Распад. В начале был мятеж

I

      В то время уже ничего, кроме альянса, не существовало. Всё было альянсом. Все дороги принадлежали альянсу, все народы принадлежали альянсу. Каждый мальчишка — до последней нитки на военной форме — принадлежал альянсу: он спал, ел и даже мочился по расписанию альянса. И по приказу альянса он шел на смерть и убивал.       «Гражданских», «мирных» не осталось, остались те, кто помогал в тылу. Города давно перестали быть просто городами и превратились в военно-городские корпуса.       Это была беспрецедентная и самая могущественная военная организация за всю историю Рофира. Содружество. Союз народов. Величайшая империя, если угодно. Ее полное название звучало как «Первый всенародно-западный альянс Сопротивления».       До альянса велось много войн. После заключения альянса все они свелись к одной: рофиряне пытались защитить свою планету. И захватчик… был своеобразным. Не армией, но явлением, для которого понадобилась армия. Стихийным бедствием. Болезнью. И чтобы с этим сражаться, альянс построил корпуса: низкие муравейники — с сетью подземных и наземных туннелей от здания к зданию.       Персонал циркулировал по бесконечным коридорам, как кровь по организму. А военные обычно стягивались в самом сердце: здесь было всё — и штабы управления, и учебная академия, и медцентр, и казармы.       Курсанты, солдаты и офицеры перемещались в основном к учебным полигонам. И у них единственных было право (а иногда даже желание) покидать корпус. Отряды уходили в рейды на дни, недели и месяцы. И почти никогда не возвращались в полном составе. А бывало, что не возвращались вовсе.       Каждый корпус окружала монументальная бетонная стена — в черных кровоподтеках копоти. Тридцать четыре метра в высоту, двенадцать этажей… Тан даже не знал, насколько это много или мало: верхушка утопала в дыме, как в тумане, и он никогда не видел стену целиком.       Корпус Тана был седьмым. Жизнь за его пределами прекратилась. Шестой корпус — и все, что были до него, уже пали. И седьмой, пусть и держал оборону, но уже начинал сдавать позиции. Снаружи были только прах и пепел. Только горящая земля.       Когда открывались ворота, обычно звучал один из двух сигналов тревоги — и от обоих стыла кровь. Сигнал отбытия в рейд был предупреждающим и монотонным, гудки — долгими, грохочущими. Эта тревога цедила звук, как если бы диктор повторял снова и снова: «Отойдите. Внимание, отойдите. Открываются ворота. Внимание». Сигнал ввоза раненых разносился по корпусу тревожными, однотипными, короткими и низкими гудками. Он давал понять, что счет идет на минуты.       Но в тот вечер, когда в корпус привели кайна, завывшая сирена была не похожа ни на что. Гудки старой аппаратуры хрипели и звенели. Они призывали натужно, но неумолимо. Издавали гулкий, падающий звук. Эта сирена означала экстренный сбор инквизиции.

II

      Мужчины в обезличенной черной форме, без каких-либо опознавательных знаков, строем вошли в зону карантина. Остановились. Кардинал, начальник инквизиции, выступил вперед своих людей. Он почти ничем от них не отличался, лишь погонами. Но он мог сместить с должности любого в корпусе, даже генерала, который этим корпусом управлял.       Кардинал без интереса бросил взгляд через межкомнатное окно. Его глаза — древний янтарь, расплавленное золото — расширились, поймали блик и озарились светом, словно этот свет загорелся внутри них. Десятки других глаз — карих и черных — смотрели онемевши.       Кардинал взял себя в руки, сжал губы и спросил:       — Ответственный?       Он хотел знать, кто притащил сюда мальчишку с белой кожей.       Виновный лейтенант опустился перед кардиналом на колено, называя свое имя, и склонил голову: так он выражал высшую степень готовности служить и подчиняться. Даже если кардинал тотчас бы вынес ему смертный приговор.       Один из других офицеров спешно передал приказ о рейде кардиналу в руки: там было расписано, кто, когда, куда и насколько был отправлен за стену. Кардинал между делом поднял лейтенанта жестом, бегло пробежался по строкам и снова посмотрел на найденного мальчишку, сидевшего за стеклом…       А затем спросил:       — Другие?       Такие же. С белой кожей. Черными, как уголь, волосами. И глазами цвета, который ни один рофирянин не смог бы описать. Где они, что — с ними?       Лейтенант ответил:       — Он единственный подобный…       — А остальные?       — Обычные кочевники… под Многоликим Богом…       — И где их жрец?       Отвечая, лейтенант не дрогнул, но произнес очень тихо:       — Сбежал.       Кардинал сверлил ошибшегося лейтенанта взглядом. В глухой, звенящей тишине, которую никто не позволял себе нарушить. И его голос, спокойный и оттого зловещий, зазвенел металлом:       — То есть вы упустили тварь, которая могла пролить на что-то свет?       Его интонации были холодными, каждое слово — взвешенным и властным. Кардинал — главный судья и главный же палач. И он привык повелевать. Точно так же, как выносить приговоры и заносить кинжал.       Лейтенант застыл, не смея извиняться. И кардинал отдал ему приказ:       — Рапорты всего отряда мне на стол к утру.       Лейтенант положил руку на сердце и поклонился.       Зона карантина снова погрузилась в тяжелую тишину. Кардинал изучал и резал взглядом мальчишку с белой кожей. Ровную спину, напряженное худое тело, привыкшее бежать без остановки. Ему было лет восемь. И каждый в этой комнате, глядя на него, испытывал страх перед ним. Первобытный, инстинктивный, неосознанный, подавленный страх — как перед злым духом, как перед ожившим мифом.       — Мне что-то нужно знать еще? — спросил кардинал у лейтенанта. — Прежде чем я к нему войду.       Лейтенант не думал — что сказать, он думал — как. Потому что, приняв решение забрать мальчишку в корпус, он почувствовал что-то похожее на трепет, на священность, пробирающую до костей — и не перед самим мальчишкой, нет. Перед реакцией солдат — на него.       Эти солдаты не знали, кто такие кайны. И не видели их никогда. Кайны жили три века назад, и эту страницу истории, перепачканную кровью, выдрали под корень, вычеркнули, замолчали. Но солдаты, все молоденькие, все до двадцати… у них словно было в ДНК прописано, что этот мальчишка — потомок их создателей.       Лейтенант сказал:       — Весь отряд преклонил колено…       Перед кочевником, которого они должны были казнить.

