Тишина на обломках

Though we don't share the same blood You're my brother and I love you that's the truth We're living different lives Heaven only knows If we'll make it back with all our fingers and our toes Five years, twenty years, come back It will always be the same.

⊹──⊱✠⊰──⊹

Во рту сухо. Так по блядски сухо, как не было даже когда он на пытки Диамкея из тени смотрел. Даже когда его самого пытали сутками напролет в тёмной комнате, пока от изобилия крови не задыхался окончательно. Так сухо не было уже свыше десятка лет попыток существовать, за каждый свой день цепляться изо всех сил, хотя бы ради названных сына и брата. Последний раз, наверное, Клайд ощущал подобное только когда руки, окровавленные и трясущиеся, держали тело мёртвой сестры. Когда он плакать от отчаяния и боли ещё мог, когда позволил себе кричать и сорвать голос, вместе с остатками нежных струн души. Боль тех лет со временем забывается, тускнеет. Остаётся только клятва, что нерушимой долгие годы казалась. Клятва, данная себе же: защищать своих близких, даже ценой собственной жизни. Клятва, кою рыцарь сейчас и нарушил так грязно, непозволительно подло. Осознание этого медленно приходит, в голову впечатывается выжженным клеймом, ножом в самое сердце. Руки в слишком привычной мелкой дрожи забились, но в этот раз сильнее намного. Настолько, что катана с глухим стуком падает на землю, а тремор будто по всему телу разливается медленно. Ощущение, что рыцарю его внутривенно ввели самым грязным шприцем, и даже рану не зажали. Только ещё несколько раз грубо вонзили в то же место, чтоб распороть, побольнее сделать. Ноги грозятся подогнуться с секунды на секунду, уронить тяжёлое уставшее тело рыцаря, но эффект шока не сошёл ещё даже на толику. Листья под ногами скрипят будто слишком громко, пару капель дождя с плачущих облаков не спасают ситуацию. В ушах шум стоит, адский звон колоколов осознания. Потому окружающие звуки, чьи-то предсмертные хрипы, обвалившийся вдали деревянный домик, громкий плач — всё это меркнет в секунду. Взгляд туманится немного, и одновременно с тем безумно чёткий. Настолько, что глаза выцарапать хочется, выдрать с корнем, только бы эту картину перед собой не видеть, только бы блять осознание не пробивало, что он не смог. Трава выжжена вся в радиусе нескольких метров, где-то даже догорала ещё. Огонь с кровью мешаются, украшают гору трупов вокруг. Три дюжины человек полегли разом, быстро, без промедления и лишних сожалений. Вот только вместе с ними ещё один. Тот, чью смерть, пусть и не окончательную, простить уже нельзя. Скинуть этот грех с итак уставших плеч, позволить себе вздохнуть спокойно, полной грудью. Клайд губы облизывает, но от адской сухости избавиться не получается. Ощущение, будто он потерял не просто друга, брата, семью — японец частичку себя уберечь не смог. Растоптал, неосознанно и до безумия быстро, но своими сука руками. Ещё когда на “небольшую стычку“ позвал, знал ведь, что что-то не так, что до добра оно не доведёт. Клайду думать страшно о том, как он позволил себе допустить подобное. Как деревенские суки их в кольцо зажали, заставили спинами столкнуться и без промедления думать над тактикой, ухватываться за нити надежды закончить всё быстро и безболезненно. Люди махали кирками, факелами, мотыгами — видимо вообще всем, что под руку попадало. Огонь вперемешку с лунным светом от железа отражался красиво в ночи, леденящим сиянием предстоящей битвы ослеплял. Других и напугало бы на самом деле, кто-то из детей даже плакал вдали. Это единственное, что душу зажимало в тиски, заставляло просыпаться давно забытое, скользкое чувство вины и сострадания. Клайд себя искренне успокаивал тем, что так нужно, так правильно будет, и возражений не приемлет. Прикосновение родной спины это