матери «Пятнадцатилетнего капитана», — заявила тогда бабушка, с чопорной аккуратностью умостив книгу на коленях. — Уж не знаю, откуда у неё французская классика. Любишь про корабли?       — В море? — прохрипел тогда мальчик, выглядывая в полумраке белые паруса на запылённой обложке.       — А где же ещё?       Книга оказалась интересной, но бабушка так и не успела её дочитать — отец вернулся из командировки через два дня, и ангина исчезла с его приходом, словно тоже боясь застать большого человека в чёрном.       Это были хорошие два дня; и Бён ещё некоторое время пытался заболеть, высовывая мокрую после душа голову на улицу, держа лёд у самых гланд, пока тот не растает, и слизывая грязь с оконных отливов. Оказывается, нужно страдать, чтобы к тебе проявили добродушие. И десятилетней Бён был готов пережить любую агонию ради истории, напечатанной на горько пахнущих страницах, ради жирного бульона, чтобы есть из одной тарелки с бабушкой, ради её обеспокоенного взгляда.       Бэкхён почти решается — точнее, ему только в радость разодрать колено пуще. Так боль в груди станет менее заметной и, может, когда он вернётся, для серийного убийцы, который с самого утра возится то с машиной, то с холодильником, это станет хорошим поводом ласково погладить мужчину по плечу. В неосознанном утешении. Недоумённо глядя на напряжённое лицо и кровь на штанах.       «Отрадней камнем быть».       Вдруг выпрямившись, Бён снова хватается за руль и резким рывком разворачивает велосипед в обратную сторону. Ботинок сбивает подножку, и та, подняв в воздух клок слипшихся сосновых игл, плотно пристаёт к перу.       «Это Чанёль. Просто Чанёль. — Мужчина перекидывает ногу через раму, ощущая, что пальцы в ботинках почти не шевелятся. — Он серийный убийца. Я могу ему хоть череп цветочным горшком проломить. — Он опускает левую ногу на педаль, а правой отталкивается от земли. — Значит, можно и всё остальное».       Решительно настроившись ни то убить следователя, ни то сделать что-то ещё, что обязательно задавит застывший в животе страх, он с усилием крутит педали, возвращаясь вроде бы по знакомому пути. Верно ведь: боль монстра не проймёт, поэтому можно и не мучиться.       Так, колено Бён Бэкхёна остаётся расцарапанным лишь только сосновой шишкой.

От кого: Дэхо

хэллоу

От кого: Дэхо

ты ж сег не занят?