III

      — Это мои солдаты, — отрезал Тан.       Вот что случилось на следующий день. Маленькие аратжины уже использовали против Тана все слова, какие знали на двух языках. Даже неприличные. Аргументы разбились о взгляд Тана, будто были хрупче, чем стекло. Поэтому пять человек оставили его в покое и отправились к старейшим.       Лин шепнул Тану:       — Когда вырастем, этих в армию не берите, они слабаки и ябеды…       Тан со всей серьезностью кивнул.       Старейшие сидели в отдалении, подогнув под себя ноги.       Маленькие аратжины, стараясь сдержать гнев, тоже сели, как они, напротив, сжав пальцами колени, и наперебой заговорили:       — Аратжин вест Саен забрал себе солдат.       — Всех до единого.       — И они с аратжином вест Фэем даже не играют с ними, а строят стену!       — Солдаты принадлежат всему племени.       — Тан не имеет права…       Вест Шелл подняла руку. Аратжины смолкли.       Она спросила:       — Вы уже пробовали с ним договориться?       — Как договориться с тем, кто не умеет говорить?!       Старейшая невозмутимо ответила:       — Выглядит как вызов, достойный будущих офицеров.       Она мягко улыбнулась, но, заметив в проходе фигуру, облаченную в черноту, потеряла всякое выражение на лице. Кардинал с почтением склонил голову. И старейшие поднялись ему навстречу.

IV

      Со старейшими кардинал говорил уважительно и тихо. Тянуть он не стал. И причину визита обозначил сразу:       — В рейде нашли кайна. Вы сказали, что вест Саен видел его в форме…       Старейшие оцепенели. Они не поняли:       — Кайна?..       — Как такое возможно?       — Кайны погибли три века назад.       — Или кто-то выжил?..       Кардинал спокойно оборвал:       — Мы разбираемся. Я пришел поговорить с провидцем.       Старейшие, не оправившись от новости, не зная, как отреагировать, потерянно переглянулись. Они указали в сторону, где сидел Тан. Тан, к которому явился инквизитор. И не абы кто, а самый главный. Кардинал. Местный закон и суд.       Никому не было слышно, но Лин, склонившись к Тану, спросил испуганно: «Это из-за того, что ты взял всех солдат?..»       Тан сразу сгреб свою каменную армию поближе, и стало ясно: без боя он не дастся даже аратжину в черной форме.       Вест Аи тяжело вздохнула:       — Ну… вы можете попытаться… поговорить с ним.