доказывало, давало обманчивое лёгкое чувство спокойствия. Они все свои грехи на двоих делят, если и тонут — то вместе, захлёбываются водой и кровью, что в чёрную жидкость мешается. В вязкую субстанцию божественной кары, коя призвана не тела топить, а сердца умиротворять, каждое биение забирать в свои объятия, обволакивать и пожирать кусочек за кусочком. Ракумей бы, наверное, посмеялась с них сейчас, с лёгким интересом и бокалом вина, а то ли свежей крови, наблюдала. Благо, хоть она спит, взор насквозь не прожигает две и так почти мёртвые души. — Ну что, повеселимся? — Слова младшего резко выдёргивают Клайда из пучины тревожных, страшных мыслей обратно в реальность. Реальность такую душащую и грязную, но хотя бы немного живую. Он будто глаза по новому открывает, заново видеть учится. За доли секунд каждого противника рассматривает, рассчитывает все движения, как вражеские, так и собственные. Катану сжимает крепче, до тихого скрипа брони, и искренне надеется, что всё это ненадолго. Им опять потом от крови отмываться и раны друг друга зашивать, зато люди уж точно знать будут — против якудз идти себе дороже. Рыцарь воздух втягивает сквозь плотно сжатые зубы: горько пахнет порохом и гарью. Неприятно. Кажется, даже кости от такого скрипеть начинают, и раздражение только больше закипает в крови, по ушам и расшатанным нервам долбит с новой силой. Старший не сомневается, что Рейк сейчас абсолютно тоже самое чувствует, а может из-за своей эмоциональности даже ярче. Хотя по лицу того хрен что поймёшь, всё равно улыбается всегда как бешеный, смеётся громко так, заливисто. Этот смех, может, и разбил бы атмосферу неприятную, гнетущую, да вот только даже на толику добрым не кажется. Он скорее страшным ядом обжигает, заливается насильно мышьяком в глотку, заставляя морщиться деревенщин. Клайду, на самом деле, их не жалко, заслужили блять. Они синхронно катаны поднимают и с места скрываются. Бросаются на чуть ли не одичавшую толпу должников, что разодрать их готова на куски. Сука, и кто только этих договариваться учил? А ещё что-то на японцев говорить пытаются, будто сами сильно лучше. Клайд теряется на пару мгновений, забывается в пылу диких сражений и крови. Он каждого убивает быстро, без разбору, за доли секунд сносит головы старикам, женщинам, благо хоть детей не трогает. Это уже выше его сил будет, последних остатков чего-то, что, кажется, моральными нормами называли обычные люди? Ему до таких понятий дальше, чем до Неадаптара, но что-то святое всё равно остаётся. Рыцарь и так весь кровью залит, он в ней всю жизнь купается бесстыдно. И если сейчас ещё и в детскую окунётся вновь — окончательно утонет. Забудет, что такое человеком быть. Чувствовать хоть что-то, кроме гнетуще разрывающей пустоты внутри. Бездыханные тела, одно за другим, валятся к ногам, а по спине холод дикий ползёт. Клайд внимания не обращает на мольбы, на то, как люди уже начинают кричать отчаянно, разбегаться кто куда, хоть бы подальше от этого ада. Сплошное кровавое месиво, что яркими красками алого заката украшается. Вместе с уходящим солнцем и жизни угасают одна за другой, между двух, разгневанных неуплатой давнего долга, фигур, тела рассыпаются. Факела на землю падают, и вот уже трава гореть начинает. Огонь прыгает быстро, мечется из стороны в сторону, будто сам выход отсюда ищет. Подбирается ближе, но Клайду ни секунды не страшно: он просто перемещается дальше, чтоб лишних ран от раскалённой брони не получить, и очередного жителя пронзает насквозь. Кто-то за ногу резко цепляется, на себя тянет. Японец вздыхает с раздражением, слышит скрежет ногтей о металл. Ярость захлёстывает тут же, он без промедления подошвой тяжёлых берцев на голову бесстрашному наступает, проламывая ту, и последние хрипы улавливает. Кости ломаются с