От кого: Дэхо

срочно нужно с дочкой посидеть

Кому: Дэхо

я не в сеуле вернусь только завтра

От кого: Дэхо

ого, ладно

      Рядом с подъездом сильный ветер: он завывает между спальными домами и роется в волосах на затылке, пока мужчина цепляет велосипед на замочек. А когда Бэкхён пытается подкурить, то пламя, вырвавшись из сопла, резко гаснет, только немного опалив бумагу.       Муджу далеко не такой большой как столица, но, растянувшись вдоль реки Намдэчон и нагло втиснувшись между горами, кажется довольно романтичным. Ночью он маняще сверкает огнями длинной набережной и взывает странному умиротворению, как если бы «найти покой» означало босиком, разодрав пятки об асфальт и грубую землю, добраться сюда из любой точки мира. Утром город скромно брюзжит машинами и наблюдает за солнцем из-за горной каёмки вдалеке — на рассвете, упрятанная полупрозрачной вуалью тумана, она кажется гигантской стеной, когда-то возведённой большими людьми.       Бэкхён заново поджигает недокуренную сигарету; во рту до сих пор кислый металлический привкус, и кажется, будто мужчина засунул под язык батарейку. Он мостится в своей большой куртке, подтягивает штаны, которые уже не держит ни один пояс, и опирается на крашеную в белый стену. Боль в сердце чуть притупилась, но тревога, как кровь, продолжает растекаться по всему телу.       Бён знает — он тянет время, оставляя себя в одиночестве на крыльце подъезда. Он будет смотреть на дома напротив, на шапки гор где-то там вдалеке; и будет вслушиваться в свист поездов позади и в стенания ветра. Ему будет страшно, и он будет много думать о смерти, разглядывая серое небо над головой. И всё будет в порядке, потому что потом, когда Бэкхён наконец-то докурит свою сигарету и поднимается домой, ему точно станет легче.       На окраине, как это часто бывает, безрадостно. Здания серые, асфальт тоже; когда деревья утратили свой цвет, стало совсем тоскливо. Раннее утро обычно слепят фонари вдоль проезжей части, скудные пучки света от подъездных ламп и местами выгоревшие вывески супермаркетов; днём на улицах пусто: дети в школах, взрослые на работе, а все прочие ютятся под одеялами дома. И отчего-то эта безнадёга, как грязная пена, прибитая к краям города, видится Бэкхёну очаровательной.       — Сигарету можно?       Бэкхён заставляет себя оторвать взгляд от розовых гардин в окне второго этажа.       — Извините?       — Сигарету. — Под ногти плотно забилась грязь, да и складочки на фалангах не выглядят чистыми. — Можно? Одну. Очень надо.       — Можно.       Женщина чешет затылок через вязаную шапочку, а потом и громко хрюкает, похоже, собирая во рту слизь. От неё пахнет крепким перегарам; на куртке, которая больше напоминает тоненькую ветровку, темнеют свежие разводы, горловина свитера тоже наряжена в засохшие пятна — её засаленный край плотно обхватывает длинную шею.       Бэкхён брезгливости не показывает, хоть со стыдом замечает, что неосознанно отклонился назад. Это соседка Пака: за небольшую плату и хорошие обеды она приходит в отсутствие следователя поливать цветы и проверять террариум. Она не выглядит надёжной, но раз Чанёль доверил ей свои ключи от квартиры, значит, и Бён должен отнестись к ней с мягкостью.       — Спасибо большое. — Её пальцы тоже дрожат. — Спасли меня. Вы друг Чанёля, верно?       В обветренной жилистой руке шуршит пакет из Olive Young, — недавно они запустили новую рекламу с PerseFone: линейка «сахарных» блесков для губ, осветляющие маски на ключицы и лицо, тушь с эффектом кукольных ресниц — средняя цена, с безопасным составом, хоть всё ещё не cruelty-free. Там юная певичка, как всегда, с необычным макияжем, со странноватой, тем и увлекающей гримасой, молча предлагает девчонкам взять цвет «Tender Love» — бледно-оранжевый — или «White Noise» — бесцветный и застывающий на губах прозрачной глазурью.       — Не знаю, — качает головой мужчина. — Зажигалку?       — Если можно.       PerseFone молодая и прекрасная; соседка Чанёля, наверное, была такой лет десять назад. Она порядком высокая для женщины, и волосы у неё густые, заплетены в тугую неаккуратную косу; глаза прячутся за тяжёлыми веками и отёками, крупные губы, улыбаясь, откровенничают сколотым передним зубом. В этом лице, несомненно, думает Бён, когда-то было очарование; и соседка Чанёля, очевидно, выглядит нелепо с пакетиком из магазина для молодых и прекрасных, как PerseFone.       — Чанёль хороший человек, — кивает женщина, с жадностью припадая к сигарете; Бэкхён на это только хмыкает — силы смеяться были потрачены на последний километр в гору. — Угощает меня всегда. Слова плохого не скажет. Не понимаю, за что Бонсон на него зуб точит. Вы одноклассники?       — Я старше.       — А так и не скажешь. Вот что делает худоба с людьми — убивает в лице годы.       Она трёт щеку — кожа серая и послушно проседает под пальцами; вмятины так и остаются, как если бы плоть соседки начала тухнуть. Впрочем, судя по её внешнему виду, это не далеко от правды.       — Или просто убивает.       — Мгм. Видели его змею? — На этот раз Бэкхён хрюкает, думая совершенно не о змее. — Жуткая, да?       — Мне кажется, тараканы, которыми Чанёль иногда её кормит, страшнее.       — М-м-м, а те цветы? — Мужчина обращает на соседку заинтересованный взгляд. — В сырой земле будто всегда что-то спрятано.       — Например, голова.       И они оба смеются.       Докурив сигарету, Бён прощается с соседкой, вцепившейся в пакетик из Olive Young, и медленно, не пропуская ни ступеньки, поднимается на третий этаж.       По дороге Бэкхёну тоже приходится улыбаться: сначала он встречает дедушку Ро — тот, который одолжил Паку ключи от гаража; потом, уже у самой двери, сталкивается с женщиной, что живёт прямо напротив следователя. В этот раз она его не пугает — только внушает лёгкую тревогу большими салатовыми бигуди, запутавшимися в чёлке. Это вторая их встреча, и она, как считает мужчина, должна пройти не так странно, как та, когда он пытался выломать своими немощными руками дверь в квартиру Чанёля.       Бён слабо улыбается, даже кланяется, несмотря на тяжёлую отдышку после лестницы. Он старается казаться как можно более естественным, расслабленным: проводит ладонью по волосам, с деланной вальяжностью упирается плечом в стену и даже засовывает руки в карманы. Так Бён стоит секунд десять, глядя на застывшую у двери женщину, пока не осознаёт, насколько глупо он смотрится.       На ней плотное пальто с шерстяной подкладкой — на нём здоровенная зимняя куртка с клочками леса на локтях и спине. На ней свободного кроя брюки некрасивого чёрного цвета — на нём порванные джинсы и кровь на руках. Её лицо в косметике, свежее, ещё молодое, хоть взгляд чудится не по возрасту строгим, — его лицо осунувшееся, нездорово худое и бледное. От неё пахнет шипровыми духами. От него — долгой поездкой на велосипеде, морозом, смертью.       Бён выпрямляется в коленях, с шорохом проходясь плечом по стене коридора, и осторожно жмёт на дверной звонок; и женщина, будто в ответ, вставляет в скважину ключ. Она собирается уходить, но, похоже, не так уж и спешит, раз у неё есть время таращиться на сжавшегося у откоса мужчину.       «Она часто смотрит в глазок».       Вероятно. У неё даже вокруг левого глаза больше морщинок.       «Она следит за ним. За его дверью».       Они смотрят друг на друга, пока Чанёль наконец-то не открывает, выпуская резкий запах краски и аромат жжённого сахара.       — Привет, — роняет Бён первое пришедшее в голову.       Следователь удивлённо вздымает брови и тоже здоровается, а затем косится на соседку.       — Доброе утро, — сладко басит он, расплываясь в невинной широкой улыбке; с ней Чанёль кажется совсем юным. — Хорошего Вам дня.       Та только кивает и, до конца провернув ключ, нарочито не спеша уходит, чтобы спуститься по лестнице.       — Я оставил велосипед внизу.       Пак отходит в сторону, врезавшись спиной в дверь ванной, и пропускает всполошённого мужчину в квартиру.       Бэкхён расшнуровывает ботинки, не в силах терпеть схвативший пальцы холод, снимает куртку, вешая её на крючок, и ни на секунду не отрывает взгляд от больших карих глаз. Те терпеливо глядят в ответ; тёплые, спокойные, бодрые, несмотря на то, что обоим мужчинам пришлось вскочить в шесть утра из-за кровавой нелепости.       — Что с коленом?       — Упал.       — Нужна помощь?       — Нет, спасибо.       Пак ни разу не взглянул на ноги мужчины. Бэкхён называет это суперсилой — способность следователя замечать то, на что он даже не смотрит. Бэкхён мог бы списать всё на профдеформацию, но Чанёль начал работать в полиции совсем недавно; да и отчего-то здорово думать, что в нём — глуповатом серийном убийце — есть что-то такое ни то восхищающее, ни то просто крутое.       — Пахнет сахаром, — заявляет Бён, опускаясь на кровать; постель Чанёль поменял — та, что в крови, либо наворачивает круги в стиралке, как космонавт в центрифуге, либо валяется в корзине с прочей грязной одеждой. — Делал карамель?       Бэкхён зарывается ладонями в покрывало.       Его всё ещё колотит, хоть здесь довольно тепло. Обычно он спешит спрятаться в постелях, как только переступает порог квартиры: у себя он с олимпийской скоростью раскладывает диван, натягивает на него простынь и сверху швыряет заправленное к холодной погоде одеяло; у Чанёля дома всё проще — едва сбросив с себя всю одежду, кроме футболки и трусов, он ныряет в постель. После остаётся только ждать, когда простынь под ним наконец-то потеплеет. Сейчас мужчина решил чуть потерпеть, хоть перемёрз больше обычного, — ему нравится, как покалывает тело от выходящего из кожи холода.       — Да, — кивает Чанёль, застыв посреди комнаты красивым исполином. На нём мешковатая одежда, крепкость мышц и еле заметная улыбка — она никуда не исчезнет, уверен Бэкхён, хоть Пак съест свои губы или раздерёт их зубной щёткой; она не сползает с его лживого лица недели две. — Как покатался?       — Я был в лесу. Там страшно.       — Почему? — Он наклоняет голову набок, его смольная чёлка чуть вздрагивает. — Там что-то произошло?       — Да. — Бён роняет голову на другое плечо. — Там был чёрный медведь.       — Правда? — Пак, кажется, глотает воздух. — Он был большим?       — Очень. И яростным. Я побежал. — Бэкхён забрасывает ногу на колено и обнимает ладонями заледеневшую ступню. — Вглубь леса. — Он внимательно вглядывается в недоумённое лицо следователя, едва сдерживая улыбку. Чанёля легко обмануть, если он этого не ожидает. Дурацкая и одновременно трогательная черта, нелепо конфликтующая с его суперсилой. — Он цапнул меня за куртку, и мне пришлось её сбросить. Потом он загнал меня в тупик. — Бён склоняется к ноге, чтобы подышать на неё. — У меня не было другого выбора: я убил его.       — Убил?       Пак подозрительно щурится, приближаясь к кровати. Домашняя футболка в чёрной краске — следователь теплит надежду, что он ещё сможет ездить на пикапе, несмотря на наводки и статус «в розыске». Белые штаны тоже грязные — на них, у самой мотни, ещё и карамель застыла.       — Да. — В Бёне поднимается приятное волнение, когда следователь опускается рядом с ним на кровать. Он вдруг вспоминает о боли, что с утра распирала грудь и которой уже нет. — Я вгрызся в его нос зубами, а потом порвал ему пасть.       — Вот так просто?       — Это не было просто, — качает головой мужчина, позволяя Чанёлю заключить свою ступню в горячие сильные ладони. От этого заботливого жеста на Бэкхёна накатывает неуместное возбуждение; впрочем, для внезапной эрекции он слишком уставший и смертельно больной. — Но я справился. Потом я обнаружил, что не знаю, где нахожусь. Да и без куртки было довольно холодно.       — Но ты её нашёл? — Чанёль глядит на вешалку, прибитую к двери ванной, и принимается растирать холодную ногу мужчины.       — Мгм, многим позже. — Бён забрасывает на колени следователя и вторую ногу. — Но, чтобы не замёрзнуть в первое время, мне пришлось выпотрошить медведя и спрятаться внутри.       Они смотрят друга на друга.       Бэкхён краем глаза замечает, как слепой Максвелл лениво проползает по коряге чуть выше, любовно стискивая её в три тугих кольца. Деревяшка новая — мужчины нашли её вчера, на вылазке в горы: Пак поскользнулся на влажном мшистом камне и рухнул в кусты; Бён — за ним, потому что держался за руку серийного убийцы, с фатализмом доверив ему свои бутылку воды, телефон и жизнь. Коряга впилась в Чанёля сразу в нескольких местах — в основном в ладонь; и потом ещё раз, крупной занозой, когда Пак старательно шлифовал её для питона. Теперь на ней, гладкой и без единого сучка, торжественной восседает чешуйчатое жабо.       — Подожди… — Следователь продолжает аккуратно сжимать ступню Бэкхёна, но по его плечам видно, что напряжения в нём намного больше. Может, и глупо думать, что его тело так явно демонстрирует недоумение. Чанёль странный, неловкий, но всё ещё похож на человека, а значит, стыдливо надеется Бён, что и ему не хватает объятий и глупых держаний за руку. — Это ведь сюжет «Выжившего». Вчера ведь смотрели.       В аквариуме опять горит ультрафиолет, и кажется, что Максвелл перебрал и уснул на рейве.       — Да.       Чанёль как-то хитро сужает глаза и, громко хохотнув, возражает:       — Я и так понял, что ты меня обманываешь!       — Да? И как?       — Чёрных медведей нет в Корее.       — И правда. Это было упущение. — Снисходительно улыбнувшись, Бён позволяет себе окончательно рухнуть на кровать. — Надо было назвать лисицу.       — Это глупо.       — Что?       — Выдумывать такие истории.       — Почему?       — Не знаю, но они ведь ненастоящие. Какой в этом смысл?       — История среди прочего вранья — пустяк.       — Бэкхён. — В его голосе слышится ласковая улыбка, и в неё Бёну хочется завернуться и наконец-то испустить последний вздох. — Ты мне иногда напоминаешь космонавта, далеко отлетевшего от космической станции. — Перед глазами мужчины вдруг появляется окошко стиралки, где взбитая с порошком вода вымывает из белых наволочек его кровь. Вот Бэкхён, парит между простыней, в мыльной невесомости; за ним, на манер пуповины, тащится длинный шланг для передачи кислорода — в скафандре воздух почти кончился. Станция уже далеко — искать его некому. Под ногами незаметно, как каменный глобус, вертится Земля, которую Бён по глупости тоже когда-то покинул. Ему становится трудно дышать. — Тебе кажется, что всё происходит вне твоей орбиты. Ты знаешь, скольких людей убили эти пустяки среди прочего?       — Не говори так, — выдыхает он, крепко жмуря глаза. Сильные пальцы с нажимом проходятся по серединам подошв, и Бэкхён ощущает, насколько по-настоящему устали его ноги. — Пожалуйста.       — Я сказал лишнее?       — Нет, просто остановись.       — Хорошо.       Руки следователя тоже исчезают, и Бён отчего-то чувствует себя отвергнутым.       «Наверное, надо меньше читать Паку вслух, — возможно, он умеет эмоционально развиваться».       — Чанёль.       — М-м?       — Ты уже закончил?       — С чем?       — С бисквитом.       — Да, остались только сухофрукты, — почти шепчет где-то сверху. — У тебя глаза слипаются. — На Бэкхёна опускается тяжёлое покрывало, под которым он спит ночью, если не может согреться под пуховым одеялом. — Я могу сам сходить в магазин.       — Нет, я тоже хочу. — Бён не знает: ни то он успешно поборол желание наконец-то броситься следователю на шею, ни то он просто не нашёл в себе сил принять вертикальное положение. — Я немного согреюсь, и пойдём.       Бэкхён спит ровно двадцать минут — Пак замечает по часам на старенькой хлебопечке, которую он одолжил у дедушки Ро вместе с ключами от гаража. За это время следователь успевает полить цветы над террариумом, вытереть стол от бисквитного теста и найти в шкафу коробку со специями — их ещё на новоселье ему всучила мама. Родители тут бывали лишь раз: притащили с собой здоровенный пакет со всяким для дома, потом наперёд наготовили еды. Чанёлю, который приезжает в Муджу только на выходных, а то и реже, пришлось большую часть раздать соседям.       Пак пытается не оглядываться на поскуливающего во сне мужчину. Он усердно мнёт специи на разделочной доске — гвоздика плохо давится ложкой, старается прислушиваться к звону капель, стекающих с кашпо над Максвеллом. Пока Бэкхён катался на велосипеде, следователь немного отвлёкся: сначала его донимал звонками Бомсу, угрожая завтрашней охотой на Блисса; потом писала мама — волновалась, что в конце месяца с поднявшимися к зиме ценами на хостел и квартиру у Чанёля совсем не осталось денег на жизнь. И за всей этой болтовнёй Пак даже забыл о тревоге, которая, как кость, застряла в горле.       Зёрнышко кардамона выскакивает из-под ложки и, преодолев небольшую длину столешницы, залетает под хлебопечку. Чанёль не трудится его достать — вместо этого он проверяет, не проснулся ли Бён. Тот перевернулся на другой бок. Пак одёргивает себя — всё это глупости.       «Нужно думать о работе, — чешет он за оттопыренным ухом. — Завтра мы должны поймать Блисса».       Но вторые выходные подряд с Бэкхёном окончательно выбили следователя из рабочей колеи. Возвращаться в Сеул не хочется, вспоминать обрыдлые физиономии коллег тошно, да и в целом прежняя жизнь — та, что была до всего этого, — теперь кажется какой-то ненастоящей.       «Всё это бред», — убеждает он себя, голыми пальцами ломая звёздочки бадьяна; в кожу впиваются острые на концах лучики, из них выпадают иногда сломанные семена — и это всё, что получается Чанёлю выдавить. Ни желания всадить в Бэкхёна нож, которым Пак нареза́л сегодня яблоки, ни обычного порыва придушить его — болезненного и слабого — подушкой. Кажется, по-другому с ужасающей тяжестью в сердце не справиться, но ничего из этого Чанёля будто не уймёт.       Он делает глубокий вдох, принимаясь снова крошить специи ложкой. Он вдруг вспоминает, что сегодня утром его руки побывали в крови Бэкхёна, и настроение в миг портится.       Когда Бён всё-таки встаёт с кровати, то немым призраком начинает бродить по квартире. Сначала он идёт в туалет — Чанёль внимательно проводит его взглядом, высматривая признаки носового кровотечения. Потом мужчина проглатывает горсть таблеток, гремя блистерами и баночками, — обезболивающих выпивает в два раза больше; похоже, у него опять сильные боли. Пак же стряхивает специи в мисочку и кое-как перемешивает труху ложкой. Бэкхён снова оказывается на кровати — держит спину как можно прямее, видать, стараясь взбодриться; он смотрит в телефон, что-то печатает с равнодушным лицом, — может, отвечает другу или в рабочий чат. Бросив разделочную доску в раковину, Чанёль упирается спиной в край столешницы; ему хочется верить, что всё в порядке и его жизнь едва изменилась с тех пор, как смертельно больной мужчина врезался в него в клубе.       Но вот он смотрит на взлохмаченного дневным сном Бёна — веки ещё тяжёлые, движения смазанные — и с удивительным смирением в который раз признаёт: происходит что-то очень плохое; что-то, что следователю очень нравится.       — Чем пахнет? — Бэкхён выглядит ещё более разбитым, чем с утра, когда из его носа хлестала кровь. — Я долго спал? — хрипит он, растирая онемевшее ото сна лицо.       — Минут двадцать. — Пак вытирает ладони об футболку и сжимает их в кулаки, чтобы усыпить волнение. — Тебе плохо? — чуть раздражённо вопрошает Чанёль, дёргая могучими плечами; он своё тело едва чувствует: большие руки неловко свисают по бокам, голова снова наклонена, на лицо наползла неясная ему гримаса — он даже трогает брови, чтобы понять, что сейчас видит Бён: гнев? равнодушие? дружелюбное спокойствие? что там ещё бывает?       — Ты злишься? — щурится Бэкхён, подаваясь вперёд.       — Не знаю, — признаётся следователь; Бён очень проницательный — Чанёль вроде бы привык, но каждый раз его застают врасплох. — Вроде не на что.       — Но ты злишься?       — Я чувствую что-то странное.       — Например?       — Не знаю, — следователь запрокидывает голову назад, на секунду закрывая глаза. — Так тебе плохо? Мне не хочется, чтобы тебе было плохо.       — И правда, — хмыкает Бён, аккуратно поднимаясь с кровати. Рана на колене затянулась хрупкой корочкой — любое неосторожное движение, и та снова разойдётся. — Странное чувство. И всё-таки, чем это пахнет?       — Специи для бисквита.       — Мгм.       Они стоят друг напротив друга: Бён, нахохлившись, сонливо моргает, Пак нервно теребит край футболки. В террариуме потрескивает обогревающая лампа, с кашпо всё ещё капает вода, но уже не так часто; дыхание мужчины тяжёлое — последние несколько дней ему трудно даже просто вставать, оттого сегодняшняя идея с велосипедом, скорее, напомнила Чанёлю прыжок веры, нежели полезную прогулку в лес.       Бэкхён приближается в два шага, неторопливых, но будто тихо шаркающих нетерпением. Мужчина выглядит плохо: худое лицо, никакого румянца, томный, словно в лихорадке, взгляд. Бывает, по нему и не скажешь, что его сердце с каждым ударом, будто дразня, встряхивает набухающую смерть; а бывает, Бён совсем чахлый: ни с пуговицей на рубашке не справится, ни по лестнице в метро не заберётся. Он может быть разным: торопливым упрямцем, за которым Пак обычно едва поспевает, угрюмым молчуном, уткнувшимся в книгу, или почти мертвецом, обречённо хихикающим в кулак. Он красивый, немощный, уродливый, холодный и одинокий. Бён может быть каким угодно, но в нём всегда остаётся что-то безумно притягательное.       «Наверное, дело в руках?» — спрашивает себя Пак, с трепетом наблюдая, как кисти изгибаются изящными ломаными и пальцы вкрадчиво трогают воздух, пропитавшийся ароматом специй. Следователь хотел бы, чтобы эти касания осели на его лице.       — Это…       Бэкхён берёт мужчину за руку, сначала за запястье, потом чуть повыше — за основание ладони. В этом движении нет эротизма — в Чанёле едва отзывается возбуждение, — зато оно осторожное, как и весь Бён.       — Это… — Мужчина нюхает руку Пака и удивлённо вздымает брови. — Пахнет потрясающе. Что это?       — Бадьян, наверное.       Чанёль расслабляется, не совсем понимая, отчего вообще так напрягся, и нюхает свои пальцы. На них и правда остался запах бадьяна, но ничего потрясающего он в нём не находит.       — Мне нравится. — Бэкхён прижимается носом к горячей ладони. — Тебе идёт. Будто ты так и должен пахнуть.       — Как бадьян? — тупо уточняет следователь, смотря сквозь собственные пальцы, длинные и сильно растопыренные. На него глядят в ответ.       Взор Бэкхёна колючий, властный, как и его мановения. Иногда Пак пытается представить, каким мужчина был в детстве. Брошенный матерью, измученный отцом маленький мальчик, — наверное, его глаза пустые, и пальцами он комкает штанины на бёдрах, замышляя разодрать себя через ткань; красивые руки трясутся — в них уже нет сил, и тело с головой дёргаются в нервных тиках.       — Можно я тебя обниму?       У него мягкое лицо, незлое, даже когда он расстроен или сердится.       Иногда Чанёль пытается представить, какого это — быть его отцом. Вот, он большой, в чёрной водолазке, толкает Бэкхёна в тёмную комнату, голого и напуганного; он видит его глаза — жестоко смотрит прямиком в этот затравленный карий взгляд, — и рука тянется захлопнуть дверь, чтобы потом провернуть в замке ключ.       — Да… Я очень хотел бы.       Бэкхён так и не согрелся — следователь чувствует через футболку. На несколько секунд Паку становится нестерпимо холодно, а потом его настигает облегчение.       Иногда Чанёль пытается представить, какого это — быть сыном человека в чёрной водолазке, стоять по ту сторону двери, где тело в миг объял мрак. Наверное, когда тебя воспитывает темнота, не получится вырасти кем-то другим. Это закон любой сказки, которые постоянно перечитывала Юнми.       «Дьявола победит только дьявол».       — Что-то случилось в том лесу? — едва не шепчет Пак, прижимая мужчину к себе. — Кроме медведя?       — Не знаю. — Бэкхён вдыхает запах следователя, и аромат бадьяна, и вонь краски, которой Пак покрывал дверцы машины. — Чанёль?       — А?       — Ты хотел, чтобы я умер сегодня утром? — бубнит, окончательно размякая в объятиях.       — Нет, — бормочет, сжимая худощавый стан покрепче. — А что?       — Просто спросил.       Теперь Бэкхён протяжно выдыхает в грудь; его ледяные пальцы ласково мажут по загривку, прежде чем зарыться в жирные волосы Чанёля. Точно, думается Паку, Бэкхён может быть каким угодно: язвительным, взволнованным или напуганным, или гневливым, но он всегда нежный, как ветер летней ночью и прогретое солнцем море, как только выпавший снег и хрупкая шапка одуванчика.       «Всё это бред».       С Бэкхёном ехать легко: он лишний раз не дёргается, с запасом помещается на багажнике велосипеда; только держится за следователя с истеричной рьяностью. Чанёль тоже, застыв с прямой спиной, старается быть неподвижным, чтобы Бён точно по дороге не свалился.       Они мчатся вниз по улице, то съезжая с тротуара, высоко подскакивая на бордюре, то заезжая обратно, когда людей практически нет. В лица бьёт холодный ветер, в ушах свистит рвущийся от их скорости влажный воздух; солнце показывается лишь на миг: оно слепит следователя и бодает в затылок мужчину, когда они заворачивают направо, на небольшую улицу — короткий путь.       Сердце Чанёля стучит почти так же быстро, как он крутит педали. На горизонте стелется серость — меланхолия осеннего дня; тяжёлое небо давит на сколотые края гор, сосны неподвижно стоят на том же месте, всё ещё больные и уже почти мёртвые. Бён хотел бы увидеть, как они горят. И этот город тоже должен гореть ярко: здесь много заправок и завод Danone — там точно есть чему взрываться.       Пальцы сжимают куртку на животе Пака крепче. Бэкхён не боится упасть, но ему нравится ощущать следователя в своих руках. Он большой, сильный, его длинные ноги везут их по дороге и, может, могли бы везти и через лес, и горы, в другие города и страны, но им нужны сухофрукты для бисквита, который Бён ждёт ещё со вчера.       Щека жмётся к спине чудовища. Бэкхён наблюдает, как за жилыми домами постепенно показывается город: широкая река, спальные районы и оживлённый центр — отсюда они выглядят незначительными. Рука поднимается к лицу следователя так же медленно, как обнажается очередная часть города — широкая трасса, уводящая машины в столицу или к морю. Мужчина слышит, как дыхание Чанёля учащается, стоит пальцам задеть полные губы, и что оно тут же становится ровнее, когда ладонь Бёна закрывает ему глаза.       Бэкхён находит взглядом горнолыжную станцию — она ещё не открылась — и плотнее сжимает пальцы, чтобы между ними не попадал свет. Дыхание Чанёля окончательно успокаивается, ноги всё так же размеренно крутят педали; Бэкхён ощущает на запястье ласковую ухмылку.       — Доброе утро, Сынсин, — здоровается Пак, придерживая для мужчины дверь.       — Привет, молодой следователь. — До этого задумчивое, лицо женщины расцветает в улыбке; она отряхивает руки и как-то неловко запускает их в карман розового худи, как будто не знает, куда их деть. Сынсин в этой одежде выглядит неправильно, будто сняла с чужого плеча. — Так рано вскочил? Я думала, молодёжь любит поспать.       — Не верю, что когда-нибудь смогу выспаться. Приятного аппетита.       — И то верно. — Сынсин зачёсывает волосы за уши, стоит Чанёлю приблизиться к кассе; пряди у лица короткие, поэтому тут же выбиваются обратно и пристают к чуть провисшим щекам. — У нас, кстати, орехи по скидке — последний день.       — Отлично! Может, что-нибудь присмотрим.       Бэкхён знает его физиономии наизусть — они все неизменно доброжелательные и полные какой-то нездоровой бодрости, будто следователь плотно сидит на спидах. Пак отвратительный актёр, считает мужчина, но многие ему верят; впрочем, бывает, когда лицо Чанёля вдруг становится по-настоящему серьёзным — как сейчас, когда они заворачивают между стеллажей со сладостями. И тогда Бёна охватывает злость. Выпяченная челюсть, напряжённые желваки, отчуждённый взгляд — враждебная гримаса Пака, как у осклабившегося перед охотой хищника или сумасшедшего, задумавшего поджечь себя, соседа и детский сад через дорогу.       Бэкхён выглядывает исподлобья, с большим осуждением думая о том, что красивое лицо придаёт достоинства даже безобразным презрению или раздражению.       — Ты чего так глядишь? — Пак изучает полки в овощном отделе. Сбоку пованивает дуриан. — Что-то случилось?       Его тон ровный, равнодушный. Это тревожит.       — Почему ты так разговариваешь? — заламывает бровь Бён, отшагивая назад.       — Как?       — Как мой отец.       — Отец? — Чанёль опускает голову набок, и этот привычный жест чуть успокаивает мужчину. — Это как?       — Будто тебе всё равно.       — На что?       — Не знаю, — тушуется Бён, отворачиваясь к окну; мимо проезжает такси — одна из фар почему-то горит. — На что-то.       В другом конце магазина щёлкает холодильник с молочкой и принимается громко гудеть. Здесь сыро, будто холоднее, чем на улице; картошка в пластиковом ящике уже прорастает, несколько луковиц шалота, оказавшихся в куче перцев, выглядят мягкими и наверняка пахнут гнилью. Магазин неважный — в таких обычно печенье уже просроченное, а морепродукты и вовсе лучше не покупать; но это ближайший и единственный круглосуточный на районе, к большому супермаркету придётся ехать ещё дальше. Обычно Чанёль здесь покупает только бытовую химию и рамён.       — На тебя?       Бэкхён слышит, как где-то жужжит муха. До этого она сидела на баклажанах, — сейчас, наверное, она перелетела на обезвоженные под кряхтящем тепловентилятором огурцы.       — Не знаю.       — Твой отец — это твой отец, — делает невпечатляющее заключение следователь и в одну ладонь сгребает несколько пачек с курагой. — Причём тут я?       — Не знаю, — повторяет Бён, продолжая разглядывать улицу. В доме напротив мигает синяя гирлянда. — Не знаю. Ты прав.       Чанёль делает глубокий вдох и протягивает мужчине пакетики с сушёным абрикосом.       — Я резко почувствовал, что недоспал.       — Извини. — Бэкхён нервно вгрызается в заусенец на указательном пальце, — он тонкий и, к сожалению, очень быстро отрывается от кутикулы. — Но я хотя бы не убиваю людей, — язвительно изрекает, прижимая курагу к груди; гирлянда меняет цвет на жёлтый.       — Это правда, — тепло улыбается Чанёль.       Бёну вдруг становится и грустно, и радостно, и губы, изогнутые в мягкой усмешке, заставляют его задержать дыхание. Отчего-то сейчас следователь, серьёзный и действительно уставший, источает удивительную силу — она такая же, как та, с которой Пак замечает мелочи вокруг себя, и с какой, наверное, ловит преступников.       Вторую заусенцу язык находит на мизинце.       Чанёль ведь не глупый; да и наивно верить, что его отрешённость от мира настоящая. Он не интересуется ни политикой, ни спортом, но всегда знает последние новости об очередной войне, разгоревшейся на Ближнем Востоке, о протестах в африканской стране и кто прошёл в финал Чемпионата Европы; зачем-то помнит латинские названия цветов, отличает муравьёв, подкован в географии, но едва свяжет несколько предложений на английском.       Пак далеко не глупый. Он просто не понимает людей. Да и себя он будто не понимает.       «Велика честь понимать этих тварей».       Третья заусенца оказывается на большом пальце левой руки. Мужчина, к своему стыду, осознаёт: он никогда не смотрел на Чанёля с другой стороны и, может, всегда это делал чуть свысока.       «Да пусть хоть глупый. Какая разница?»       Чанёль быстро бегает. Это уже достоинство. И он сильный. И смелый. Ещё он подкармливает соседских котов. И всегда ласков с мужчиной. И он, наверное, никогда бы не стал запирать Бэкхёна в тёмной комнате. И, скорее всего, не заставил бы есть рвоту.       Каким бы серьёзным лицо Чанёля ни было, он никогда не будет похож на отца Бёна.       — Чанёль?       — М-м-м? — Следователь опускается на корточки, чтобы выбрать изюм посвежее; край бордовой куртки подскакивает, и из заднего кармана штанов показывается телефон. Пять минут десятого.       — Ты… — Бён перестаёт обращать внимание на гирлянду, когда свет переходит в холодный белый. — Ты классный. — Он несмело кладёт ладонь на густой чёрный вихор следователя и вспахивает его пальцами. — Даже если ты убиваешь людей. — Пак задирает голову, удивлённо воззрившись на мужчину. — Я пойду покурю, ладно?       Он отдаёт курагу обратно.       Когда Чанёль наконец-то выходит, Бён докуривает вторую сигарету.       — Купил?       — Да.       — Сделали скидку за красивое лицо, молодой следователь?       — Нет, — смущённо улыбается, вешая пакет с сухофруктами на запястье. — Видать, я недостаточно красивый.       — Быть не может, — качает головой Бэкхён. — Я бы дал двадцать процентов.       — Всего лишь?       — Эй, — фыркает сквозь хохот, — думаешь, мало?       — Не знаю. А за внешность и правда дают скидку?       — Почти, Чанёль, просто иногда она не измеряется в процентах.       Бэкхён упирается спиной на стекло магазина — даже через толстый синтепон куртки чувствуется, какое оно холодное. Обезболивающее подействовало, и дискомфорт в груди исчез; мужчина делает глубокий вдох, а затем медленно выдыхает, чтобы убедиться, что хуже точно не станет. Он затягивается, последний раз, прежде чем смять окурок об оконную раму — пластик расцарапанный, порисованный маркером, и новый ожог сигареты не кажется таким болезненным для него.       — Завтра на первой электричке поедем?       — Да, — басит Пак.       — Рано вставать.       — Можем сегодня вечером уехать, если хочешь.       — Нет, не хочу в Сеул.       Чанёль растерянно стоит с пакетом — тот громко шуршит на сильном порыве ветра. Над головой трещит неоновая вывеска — её в прошлом году устанавливала строительная компания после капитального ремонта магазина. Потом эта компания обанкротилась: невыплаченные вовремя налоги, нарушение пожарной безопасности и работник со сломанным копчиком, так и не дождавшийся компенсации. Потом Пак случайно прикончил её хозяина; они столкнулись в Гымсане, где следователь забирал подержанные детали для пикапа, и плохой день закончился замачиванием окровавленной парки в тазике.       Сейчас они прямиком под яркими синими буквами, прописным шрифтом тянущие слово «Fresh cart»; и, может, она в любой момент свалится им на головы, потому что уже мёртвый хозяин компании ленился проверять даже стремянки для рабочих.       — Ты в порядке? Ты будто расстроился там. — Следователь кивает в сторону магазина.       — Не заморачивайся. Это не твои проблемы.       — Но мне интересно, — опускает он голову вбок; Бён ему верит, и он не может сдержать улыбку, захватывающую его плотно сжатый рот. — Ты редко об этом говоришь.       — Ты тоже не говоришь о своих проблемах.       — У меня их нет.       — Правда? — хихикает Бэкхён, легонько хлопая мужчину по спине. — Прям нет?       — Ну да, — недоумённо тянет Пак, подходя к велосипеду. — Спокойная жизнь…       — …серийного убийцы, ага.       Чанёль лишь пожимает плечами и вешает пакет на руль.       — Домой?       На этот раз хлопья крупнее, чем были с утра. Снег начинается внезапно — Бэкхён замечает его, только когда на нос падают слипшиеся между собой снежинки. Он плетётся за следователем, невозмутимо встречая лицом снежный ветер.       Стоя у круглосуточного магазина в незнакомом Муджу, глядя в глаза чудовища, мужчине кажется, что он немного счастлив. Между домами всё так же виднеется город; в окружении гор он напоминает котлован, на котором однажды вырастет высокий мегаполис как Сеул; река высохнет под толстыми слоями битума, и люди тоже будут другие. Может, тогда мир полностью изменится: сгниёт в душных массивах мусора, перестанет пахнуть землёй и сыростью быстрых вод, и пение птиц тоже исчезнет. Дети больше не будут разглядывать животных в толстых энциклопедиях: те окажутся в ворвани, которую снова начнут заливать в лампы, и на тарелках, когда не останется ничего другого, в жирных губных помадах, в мёртвых грунтах, где когда-то исчезли последние пчёлы. И смысла не будет вспоминать тех, кого уже давно нет.       Но пока это просто Муджу; и река всё ещё гремит, укротимая дамбой; и тут всё ещё те же люди: Сынсин в худи своей дочери, дедушка Ро, опрометчиво доверяющий молодому следователю с третьего этажа, пьяница с пакетом из Olive Young, подозрительная соседка. И Чанёль — серийный убийца, когда-то особенный ребёнок, неправильно взращённый неправильными взрослыми. Сосен в горах не сосчитать, и они, конечно же, намного живее Бэкхёна, согревающего внутри себя собственную смерть. Снег, как сонм насекомых, волшебно стелется по улицам, пристаёт к волосам мужчин; и птицы, хоть и молчат, но они точно в порядке. И этой весной точно будут петь. Вместе с цикадами.       И хоть ядовитый ад, в котором остались только люди и их злобное отчаяние, Бэкхён никак не может развидеть в глазах напротив, он рад, что застал именно это время и этот самый миг. Потому что мужчине вдруг думается: «Может, это и не самое плохое — то, что случилось со мной».       — Ты прав, я слишком часто думаю о смерти. — Рука Бэкхёна ледяная — следователь вздрагивает, когда пальцы касаются его щёк. — Киты тоже скоро умрут, но вряд ли они об этому задумываются.       — Вряд ли киты умеют настолько думать, — возражает он. — И вряд ли они бывают смертельно больными…       Бэкхён бездумно мычит, обнимая ладонями влажное от снега лицо, и заглядывает в большие карие глаза. Лик зла прекрасен и напоминает зимнее небо; он кажется мягким, как сплошная перина из туч, и холодным, потому что за наивным взором очень много жестокости. И когда мужчина прижимается губами к губам зла, он чувствует чужой страх в ответном поцелуе и тревогу в сжимающих его бока руках. И когда зло судорожно выдыхает через нос, то хватает мужчину за запястья, то растерянно гладит его по спине, Бён только ласково улыбается, с пущей жадностью сминая трепещущий рот.