V

      Кардинал подошел к мальчишкам. Это был высокий, статный человек. Всё в нем — неспешная походка, осанка, лицо — источало спокойную, уверенную силу.       — Вест Фэй, — сказал он, — вы свободны.              И Лин, помешкав несколько секунд, поднялся. Но Тан задержал его за одежду рукой, показывая кардиналу, что будет говорить при Лине.       Кардинал сказал тверже и тише:       — Вест Фэй оставит нас. Это приказ.       Тан скрипнул зубами, но разжал руку. Кардинал уже ему не нравился. Тан жег его взглядом. И взгляд этот был злой, звериный.       — Будь вы курсантом, — сказал кардинал, — вас бичевали бы за этот взгляд.       — Я буду.       — Вы — провидец.       — Нет.       Упрямое «нет» Тан процедил сквозь зубы.       Кардинал чуть удивился, но ничего его не выдало, и он обдумал слова Тана основательно, прежде чем спросить его:       — Вы пойдете в офицеры?       — Да.       — А что — ваш дар?       Тан бы некрасиво выругался, куда они все могут запихать себе этот поганый «дар». Но сдержался из-за кардинала: тот представлял угрозу, просто стоя рядом.       — Что ж, если вы наш будущий курсант, то разговор будет совсем другим… — кардинал растянул губы в полуулыбке. Но она тут же пропала, и он отдал приказ — чеканный и железный: — Опусти глаза, щенок. И склони голову. С этой минуты ты почитаешь старших выше, чем богов. Ты знаешь, кто я?       Взгляд Тана блеснул гневом и задержался на кардинале на долгую, бунтующую секунду. Но затем Тан уставился в пол и послушно склонил голову.       Он знал, кто перед ним. И он ответил:       — Инквизитор.       — Я не какой-то инквизитор, мальчик. Я твой кардинал. И я решаю, кто будет служить, а кто — помеха. Я — тот, кто подпишет твой приказ о назначении. Попробуй проявить ко мне неуважение еще раз — и ты не поступишь в академию, ты понял?       Вся спесь слетела с Тана, и он покорно сказал:       — Понял.       — Теперь отвечай. Сны обещали тебе человека с белой кожей в форме?       — Оно не человек.       — «Оно» — кайн. Кайнов и до тебя редко когда принимали за людей. Ты его видел?       — Да.       — И что он делал?       Тан вспомнил, как костлявая забинтованная рука натянула поводья…       — Оно вело конвой… по пеплу.       — По пеплу ездят лишь кочевники.       Но кардинал знал: кайна нашли в кочевой общине. И, судя по знакам, которые нарисовал жрец на его лице, судя по амуниции… его учили на всадника.       — Он вел конвой в военной форме?       — Да.       — Это был наш конвой?       — Да.       Корпуса не отправляли за стену конвои уже много десятилетий. Лишь пешие отряды. И все ездовые животные в стойлах давно пришли в негодность именно как ездовые… Знаний о том, как преодолевать верхом вековой пепел, не было ни у кого, кроме кочевников.       И кое-что еще… кое-что, что никто пока не слышал, кроме кардинала: генерал начал запрашивать эвакуацию… Либо армия покинет седьмой корпус — и верхом, либо корпус станет ей могилой.       Кардинал кивнул. Он узнал всё, что нужно. И уже хотел идти.       — Аратжин, — позвал Тан и поднял взгляд. — «Ваш кайн» — чудовище.       — Да, — кардинал чуть улыбнулся. — Они все. «На одно белое лицо приходится две тысячи смертей»… Кайны — такой народ. Либо они спасут нас, либо уничтожат.       Тана парализовали эти слова… Было в них что-то знакомое, что-то — из его снов. Давящее и удушающее. Неотвратимое. Тан замер в ужасе. Но, опомнившись, вновь опустил голову.       Кардинал мягко усмехнулся и сказал:       — Удачи, аратжин вест Саен. И если вы и впрямь хотите поступать, больше не пропускайте тренировки.       Тан поклонился. И на этот раз — из благодарности. Потому что кардинал был первым после Лина, кто услышал и поверил. Тан тогда просто не понимал, что кардинал пришел принять решение — о кайне. Если бы Тан понял, он бы рассвирепел, он бы кричал и дрался, он бы просил и клял. Он не позволил бы.

VI

      Через неделю кардинал подписал приказ о назначении в курсанты… кочевника. Тогда как тот всю жизнь бежал от офицеров и солдат, потому что те резали его общину без всякой жалости — за то лишь, что она, община, отказалась от войны.       Кайн знал только один язык — и даже не международный. Ему было восемь. Его выбросили, как в пустыню, в чужую языковую среду, в совершенно чуждый ему мир, в иную культуру. Кинули — как кость — сверстникам, которые следили за ним, белым, как за монстром; тыкали в него пальцем, шептались, опасались… и очень скоро стали ненавидеть. Ему сказали: либо ты обучишься, либо умрешь.

VII

      Три века назад верховный суд приказал забыть кайнов как народ и намертво запечатать все документы с любым упоминанием о них, а всё, что запечатать не удастся, — сжечь.       Но теперь… теперь, когда кайны вернулись в лице тщедушного мальчишки, все архивы будут вскрыты, и корпус сотрясет ожившая легенда.       Поэтому старейшие усадили племя в зале, встав у алтаря, под двумя солнцами, на фоне желтой степи. И сказали:       — Нас осудят. И нас будут проклинать. И вы должны знать правду, прежде чем это случится… о том, кто такие кайны. О том, что этот мир, который вам знаком, мир, в котором вы живете, — это всё построили они… и мы, вестеане, привели их к власти.