хрустом, рассыпаются чуть ли не в прах под сильным давлением, выдавливая какие-то внутренности. Очертания бывшего мозга по траве растекаются, и Клайд искренне верить хочет, что Клеш потом какой-нибудь ублюдски аморальный анекдот про каннибализм выдаст. Даже такого конченного и отбитого, но искренне близкого человека, с его чертовски странным позитивом и юмором, сейчас не хватало. Младший, будто мысли услышав, в то же мгновение проносится слишком близко, чуть ли с ног не сбивает. Рыцарь бросает на него взгляд чуть заторможенный, усталый, и под тяжелым слоем леденящей брони улыбается мимолётом. Просто от осознания разницы между ними, и что рядом всё равно. Клайд убивать умеет быстро, почти безболезненно. Со взглядом таким, что всех вокруг пробирает до костей. Рёбра ломает, самые потайные уголки сердца затрагивает, пропитывая страхом в мгновение ока. Жертвы Клайда всегда знают, что умрут, что даже если постараются очень, всё на кон поставят — выбора не даст никто. Клеш противоположность полная. Он ураган дикий, он сносит всё на пути, всегда максимальным ущербом. Он тела расчленяет, вытаскивает все органы, просто чтоб полюбоваться. Если в Клайде хоть что-то святое осталось, то этот даже детей не щадил — убивал быстро, чтоб противный детский плач не слышать. Ещё таким голосом высоким, неокрепшем, хуже даже пения птиц по утрам. Отвратительно. Но крики других слушает с упоением, огнём в глазах. Ножом по коже специально так медленно ведёт, сдирая лоскуты. Даже сейчас, в пылу адского сражения, где на счету каждый вздох, он останавливается на доли секунд. Улыбается только шире, когда видит отчаявшиеся потерянные души, укатанные лёгкой пеленой надежд, мол избежать наказания получится. Возможно, они что-то большее понимают, когда кишки очередной жертвы вываливаются вместе с печенью и чем-то ещё, что обычные люди называют “отвратительным”. Деревенщины от такого зрелища даже на пару секунд перестают лезть на пацана в попытках убить, просто замирают в тревожном ожидании, что скрашивается лишь кряхтением ещё не до конца умерших. Рейк какой-то раздробленный кусок внутренностей берёт, к лицу подносит медленно так. Облизывает скорее демонстративно. Его вкус плоти не пугал никогда, да и удовольствия особого не доставлял, но вот выражение лиц поселенцев надо было видеть. Они в немом шоке стоят, и якудза моментом пользуется — набрасывается на всех разом. Возможность скрыться забирает, последняя надежда на спасение умирает вместе с очередным факелом на сухой траве. Клайд брата краем глаза замечает, и тот до неприличия спокойно начинает выглядеть. Будто находится не в эпицентре самолично устроенного ада. Пацан залипает явно, огнём наслаждается искренне. Вообще он часто смотрит неотрывно, подобные картины ценит крайне сильно. На сжигание чего-либо у него будто отдельный сдвиг был: Клайд не раз замечал, как младший бросает в костёр всё, что под только под руку попадёт. И смотрит так внимательно. Наблюдает, как медленно жизнь угасает в том, что ещё секунду назад важной вещью для кого-то было. Как языки пламени окутывают медленно, насколько завораживающе красиво, что и сам руки тянет. Старший его в такие моменты иногда еле остановить успевал, по рукам легонько хлестал широкой стороной лезвия катаны, только чтоб в чувства привести. Просто верить оставалось, что пацан самоповреждением не занимался в одиночестве, этой хуйни им ещё не хватало. Клайд глотку очередного человека вскрывает, и уже не так аккуратно выходит. Алая кровь чуть ли не в глаза брызжет, заставляет на пару секунд потерять контроль. Поспать надо было, передохнуть после этого хотя бы часик. Если бы только работы было меньше. Уже можно думать о том, как Клеш ругаться будет: увидит брата, что вновь бумажной волокитой занимается. Столь ненавистные отчёты