***

От кого: Б.Б.

где ты

Кому: Б.Б.

Еду ловить наркоторговца. А ты?

От кого: Б.Б.

еду покупать наркотики

Кому: Б.Б.

Тогда пересечёмся.

От кого: Б.Б.

я буду с ложкой в руке

Кому: Б.Б.

Я буду с наручниками.

От кого: Б.Б.

это звучит очень хорошо

От кого: Б.Б.

ты не говорил что они у тебя есть

Кому: Б.Б.

Не знал, что нужно было.

      — Ты слушаешь?       Чанёль встречается взглядом со своим отражением в окне. Собственный призрак молчит; глаза светятся красным — лампы накаливания, слабо мерцающие в баре через дорогу, как осколочки, попали в распахнутые глаза и спаялись со зрачками; пушистые после душа волосы напоминают ни то реющий нимб, ни то колючий венок, обрамляющий жестокое молодое лицо. Следователь опускает ладонь на макушку и несколько раз проводит по чёлке, чтобы та прекратила топорщиться. Не помогает.       — Пак, я с кем разговариваю? — В этот раз голос Бомсу звучит раздражённым и становится чуть выше. — Чем ты занимаешься?       — Ничем. — Чанёль приподнимает бёдра, чтобы запихнуть телефон в карман джинсов и, натянув примирительную улыбку, наконец-то поворачивается к Бомсу. — Я думал, ты говоришь с Тэхёном.       — Он минут пять назад в магазин вышел. — Бомсу в сотый раз проверяет своё отражение в зеркале заднего вида и как-то неудобно облокачивается локтем на руль. — Ты ещё и полгода не проработал — не стоит так расслабляться. Тебе легко найти замену.       В солнцезащитных очках Мин напоминает айдола конца нулевых — не хватает крокодиловой кожанки, колец на каждом пальце и толпы фанаток, окруживших машину. Так Бомсу прячет похмелье: отёки под глазами и отупевший после пьянки взгляд — об этом он горделиво заявил, когда они собрались на крыльце центрального отдела. Двое патрульных, сопровождающих служебную машину на случай, если Блиссу удастся улизнуть, с вежливой внимательностью слушали историю Мина об иностранцах в стрипклубе. Тэхёну вроде тоже было интересно. Чанёль несколько раз уходил в туалет, чтобы умыться; на третий раз он сломал диспенсер, не в силах держать нарастающую злость.       — Это… — Пак опускает голову набок, выглядывая высокомерные глаза за тёмными стёклами. — Это угроза, Бомсу?       — Нет, конечно. — Мин облизывает губы — он хочет пить. — Просто предупреждаю. Ты в последнее время странно себя ведёшь.       — Странно? Это как?       Бомсу не шевелится. Пак не уверен, куда направлен взгляд коллеги: ему в глаза или в ночную стужу за окном; но точно знает, не будь на Мине этих дурацких очков с золотистыми дужками, он бы не вынес и секунды зрительного контакта.       — Как минимум, драка в фотосалоне, — прерывает молчание. — Точнее, твоё нападение на подозреваемого. Господин О был недоволен произошедшим.       — Бомсу. — Пак прикрывает глаза, пытаясь почувствовать каждую мышцу на своём лице. Вот, он сводит брови, но чуть-чуть, чтобы не переигрывать; виновато тупит взор, обращая его на нервно трущие друг друга ладони, и протяжно выдыхает. Так делают в фильмах, а ломать руки он научился у Бэкхёна — тот это делает так же часто, порой без причины, ещё и рвёт кожу вокруг пальцев. — Я чувствую предвзятое отношение к себе. Я сделал что-то не так?       Приоткрывшиеся в возражении губы заставляют Пака заинтересованно уставиться во влажную темноту рта. Нижние зубы Бомсу собраны в кучку; на языке налёт — такой же у Бэкхёна из-за таблеток и недоедания; у Мина, наверное, любая проблема со здоровьем берёт начало на дне бутылки.       В этом рту много вопросов. Из этого рта пахнет отравой, любопытством и ложью.       — Тебе кажется, — твёрдо заявляет Бомсу и вдруг снимает очки. — Я лишь отметил, что тебе нужно быть более дисциплинированным, потому что ты часто бываешь рассеянным. — Глаза у мужчины уставшие и очень красные, будто следователи приехали не ловить барыгу, а забрать Мина со вписки. — Но это не значит, что кто-то из нас относится к тебе предвзято.       — Спасибо за эти слова, — благодарно улыбается Чанёль, делая очередную напрасную попытку справиться с растрёпанными волосами. Его губы тянутся в стороны ещё сильнее, — кажется, раздражение порвёт Паку рот. — Мне повезло, значит.       — Думаешь? — хмыкает Бомсу и трёт пальцами глаза. — Знаешь, в этой стране все друг к другу предвзяты. И ты. И я. И даже господин О. — У младшего следователя дёргается щека на такую исключительность. — Но я хотел бы быть более справедливыми. Мы все этого заслуживаем.       Пак разворачивается всем телом; куртка, сползшая со спинки кресла под задницу мужчины, со скрипом трётся об коробку передач.       — Справедливым?       — Ну да, это важно.       — А как ты можешь быть справедливым, если ты изменяешь своей жене?       — Это другое, — закатывает глаза Бомсу; он подкручивает печку, хоть в машине достаточно жарко, с заметным усилием жмёт на тугую кнопку радио и принимается переключать каналы. Временами динамики потрескивают, — возможно, из-за газировки, которой Тэхён пару часов назад одобрил едва не всю панель. — Ты говоришь как Йевон. Это опасно для мужчин — думать как женщины.       — Зря ты так, Мин, — вместе с кряхтением Тэхёна в машину врывается и мороз, кажется, пронизывающий до самых костей.       Там, через дорогу, чуть в стороне от ряда домов, озеро, тёмное, похоронившее в себе много мусора. От него веет холодом, не влажным, но жёстким, как крупитчатая поверхность наждачки. Чем ближе вода, тем больнее рядом с ней дышать; и чудится, если случайно оступиться: уронить себя во грубый рогоз или опрометчиво окунуть туда руку, на коже выступит кровь. В точности как пот.       — Что зря?       Бомсу почти вырывает бутылку из рук Ома. Крышку он отдирает вместе с кольцом, звучно ударяется зубами о резьбу, и его первый глоток оказывается очень громким. Горло даже хватает болезненный спазм.       Радио поёт убаюкивающим голосом Билли Айлиш.       — Может, если бы мужчины иногда думали как женщины, у нас было бы меньше работы.       Чанёль льнёт лбом к окну: его отражение, будто надвигающаяся к планете комета, стремительно приближается к лицу, пока не исчезает в окутавшей машину темноте. Возле бара топчутся двое; они курят, судя по оранжевым огонькам, блуждающим вверх-вниз, и о чём-то спорят.       Нарваться на конфликт не вышло: Бомсу спокойно реагирует на вопросы о личной жизни — Паку стоило догадаться, учитывая, как часто его коллега рассказывает о своих приключениях. Жаль, думает младший следователь, отводя взгляд на страшное озеро — его гладь затерялась в высоком камыше.       Поругаться очень хочется. Раздражение, которое у него естественным образом взялось в груди после неприятного разговора с хозяйкой хостела, будто питательный и смрадный перегной, кормит усталость. Чанёль не спал почти всю ночь — смотрел с Бёном фильмы и в ненормальном количестве ел бисквит. Он мог бы справиться с ним целиком, но вовремя остановился, чтобы Бэкхёну было чем перекусить на обратном пути.       — Женщины опаснее мужчин. Ими движут эмоции. — Бомсу допивает почти всё, а когда останавливается, то довольно отрыгивает. — Они не думают о будущем, о причинно-следственных связях. Когда они спрашивают: «Эй, почему ты это сделал?», их интересуют не причины. Они хотят знать, что ты чувствовал в тот момент. Думаете, — глумливо хихикает Мин, обратно напяливая очки, — если я признаюсь своей жене, что убил какую-то девчонку в переулке, она будет кричать «Убийца!»? Нет-нет, — машет указательным пальцем Бомсу. — Она будет допытываться, не любил ли я её, не хотел ли я её, пока ломал шею бедолаге.       — Разве это плохо? — отзывается Пак; под его ртом расплывается мутным пятном дыхание. Оно быстро исчезает. — Я не знаю, как должно быть. — Чанёль смотрит на небо, но его не видно за отражением лампочки в салоне. — Но будто лучше, когда муж и жена вместе закапывают труп грубой соседки, чем пытаются убить друг друга.       — Отменная логика, — комментирует Ом с задних сидений; наверняка, думает младший следователь, тот, как всегда, занял большим собой сразу два места. — Становится понятно, откуда берут своё начала эти семейные криминальные истории.       Чанёль не отвечает. Он несогласен. Когда Юнми наконец-то похоронили, жизнь в семейном доме стала легче. Отец почти перестал пить, и его окончательно поработил голубой экран: магазин на диване, токшоу с бесконечными сюжетами про деревенских алкоголиков, криминальные передачи; если кресло перед телевизором всё же пустовало, значит, папу можно было найти на кухне у соседа-военного, безобразно пьяного, задыхающегося в икоте. Впрочем, никто и не пытался искать: Юнми больше нет, маме стало всё равно, Чанёлю всегда было всё равно.       Мама же прекратила кричать, и полотенцами из того дурацкого набора она больше не размахивала. Теперь, когда Пак уходил в школу, его не ждал тёплый завтрак на столе; и когда возвращался, то тоже не обедал — мама едва заходила на кухню. Теперь она могла отдохнуть, не думая о горе́ грязного белья, занявшего половину ванной, — там ещё оставались некоторые вещи Юнми; и бардак не так волновал её. Она словно обрела спокойствие, и в доме тоже стало тихо, будто смерть сестры заставила всех осознать, как важно иногда просто молчать.       Юнми больше нет. И если вдруг в дом вломится кто-то или что-то, угрожающее пошатнуть болезненный покой родителей, то уже некому будет их спасти. И всё начнётся сначала. И Чанёль, спрятавшийся у самых гор, ближе к зловещим лесным покровам, никуда не денется от этой раздражающей суеты, что будет трещать в телефоне мамиными сообщениями.       Следователь чешет запястье, устало прикрывая глаза. Туго сглатывает — эти выходные были ошибкой. Что он наделал?       — Ладно, уже полвторого. — Судя по звуку, Бомсу достаёт тот самый пакет, с которым носился весь день. — Чанёль, переоденься.       Пак послушно выпрямляется.       — Это точно нужно? Моя одежда, — он смотрит на свой бирюзовый свитшот, — нормальная вроде.       — Не, — булькает Тэхён, громко всасывая через трубочку шоколадное молоко, — худи лучше скроет твой возраст.       — Торчки бывают разными, — пожимает плечами, стягивая с себя верх.       — Да, но чем моложе выглядишь, тем меньше подозрений, что ты следак.       — Мгм, — соглашается Мин, — ещё часто выдаёт протокольная лексика. Так что старайся говорить естественно. Насколько ты вообще умеешь это делать, чудик. — Он бросает худи на колени Чанёлю и без всякого стеснения трогает младшего следователя за живот. Его пальцы тёплые, влажные из-за конденсата на бутылке, а их прикосновения совсем не такие, как касания Бэкхёна: они тоже аккуратные, но потому что Мин вежливый; руки Бёна же, как страх, часто липкие от пота и холодные, и в них столько же осторожности, сколько наглости. Потому что мужчина не боится — он продавливает ими путь к порабощению. Чанёль невольно прижимается к окну. — Крепкий какой. Ходишь в качалку?       — Дома занимаюсь, — одёргивает футболку.       — Молодец.       — Да много ума надо. — Ом зависть в голосе и не скрывает, хотя, думается его коллегам, он уже не в том возрасте, чтобы меряться телом с кем-то вроде Пака. — Наушник есть?       — Да, — жмёт на левое ухо.       — План помнишь?       — Да. — От чёрного худи пахнет чужим парфюмом и едой. — Зайти. Найти Блисса. Удостовериться, что это он. Схватить его.       — Никакого избиения. — Толстое лицо Тэхёна появляется между кресел; из его рта пахнет сигаретами и шоколадом. — Поэтому мы уже четвёртый раз проговариваем этот план, Чанёль. С этим справится и обезьяна, но ты можешь быть непредсказуемым.       Шея Пака гремит воздухом между позвонками; следователь набрасывает капюшон и, склонившись, вплотную приближается к Ому.       Теперь можно уловить запах одеколона и рассмотреть поры на мясистом носе, угри на покрытом испариной лбу. Тэхён вряд ли когда-то был привлекательным; не из-за зоба, объявшего шею, будто воротник спасательного жилета, и не из-за большого пуза, сейчас покоившегося на его коленях. Глаза — вот, что самое отвратительное в лице следователя Ома. Он сметливый, и этот ум делает его взгляд не таким невыносимым; но его, будто откормленного гуся, которого вот-вот пустят на фуа-гра, распирает от трусости, и Пак хорошо чувствует этот его страх.       — Думаете? — край капюшона скрывает лица — оба мужчины оказываются в его тени. Пак расплывается в широкой и очень неприятной улыбке; она не скрывает его нервозной раздражительности. — Думаете, может что-то пойти не так? И что тогда будете делать, Тэхён? Ждать, когда старший следователь О Сэхун примчится загород решать проблему в моём лице? Или, может, Бомсу справится?       — Что у вас происходит? — недоумённо отзывается Мин.       — Ты очень наглый для своего возраста, — шипит Тэхён, отстраняясь. — Думаю, Сэхуну нужно снова об этом напомнить.       — Напомните. — Чанёль поправляет волосы под капюшоном и, нырнув длинными руками под сидение, сдавленно хрипит: — Только не забудьте признаться, что снова не хватило силы воли справиться со своим высокомерием. — Он запихивает к телефону и пачке мокрых салфеток леденцы: несколько апельсиновых, приторный клубничный и яблочный — самый нелюбимый, но и его время когда-то наступит. — Скажите, что это заблуждение — считать возраст мудростью, но эта мысль вылетает из головы каждый раз, как Вы видите меня. — Младший следователь сжимает хромированную ручку двери и, прежде чем потянуть, добавляет: — Но ни в коем случае не показывайте свою ревность — это довольно жалкое зрелище.       Чанёль лишает себя радости взглянуть на обомлевшее лицо Тэхёна; об удивлённом Бомсу даже не вспоминает.       — Эй, есть закурить?       — Не холодно? — Тонкий рот улыбается — следователь отвечает тем же. — Ты тут недалеко, а?       — Перебежками, — уклончиво тянет он, закусывая сигарету. — Я, честно говоря, чёрт знает где.       — Это точно. Ты сюда ради «Мёртвого дребезжания» пришёл?       — А?       — Значит, нет, — хихикает другой; у него брови обесцвечены или полностью сбриты — в темноте не разобрать, оттого и лицо кажется непомерно равнодушным. — Я же говорил, что это дерьмо никто не слушает.       — Сам ты дерьмо.       — Я сюда за Блиссом, — наклоняется к язычку пламени в руке тонкого рта; от него сильно тянет спиртным.       — Это солист?       — Не-а, — он набирает дым в рот; он подумывает сделать полноценный вдох, протолкнуть свежим воздухом сигаретный дым дальше, в лёгкие. Может, так клокочущий в груди гнев будет не таким ядовитым, соображать станет легче, и руки прекратит ломить от непосильной жажды впиться в кого-нибудь пальцами. Чтобы в порывах злости, сжимая до звона в ушах зубы, выпуская изо рта низкий рык, утешить своё яростное смятение чужой смертью. — Барыга. — Но так и не решается: вкус горький, напоминает Бэкхёна, — кажется, если вдохнуть, обязательно умрёшь. — «Мёртвое дребезжание» звучит глупо, нет?       — Да, — нехотя соглашается тонкий рот. — Но музыка у них отпад!       — Тогда почему не там?       — Да какие-то придурки во время слема лбы разбили. Концерт на паузе. Им бармен перевязки делает. Но, — тонкий рот хлопает себя по бёдрам, потом по заднице и достаёт из кармана телефон, — я сфоткался с барабанщиком. Такой секс!       — Барабанщиков обычно никто не замечает, — зачем-то заявляет безбровый, бросая тлеющий окурок под ноги. — Глупо быть фанатом барабанщика, согласен?       — Глупо быть фанатом, — отзывается Пак и снова для виду затягивается. Интересно, думает он, после скольких затяжек в сердце Бэкхёна начала расти опухоль? — У него на шее шрамы? — Глаза ломит от яркого экрана; Пак приближает пальцами фото, оставив сигарету в зубах. — Или это тату?       — Бля, там такая история, — вздыхает тонкий рот, и безбровый на это только прыскает. — У него недавно друг умер. Если верить сплетням, его маньяк укокошил, представляешь?       — Маньяк?       — Ага, тот, что уже несколько лет в Кёнгидо глотки всем подряд режет.       — Да не режет он глотки, — машет безбровый, — просто душит.       — И режет глотки. По-всякому. И вот недавно совсем, — может, месяц назад? — друга барабанщика задушили на трассе по дороге из Сувона!       — Да какой Сувон? Ханам же.       — Да срать. Так вот, маньяк задушил его леской, представляешь? Это, считай, почти перерезал глотку.       — Струнами, говорят.       — Да похер же, — отмахивается тонкий рот. — В общем, барабанщик «Мёртвого дребезжания» в честь него сделал такие же шрамы, ушёл из универа и основал группу. Думаю, название как-то связано со смертью его кореша.       — Самое ужасное, что можно сделать посмертно для своего кореша — это собрать тупую группу с тупой музыкой под тупым названием.       — У тебя просто вкус отстой. Так прикол, да? — Обращается тонкий рот снова к следователю. — Вот это я понимаю — дружба!       — Так, а чё ты, нарик что ли?       — Ну типа.       — Бросай ты это дело, у меня так двоюродный брат сторчался. И ладно бы просто помер, — чешет бровь безбровый, — так он перед этим все сбережения родителей вынес.       — Боюсь, бросить будет трудно.       — Конечно, трудно! — поддерживает тонкий рот. — Тут помощь нужна. Рехаб какой-нибудь.       — Ты уже вынес что-нибудь из родительской хаты?       — Не знаю, — возводит глаза к небу; над головой ни звёздочки, и кажется, будто их: Тэхёна с Бомсу в машине, Бэкхёна, наверняка сейчас читающего какой-нибудь заумный роман, тонкий рот и безбрового, Чанёля, которого одели в бесхозную толстовку, — всех их запаковали в душную пищевую плёнку. — Я там иногда ем. Это считается?       — Вряд ли. Я тоже к своей хожу.       — А у меня отец готовит.       — Пак!— Гортанный голос Ома пробирается в голову вместе с острой болью. — Ты чем там занимаешься? С каких пор ты куришь? Ищи Блисса!       Следователь хмурится. Сигарету так и не заканчивает — выбрасывает под ноги, к той, которую совсем недавно притоптала грязная кроссовка безбрового.       — Ладно, я пойду уже. Хорошего концерта, наверное?       — Ага, и тебе, — кивает тонкий рот.

От кого: Б.Б.

хочу пристегнуть тебя к батарее и жёстко вызвать полицию

Кому: Б.Б.

Ты можешь и без наручников вызвать полицию.

От кого: Б.Б.

правда?

Кому: Б.Б.

Конечно.

Кому: Б.Б.

Я попробовал сигареты.

От кого: Б.Б.

мой мальчик вырос

От кого: Б.Б.

как тебе

Кому: Б.Б.

Отвратительно.

Кому: Б.Б.

Я чувствовал себя не собой. Будто я фанат «Мёртвого дребезжания».

Кому: Б.Б.

И ты выглядишь иначе, когда куришь.

Кому: Б.Б.

Может, это называют «круто».

От кого: Б.Б.

очень трогательно Чанёль

От кого: Б.Б.

но хотелось бы уточнить о мёртвом дребезжании

      — Ты уже внутри?— На этот раз в ухо бормочет Бомсу; голос спокойный, даже немного навеселе, — мужчину до сих пор держит похмелье. — Что там?       — Обычный бар.       — Видишь его где-нибудь?       — Пока нет.       Бар располагается на углу старого трёхэтажного здания, поэтому помещение неудобно изогнуто буквой «г». В той части, что выходит окнами на пустырь у озера, плазма молча показывает многолетнею трансляцию матча «Бразилия-Германия»: холодный зелёный свет от экрана мигает на неровных поверхностях столов, в боках пустых и полных стаканов, в стёклах, укрывающих пластинки и постеры с голыми женщинами. В дальнем углу угрожающе накренилась вешалка — обрушившаяся на кованый стан масса из зимних чёрных курток больше напоминает погребение.       — Здравствуйте, как день? — вопрошает Пак, усаживаясь на высокий стул; рядом с барной стойкой пахнет апельсинами и гренадином.       — Он только начался, — изрекает молодой мужчина. — Что будете?       — Жасминовый чай.       — Не пьёте?       — Ширяюсь.       — О таком в Корее не говорят.       — Да какое дело до несчастного наркомана, верно?       — Верно.       В другой стороне, за которой Тэхён и Бомсу наверняка сейчас наблюдают из машины, собрались почти все фанаты «Мёртвого дребезжания». Тесная сцена больше подходит для скромного джазового вечера: барабанная установка занимает почти всё пространство и, судя по микрофонной стойке, вокалисту приходится скакать между столами. На колонке с порванной мембранной лежит автомобильная аптечка; миниатюрная девушка в такой же коричневой футболке, как бармен, суетится за монолитом из любопытных тел.       Одного из музыкантов Пак замечает сразу: тот сидит отдельно от толпы, выбеленные короткие волосы блестят от пота, над бровью расплывшаяся татуировка — издалека она выглядит как родимое пятно, — на коленях бас-гитара; её чёрный лаковый бок сияет в тусклом освещении.       — Так что там с наркотиками? — мягко улыбается Пак, притягивая к себе чашку с кипятком.       — Это бар, а не кофешоп в Амстердаме.       — Никогда там не был. — Пакетик с чаем нехотя тонет в горячей воде. — А Вы?       — Пак, что за бред?— гаркает Тэхён. — Может, ещё удостоверение ему в лицо ткнёшь?       — Не взял с собой, — заявляет младший следователь, глядя в глаза молодому бармену. — Так что, были в Амстердаме?       — С кем Вы разговаривали?       — У меня наушник. Я следак. — Писклявый возглас Ома разжигает азарт; Пак шумно вдыхает аромат жасмина, нащупывает в кармане леденцы, но так и не справляется ни с собственным упрямством, ни со злорадным порывом. Прежде чем забросить в рот апельсиновую конфету, Чанёль машет в сторону двери и заявляет: — Видишь чёрную машину? Там мои коллеги. Следят за тем, чтобы всё прошло гладко.       В этот раз взвизгивает и Бомсу. Паку становится чуть легче, но раздражение, будто тугой ремень, продолжает давить на голову, на грудь, на неблагородно хрупкое самообладание.       Бармен недоверчиво косится на младшего следователя, однако на улицу всё же выглядывает. Лицо у мужчины квадратное, а глаза круглые как сто вон; поэтому, даже если бы он удивился, туповатый Пак вряд ли бы это понял.       — Ага. — Он заливает в матовый шейкер воду из-под крана и принимается его сильно трясти. — То есть Вы не наркоман?       — Нет. Я серийный убийца.       — И следак?       — Да, — отпивает он чай.       — И что из этого правда?       — Всё.       — И кого Вы убили?       — Я не помню.       — Вы лунатик? Или у Вас раздвоение личности?       — Нет, конечно. Просто глупо запоминать лица тех, кто уже умер, правда?       — Не знаю, — тянет бармен, выливая грязную воду в раковину. — Это же шутка всё, верно?       Чанёль отворачивается к сцене. Юношу с перевязанной головой под руки уводят парень и девушка: у всех троих на футболках неаккуратные и совершенно разные каракули чёрным маркером, — скорее всего, автографы. Остальные неторопливо рассаживаются по своим местам, некоторые уходят в другую часть бара, к футбольному матчу, чтобы забрать недопитое пиво.       Барабанщика младший следователь находит рядом с дверями в мужской туалет. Он в одних только майке с широкими вырезами для рук и серых трениках — на мотне темнеют свежие капли. Руки он наверняка не мыл, как и волосы, но это не смущает девушку, чьи полные бёдра он временами сжимает через крупную вязку зимних шорт. Пак уже и не помнит имя того скрипача. Но он точно знает, что тогда они связались со всеми близкими и друзьями, чтобы те пришли на опознание или дали хоть какую-то информацию о его недавних перемещениях. Барабанщика среди них не было.       — Да, конечно, шутка, — наконец-то отвечает Пак, делая два больших глотка; конфета стучит по зубам. — Я здесь ради зонтиков для нелётной погоды.       Бармен устало вздыхает, забирая наличку у покачивающегося у стойки мужичка. Тот в рубашке и туфлях со сморщенными носками, галстук приспущен — узел крепко затянут, но петля вокруг шеи свободная. Даже если мужчина случайно зацепится галстуком за какой-нибудь гвоздь в дверной раме, то вряд ли сможет повеситься.       — Ещё тёмного.       — Может, хватит? Прошлый раз мы за Вами блевотину убирали.       Он не отвечает. Но в его глазах читается несогласие.       Пак узнаёт это лицо: разочарованное, с поджатыми в обиде губами, да и кулаки беспомощно колотят бёдра, — они никогда не смогут ударить по-настоящему. Таким иногда выходит с работы Бэкхён. Тело скованнее обычного, выкуривает Бён не одну сигарету, а две; он не отвечает на вопросы, но, кажется, внимательно слушает, если Чанёль что-то рассказывает; ест медленно, вдумчиво, дёргается от случайных прикосновений и безостановочно смотрит себе под ноги, изредка отвечая жёлтым ботинками Пака. А потом оцепенение исчезает — пугающе неожиданно, словно развеянное наваждение, и Бэкхён набрасывается на еду так же рьяно, как на следователя с вопросами.       «Может, в его жизни тоже был человек в чёрном?»       — Зонтики, значит, — жмёт бармен на пивной краник. — Тогда Вам в служебную дверь рядом с туалетом.       — Туда же нельзя.       — Первый раз?       — Конечно.       — Значит, можно. Заходите, и серая дверь слева. Остальные белые, так что не перепутаете.       — Вы всегда так скрываетесь? — перегоняет истончавший леденец за другую щеку.       — Нет вроде. Просто сегодня попросили только так. — Бармен ставит бокал перед мужчиной с галстуком Линча и вытирает влажные руки об фартук. — Какая-то крутая вечеринка, видать.       — А Вас не пригласили?       Пак встаёт, морщится, когда из колонки разносится протяжный гитарный вой. «Металлическое дребезжание» снова на сцене. Тарелки звонко вздрагивают под ударами, микрофон фонит, и надрывный вопль солиста вибрацией разносится по крашеному полу.       Чай следователь решает взять с собой.       — Я бы и не пошёл, — заверяет бармен, забирая со стойки блюдце с чайным пакетиком. — Прошлый раз у нас арендовали йоги, и потом мы всё утро собирали презервативы. Не хочу знать, что у них там происходило.

Кому: Б.Б.

Это музыкальная группа. Думаю, не очень популярная.

От кого: Б.Б.

не знал что ты интересуешься музыкой

Кому: Б.Б.

Вроде не интересовался.

От кого: Б.Б.

сегодня ко мне?

Кому: Б.Б.

Если можно.

От кого: Б.Б.

если приготовишь поесть

Кому: Б.Б.

Хорошо.

От кого: Б.Б.