на этот раз и правда разорвёт, всю огромную гору сжигать будет постепенно, проверит, чтоб точно не осталось ни единой бумажки, даже в тайниках. Если нужно — старшего привяжет к кровати и силой спать заставит. Клайд это дело ненавидит искренне, ненавидит, как от долгого сна кошмары пробираются под кожу холодом, а сердце будто в кусок глыбы превращается, останавливается и не желает своё движение продолжать до полного осознания, что нет этого ничего. Что нет никакого детства, что злосчастная богиня на время ушла, и выдирать все внутренности не собирается. Только руки всё равно в лёгком треморе ещё пару дней дрожать будут точно, мешать и так тяжёлой работе. Он потому и порывался младшего нахуй послать с каждым новым предложением об отдыхе, не может позволить себе полноценно расслабиться нормально уже долгие годы. Вот только с Клешем так нельзя, не мог себе позволить: они последние друг у друга остались, они последние, кто значат хоть что-то. Он успокаивает себя тем, что Рейк просто волнуется ужасно сильно, как может заботу проявляет. И голоса в голове все медленно стихают, буря из мыслей постепенно сходит на нет, позволяя самыми краешками губ улыбнуться. Рыцарь катану резким движением достаёт из последней жертвы, и тот замертво падает. Кажется, старик какой-то, явно жизнью помотанный уже. Пусть хоть сейчас спит спокойно, даже если захлебнулся в собственной крови. Клайду, на самом деле, не жалко, просто потому что уже слишком много таких убил, бессчётное количество. Потому что искренне в бесконечных должниках не видел смысла, такие люди надёжными никогда не станут, по крайней мере для него. Внуки, может, рыдать будут, стоя коленями на мокрой продрогшей траве, а дети возненавидят. Ирония до ужаса смешная, ведь потом, через пару лет, всё равно встанут на колени, и будут точно так же якудз слезливо умолять помочь. Мерзость. Он руку сгибает, и катаной ведёт, от крови прочищая. Ещё потом на заточку кучу времени тратить, вот за это такие битвы и не любил. Огонь угасает медленно, знаменует об успешном окончании их суда. Дым мешается вместе с туманом, закрывая обзор на неприятную кровавую картину. Ему же и легче. Он оборачивается и взглядом Рейка ищет сразу уже, на автомате проверяет на количество повреждений. Пару привычных ран на лице и улыбка такая лёгая, воздушная, даже слишком необычная. Будто он сейчас искренне убедить пытается брата, что с ним всё хорошо, что всё в порядке. Вот только пацан за бок держится, зажимает будто как-то странно, болезненно кривится. Клайд взглядом ведёт дальше и… Блять. Блять блять блять блять. На белой рубашке следы крови проступают, она льётся уже через край. Ее много, слишком слишком много для обычного пустякового ранения, коих у Клеша и жизни не хватит сосчитать. Едва заметно, как у младшего ноги подрагивают, их сводит в болезненной судороге. Тот, по какой-то причине, ещё держится, но явно из самых последних сил. Он, сука, даже перед лицом смерти не боится. Улыбается своему близкому, последнему и единственному близкому человеку. С искренней нежностью смотрит, и только в последние секунды лёгкие оттенки боли различить можно. Его ярко красная катана на землю валится, и, кажется, треснет сейчас вместе с уставшим телом хозяина. Клайд весь будто невидимыми цепями скован. В самую душу иголки вставляют медленно так, чтоб побольнее. Окончательно сломать, ещё раз тихо нашептать: «Не справился». Тревога бьёт по ушам, заставляет самые кончики пальцев трястить в блядском тремморе. Ему так страшно, так безумно страшно в эти пару секунд. Надежда, что с Рейком всё хорошо, дотлевает до пепла медленно, будто специально заставляет японца весь спектр негативных эмоций прочувствовать ещё раз. Он, почему-то, двигаться и правда не может, только смотреть на улыбку Клеша остаётся. Лишь