и купи по дороге лимон

      — Пак, ты доигрался. Я тебя собственными руками удушу.       — Да что не так опять? — с деланым недоумением вопрошает младший следователь. По кухне эхом разносится бас; тут никого, но на жёлтой от жира плите кипит соус, на столе для раздачи стоит недоделанная закуска под пиво: натёртые чесноком гренки и ещё горячие сырные шарики. Наверное, повара вышли на перекур, думает Чанёль. — Вы же сами сказали: никакой протокольной лексики.       — Это точно не значило «растрепать всем, что я следак»!       Чанёль наступает на черри: похожий на клоунский нос, который сняли вместе с настоящим, он взрывается красным рыхлым месивом. Мякоть попадает на плинтус, обильно смазанный на швах отравой для тараканов, остаётся на ржавых ножках столов и выстреливает под холодильник с напитками.       — Я наступил на помидор.       — И?       — Произошло убийство, — уверенно заявляет Пак; вчера точно так же сказал Бэкхён, когда раздавил виноградину босой ногой. Следователю это показалось смешным. И сейчас он расплывается в гордой улыбке.       — Пиздец.       — Официально: первая шутка от Чанёля.— У Бомсу голос странный, как если бы его рот тоже улыбался. — Ладно, не дури, Пак. Ты заходишь?       — Конечно.       — Давай, соберись.       Чанёль хочет огрызнуться, но молчит — только раздражённо дёргает на себе толстовку.       Серая дверь тяжёлая; со внутренней стороны толстый слой минеральной ваты, вымазанный в клее и порванный по краям, торчит лишними кусками. Наверное, дверь в тёмную комнату отца Бэкхёна была такой же: непосильной для худых и слабых рук, уродливой и пугающей для ребёнка — такой, что и постучать в неё боязно, и приблизиться тоже.       Мужчина неохотно рассказывает о той комнате. «Там темно и нет ручки», — буркнул он однажды за обедом, когда Чанёль спросил. Пак не уверен, что она была пустой, но, может, Бэкхён мало что помнит, — так случается с людьми: они заблуждаются, думая, что, закрыв глаза, отвернувшись, забыв, будет не так страшно. В конце концов, пока у «этого» нет лица, оно кажется самым непобедимым и самым жестоким.       «Бэкхён боится умереть. — Следователь делает глоток жасминового чая, прежде чем ступить в прокуренную духоту. — Значит, в тёмной комнате, как он думал, его ждала смерть».       Он мог умереть от голода. Или, если его сердце всегда было слабым, от какого-нибудь приступа. Он был маленьким, но уже тогда много знал о своём теле.       Кирпичная кладка неаккуратная, цемент, как густой крем между коржами торта, выступает затвердевшими мазками. От стен веет подвальным холодом; и когда Пак заворачивает в небольшой зал, то люди у входа чуть расступаются, будто тараканы, притаившиеся в текстурах старенького бара. Окна затянуты чёрной плёнкой — дневному мраку, что, несомненно, оставался светлее ослеплённой искусственным светом темноты, ни шанса прорваться внутрь. Здесь тесно. Холодно. Влажно.       «Будто колумбарий».       Бомсу что-то говорит. Или это Тэхён. Пак едва может разобрать. Музыка рвётся из пола, сочится вместе с сыростью из пористых кирпичей, отскакивает от потолка, и, будто космический вакуум, всасывает в себя другие звуки. Впереди ещё один проём, но без двери; и то, как там исчезают люди, заставляет следователя подумать, что это далеко не последняя комната.       Чанёль наряжает себя в самую широкую и, как он уверен, добродушную улыбку; сутулится, чтобы не привлекать внимание размашистым в плечах станом; и, осторожно подвинув перед собой девушку в кожаной юбке, пробирается через толпу.       Тут много диванов. На них много людей. Они целуются, разговаривают, поют, молчат. Некоторые выглядят так, будто очень хотят спать. Пак трёт глаза — его тоже отчего-то клонит в сон; свет здесь скупой, жёлтый, льётся из напольных ламп, что, будто мёртвые подсолнухи, устремили конусные головы к такому же мёртвому солнцу — единственному плафону на потолке. К этому освещению не привыкнуть, но там, в следующем зале, клубные софиты метают цветные вспышки, — вот где ни шанса высмотреть чьё-то лицо, не уперев нос в чужую щёку.       — Извините. — К небольшой барной стойке Чанёль протискивается между двумя дёргающимися телами; одно из них цепляется змейкой рукава за худи, и следователю ещё какое-то время приходится повозиться, чтобы, вырвав пучок чёрных ниток, освободить себя от пьяного юноши с лиловыми прыщами вокруг рта. — Извините, — повторяет он, ставя почти пустую чашечку между бокалами вина. — А у Вас есть чай?       — Здравствуйте. — Голос девушки слабый — его беспощадно проглатывает клубный ремикс какой-то популярной песни. Паку приходится склониться к ней через стойку; топорщащийся на животе худи задевает один из бокалов с оливкой на дне. — Не могли бы Вы повторить?       У девушки яркие розовые тени и такого же цвета линзы; они больше, чем нужно, поэтому зрачки немного теряются в имитирующем прожилки узоре. Впрочем, пронзительность взора Чанёль не замечает, — следователь смотрит на её рот, напомаженный чёрным, словно обмазанный землёй из цветочного горшка, и ждёт, когда эти пухлые губы снова что-то скажут.       — Жасминовый чай у Вас есть? — снимает капюшон.       — Нет, извините, — изо всех сил кричит. — Но есть вино и разные коктейли. Или Вы хотите безалкогольное?       — Нет, только чай, — качает головой Пак и услужливо добавляет: — Но раз нет, то ничего страшного.       Лицо Чанёля очаровательное в своей странной красоте, нежное, как и улыбка, которая из широкой по привычке обратилась в смущённую. И когда он поворачивает голову, чтобы взглянуть на кастрюлю с парящим глинтвейном, его взлохмаченные волосы пронизывает взор мёртвых подсолнухов, а карие радужки, рассечённые полосой света, напоминают гладкий бок хризоберилла — кошачьего глаза.       Девушка лёгкий восторг ликом зла не скрывает. Но, когда наконец-то понимает сказанное, то суетливо хватается за поднос на стеллаже рядом.       — Не хотите сладостей? Вместо чая?       Чанёль расчёсывает пальцами горящую в фальшивом бледном огниве копну.       Он опускает голову набок, разглядывая содержимое подноса. Песочные корзинки с пышной шапкой из сливок и летних ягод; миниатюрные конфеты, похожие на цветные морские камешки; строгие кубичные бисквиты с идеальным разрезом; заварные пирожные и японские моти в виде толстых полосатых котов.       Как-то в первом классе, когда Юнми только начала ходить в школу, она принесла домой большое пирожное. Это был обычный слоёный рожок, плотно набитый сиреневым сливочным кремом, присыпанный кокосовой стружкой и густо украшенный сахарными цветами. В тот день в школе проходила избирательная кампания одного из кандидатов в мэры, и детей с учителями щедро угощали в столовой сладостями. К слову, тот кандидат гонку так и не выиграл, а через два года он попал в скандал, связанный с проституцией; пирожное же пролежало в комнате Юнми до середины лета, пока внутри не завелись муравьи.       Она не хотела его есть, потому что оно красивое. Пак очень хотел его съесть, но так не решился, — тогда бы сестра обязательно нажаловалась маме, и ему бы хорошенько досталось от полотенца. Сладости родители покупали редко, и чаще это было мороженое: фруктовый лёд дешёвый, а ванильное иногда продавали по скидке в супермаркете, что в трёх автобусных остановках. Поэтому пирожное — яркое, большое, похожее на обросшую цветами раковину улитки — чудесным образом, будто ядовитая лягушка, давило искушение его съесть.       Так, собираясь вокруг рожка после уроков, Чанёль и Юнми обсуждали, какой он, должно быть, вкусный. Сестра была уверена, что кокос тает на языке; Чанёль не верил, что цветочки вообще можно есть. Потом, когда Юнми давно уже не стало, а Пак поступил в университет, оказалось, что слоённое тесто довольно знакомое на вкус — такие булочки иногда приносила мама из столовой на работе; крем жирный и тяжёлый — после него болит желудок, если умять натощак; стружка застревает в зубах, а цветочки ужасно сладкие.       — Мне… — Следователь думает, что Юнми обязательно бы понравились эти пирожные, и, наверное, будь она сейчас здесь, то ухватила бы все сразу — по одной-две штучки. — Все.       — Все?       — Ну да, — сконфуженно ухмыляется Пак, — по одной, в смысле.       — Ах, хорошо. Я положу Вам на тарелочку.

От кого: Б.Б.

но вообще необязательно

От кого: Б.Б.

ты знаешь да?

Кому: Б.Б.

Прости, не понял.

От кого: Б.Б.

необязательно готовить

От кого: Б.Б.

и лимон тоже

От кого: Б.Б.

просто приезжай

Кому: Б.Б.

Мне несложно приготовить, если ты про это.

От кого: Б.Б.

я знаю поэтому и говорю что это необязательно

Кому: Б.Б.

Я вернусь утром и приготовлю завтрак.

Кому: Б.Б.

И мы вместе поедим.

Кому: Б.Б.

Не переживай.

От кого: Б.Б.

кто бы ты ни был отдай телефон Чанёлю обратно

      Следующий зал просторный, с засаленным грязной обувью ковролином, — его короткий ни то белый, ни то серый ворс скрадывает ритмичный топот и удары ног. По большим фольгированным шарам, вспучившимся от гелия, становится ясно, по какой причине это вечеринка вообще была организована.       «С Днём Старения!». «На ещё один год ближе к смерти!». «Ещё немного — и конец!». Блестящая выпуклая поверхность отражает реальность мутно и, будто рыбий глаз, выгибает её под крутым углом. Так, зал в шарах из раза в раз вспыхивает резкими цветными огнями; прячет в дальнем углу разрезанный торт с уже задутыми свечами и хвастает грудой разодранной подарочной бумаги и пустых коробок, сваленных на стол. Вход открыт для гостей и всех тех, кто знает о зонтиках для нелётной погоды; наверное, поэтому подарки сразу же отнесли в укромное место.       Моти мягкое — Чанёль жуёт кота с сырным кремом довольно долго, потому что, как только начинка вырвалась из рисового теста, во рту перестало хватать места. Он морщится, щурится, застыв в танцующей толпе, и под конец тяжело проталкивает пирожное дальше в желудок, чтобы потом запить его остатками чая. Крем оказался с апельсиновой цедрой. Это было неплохо. Пак думает взять одно для Бэкхёна.       За тем же столом, где скопился подарочный мусор, стоит диджей с микшером; на нём широкий в плечах бомбер, такой же серебристый, как воздушные шарики под потолком, и старомодная кепка с широким козырьком. Атака софитов отражается от его груди, растекается мигающими пятнами по животу; холодный белый свет, слабо льющийся из проёма в следующую комнату, поблёскивает в металлической нашивке на плече.       — Пак?— прорывается в ухо. — Пак? Ты тут?       — Да, всё в порядке. — Голос младшего следователя низкий и, скорее всего, ни Бомсу, ни Тэхён ничего не расслышали через месиво звуков.       Дальше оказывается лестница. Лампа над ней яркая, поэтому чудится, будто клубное пространство, пахнущее похмельем и потом, вдруг обратилось в больничный коридор. Ступеньки из перфорированного металла, собирающего на края отверстий грязь с обуви; каучуковые подошвы жёлтых ботинок почти бесшумно ступают на самые края. А когда Чанёль проходит мимо девушки, прильнувшей к перилам лестницы, то поскальзывается, чуть не уронив с тарелки шоколадный бисквит.       — И-извините, — шмыгает, прижимаясь к перилам теснее.       — Ничего. Это не Ваша вина, — уверяет Чанёль, делая ещё один шаг наверх.       — У Вас нет воды?       Она едва двигает ртом, как если бы тот полностью онемел. Пальцы обессиленно сжимают угловатый поручень с облупленной чёрной краской; один из лиловых ногтей сорван — мясо кровоточит, пачкает манжету белой рубашки и край голубой юбки, что, словно ведомый лёгким ветром, слабо колышется у круглых колен.       — Нет, извините.       Закинув в рот конфету-камешек, Чанёль наклоняется к девушке, чтобы заглянуть в обрюзгшее от нездоровой усталости лицо. От неё пахнет спиртным и горькой рвотой; зрачки узкие, как дырки от скобы в бумаге, полноватое тело трясёт в мелкой дрожи́, даже соски остро торчат через белый хлопок. Чанёлю кажется странным, что она не надела бюстгальтер под такую тонкую сорочку: он отчётливо видит тёмные ореолы даже в мигающем свету, что, облизывая нижние ступеньки, иногда добирается до второго этажа.       — Думаю, вода есть в туалете. В умывальнике, — зачем-то уточняет он.       Конфета-камешек и правда твёрдая. Голубая глазурь безвкусная, шоколад под ней горький и, скорее всего, ненастоящий, заменитель; начинка — густой ореховый крем, от которого следователя резко начинает тошнить. Пак выплёвывает камешек обратно на блюдце.       — Воды нет? — мямлит она; взгляд расфокусированный, а когда девушка резко хватает следователя за рукав толстовки, то отчего-то смотрит ему за спину — на голую кирпичную кладку. — Проведите меня в туалет, пожалуйста. Пожалуйста.       Сверху намного тише; сюда доносятся мощные басы с первого этажа, но чуть дальше слышно лишь ненавязчивую фоновую музыку.       — Вы что-то принимали? — спрашивает Пак, воруя из песочной корзинки пупырчатую, будто угрожающая раком фиолетовая родинка, ежевику.       — Они… — Она обнимает крепкую руку мужчины, как ей самой кажется, изо всех сил, но Пак едва чувствует вес девушки и её умоляющую хватку. Вместо этого его пробирает лёгкое отвращение, и вместе с девушкой ему хочется содрать с себя и толстовку. — Что-то было в стакане. Они что-то делали… Я хочу спать.       — Вас пытались изнасиловать?       — Не знаю. — Её ноги подкашиваются, когда они входят в туалет; Чанёль спешит поставить тарелку с пирожными на край ближайшего умывальника и помогает девушке опереться на стену; одна из сушилок взвывает, и ворот рубашки начинает обдувать горячий сухой воздух. — Что-то было… в стакане, — бормочет она, растирая лицо ладонями.       — Где Ваш телефон? Или сумка?       — Я-я не знаю.       — Пак, что там?— Тэхён раздражён, но, похоже, больше взволнован странным монологом младшего следователя. — Какие-то проблемы?       — Никаких. Я помогаю девушке.       — Шевелись давай. Некогда пьяных малолеток обхаживать. Вдруг Блисс домой уже свалил, а?       — Тогда очень прошу Вас, Тэхён, и Бомсу следить за входом внимательно, пожалуйста. — Чанёль проворачивает вентиль в сторону холодной до самого конца; напор сильный: вода с рёвом льётся прямиком в слив, вспениваясь и чуть набираясь в умывальник. Наверное, труба забита, думает Пак, подтаскивая девушку ближе к крану. — Вам надо умыться и попить. Сможете?       Девушка не отвечает — только мычит, слепо водя руками по мокрому белому акрилу.       В туалете, как ни странно, тихо; скорее всего, есть ещё один на первом этаже. Тут пахнет сигаретами и хлоркой, возле одной из кабинок валяется использованный презерватив. Чанёль думает, что заниматься сексом в туалете неудобно и, наверное, довольно странно, когда в соседней кабинке кто-то громко ссыт в унитаз.       — Вы встречали парня с пятном на лице? Его зовут Блисс.       — Пятно… Не знаю.       Пак глубоко вздыхает и, взяв девушку за затылок, наклоняет её к умывальнику. Она не сопротивляется, когда мужская ладонь давит ей на голову, и с каким-то неправильным послушанием подставляет лицо под грубую струю воды. Её волосы жёсткие из-за лака; за ушами следователь нащупывает невидимки и несколько металлических заколок. Он жалеет, что ввязался в это: надо было бросить её на лестнице, зачарованно покачивающуюся у перил, сказать, что не хочет в туалет или ему совсем не по пути. Потом бы за ней всё равно пришли — те, у кого остались её телефон и сумочка с проездным, помадой и тампонами.       — У Вас тут есть знакомые? — Пак поднимает девушку за плечи; вода стекает по лицу, собирая расплывшуюся под глазами туш, капает на рубашку, отчего та сильнее пристаёт к обнажённым грудям. — С кем Вы пришли?       — О-одна. Одна.       — Уверены?       — Мгм. — Девушка протягивает дрожащие руки к крану, чтобы набрать в ладони воды. — Что-то… Что-то было в стакане.       — Вы всё выпили?       — Н-нет. — Она жадно делает глоток, едва не облизывая мокрые пальцы. — Не в-всё. — Ещё один глоток. — Вы… Вы м-можете провести меня домой?       — Нет.       — Пож-жалуйста.       — Я занят. Вызовите такси. — Пак тянется к блюдцу с пирожными. — Я ничем Вам не помогу.       — Е-если… — Она запинается, а потом, сморщив лоб, сдавленно отрыгивает над раковиной. — Я подожду Вас тут, ладно?       — Зачем?       — Я пойду с Вами. М-мне страшно.       Её руки вдруг оказываются на груди Чанёля, на чужой чёрной толстовке. И младшего следователя одолевает отвращение, как лихорадка, вцепившееся болью в кожу; и раздражение тоже на него набрасывается — оно заставляет его скрипнуть зубами, отшагнуть назад, чтобы не броситься на заплаканное лицо с кулаками. Он вдруг вспоминает, почему сегодня день не задался: выходные кончились — и Пак не знает, рад этому или нет; ещё и Сэхун препарирует его, как придушенную в морилке лягушку, отчуждённым взглядом, холодной нечитаемой гримасой.       И если раньше Чанёль на это мог только снисходительно ухмыльнуться, смиренно приняв любой исход их такого особенного партнёрства, то сейчас, вместо легкомысленного безразличия, младший следователь ощущает что-то непонятное.       — Я подожду Вас тут, ладно? — Она отталкивается от раковины, чтобы придать импульс своему телу. — Вот тут. Если у Вас дела. — Короткие ноги в ботиночках нетвёрдыми шагами несут девушку к одной из кабинок; презерватив под подошвой мнётся, с одной стороны надувается грязным пузырём, но так и не рвётся. — Пожалуйста. — Она толкает бедром замученную жёлтую дверцу и почти вваливается в кабинку. — Вот тут. — Голос становится глухим, когда девушка запирается изнутри; и теперь её бормотание напоминает завывание сквозняка. — Подожду. Хочу спать.

От кого: Б.Б.

юйлинь зовёт завтра выпить

Кому: Б.Б.

Это кто?

От кого: Б.Б.

парень из китая. я на него в книжном наткнулся

Кому: Б.Б.

Помню. Хочешь пойти?

От кого: Б.Б.

я обещал вроде как

От кого: Б.Б.

или не обещал

От кого: Б.Б.

не помню

Кому: Б.Б.

Если ты сильно напьёшься, я могу тебя встретить.

От кого: Б.Б.

я слишком смертельно больной чтобы напиваться для беспамятства

От кого: Б.Б.

но может твоё появление будет хорошим поводом

От кого: Б.Б.

чтобы пораньше всё закончить

Кому: Б.Б.

Ты не хочешь идти. Зачем тогда соглашаться?

От кого: Б.Б.

не заставляй меня отвечать. это будет унизительно

      Точно. Это унизительно — вот так спешить ответить на каждое приходящее от него сообщение.       Шоколадное пирожное посредственное на вкус. Крем приятный, даже попадается несколько кусочков вишни, явно полежавшей в роме; а вот сам бисквит суховатый, особенно нижний корж. Пак решает его не доедать и сразу берётся за песочную корзинку, в которой ягоды, посыпанные сахарной пудрой, аппетитно блестят в неоновом освещении коридора.       Сладкие ароматы табака мешаются со странным запахом айкоса и расходятся в пространстве удушливым туманом; и марево это жирное, словно плотный маргарин, скользит вдоль стен и по силуэтам человеческих тел, и, как бесформенная пасть, проглатывает чужие лица. Младший следователь вгрызается в пирожное, думая, что ни Юнми, ни Бэкхёну не понравилось бы здесь находиться: первой было бы страшно и, запутав пальцы в подоле платья, она бы, наверное, и не двинулась, пока Чанёль не позволил бы взять себя за руку; второй — упрямый и порой довольно агрессивный — вряд ли бы нашёл это место пугающим, но в конце концов рухнул бы в обморок без глотка свежего воздуха.       — Ну что?— влажно зевает в ухо Бомсу. — Видишь его?       Чанёль положительно мычит, разжёвывая кисловатую малину; косточки застревают в рельефах зубов, как выпуклые пломбы, некоторые остаются торчать у дёсен.       — Правда?— переспрашивает Тэхён, прочищая горло. — Точно он?       Чанёль снова мычит, глядя на стоящего у распахнутого окна юношу.       Второй этаж больше напоминает старую квартиру: столы в грязных после торта тарелках, посреди просторного зала валяется чья-то обувь — коричневые замшевые ботинки с протёртыми задниками; в дыму тлеющие угли кальянов напоминают тёплые парафиновые свечи, что к концу ночи полностью испарятся из алюминиевых формочек. Дальше, если шагать между столами, можно наткнуться на диваны. А там и кресла. Они, отупевшие после очередного тяжёлого дня, уставшие под десятками задниц, стоят вокруг старого кинескопного телевизора и будто тупо смотрят в шумящий экран.       — Отлично!— радостно выпаливает Бомсу. — Давай завязывать с этим. Меня уже рубит.       Волосы Блисса не чёрные и не розовые, они не блестят, как блестели тогда, на видео с камер «Рта»; они выбелены и измождены окислителем: в лохмах притаился неоновый свет — он, как и сухие пряди, покачивается на ледяном ветру, веющим из окна. Пятно на щеке юноши становится чётче, когда Чанёль, неловко сбивая со стола то солонки, то корзинки с мундштуками, добирается к шипящему телевизору.       В ящике пляшет PerseFone. Бледная, как недра коалиновой горы, укутанная в дешёвый красный бархат, певичка нелепо размахивает голыми руками, словно одеревеневшая от холода птица. С неё сыпется глиттер и, когда кадр отдаляется, оказывается, она пляшет на голове парня с сальной кудрявой копной. Это рождественский релиз — Пак догадывается, когда дальше становится ясно, что голова без тела, с мультяшно рваной шеи капает ярко-розовая краска, и висит парень на ветвях пышной ели, среди убранства цветастых шаров и мигающей гирлянды.       Никто из сидящих телевизор не смотрит, и мрачные истории PerseFone остаются неуслышанными; но, кажется, все обязательно заметят, резко замолкнут, обратят взгляд в одну сторону, сквозь завесу дыма, если Чанёль выдернет штепсель телевизора.       «Если на горизонте замаячит ядерный гриб, ему придётся бросить взрывную волну блёстками, чтобы его вообще увидели».       — Здравствуйте, — улыбается младший следователь, отряхивая рот от крошек. — Вы Блисс?       Блисс отворачивается от окна, и его лицо обряжается в зелёный неоновый зайчик. Выглядит он непритязательно: курносый нос, ещё юношеская опухлость в щеках, очень маленькие глаза. Зато рот у парня широкий и обещает вот-вот показать заразительную улыбку; она будет не такой, как у Бэкхёна, — нежной и маленькой, — а, напротив, большой и, наверное, скрадёт равнодушный взгляд из-под тяжёлых век.       — Да, это я. — Он достаёт наушник и кого-то сбрасывает; похоже, Пак встрял в разговор. — Чем могу быть полезен?       — Я по поводу наркотиков, — заявляет Чанёль, слизывая с пальцев воздушный крем.       Улыбка Блисса слабеет. Пак, наоборот, колется в улыбке пуще, но она, следователь сам чувствует, уродливая в своей неестественности. Ему вдруг становится понятно, о чём всё это время говорил Бён.       — Пак, что ты несёшь?!       — Ого! — безрадостно хихикает Блисс; теперь он разворачивается к следователю всем телом. Невус на его щеке не коричневый — так сперва думал Пак, — а фиолетовый, как та виноградина, которую вчера раздавил Бэкхён. — Это что-то новое — так со мной разговор ещё не заводили!       — Это удивительно. — Младший следователь раздражённо ведёт головой, пытаясь игнорировать возмущённые завывания в ухе. — Вы же наркоторговец.       — Я? — Блисс облизывает губы, поглаживает аккуратно уложенные волосы; ему нет смысла нервничать, опыт у него, со слов Минхо, большой, но высоко вздёрнутый подбородок кажется неуместной попыткой заявить Паку, что тот совсем не страшный. — Я вообще-то в универ хочу поступить. Так что нет, таким не занимаюсь. А вот ты… — Он демонстративно оглядывает Чанёля с ног до головы и задумчиво протягивает: — Ты довольно пугающий громила.       — Это всё чёрная толстовка. Я говорил своим коллегам, что это лишнее.       — Тебя одевают коллеги?       — Стараюсь не сближаться с ними так сильно.       Блисс достаёт из кармана синий стилус — мундштук от айкоса — и пачку стиков.       — Так что? Что нужно-то?       — Я за шоколадками.       — Пирожных не хватает?       Чанёль с любопытством смотрит на юношу, который принял его за торчка; потом глядит на заварное, что лежит с остатками бисквита и пожёванной конфеты. Во рту привкус песочной корзинки; и когда язык собирает с дёсен кусочки ягод, то в груди с новой силой вспыхивает раздражение, да такое лютое, что Пак, забрав нетронутый эклер, швыряет блюдце прямиком в окно. Звон тарелки не слышен — никто вызывающий жест следователя не замечает. Как и PerseFone, вернувшаяся к своему хэллоуинскому наряду. Как и удивлённый Блисс, для которого исчезновение тарелки из рук долговязого мужчины, скорее, показалось ловким фокусом.       — Так я могу купить шоколадку? Snickers, к примеру?       Низкорослый Блисс буравит его смешливым взглядом, думая, что, махни он Snickers, то Чанёль тут же бросится ему в ноги. Телефон жужжит — это сообщения от Бэкхёна. Завтра на работу, где обязательно будет враждебный Сэхун.       «Как я всех вас ненавижу».       — С чего бы мне продавать тебе что-то? — оттопыривает верхнюю губу. — Вдруг ты конченый: обдолбаешься где-то у бара, а потом у нас проблемы будут?       — Не обдолбаюсь. Честное слово.       — Что ещё завещаешь со своим словом? Свою задницу?       — Я всегда думал, — следователь засовывает мизинец в левое ухо и, больно ковырнув ногтем, поддевает маленький наушник, — что такой разменный товар, как молодой барыга, подсовывающий туповатой школоте синтетику, должен быть вежливее со своими клиентами.       — Да что ты говоришь? А я думал, что клиенты, которые, как свиньи, истекают слюной без дозы, должны быть со мной милыми.       Наушник из-за серы горький; он очень легко ломается под зубами Чанёля и теряется вместе со слюной в большой ладони.       — Я похож на свинью?       — Скорее, на гигантского туповатого борова. Знаешь, а? Тот, что без яиц.       — Пытаешься унизить меня, — удивлённо вопрошает следователь, поднося ко рту пирожное, — заявив, что у меня что-то не так с гениталиями?       — А что, нет?       — Без понятия, — отводит взгляд к потолку, разжёвывая плотное тесто. — Я не так часто на них смотрю.       Голосов больше нет. И Пак, на этот раз отряхнув руки, позволяет себе подшагнуть к Блиссу, — звонко чавкнув ему в лицо, он чётко проговаривает:       — У меня в заднем кармане удостоверение следака, там же — наручники. — От юноши пахнет сигаретами и чем-то горьким. Блисс старается отстраниться, но позади только подоконник и высота в два этажа. — Снаружи стоит чёрная машина — там ещё два следака: один трусливый и жирный, второй дрочит на своё отражение, прежде чем засунуть член в чью-нибудь вагину. — Чанёль прочищает горло — нетерпение першит; чужое тело напрягается, дыхание становится тяжёлым и осторожным, — Блисс боится, и этот его страх, какой обязательно заставит ноги юноши быстро перебирать вздувшийся линолеум, очень нужен Паку, чтобы избавить себя от болезненного раздражения в груди. — Я дам фору в двадцать секунд, а дальше я буду гнаться за тобой. И когда догоню, я буду требовать прекратить сопротивление, даже если ты, оцепенев от страха, обливаясь соплями, будешь смиренно лежать. И когда мне покажется, что ты всё-таки не расслышал мою просьбу, я случайно сломаю тебе палец, чтобы предупредить твой удар, а потом ещё девять, пока ты окончательно не озверел.       Чанёль не смотрит ему в лицо — он видел эту оторопь, прелюдию к панике, много раз. Он только упирается ладонью на подоконник, нависая над Блиссом, и тихо, под безэмоциональное пение PerseFone, роняет «один».       Зал на какое-то мгновение оживляется: несколько человек ползают на карачках, поспешно собирая уголь со свалившегося за Блиссом кальяна, официантка гневливо трёт рубашку на груди — там, будто след от глубокой раны, расплывается вино, опрокинутое локтем напуганного юноши. Пак некоторое время не двигается — только смотрит на PerseFone, игнорируя желание ответить на приходящие сообщения; может, если и правда сделать вид, что мужчины не существует, то станет легче. Чанёль чешет запястье, равнодушно наблюдая, как помехи мнут картинку яркого клипа. Впрочем, в отличие от той тёмной комнаты, у самого Бэхёна есть лицо, но он отчего-то всё ещё кажется непобедимым и очень жестоким.       На обратном пути все расступаются: высокая надвигающаяся фигура быстрая, шагает широко и слепо, как здоровенное остроносое судно, что не развернётся, даже если впереди окажется вражеский флот или айсберг. Конечно, Пак не даст Блиссу по-настоящему уйти. В конце концов, он стал следователем, чтобы усердно ловить преступников. Других причин никогда не было.       Чанёль уверенно заворачивает на кухню, почти сбивает с ног маленькую посудомойку, которая соскабливала с тарелки застывший сыр. Блисс не так уж глупый, чтобы, вывалившись в основной зал, учинить переполох, а потом выбежать на дорогу — туда, где его выжидают два следователя. Он точно ушёл через служебный вход; и, когда Пак вырывается на свежий воздух, едва не врезавшись в пирамиду из пустых после привоза коробок, то оказывается на развилке.       Тропинка к подъездной дорожке выложена из осколков кирпичей: будто ракушки, погрузившиеся в илистое дно, они втоптаны ты в землю, в одном месте застелены пластиковой вагонкой и окружены отпечатками обуви. Маленькие ноги и большие, каблуки, толстые подошвы ботинок и лёгких каучуковых сабо — они ведут в одном и том же направлении, от служебной двери бара до асфальтированного парковочного места, где, помимо красного седана, стоит небольшой фургон с запертым на подвесной замок кузовом. Справа же ничего похожего на дорогу нет — только ряды из старых пластиковых вёдер, подпирающих стену бара; вдоль них, у самых носков собирая почву в грудки, тянутся свежие следы от массивных сникерсов.       Чанёль сворачивает направо и, сделав глубокий вдох, переходит на рысцу.       Сырая земля вскоре обряжается в густую траву: высокая крапива трётся об колени, мятлик хрустит под жёлтыми ботинками, плечи трогают серёжки амброзии. На Пака обрушивается жутковатая мысль о том, что он уже здесь бывал, и ноги его уже цеплялись за рогоз, и ему очень хотелось пить, и содрать с запястья кожу, и громко заорать. И чем знакомее кажутся заросли, сквозь которые следователь бежит, всё быстрее и быстрее перебирая ногами, тем пуще схватывает волнение.       «Я был в лесу, — сказал вчера Бэкхён, запивая таблетки остатками газировки. — Он напоминает высокое кладбище. Когда-нибудь люди перестанут заниматься глупостями вроде погребения или сжигания и начнут кормить белок кусками больных стариков. Лес и правда превратится в кладбище. И будет вонять мясом. И смертью. И болезнями». Чанёль тогда ответил: «Он и так пахнет смертью. Просто все забывают, что даже жуки борются за жизнь у них под ногами». Сегодня следователь, как и все, тоже забыл; и когда жёлтый ботинок, придавливая стебель камыша, проваливается в податливый грунт, он вдруг вспоминает, что в грязной жиже, которая обязательно попадёт ему в обувь, точно кто-то умер. И ему делается противно, как если бы он стал белкой, вдруг, вместо ореха, вонзившей оранжевые зубы в палец с гангреной.       Пак встряхивает головой, — мысли мешают вслушиваться в чавкающий топот Блисса, в шорох машин на проезжей части, в собственное дыхание, всё ещё ровное. Нос щиплют запах пресной воды, горьковатый аромат болотистых зарослей; и вместе с колючим от холода воздухом мужчину снова трогает яркое и ужасающее чувство обречённости. Это тесная временная петля, в которой он набивает рот пирожными, пытается ужиться в чужой толстовке, касается незнакомой женщины, чтобы та не касалась его; петля наполнена мраком скупого света и резкими запахами, размытыми дымом образами и наставительным тоном, от которого хочется лопнуть себе перепонки. И, кажется, сейчас, когда Чанёль наконец-то настигнет щуплую спину Блисса, то он снова очнётся в душном салоне служебной машины.       Вздрогнувший вибрацией телефон приводит Пака в чувства. Впереди мелькает белый ворот бомбера и кислотно-жёлтые шнурки заношенных сникерсов.       — Блисс, — выдыхает Чанёль, в миг ускоряясь, — там вода.       Юноша делает попытку метнуться в сторону дороги, где ровный асфальт и ноги чувствуют себя увереннее; в мешковатых штанах, утопая в мокрой зыбкой почве, он быстро теряет силы, но, как и следователь, темпа не сбавляет. Если дурь Чанёля, будто уголь для горящего жерла паровоза, кормит необъяснимый ужас перед сообщениями в его телефоне, и камышом, окружающим его со всех сторон, и толстовкой, впившейся в его тело, то Блисс спасает свою свободу.       Кисточка рогоза шлёпает мужчину по щеке, унизительно и мягко; и от этого прикосновения хочется прильнуть лицом к сочащейся из грязи воде. Телефон снов дрожит. И Пак, не в силах больше терпеть на себе чужую одежду, резко задирает край, спотыкается, едва не улетая носом вперёд, и срывает с себя худи, швыряя её на коричневые свечи и пушистые колоски. Потом падает и Блисс — его настигает разгорячённое бегом тело: прыжком бросается на него со спины и валит в раздавшуюся от недавних осадков кайму озера.       Они какое-то время возятся в ледяной воде. Блисс, кряхтя и булькая, пытается выскользнуть из-под тяжёлого Пака: он машет ногами, хватается пальцами за рыхлое дно и сдавленно кричит, когда мимо проезжает белый минивэн. Кажется, он и забыл, что, беззвучно пробираясь через высокую траву, за ним гнался следователь, а не чудовище.       — Отпусти! П-помогите!       — Не дёргайся, — морщит нос Чанёль, загребая ногтями ил и землю; он ловит руки юноши, чтобы заломить их за спину, стискивает запястья как можно больнее, раздирая кожу, пережимая суставы и выгибая пальцы под неестественным углом. — Будешь сотрудничать, может, и в универ поступишь.       — Да пошёл ты! Ёбнутый!       — Почему это? — Юноша съёживается, когда ухо обдаёт чужое дыхание, истерично рваное, пахнущее заварным кремом. — Это ты продаёшь наркотики, не я. Так почему я ёбнутый? — Следователь нервно ёрзает на пояснице Блисса, прижимая скрюченный между собой руки коленями. — Почему я ёбнутый, если это ты нарушаешь закон?       — Разбирайтесь лучше с торчками. — Наручники холодные, плотно пристают к запястьям. Блисс делает тщетную попытку развести руки в стороны, когда хватка следователя слабеет, но получается только беспомощно дёрнуться, прежде чем окончательно размякнуть под чужим весом. — Спрос рождает предложение. Как только все станут хорошими мальчиками и девочками и перестанут просить у других мальчиков и девочек дозу, то мир обязательно очистится. Клянусь.       Телефон снова вибрирует. Пак резко выпрямляется в спине, чтобы в который раз взглянуть на грязное небо, — синева скрыта бесконечной хмарью, и за ней будто ничего нет.       Когда-то они с Юнми гуляли на болотах и собирали домики пресноводных улиток, чтобы потом наклеить их на уродливую калитку дома. Она рассказывала, что вокруг Земли крутятся, будто балерины на шкатулках, ещё восемь планет, и вертится Луна, а Солнце такое большое, что, если захочет, то проглотит всё вокруг и отрыгнёт какой-нибудь разрушительной огненной волной. Она говорила, что хочет полететь в космос и лизнуть Марс — проверить, правда ли он шоколадный; клялась прихватить с собой пластиковое колечко из набора для дешёвой реплики Барби и подарить его Сатурну. Юнми, как всегда, говорила много глупостей, но Пак отчего-то в тот день не спешил разуверить сестру: её лицо оставалось заплаканным после драки с одноклассником, руки дрожали, сжимая горсти найденных ракушек. Как только она замолчала и требовательно взглянула на брата, ожидая реакции, он бездумно пробурчал: «Когда ты вернёшься, как я пойму, что тебя не подменили инопланетяне?». Это было что-то из «Они живут», который Пак смотрел однажды у братьев Го дома. Но Юнми восприняла эти слова всерьёз; она даже обратно выбросила ракушки и, разрезая воду резиновыми сапогами, подошла к Чанёлю. «Такого быть не может — чтобы ты не узнал. Но если тебе страшно, я просто тебя крепко обниму. Откуда инопланетянам знать, что я тебя обнимаю?»       Следователю холодно: футболка мокрая, штанины джинсов надулись от воды. Пальцы нащупывают в кармане влажные салфетки; за ними выпадает несколько леденцов, которые Пак так и не съел.       — Ты прав, — отвечает он Блиссу, проходясь салфеткой под ногтями. На его руках мёртвая вода — она ледяная, пахнет тиной, и от этого запаха ему становится тревожно.       — Встань с меня, пожалуйста, — ворочается Блисс. — Мне трудно дышать.       Чанёль послушно соскальзывает, садясь на выступающий из воды камень — плоский, без углов, на таких в комиксах и мультиках обычно отдыхают лягушки. Значит, он тоже лягушка. И если бы здесь сейчас была Юнми, она бы обязательно полила Пака водой, чтобы тот не засох и его не съел какой-нибудь рослый кулик.       Использованную салфетку Чанёль засовывает в задний карман штанов, к удостоверению.       Раздражения больше нет — оно рассосалось вместе с силами, которых у младшего следователя не осталось. Потому что он всю ночь болтал с Бэкхёном, смотрел с ним фильмы, доедал бисквит, лежал на одной кровати и иногда трогал его руки, упоительно нежные и красивые. Они пахли лекарствами, затем гелем для душа, после выпечкой и зубной пастой; они переплетали пальцы с шершавыми пальцами Пака и ковыряли шрамы, которых у следователя каждый год становится всё больше.       Это всё вина Бэкхёна.       — Я, правда, хочу поступить в универ. — Блисс извивается как змея, прежде чем принять вертикальное положение; его одежда тоже мокрая, а лицо — грязное, как и фиолетовый невус, в темноте напоминающий трупное пятно. — На механика-инженера, — признаётся он. — Я хорош в математике, — откровенничает он. — Но у меня нет денег на учёбу.       — И что?       Чанёль смотрит на свои ладони и чувствует к ним странную ревность, как если бы Бэкхён, невзначай цепляя пальцами запястья, царапая грубые мозоли, касался не следователя, а кого-то другого.       — Я не хочу проблем. Отпусти.       — Я не могу, — качает головой Пак, обращая тяжёлый взгляд на юношу. — Ты важный свидетель. Но, думаю, никто не станет игнорировать тот факт, что ты сюда пришёл дурь толкать. Ещё и по объявлению.       — Я всего лишь барыга.       — А я всего лишь младший следователь.