когда младший, абсолютно обессилев, на колени валиться, рыцарь всё же подбежать успевает, тело подхватить. Вокруг огонь всё ещё не утих, будто не желает отпускать столь интересную ситуацию, так что края одежды подпаляются немного. Шок проходит вместе с подгоревшими концами красного плаща, и разум затмевает осознание. — Хей, Клеш… открой глаза… — Молчание. Столь долгое, душераздирающее. Будто скальпелем, не тело – сердце вскрыли. Оно хуже пыток любых, хуже собственной смерти даже. Глаза чужие будто меркнут в секунду, из янтарных просто белыми становятся, бесцветными и пустыми. Выживший якудза плакать не может, но на его лице выражено столько отчаяния, что слёзы и не нужны. Младший не отзывается на свое имя, которое ещё несколько раз произносится. Столь грязная грешная душа окровавленное тело покинула ещё как пару минут назад, если вообще была там когда-то. Что-то подсказывает, что в редкие моменты их уютных посиделок и тихих разговорах на кухне её остатки правда обелялись, что Рейк что-то помимо бесконечной боли и желания причинять её другим чувствовал. Клайду страшно, ему так страшно взгляд от чужого лица оторвать, но он всё же рискует. Рукой ниже ведёт, задирает рубашку вместе с жилетом, и смотрит на рану, пронзительно так. Она колотая, и не столь серьёзная, если бы только немного раньше заметили. Зельями, которые мужчина таскает в инвентаре чуть ли не складами для Клеша, они всё залечить могли. Подсознание шепчет так коварно, что не успели бы в пылу сражения всё равно, что их при любой задержке убили сразу же. Но старший всё равно себя винить не перестанет, он за смерть брата простить не сможет, кажется, никогда. Само чувство вины слизкое такое, оно по грудной клетке ползёт всё выше, каждую мысль заполняет собой. Он обмякшее тело ближе к себе тянет, прижимает и обнимает так крепко, как не обнимал никого и никогда. Цепляется за спину и сам сгибается в три погибели: мышцы от такого «спасибо» не скажут уж точно, но боль во всём теле уже привычная слишком. Он утыкается куда-то в плечо брата, не плачет. Даже не кричит, лишь хрипит душераздирающе, пусто смотря куда-то вдаль. Каждый вдох дикой болью пронизан, от них физически тяжко. Клеш дико тёплый обычно, от него жаром разит за километр. Они шутили иногда, что пацан как огромная грелка, и со временем Клайд правда полюбил их редкие объятия, мимолётные прикосновения. Сейчас только леденящий тело и душу холод чувствуется. Рыцарь сжимает чужие руки в своих аккуратно, и пытается хоть какие-то остатки жизни уловить. Ничего. Пустота абсолютная. Он сидит так ещё пару минут, часов, а может и дней. Время сейчас всякий смысл потеряло, оно замерло вместе с ними будто в одночасье, заставило на месте остановиться и в собственном горе утонуть полностью. Наверное, он бы в такой позе навсегда остался, холодный труп обнимая, если бы взгляд вперёд не перевёл. Пламенный рассвет в глаза больно бьёт, он освещает остатки вчерашней резни. Взор Клайда и вправду будто мутный, но картинки, едва различимых трупов, читаются. И эти жалкие жизни правда того стоили? Гнев собой опаляет буквально в секунду, заменяет всю боль и отчаяние, что до этого так били по ушам. Якудза чувствует, как у него внутри всё закипает буквально. Как он сам, обычно такой холодный и отстранённый, гореть готов от злости. В его пустом взгляде что-то живое и правда читается, только вот теперь никому от этого живого хорошо не будет. Он взгляд на тело брата бездыханное переводит ещё раз, на белую кожу, что так к разложению и стремится. Похоронить уже, видно, не успеет, зато вот отомстит с полна. Пусть и тем, кто не виноват совсем: для Клайда сейчас абсолютно каждый житель выглядит грешником, с которым поквитаться нужно немедля, и лучше всего даже не один раз. Безмозглые. Безмозглые твари.

«KlashRaick was slain by Villager»

Высвечивается знаменательным на выпавшем коммуникаторе. Сообщение датируется вчерашним вечером, и Диамкей в ответ на то смеётся, Хайди вместе с ним. Клайд зажимает устройство в руках так, что то ломается, крошится в щепки. Он за эти насмешки и Кея похоронит заживо ещё хоть тысячу раз, а акулу, даже рыбёшку скорее, пустит на морепродукты. Заставит обоих давиться собственной кровью, о пощаде молить безостановочно. Над смертью брата, его брата, не позволительно смеяться никому. Сухость во рту становится адски болезненной, пока он поднимается наконец. Катану собственную следом подбирает, и сжимает чуть ли не до скрипа, до побелевших костяшек пальцев уж точно. Знает теперь, по какие души отправится сразу же, кого молить о быстрой смерти заставит часами, отвечать за такую по блядски позорную реакцию на смерть Рейка. Первыми под угрозу, как ни странно, свои же попадают. База якудз готова взорваться, взлететь на воздух то ли от всеобщего напряжения, то ли от его, Клайда, злости. Он орёт громко. Даже на Диамкея так не кричал никогда, но сейчас эмоции через край лезут, впервые за несколько лет. Лабус сделать хоть что-нибудь не успевает, только глазами хлопает беспомощно, пока тяжёлый кулак японца лицо Хайди в мясо разбивает. Бежать бесполезно, да и некуда. Гибрида притягивают к себе и трясут за плечи, бьют под дых ещё несколько раз и откидывают в сторону, как тряпичную куклу. Другие за этим наблюдают почти скучающе, вот только в глазах читается дикий, почти животный, страх. Рыцаря в злости почти никогда не видели, и эта картина заставляет мурашки медленно ползти по всему телу, окутывает пеленой тревоги и ужаса. Измученный и избитый Хайди, кажется, уже не в сознании вообще, но Клайд в пытках и боли толк знает, сам в своё время девять кругов ада прошёл, причём далеко не один раз. Знает, как нанести правильные удары: далеко не смертельные, но болезненные безумно. Как на чувства, столь запрятанные в глубине души, давить, выжимая без остатка. Он до бредового состояния бедного мальца не доводит, чтоб каждую фразу слышал чётко, чтоб понимал с кем теперь дело имеет. Никто не знает, что именно на ухо шепчет рыцарь, но по выражению лица Хайди сразу понятно — он этого слышать и знать не хотел никогда. Убегает тут же, сломя голову, и запирается в комнате. Клайду плевать. Внезапно для него абсолютно весь мир всякую ценность потерял, стал бесцветным. На периферии сознания только одно имя слышится: КлешРейк. В их мире привязанность такая глубокая, братская любовь, чем-то постыдным считалась. Ахиллесовой пятой, в которую ударить может каждый. Они потому на обществе почти вместе и не держались, ссорились наигранно до безумия часто. Теперь же будто скрывать очевидное потеряло всякий смысл, теперь Клайд готов порешать всех и каждого у себя на пути. Но, к невероятно ебучему удивлению остальных, он не делает больше ничего. Абсолютно. Не ищет злостно Диамкея, не идёт убивать себя отчётами, не начинает орать на остальных якудз. Взгляд настолько холодный, полностью изо льда. Будто там и правда сотни кораблей затянуло в пучину тихого шторма, а тысяча людей полегли, с честью и страхом отдав свои жизни. Рыцарь в последний раз подопечных осматривает, и молча уходит восвояси. Он месть будет продолжать с полным хладнокровием и уверенностью в своих действиях. Он каждого выпотрошит, вырежет эту грязь с корнем. Он… Он убивает детей. Клайд себе такого позволить не мог никогда, чёртовы принципы. Он сбежал из своего детства, прошлого, где этих трупов