Кому: Б.Б.

Я, когда вернусь, обниму тебя.

Кому: Б.Б.

Ладно?

От кого: Б.Б.

конечно

***

Кому: Б.Б.

Ты, наверное, уже спишь. Я не успею к твоему уходу.

От кого: Б.Б.

у вас там проблемы?

Кому: Б.Б.

Нет, но Сэхун хотел как можно скорее допросить свидетеля. Это заняло время.

Кому: Б.Б.

Я когда тебе написал, мы ещё в участок не приехали.

Кому: Б.Б.

Ты собираешься?

От кого: Б.Б.

да только встал

От кого: Б.Б.

свидетель? я думал вы ловили барыгу

Кому: Б.Б.

Да, он и есть свидетель.

От кого: Б.Б.

то есть вы его уже поймали. и как он?

Кому: Б.Б.

Плакал.

От кого: Б.Б.

понимаю. если бы за мной гнался сомнительный двухметровый мужик

От кого: Б.Б.

я бы тоже заплакал

Кому: Б.Б.

Можем проверить.

От кого: Б.Б.

ха! я даже с места не сдвинусь

От кого: Б.Б.

ненавижу бегать

      Машину встряхивает на лежачем полицейском; учебник по математике, забытый на торпеде, приоткрывается, будто вдыхает, набирая между страницами воздух, и снова захлопывается, но уже не так плотно. Печка работает в полсилы: Сэхун, видимо, особенно рассеянный в эти дни, проехал уже три заправки; и, пока следователи приближались к дому Квонов, бак опустел почти на половину.       Уснуть снова у Чанёля не получается. Пронзительный вой бензовоза, опасно пролетевшего перед ними на красный, до сих пор стоит в голове у обоих мужчин. Остатки испуга на себе ощущает руль — О стискивает прорезиненную дугу так сильно, что кажется, будто костяшки вот-вот порвут кожу; и кончики пальцев у него посинели. Чанёль, замечает старший следователь, так и остался невероятно спокойным: в тот момент он даже не шелохнулся, только оторвал голову от окна, сонливо моргнул, а потом полез в телефон — играть в судоку.       Сэхун внимательно следит за Паком — он этого не скрывает. Чанёль следит, как за ним следит О, и тоже не стесняется лишний раз пересечься с ним взглядом.       Так, Сэхун в очередной раз косится на младшего коллегу, продолжая в ужасе давить руль. Движения Пака угловатые и неловкие после крепкого пятнадцатиминутного сна; длинные ноги теряются в пространстве впереди, сам он, будто рослая детина, съехал по сидению вниз, и его собравшийся складками подбородок почти упирается в грубый рубчик ремня безопасности. Уровень судоку «Невыносимый», но Пак, кажется, думает достаточно быстро, потому что палец от экрана не отрывает. А затем О замечает красные следы на запястье, и через мгновение к ним тянется и сам Чанёль, чтобы снова почесать это место.       Старший следователь сжимает губы, чтобы не расплыться в подловатой улыбочке. Этот день тоже оказался паршивым, даже не успев начаться: сперва Сэхун пытался прийти в себя после очередного кошмара, пока бойлер в душе не устал давать горячую воду; потом он поругался с Инсон — она была недовольна, что О не забрал сына на этих выходных; выпавший ранним утром снег превратился в слякоть, и в ней, рыхлой и очень грязной, утонул один из наушников. Поэтому напряжение, которое Пак вполне удачно скрывает за разнузданным, может, даже вызывающим поведением, кажется маленькой победой: каким бы бесстрастным младший следователь не выглядел, в нём намного больше стресса, чем он это показывает.       — Чанёль.       — А? — Пак сворачивает игру и, кажется, открывает KakaoTalk.       — Где наушник потерял?       — Я сломал его, — честно отвечает, наконец-то подбираясь в кресле; его жёлтые ботинки со крипом елозят по полу машины, и локоть неловко бьётся об оконную раму. — Случайно, — теперь врёт он, наблюдая, как из рук кудрявой иностранки вырывается синий зонт. Он делает сальто по резкому непостоянному ветру, и падает у входа обувного магазина.       — Как это случилось?       — Не помню.       — А толстовка куда делась?       — Выбросил, — ковыряет он вспузырившееся по краям защитное стекло на телефоне.       — Зачем?       — Она чужая и уродливая.       — Мне Тэхён сказал, что ты опять не слушал никого.       — Слушал.       — Но делал иначе.       — Да, я был внутри — не они. Я лучше понимал ситуацию.       — И опыта у тебя больше, ага?       — Опыт ничто, если думать не получается.       — Это о ком ты так отзываешься?       — Не о Вас. — Пак отрывается от телефона, чтобы взглянуть на старшего следователя: на губах Сэхуна играет лёгкая улыбка, и его лицо уже не кажется таким измождённым. Он точно не повёлся бы на лесть, поэтому Чанёль решает, что эта улыбка о чём-то другом. — Что Вас веселит, господин О?       — Не знаю, — останавливается на светофоре и достаёт из кармашка на двери бутылку с водой. — Но старших коллег нужно уважать.       Это повторяется вновь — Сэхун был готов. Лицо Чанёля на миг черствеет; хватка О на руле слабеет. Вот он, высунувший голову из песка змеёныш: взор распахнутых глаз холодный, полные губы кривит недовольство, и крупное тело — скрутившись в сторону старшего следователя — тяжелеет от напряжения. Наивный скромный новичок-Пак напоминает ощерившегося кота, породистого, с взлохмаченной тёмной гривой, не сдерживающий гортанный рокот, который просто невозможно расслышать за цоканьем поворотника и уличным шумом. Его лицо кажется старше, и в нём столько злобы, что Сэхун почти тянет руку, чтобы, несмело распрямив затёкшие пальцы, коснуться этой гневливой плоти, а потом вцепиться ей в горло.       Это всё исчезает, — старший следователь моргнул. И Чанёль раздаётся мягкой улыбкой, неестественной, но, в отличие от обычного, какой-то неуверенной; и эта неуверенность будто нервирует самого Пака.       — Хорошо, господин О, — искренне заверяет, — в следующий раз я попытаюсь это сделать.       Обещание звучит странно для Сэхуна. Чанёлю кажется, что в этот раз он подобрал слова правильно.       По дороге к двери семьи Квон — лифт в подъезде не работает — Пак слушает чьи-то голосовые. Звук на минимуме, динамик плотно прижат к уху; в руке покачивается обёрнутая в пакет из 7-Eleven коробочка. Чанёль привёз её из бара: мокрый и в грязи, продрогший, он торжественно поставил коробку у окна — в самое прохладное место в кабинете, а потом ушёл в туалет сушить одежду. Что внутри — никто не спрашивал: Бомсу, оправдавшись приболевшими дочерями, поспешил уехать домой, Тэхён не был в настроении разговаривать даже с хорошенькой бухгалтершей со второго этажа. Впрочем, очевидно, то, как Пак пытается оставлять коробóк в прохладных места, значит, там что-то съедобное.       — Да? — За дверью отзываются после первого же стука, — кнопки на звонке нет, и сердцевина у него вырвана. — Кто там?       Голос вроде детский и точно мальчуковый, поэтому О, беззвучно зевнув, наклоняется ближе к двери и мягко проговаривает:       — Доброе утро, мы из полиции. Я следователь О Сэхун. Со мной мой напарник — Пак Чанёль. — Старший следователь поднимает голову, когда с лестничной площадки этажом выше доносятся шаги. — Мы хотим поговорить с твоей мамой Квон Боюн. Она дома?       Мальчик какое-то время молчит, а затем, будто взволнованно выдохнув, похоже, проворачивает замок, чтобы открыть дверь. Сэхун в ответ поспешно хватает ручку — она липкая со внутренней стороны — и тянет дверь обратно на себя. Много усилий прилагать не приходится — замок снова защёлкивается.       — Эй, постой, тебя в школе не учили? Может, я грабитель. Или насильник. Зачем ты сразу открываешь?       — Ну, — озадаченно бормочут с той стороны, — грабитель и насильник не стал бы признаваться, что он грабитель и насильник.       — Неправда, — вставляет Пак, пряча телефон в карман куртки. — Просто им никто обычно не верит.       — Так мама дома? — снова спрашивает О, бросив на коллегу недовольный взгляд. Сэхун словно похудел за эти выходные, и, когда он хмурит брови, его лицо кажется Чанёлю совсем уж нездоровым.       — Да, но она… Ну, голая.       Сэхун удивлённо смотрит на младшего следователя; Пак же только пожимает плечами и тоже приближается к двери, к самой щёлочке:       — И что она делает без одежды? — За этот вопрос Чанёль получает, как он уверен, незаслуженный удар в бок. — В смысле, она переодевается?       — Нет, она режет цыплят.       О наконец-то отпускает ручку двери: за пальцами тянутся чёрные сгустки, чуть ниже, на ладони, — ровная багровая полоса. Сэхун менструальную кровь узнаёт сразу, — он видел прокладки Инсон, — но как она могла оказаться на дверной ручке, не представляет. Он склоняется ближе, чтобы разглядеть остатки крови на металлической петле и ничего, кроме ещё нескольких свернувшихся сгустков, не находит.       — Ага? — показывает он ладонь Паку; тот солидарно морщит лоб.       — Думаю, ты можешь нам открыть, — заявляет Чанёль, перекладывая пакет с коробкой в другую руку. — И твоей маме лучше перестать резать цыплят.       Вонь в квартире страшная; она как целлофановый пакет на голове: лицо начинает гореть и каждый следующий вдох приносит только головокружение. Самые скверные запахи дерьма и гнилого мяса странным образом перебиваются горьковатым потом, который тянулся от ряда курток на вешалке, и грубым ароматом бараньего бульона; на тумбочке, заваленной религиозными брошюрами, киснет молоко, да и куча плотно набитых пакетов с мусором явно пахнут не лучше.       Оба следователя судорожно сглатывают позывы отрыгнуть вцепившуюся в подбородок оскомину; но если О решает дышать ртом, с брезгливой досадой представляя, как смрад остаётся в его лёгких и горле, то Пак, сделав несколько глубоких вдохов носом, только плотно смыкает зубы.       — Вы получили моё письмо, да? — Мальчик нетерпеливо дёргает край белой футболки; она в мелкую дырочку, будто её погрызла моль, на груди оранжевые пятная. Шорты на нём тоже старые, с растянутой резинкой; левая штанина вся исписана ручкой. — Вы пришли арестовать его?       — Кого? — Чанёль опускает голову набок, расстёгивает куртку и чуть приспускает её с плеч.       — Ну…       — Хёкрин! — Гарканье напоминает ни то наглый вороний вопль, ни то утиное кряканье. — С кем ты говоришь? Не отвечай Дьяволу!       — Мам, они из полиции! Они пришли помочь!       — У тебя есть салфетка? Желательно мокрая. — Сэхун наклоняется, чтобы проверить нижние полки стеллажа; но там тоже одни брошюры и банка с жёлтой жижей. Мужчина решает думать, что это яблочный сок. — Или туалетная бумага?       — М-м-м, — Хёкрин чешет локоть, как-то опасливо оглядываясь вглубь квартиры, — ладно, я поищу что-нибудь. Только не уходите, хорошо? У меня есть все доказательства.       И, когда худенький мальчишка, прихрамывая, теряется в одной из комнат, на его месте, словно из ниоткуда, появляется Квон Боюн.       Женщина сильно сутулится; может, из-за длинной тяжёлой груди, трогающей сосками бездонный пуп, или из-за крупного распятья — оно держится за короткую шею ремнём. Да и топорик в её руке из цельной нержавейки наверняка нелёгкий. Боюн низкая — ещё немного, и младшенький сын догонит её ростом; волосы седые и грязные, собраны в неаккуратный пук на макушке, и когда она делает несколько уверенных шагов к следователям, запах гнили становится очень чётким.       — Кто вы? — вежливо вопрошает госпожа Квон, шмыгая носом. — Я никого не ждала сегодня.       Если бы Сэхун ослеп, он никогда бы не поверил, что с ним разговаривает нагая и с виду ненормальная женщина, по локоть в крови.       — Мы из полиции. О Сэхун, — показывает карточку. — Мой напарник Пак Чанёль, — и тот нелепо машет ладонью, как если бы, сидя в первой вагонетке американских горок, вот-вот собирался стартануть в мёртвую петлю. — Мы пришли поговорить насчёт Вашего старшего сына — Квон Соквона. Вы давно его видели? Нам в школе сообщили, что он почти месяц не появлялся.       — Не знаю, — пожимает плечами; она тянет руку, чтобы вцепиться в крест, и кровь начинает стекать на живот, на тёмный шрам от кесарево. — Но Соквон хороший мальчик. Не понимаю, что вам от него нужно.       Сэхун сжимает переносицу, ощущая, как во лбу начинает пухнуть боль. Дышать тяжело, в пальто жарко; мужчине хочется поскорее уйти, но, судя по обстановке, им ещё придётся ждать службу защиты детей и делать обыск среди этого хлама. Не спал всю ночь Чанёль, а обессилено сесть на липкий пол и упрямо закрыть глаза, нос и уши хочется О.       — Вы не могли бы одеться, — прочищает горло Сэхун, скрещивая руки на груди. — Думаю, нам предстоит долгий разговор.       — О чём? — Боюн опасно стукает себя тупой стороной топорика по колену; следователь замечает прилипшую к её бедру прокладку. — Соквон что-то сделал? Или… — Её желтоватое лицо вдруг полностью разглаживается, напоминая маску, а затем с новой силой комкается морщинами — короткими, глубокими и очень тёмными, будто и между ними застряла многолетняя грязь. — Или это дрянь Джихё?! Это она? Да? Она опять трахалась с теми уродами?! Мерзкая шлюха!       Женщина делает широкий взмах топориком, в сердцах занеся тот аж за спину, однако удар так и не следует: остриё минует брошюры от апостола Мо, локоть старшего следователя и почти врезается в мягкую стену из курток. Чанёль сжимает запястье госпожи Квон крепко — это видно по надувшимся на его пальцах венам; он снова делает глубокий вдох, как если бы стоял на берегу моря и пытался запомнить запах соли, и, кажется, подавив зевок, расплывается в широкой, глуповато дружелюбной улыбке.       — Госпожа Квон, мы похожи на цыплят?       — Нет, — серьёзно отвечает женщина, и этим напоминает старшему следователю самого Пака.       — Тогда почему Вы размахиваете перед нами топором?       Сначала она не отвечает — только странно смотрит; после, резко дёрнув руку, но так и не вырвавшись из сильной мужской хватки, презрительно плюёт прямо Чанёлю на куртку:       — Ты, сын зари! Не трогай меня! Господь покарает тебя! Ты будешь страдать здесь и там!       Так же резко Боюн замолкает.       В коридоре снова появляется Хёкрин: у него под мышкой папка с Моаной, а в руках сплюснутый рулон истощавшей туалетной бумаги.       — Вам стоит одеться, — устало напоминает Сэхун, доставая из кармана телефон. — В конце концов, тут ребёнок. Мы хотим обсудить Вашего старшего сына — будьте так добры уделить нам внимание.       — Хорошо, но с ним, — снова плюёт она на улыбающегося Пака — в этот раз ему на рукав, — говорить не буду.       — Без проблем. Чанёль, — О протягивает напарнику туалетную бумагу, чтобы тот вытер куртку, — поболтай пока с Хёкрином.       Перед тем как разбрестись по квартире, следователи просят мальчика открыть везде окна, на что тот, радостно подпрыгнув, тут же убегает в гостиную, где поставленным мужским голосом орёт телевизор. На плечах нагой Боюн оказывается первое попавшееся — мужская куртка, испачканная на локте белой краской. И, когда младший следователь наконец-то отпускает её руку, женщина будто снова просыпается: нащупав между грудями распятье, начинает тихо шептать молитву.       — Хёкрин, — вдруг ободряется Чанёль, всё ещё елозя туалетной бумагой по куртке; телефон в кармане вибрирует — Бэкхён опять ему пишет. — Давай сначала зайдём на кухню — мне нужно поставить коробку, — показывает он пакет, — в прохладное место, пока мы тут.       — Ладно. — И указывает на проём слева.       Пак не разувается — ему, почти рявкнув, запретил Сэхун; поэтому, когда он наступает на ковролин в прихожей своими жёлтыми ботинками, то чувствует себя странно, как если бы вдруг засунул пальцы в рот какому-нибудь незнакомцу. Он цепляет ногой один из мусорных пакетов, с участливой осторожностью переступает муравьёв, что, выползая из дверного откоса, ровным строем маршируют вместе с мужчиной и мальчиком на кухню; по дороге замечает: нигде нет дверей — ни в гостиной, что напротив кухни, ни дальше — в туалете с ванной, ни в тёмной комнате в другом конце коридора.       — Вы не закрываетесь, — делает вывод Пак.       — Уже нет.       — И где двери?       — Не знаю. Джихё и Джиён куда-то унесли.       — Это твои сёстры?       — Ага.       — Старшие?       — Да.       На кухне шумно — в высокой кастрюле кипит коричневый бульон и подрагивает кость; лампочка на вытяжке потрескивает и один раз мигает, на секунду погружая кипящее мясо во мрак. Пак жмёт на выключатель слева, но общий свет так и не загорается.       — Он не работает, — подмечает Хёкрин, подходя к холодильнику. — Только тот, что над плитой, используем.       Кухня совсем крохотная — три широких шага, и Пак уже возле окна, плотно заколоченного сиденьями стульев. На подоконнике умерло алоэ — Чанёль трогает листья, пересушенную жарой землю, и делает вывод, что растение уже не спасти; рядом вазочка с печеньем: стеклянное днище кишит муравьями. Мужчина ныряет рукой в карман штанов, замышляя подкормить насекомых яблочным леденцом, но вспоминает, что сегодня ночью почти все конфеты растерял в воде, а одну съел в участке, пока приводил себя в порядок.       — Вы довольно интересно живёте, — честно заявляет Пак, поднимая глаза к потолку. Там тоже много насекомых — дрозофил; и десяток жирных зелёных мух.       — Ужасно, так и скажите. Все так говорят, когда приходят к нам домой. — Мальчик хватает себя за щиколотку и принимается балансировать на одной ноге, пьяно покачиваясь из стороны в сторону. Он маленький, может, даже не по возрасту, как в своё время была Юнми; но суставы на коленях, наоборот, выглядят очень крупными, как будто, в отличие от всего тела, они продолжают расти по расписанию, плотно обрастая хрящевой тканью. — Со мной из-за этого лучший друг перестал общаться. Сказал, что я свинья.       — У людей разные возможности. — Чанёль решает не хвататься за выемку на дверце холодильника — там лежит таракан, может, живой и просто спит. — Я тоже вырос в бедной семье.       — Вы точно так же жили? — Зачем-то вытерев рот ладонью, Хёкрин с надеждой воззрился на следователя. — И Вас в чемодане закрывали?       В холодильнике нет полок, кроме той, где лежит около дюжины бутылочек с Buldak. В самом низу, под остальными продуктами, гниёт чеснок с яблоками — на них давит ящик с проросшим картофелем, здоровенная тыква и сковорода с заплесневевшей глазуньей. Всё остальное — это мясо, судя по кускам льда, не так давно лежавшее в морозилке.       — Чемодан? Нет, не закрывали. А тебя?       — Ага, меня да, — часто кивает Хёкрин. — На несколько дней.       — И что? — Чанёль пытается сдвинуть твёрдые куски мяса в сторону, чтобы втиснуть туда свой коробо́к. — Вы ездили путешествовать?       — Что? — хмурится мальчишка. — Нет. Я там просто спал.       — Понятно. Какое мясо вы едите? — Несмотря на тухлый душок из холодильника, Пак опускается на корточки и почти засовывает туда голову. — Говядину? Свинину?       — Не знаю, разное. А что?       — Ничего. — Пак тянется к лотку с красной крышкой — он зажат между говяжьей грудинкой на кости и свиным рылом, замотанными в зелёный пакет. — Ты хотел рассказать о своём старшем брате. Что-то важное?       — Вы не читали моё письмо, которое я отправил в полицию? — Хёкрин достаёт из шортов папку и звучно стягивает с уголков мятные резинки. — Он насиловал меня! Я тайком снял видео, сделал распечатки важных кадров. — Чанёль захлопывает холодильник и оборачивается на мальчика, что, водрузив папку на культю мёртвого алоэ, по-деловому перебирал содержимое. Он сопит себе в грудь, и руки у него по-детски дрожат, когда он пытается разлепить страницы. И Чанёля вдруг одолевает едва уловимое и очень нежное чувство, как если бы он что-то потерял или ему чего-то очень не хватало. Следователь встряхивает головой. — Ещё есть аудио. Я так же сделал к ним текст, чтобы полицейским не пришлось этим заниматься.       — Ладно, — озадаченно опустив голову набок, мужчина подходит к обеденному столу, за которым, наверное, обычно ест вся семья. — Насиловал. — Ставит ледяной лоток прямо в кровавую в лужу — она вытекает из раскисшего дна высокой картонной коробки. — Когда последний раз это произошло?       Стульев нет — они, подозревает следователь, сейчас по кускам приколочены к оконной раме.       — Перед тем, как он исчез. Может, недели две назад.       — Сестёр твоих он тоже насиловал?       — Нет.       — Почему нет?       — Не знаю.       — Где это происходило? — Схватившись за язычок на крышке, Чанёль делает попытку открыть лоток, но тот не поддаётся. Тогда он нащупывает ногтями заросшую льдом щёлочку и пробует ещё раз. Телефон в кармане вздрагивает; в этот раз мужчина на сообщения Бэкхёна не обращает внимания, — только буравит пустым взглядом красный пластик. — У вас тут не так много места. Или вы часто оставались наедине?       Хёкрин рассеянно теребит мятные резинки; кажется, будто он и сам не знает ответ.       — Он просто запирал меня в комнате, наверное.       Лоток ранит широкая трещина — стол вздрагивает под руками Пака, и из коробки вздымается сонм мошек с тоненьким свистом. Мужчина вытягивает голову, чтобы заглянуть внутрь. Конечно, дрозофилы не могут свистеть, будь их хоть миллиард: они совсем маленькие, и крылышки у них слишком тоненькие, чтобы их частые движения можно было расслышать. Поэтому Чанёль мычит без всякого восторга, когда среди десятка обезглавленных тушек и отсечённых голов показывается пятнистый цыплёнок с прилипшей к клюву кишкой.       — В комнате? — Мальчик под пытливым взглядом следователя сконфуженно отводит глаза к потолку — пересчитывать мух. — Там было темно?       На пальцы вырывается холод вместе с крошевом коричневого льда. Чанёль до конца ломает пластиковую тару и спешит спрятать руки в карманы, чтобы их немного согреть.       — Ну, да.       — Очень?       — Не помню.       Чанёль рассеянно чешет затылок и снова смотрит в лоток. Он думал, ему показалось, что из-за матового пластика за ним кто-то следит. Однако теперь, глядя в выпученный глаз на маленьком синем лице, Пак думает, что есть что-то действительно жуткое в этих младенцах.       — Вас в семье четверо детей, да?       — Да, — подтверждает Хёкрин. — А что?       — Ничего. Компьютер есть?       — Да, но он старый уже.       — Иди включай. Я через пару минут подойду.       Чанёль стряхивает лёд со скрюченного от холода тела, прежде чем отправить старшему следователю фотографию. Ребёнок напоминает общипанную утёнка: пальцы собраны в кучку, из бугорков на коже когда-то росли перья, и голова, сплюснутая крышкой лотка, теперь дует губы словно маленький клювик.       Следователь оглядывается на дверной проём: из комнаты напротив звучат зычное женское лопотание и бодрая церковная песня. «…Так следуй же свету благодатной зари! И душу твою вознесёт наш Отец из юдоли! Куда Он тебя позовёт? В царство к Себе! В лоно бесконечной любови!» Пак снова бросает взгляд на младенца, свернувшегося в колючей колыбельной изо льда.       Юнми когда-то была такой же безобразной; от неё пахло молоком, которое мама болтала из порошка, и рыхлым тальком. Она много плакала, и, когда мама хлопотала на кухне, Паку приходилось её развлекать. Так они играли в баскетбол: Чанёль недовольно швырял в её кроватку плюшевый мячик, который через несколько лет куда-то бесследно пропал, а Юнми восторженно отбивала подачи ногами и ладошками. Ещё Пак показывал ей резиновых динозавров, но давал обсасывать только Рекса — он был большим и его невозможно было проглотить. А однажды Чанёль нарисовал Юнми усы йодом: она хихикала, мама ругалась до конца недели, пока рыжий след полностью не смылся.       Чувство, которое родилось в холодном лабиринте колумбария, с которым следователь каждый год встречает некрасивую фотографию сестры в одной из тысячи ячеек для мертвецов, слабо звякает в желудке. Прежде чем закрыть лоток, Чанёль позволяет себе ткнуть младенца в крепко сжатый кулак.       «Странно. Отец Минчон бил её, папа Бэкхёна издевался над ним, но никто из них не оказался в боксе для еды».       Хоть детская комната самая большая из всех, в ней, кажется громоздкому следователю, ещё меньше места чем на кухне. Холодный свет из окна почти полностью перекрывает двухэтажная кровать — с верхней торчат несколько сломанных ламелей; третья кровать, пошире, подпирает соседнюю стену и коротко скрипит, когда Пак случайно ударяется об неё коленом.       — Тут спит Соквон, — скорее утверждает следователь, нежели спрашивает. Он пинает скрипящую кровать ещё раз и резко срывает с неё одеяло. — На двухэтажной твои сёстры. — Постельное бельё грязное: синяя простынь в пятнах и крошках, от пододеяльник пахнет потом; из-под подушки торчит мятый уголок журнала. — А ты? Где спишь ты?       Хёкрин чешет жирные волосы на макушке. Он запрокидывает голову и выдавливает из себя протяжное хныканье.       — Почему Вы задаёте вопросы не по делу? В сериалах всё происходит не так.       — Ты спишь с матерью, — делает вывод мужчина, демонстрируя свою фирменную дружелюбно улыбку. — В чём проблема?       — Да это стыдно! — вскакивает со стула мальчик, едва не задевая раскалившуюся настольную лампу. — Я же взрослый мужчина уже! Если кто узнает в школе — мне покоя точно не будет!       Пак мельком пролистывает журнал; есть несколько загнутых страниц: «10 полезных советов для настоящих мужчин» — на развороте полуобнажённый парень с очень липким взглядом; «Эксклюзивное интервью с молодой звездой Голливуда Томом Холландом» — тут мужчина европейской внешности невинно улыбается в камеру; «Отец иногда был жесток, но именно благодаря ему я стал тем, кем есть сейчас» — хайлайт из ещё одного интервью наследника чеболя и чёрно-белое фото его крепкой спины на фоне ряда гантель.       — Мой, наверное, друг однажды сказал, что взрослые мужчины — это самые переоценённые люди в мире.       — И что это значит?       — Без понятия, — швыряет журнал обратно на кровать. — Твой брат хранит странные вещи?       Хёкрин заметно прихрамывает, когда пытается быстро шагать. Он подходит к двухэтажной кровати и, схватившись за предпоследнюю ступеньку, ловко взбирается на верхнюю кровать.       — Это какие? — собирает он ноги по-турецки.       — Волосы, чужую одежду, украшения — что угодно.       — Вроде нет, — облизывает губы Хёкрин. — А Вы мне верите, что меня насиловали?       — Да, — Пак отодвигает ящики стола, однако ничего путного там не находит, — но, боюсь, зря ты тратил деньги на печать. Следствие всё равно будет анализировать записи самостоятельно.       — Я не тратил. В библиотеке напечатал. Там бесплатно.       — И никто не спросил, почему ты печатаешь это?       — Нет. А должны были?       — Не знаю.       — Нет, ну Вы-то точно бы спросили.       — Почему? — удивлённо вздымает голову Пак; мальчик почти растворяется в темноте под потолком, и его худой силуэт напоминает гигантскую угловатую лягушку.       — Вы задаёте много вопросов.       — Мой, наверное, друг тоже так говорит, — мягко улыбается мужчина и не замечает, как искренне ему вдруг улыбнулись в ответ.       — Почему «наверное»?       — Потому что я не знаю, — садится он за стол. — У тебя есть друзья?       — Один, — кисло отзывается мальчик, — и тоже неудачник.       — Это плохо?       — Да, я хотел бы крутых друзей, а не тех, что жуют козявки и до сих пор смотрят сериалы для девчонок.       — Но ты ведь не крутой.       — Уж поверьте, — Хёкрин выставляет руки вперёд, будто пытаясь остановить следователя, — я знаю. Я живу в свинарнике с ненормальной матерью и сёстрами-шлюхами, а ещё меня каждый день насилует старший брат. Лучше бы я ел козявки.       — А что насчёт сериалов для девочек?       — Боже упаси, как говорит моя ма.       Чанёль шевелит мышкой, чтобы успевший задремать компьютер пришёл в себя. Монитор хоть и плоский, но довольно старенький; в углу порисован ручкой. Когда прогружается рабочий стол, процессор в ногах вдруг начинает жужжать: ж-ж-жух! ж-ж-жух! Кажется, он вот-вот взлетит или сорвётся с места и сумасшедшей коробкой начнёт кружиться по комнате.       — Где ваш отец? — Следователь жмёт на иконку Google. — Ушёл?       — Умер лет десять назад, — покачивается вперёд-назад. — На стройке вроде бы.       — То есть ты его практически не застал. А Соквон?       — О, — раздражённо фыркает Хёкрин, — он с его фоткой разговаривает. Жуть такая!       — Ясно. — Пак сразу заходит в историю браузера, но та оказывается пустой. — Кто чистит историю?       — Все.       — Почему? Вы смотрите что-то запрещённое? Порно?       — Это Соквон смотрит! — возмущённо выкрикивает Хёкрин, переваливаясь через деревянную стенку кровати. — Я такую мерзость не смотрю! Никогда! Я только мультики смотрю! Но мама запрещает.       Подняв на мальчишку заинтересованный взгляд, Чанёль вкрадчиво вопрошает:       — И какую мерзость он смотрит?       — Разную, — только и буркает Хёкрин себе в плечо. — Он один раз показывал — меня стошнило.       На восстановление истории уходит минут пять, потому что Пак забыл, как это делать. В это время мальчишка, продолжая нервно дёргаться и расшатывать верхний ярус, откровенничает историями про маму; Чанёль же вежливо мычит, задаёт уточняющие вопросы и терпеливо выжидает, когда Хёкрин впадает в состояние, похожее на истерику. Вот он кричит до алого румянца, потом гогочет с очередного странного вопроса следователя, а после резко замолкает — сидит и смотрит на свои грязные пятки, уже не так сильно пошатываясь.       Чанёлю некомфортно — желание наконец-то поехать домой к Бэкхёну только крепчает. Опять грубые звуки, неприятные запахи, некрасивые вещи; кажется, если Пак потянет вздувшиеся над столом обои, то за ними будет плоть, сокращающаяся от боли, и, если выкрутить кран на кухне, нажать на слив в туалете, оттуда с чавканьем польётся густой фарш. Не страх и не омерзение. Чанёль всё так же свободно дышит, без колебаний сунет руку в самый грязный и тёмный уголок, и бровью не поведёт, когда блаженная госпожа Квон решит плюнуть в него ещё раз. Но ощущение, что он находится не в той квартире, не с теми чудовищами, заставляет мужчину думать, что он в какой-то момент совершил большую ошибку.       — У Соквона есть девушка? — Чанёль открывает сразу двадцать ссылок из восстановленной истории браузера за разный промежуток времени. — Или просто подруга?       — Да, он встречается с Наын.       — И что ты знаешь о ней?       Первые две ссылки ведут на мультик «Человек-паук», — похоже, Хёкрин и правда был последним, кто удалил историю. Дальше — рецепты с бараньими кишками, билеты на концерт PerseFone и варианты домашних масок от секущихся кончиков. На что-то значительное Пак, ожидаемо, натыкается среди ссылок двухнедельной давности: несколько из них обычные порносайты с американским и японским порно; одна ссылка оказывается из раздела «гей-порно». Превью обещает крупного мужчину в маске, который, гордо выпятив свой короткий член, до мяса порет худого юношу, растянутого на дыбах.       — Да ничё такого. Она вроде гимнастикой занимается. Сёстры больше знают о ней.       — Понятно. Значит, спрошу у них. — Последние ссылки оказываются самыми интересными. Видео на них не открываются — требуют авторизацию, но по скриншотам и описанию Чанёль приходит к выводу, что ролики настоящие, в отличие от порнухи с сисятыми мамашами. — Тебе нужно вещи собирать, к слову.       — Зачем?       «Педику теряет голову от бензопилы». «Пидриле рвут очко шестеро». «Уроки целомудрия для местной шлюхи». Чанёль переключается с одного видео на другое, мелком просматривая кровавые кадры; он ухмыляется, косясь на журнал, который аккуратно положил обратно под подушку, и изучает ещё несколько ссылок на ролики с расчленёнкой.       — Вас отсюда заберут, скорее всего, сегодня. — Он закрывает окно браузера и устала зевает в кулак. — Поэтому возьми с собой что-нибудь — они не дают много времени.       — Что? — Хёкрин спешит свесить ноги с кровати, чтобы спуститься обратно вниз. — Я думал, вы за Соквоном. Я тут причём? — спрыгивает с глухим стуком. — Меня за что арестовывать?       — Это не арест. За вами приедет служба защиты детей. — Пак оттягивает левое крыло куртки и заглядывает во внутренний карман. — Они вас заберут из-за ненадлежащих условий.       — Подождите, — Хёкрин становится у стола, рядом с лампой, как можно ближе к следователю, чтобы тот его заметил. Однако Чанёль даже не смотрит в его сторону — только равнодушно изучает свою куртку. — Пожалуйста, объясните.       Пак хочет спать. Он чувствует, что чем дольше смотрит в темноту собственной пазухи, тем тяжелее становятся веки; и ещё пуще его убаюкивает уютно примостившийся комочек из перьев, для которого, наверное, биение сердца Чанёля, большого и сильного, сравним со рвущимся в окно яростным ветром. Мужчина улыбается, так тепло и нежно: да, ещё немного, и он уедет отсюда, дома сбросит провонявшую бараниной одежду, запутается в чудесных руках и уснёт. Он улыбается ласково, как, бывает, он улыбается Бэкхёну, растерянному, испуганному, злому и расстроенному. И эта ласковая улыбка разбивает отчаявшемуся мальчику сердце.