было навалом. Он думал, что справился, он оставил это далеко позади. И сейчас рыцарь одним движением катаны перерезает горло маленькому мальчику, сыну одного из деревенщин. Даже мысль о том, что родитель этого малыша мог Клеша убить — душит зверски. Заставляет кровь кипеть, адреналин бить по всему телу. Как же блядски сильно он всё ненавидит. Сухость, такая привычная сухость во рту, и ничего больше. Его путь всю жизнь проходил через алую леденящую кровь, и после смерти младшего брата он не против пролить её ещё больше. Клайд и правда перерезает всех, каждого деревенского. Он не пытается разобраться кто прав, кто нет, да ему уже и не важно. Эти фигуры все слились в одну, и имя ей - грязь. Чёртова херотень, которую вычистить хочется как можно скорее. Невероятный спектр эмоции чувствуется, и где на первом месте набатом всё орёт: «Ты виноват». И Клайд так по скотски всех вокруг убивает, превращается в сорвавшегося с цепи пса. Будто он может правда вину за смерть брата на чужие плечи переложить. Отомстить кому-то, помимо себя. Всего за пару дней на коммуникаторах у каждого игрока всплывают сотни, если не тысячи, сообщений о самых различных смертях. Каждый дом, каждая дорога, даже некоторые озёра кровью залиты до краёв. Трупы исчезать не успевают, как новыми оказываются завалены. Рыцарь сухость будто всем телом чувствует. У него руки не дрожат больше, в каждом действии только холод. Настолько тревожный и опасный, что мужчина почти мёртвым ощущается. Его больше ничто не заботит, мысли пусты абсолютно. Он убил всех, каждого. Вся торговля на долгие месяцы теперь остановлена, экономика пошла по пизде. Клеш точно материться будет, Клеш будет ненавидеть всех и каждого. Клайд искренне на колени перед ним готов встать, только бы всё блять было как раньше. Он теперь не против их ночных посиделок с кучей кофе и сигарет за стопками столь ненавистных документов. Они повязаны навсегда. Два брата, чья дорога кровью залита и завалена трупами. И Клайд по этой дороге теперь идёт, только уже в одиночестве, чтоб ждать возрождения своего близкого. Он ждёт. День, два, неделю. Ждёт, пока время вновь не начинает терять всякий смысл. Японец не отходит от спавна ни на шаг, сидит там, кажется, целую вечность. Он словно Хатико, он теперь самый верный пёс, что без хозяина дышать, жить не может. Клеш, наверное посмеялся бы, если б узнал. Он такое не любит, обычно не принимает слишком сильное самопожертвование ради себя. Клайд же искренне считает, что его младший брат целый мир заслуживает, он не может позволить себе уйти. Рыцарь каждого убивает, кто хоть на метр приблизится. После возрождения у Рейка будет неуязвимость какое-то время, да вот только выживший якудза всё равно не рискнёт самым ему дорогим больше никогда. Вокруг спавна всё теперь тоже кровью залито, но на это внимание обращать как-то не хочется. Если бы Клайд чуть более принципиальным был — успокаивал себя, что всё это ради брата, ради “высшей святой” цели. Святого в них, правда, уже ничего не осталось. Лишь обломки надежды на нормальную жизнь, которая только вместе возможна, и ради этого Клайд убить лишнюю сотню тысячу людей. Он всё ещё ничего не ел, не спал — будто на несколько дней пропал абсолютно. Взгляд прикован только к медленно возвращающемуся телу младшего. Рыцарь видит, как кости появляются, обрастают мышцами, где-то ещё органы видны. Картина, для обычных людей, страшная безумно, но у Клайда будто невероятно тяжёлый груз с души падает. Груз, весом больше чем в несколько веков. Он инстинктивно ближе подсаживается, и ждать не перестаёт. Смотрит неотрывно, катана вновь из рук валится на холодную окровавленную траву. Эти несколько часов, пока процесс регенерации полностью не завершится, кажутся вечностью, настоящим адом. Всё вокруг замирает будто, и сердце Клайда тоже. Вновь начинает биться в ужасно быстром темпе, только когда младший глаза открывает. Кровь снова по ушам бьёт адски громким стуком, и, всего на миг, Клайду становится так безумно страшно. Его мысли едят изнутри, одна только догадка, что он больше не увидит этих янтарно светлых глаз. Что вот сейчас Клеш глаза откроет, а в тех - пустота абсолютная. Такой же холод, как и тот что во взгляде рыцаря уже долгие годы живёт, и ничем его оттуда не изгнать. Руки снова трясёт в лёгком треморе, он смотрит. Так протяжно и долго, выжидающе, как псы смотрят на своих хозяев. Сухость, наконец, отступает медленно. Рыцарь будто проснуля от очень долгого и безумного кошмара, в котором главный монстр — он сам. Клайд ловит каждое движение, каждую частичку срастающейся плоти. Клеш открывает глаза. Медленно, неторопливо, будто просыпаться совсем не хочется. Грудь резко вверх вздымается, обозначая первый, такой желанный вдох. Младший тут же кашлять начинает, кривится от раздирающей изнутри боли. Та будто грудную клетку раздирает в щепки, о всех грехах напоминает в очередной раз, что быть живым — вообще-то не самое приятное удовольствие. Но обоим сейчас всё равно абсолютно. Клайд только ближе подскакивает, подняться помогает и тут же хватает за плечи. Сжимает их тут же, даже слишком крепко. Он чувствует чужое тепло. Словно мотылёк на свет летит, и тянется всё ближе. Рейк живой, и на всё остальное вновь как-то всё равно. Пацан матерится тут же в своей привычной манере, кашляет болезненно и глаза щурит. Ночь давно укрыла сервер в своих ласковых спокойных объятиях, но даже так всё ещё время нужно, чтобы привыкнуть. А рыцарь всё взгляда отвести не может. Старается каждую эмоцию ухватить на чужом лице, дыхание почувствовать, доказать себе, что Клеш живой. Он обниматься лезет тут же, и младший даже что-то возразить не пытается. Он и сам руки на чужой спине устраивает, и гладит едва заметно, даже, на удивление, нежно. Им обоим сейчас успокоиться надо, прийти в чувства после всего, что произошло. Слушать столь тягучее и приятное сердцебиение друг друга, изгоняя все остальные тревожные мысли. Лишь на секунду отстраниться приходится, чтоб подняться и одежду не пачкать о свежую кровь. Братья в глаза друг другу смотрят, вновь улыбаются так по идиотски глупо. Будто дети в песочнице, которым встретиться наконец разрешили, погулять ещё пару часиков. Только они давно не дети и ради встречи возвращаться с того света пришлось. Плевать, главное, что снова вместе. Клайд Клеша вновь ближе тянет и отпускать просто не готов. Наверное, уже никогда не будет. Они обнимаются крепко, чуть ли не до хруста костей. Одежду тянут случайно, цепляются друг за друга, будто за единственный спасательный круг посреди холодного океана. И, наконец, чувствуют себя не просто живыми, а по настоящему чертовски счастливыми. Теперь снова вместе, стоят на горе трупов, почти что утопают в крови. Обоим кажется, что, на самом деле, это не такой уж и плохой исход. Пусть, они полные беспринципные твари, монстры, коим положено гнить в земле. В аду всегда будут готовы гореть хоть сотни тысяч лет, главное, что вместе. Тихий, дрожащий от волнения, шёпот слышится, разрезает такую спокойную ночную тишину, предназначенную только им двоим. — Пожалуйста, пойдём домой…